"Жизнь адмирала Нахимова" - читать интересную книгу автора (Зонин Александр Ильич)

Глава четвертая. Наваринское сражение

Восставший народ Греции после пятилетней борьбы с силами огромной Турецкой империи истекал кровью. Смелые моряки Псары и Гидры на шхунах и брандерах уже не могли сражаться против огромного военного флота турок, обученного австрийскими и французскими инструкторами. Мужественные пастухи, крестьяне и рыбаки Морей и Эвбеи отступали перед армиями султана Махмуда. Партия помещиков, составившая временное правительство республики, предавала народ. Она плохо вела борьбу против турок в Беотии и Аттике, но успешно организовала гражданскую войну против народных вождей Колокотрони и Одиссея.

И в то время как Англия и Россия все еще торговались между собой по турецкому вопросу и английские министры высчитывали выгоды приобретений в Архипелаге и расходы на вмешательство, в то время как две великие державы добивались присоединения Франции к их соглашению, Австрия и Пруссия понуждали турецкого султана к последним усилиям, чтобы окончательно подавить греческую революцию.

Австрийское правительство хотело быть на Балканском полуострове и в восточной части Средиземного моря единственным наследником разваливавшейся Турецкой империи. Оно боялось, чтобы движение греков не нашло отклика среди угнетенных славян на Балканах и в Австрийской империи. Поэтому Меттерних добивался полной победы султана. И ему казалось, что для этого есть все основания. Конечно, Турция уже не была той грозной империей, которая могла подступать, как два века назад, к Вене и Будапешту, но все еще являлась одним из крупнейших государств, с неисчислимыми ресурсами для армии и флота. Власть Стамбула ведь простиралась на всю

Малую Азию, острова Кипр, Крит и сотни островов Эгейского архипелага. На Балканском полуострове лишь у Адриатического моря отстояло от нее свою независимость маленькое черногорское племя, а болгары, румыны, валахи и молдаване, сербы и боснийцы, македонцы и словены и еще большая часть греков на юге полуострова – подчинялись туркам. А затем власть Стамбула распространялась на огромные территории Аравии с древней Палестиной и святынями мусульман – Меккой и Мединой, с городами великого арабского прошлого – Багдадом, Дамаском и Алеппо. И, наконец, Стамбулу все еще принадлежали целиком южные берега Средиземного моря с такими странами, как Египет, Ливия, Тунис, Алжир и Марокко. Западные державы, правда, подбирались и к Леванту, то есть к странам Аравии, и к Египту, и особенно к вассальным Алжиру, Тунису и Марокко. Но пока Стамбул распоряжался их людьми и их средствами для войны.

Стало известно, что австрийский кредит возымел свое действие и что сын хедива Мехмета-Али, получив венское золото, под именем Ибрагим-паши стал начальником большого карательного флота. Пятьдесят четыре военных корабля приготовлены для эскортирования четырехсот транспортов и купеческих судов с войсками. Поток карателей уже устремился против греческих революционеров. Пали Афины. Кровавая резня устроена в героических Миссолонгах. И в базу для новых ударов превращен Наварин.

Это были самые последние сведения с Ближнего Востока, когда на Спидхедский рейд пришла под флагом Сенявина балтийская эскадра. И за несколько дней перед демонстрацией дружбы русских и английских морских сил, 6 июля 1827 года, был подписан договор трех держав, долженствовавший положить конец козням Меттерниха. Англия, Франция и Россия долго медлили, но теперь, обнаружив, что могут потерять всякое влияние на Ближнем Востоке, спешили заявить о своей безусловной поддержке греков.

И потому русскую эскадру долго не задерживали в Портсмуте. 29 июля эскадра пришла, а на другой день она разделилась. И корабли, назначенные под флагом Гейдена идти в Средиземное море, уже 8 августа оделись парусами и салютовали британскому флагу на "Виктории", корабле Нельсона в великом Трафальгарском сражении… Ла-Манш, и бурный Бискайский залив, и берега Португалии. Всего через две недели "Азов" сообщил кораблям и фрегатам новый генеральный курс – на ост. С правого борта, появились выжженные берега Африки, слева – Испания, но и в Испании на крутой скале развевался британский флаг. В Атлантике были проливные дожди. После Гибралтара наступила душная жара. С африканского берега в паруса дул горячий сирокко. Он приносил на палубы облака желтой пыли из Сахары. Это делало плавание затруднительным, с лавировками до широты острова Сардиния. Но суда эскадры соблюдали строй, как требовал ревностный и строгий начальник штаба Михаил Петрович Лазарев. И это было еще не все. Он также требовал от имени графа Гейдена, командующего, чтобы команды были заняты, кроме постоянной работы в парусах, артиллерийскими стрельбами, учебными спусками десантных шлюпок. Эскадру серьезно готовили к бою.

И вот сирокко отходит, уступает путь свежему западному мистралю, а мистраль переходит в попутный крепкий ветер, и со скоростью в 12 узлов под стакселями и грот-марселями в четыре рифа эскадра 9 сентября достигает берегов Сицилии,

Утро. На горизонте высокие горы сливаются с облаками. Солнце ярко освещает зеленый берег. Но море не успокоилось после шторма, и вокруг кораблей беспорядочная толчея. Нахимов спит после ночной вахты и не слышит шума, вызванного криком при падении матроса за борт, он не видит, как с койки срывается в одежде Саша Домашенко и через открытый борт бросается в море. Узнает о гибели смелого друга уже на якоре в Палермо.

Ослепительно блестит мраморная пристань. На синем бархате бухты снуют шлюпки. Весело играют оркестры" Сладкие запахи померанцев и олеандров стоят над кораблями. Все оживленно готовятся к съезду на берег, и мичман Корнилов, красивый нервный юноша, торопливо рассказывает:

– Матрос совсем не мог держаться на воде. Домашенко было доплыл к брошенному с борта буйку, но повернул обратно на крик матроса. Пока мы подошли на шлюпке, лейтенант устал поддерживать утопающего. Вместе, в объятии пошли на дно… Надо, Павел Степанович, испросить разрешения на памятник герою в Кронштадте. Вот я обращение на имя государя составил от сослуживцев. Подпишетесь?

– Да, да, конечно, – соглашается Павел Степанович. Он проглядывает строки, выведенные четким тонким почерком, набросок карандашом проекта памятника, примерный расчет стоимости памятника (даже расчет составил мичман Корнилов)…

"Экий молодец! И ведь что ему Саша? Только недавний сослуживец… А мы с Сашей в кругосветном были. Знали, какой скромный, милый товарищ".

– Спасибо, Владимир Алексеевич. Вот в письме добавить надо о пенсии матери. Саша мать и сестер содержал одним своим жалованьем. – И Павел Степанович пожимает руку юноши, вновь обретенного товарища…

Флегматичный граф Гейден не торопился в Архипелаг. В письменной инструкции значатся заходы в Палермо и Мессину, и он аккуратно выполняет предписания министра. А между тем росли слухи, что британский коммодор Гамильтон не сумел блокировать турок в Александрии, что у Коринфского залива уже соединились две турецкие эскадры и готовятся возобновить активные действия против греков.

На бриге "Ахиллес" возвращается с письмом командующего английской эскадрой вице-адмирала Кодрингтона флаг-офицер Гейдена, лейтенант маркиз де Траверсе, сын бывшего министра. Он дружит на "Азове" только с лейтенантом Александром Моллером, тоже сыном бывшего министра. Они снисходительно допускают в свое общество мичмана Путятина, и уже от последнего узнают остальные офицеры: союзным эскадрам назначено рандеву южнее острова Занте.

Первого октября русская эскадра идет в походном ордере двух колонн. За "Азовом" в кильватер следует линейный корабль "Гангут", за "Иезекиилем" держится "Александр Невский". На ветре у кораблей фрегаты "Константин", "Елена", "Проворный" и "Кастор". Левантийский сухой ветер гонит корабли вдоль берега Морей Идущий впереди адмирала корвет "Гремящий" расцвечивается сигнальными флагами. В полветра от эскадры подходят британцы.

С марса Нахимов жадно оглядывает море. Насчитывает два фрегата, шлюп, четыре брига и линейный корабль с флагом британского флагмана на грот-мачте. А с юга показываются два корвета, на гафелях которых вымпелы турецкого флота и белые переговорные флаги на фор-брам-стеньгах.

В двенадцатом часу, когда русские и английские суда уже лежат в дрейфе, от Занте спускаются французы. Они проходят вдоль русской линии и салютуют пятью выстрелами. Корнилов громко читает названия кораблей: "Тридан", "Бреслау". Флаг контр-адмирала де Риньи на бизань-мачте фрегата "Сирена". За ним следуют белая грациозная шхуна и греческий военный бриг.

С ростров "Азова" спускают белый адмиральский, катер. Шестнадцать гребцов берут весла на валек. Гейден, Лазарев, советник министерства иностранных дел Катакази, маркиз Траверсе и мичман Корнилов проходят между шеренг выстроенного караула к парадному трапу.

На "Азии" – корабле Кодрингтона – гремит оркестр. Флагман лично встречает командующих российской и французской эскадрами.

– Везет Корнилову, – с завистью смотрит вслед мичман Ефим Путятин, знаток и любитель большой политики. О, и без поездки на совещание командующих мичман имеет свое мнение о развитии событий. Разве англичане хотят настоящей победы греков? Да нет же, купцы из Сити и промышленники Бирмингама и Манчестера – о чем откровенно пишут в английских газетах всего больше обеспокоены, чтобы азиатское чудище в Европе не разлезлось по швам, не явились бы новые не зависимые от Британии силы на Ближнем и Среднем Востоке, перед Индией.

Бутенев, тоже, любитель потолковать о международных делах, одобрительно кивает и разводит руками:

– Вот как огромна Турция, однако ж велика Федора, да дура!

Поморщившись – не любит Путятин, когда его перебивают, – мичман продолжает:

– А что касается французов, то об искренности их намерений не позволять туркам дальше грабить и истощать греков можно судить по тому, что ни один французский офицер из числа многих инструкторов на кораблях турок не отозван.

Жарко в безветренной полосе на совсем заштилевшей и будто не имеющей течения воде. Все корабли и фрегаты под марселями и бизанью, противодействующими друг другу, почти неподвижны. Надо прислушаться, чтобы уловить шепот воды за бортом. Сейчас бы лечь на выдраенную добела палубу и загорать на южном солнце, – какая война в этакой благодати! Но скорее все же, думает Павел Степанович, что разговоры – уклонения союзников от обещанных действий – чепуха. Назвался груздем – полезай в кузов.

– Пойдемте, Истомин, – ласково зовет Нахимов назначенного в его распоряжение восторженного гардемарина, – пойдем, любезнейший, проверим нашу готовность еще раз.

Вместе они спускаются на баке в нижний дек. Перегородки, отделявшие помещения офицеров, сняты. Вокруг батарей обоих бортов необычно просторно.

– Матросы наши какие-то праздничные, – щурится коренастый юноша.

Истомина целое утро томит желание сказать о своих наблюдениях перед боевыми действиями. Но в обществе Путятина и Моллера он чувствовал себя чужим. А сейчас бы рассказал Нахимову, так лейтенант отвлекся на всякие боцманские и шкиперские дела.

"А ведь это самое важное… Очень важно, что наши матросы, побыв на берегу, сочувствуют разоренным, полунищим виноградарям и пастухам. Важно, что они свою воинскую задачу видят в ограждении мирного труда".

Нахимову нравится, что юноша заметил праздничность у матросов:

– Приоделись, таков уж обычай перед боем. Вы заметьте, Истомин: не в пример нам, здесь не интересуются участием англичан и французов в бою. Здесь думают о том, как свою обязанность выполнить.

Он перебивает себя и обращается к квартирмейстеру:

– Сюда бы еще воды в бочонках, да кишку протянуть к танксам. Распорядись, голубчик.

Он отдает еще какие-то будничные распоряжения, и, хоть иные требуют переноски тяжестей и переделки уже совершенной работы, матросы выполняют их дружнее и скорее обычного.

Владимир Истомин удивляется. Либо старые матросы забыли об избиении одного из них Нахимовым, либо простили ему расправу! Как их понимать? И вдруг встречает взгляд старика с медалью за Афонское сражение. Тот смело вступает в разговор: гардемарин еще не офицер.

– Рано вы, молодой барин, в сраженье попадаете. Годы ваши какие-с? Еще с книжкою сидеть.

– Мне шестнадцать исполнилось, – вспыхивает Истомин.

– То ж я и говорю, девятью годами моложе нашего лейтенанта.

Он сказал "нашего" с таким теплом, что, не взвесив своего поступка, гардемарин воскликнул:

– Так у вас любят Павла Степановича?

– Л как же! Подлеца Пузыря за молодых матросов пугнул и даже пострадал на том. А дело знает, не болтается зря, сурьезный командир.

– Истомин! – зовет отставшего гардемарина Павел Степанович. – Сходите в констапельскую, там должны быть еще сетки, – он делает жест над головою, растянем дополнительно на верхнем деке.

Писарь проталкивается к лейтенанту с месячными ведомостями на морскую провизию. Нахимов кладет шнуровую книгу на лафет и оглядывает любопытствующие лица матросов.

– Небось в Италии все деньги спустили?

– Все, ваше благородие. А много ли их было!

– Призы возьмем, гуще будет в карманах, – обещает лейтенант.

Боцманская дудка сзывает к обеду, а Нахимов углубляется в бумаги, и томительный час до возвращения адмирала проходит незаметно. Да и чего ждать? Не для демонстрации же погнали вокруг Европы. Он не принадлежит к числу нытиков, какие боятся, что к войне дело не придет. И спокойно слушает вечером в кают-компании переведенную мичманом Корниловым нотификацию трех адмиралов Ибрагим-паше. Она уже отослана в Наварин с египетским корветом. "Ваша светлость, доходящие до нас со всех сторон самые точные сведения извещают нас, что многочисленнее отряды вашей армии рассеяны по всей западной Морее, что они повсюду опустошают, разрушают, жгут, вырывают с корнем деревья, истребляют виноградники и все растительные произведения земли, словом спешат обратить этот край в настоящую пустыню.

К тому же мы узнали, что приготовляется экспедиция против округов Майны и что войска уже двигаются по этому направлению.

Все эти акты чрезмерного насилия происходят, так сказать, перед вашими глазами, в нарушение перемирия, которое ваша светлость честным словом обязались свято соблюдать до возвращения своих гонцов и благодаря лишь которому и было допущено, 26-го минувшего сентября, возвращение вашего флота в Наварин…"

Нотификация объявляет флот Ибрагим-паши вне законов международного права, если он возобновит военные действия против греков. Ясно – сражение будет. И будет в самые ближайшие дни.

К ночи эскадра ставит паруса и полным ходом идет на юг вместе с союзниками. Подвижные огоньки обозначают плывущие суда: огоньки клюют тихую воду, рассыпаются в темноте чн – кажутся нижним ярусом неба.

Шестого и седьмого октября эскадры союзников крейсируют перед бухтой Наварина. Корабли устремляются на ветер к узкому проходу у острова Сфактерия и потом, но сигналу "Азии", последовательно поворачивают на обратный курс.

Стоят последние дни южного лета. Оба наваринских мыса, поднимаясь темно-лиловыми суровыми утесами, уходят вдаль бледно-красными холмами с серебристыми лесами оливок. В подзорную трубу отчетливо видны укрепления крепости, бастионы старого Наварина и батареи на острове Сфактерия. Турецкий флот невооруженному глазу представляется лесом мачт, но в стекла можно разглядеть все суда, стоящие в бухте. Здесь три линейных корабля, пять двухдечных фрегатов, пятнадцать сорока-пушечных фрегатов, двадцать шесть корветов и одиннадцать бригов. Вместе с береговой артиллерией турки имеют больше двух тысяч орудий против тысячи двухсот в союзном флоте. Военные суда стоят по дуге в три линии, а за ними прячутся десятки транспортов и торговые бриги австрийцев, успевшие проскочить в бухту по снисходительности британского коммодора.

Днем 7 октября еще несколько австрийских шхун под охраной двух корветов пытаются пройти в Наваринскую бухту, не отвечая на вопросы "Азова".

"Азов" поднимает сигнал "Проворному". Фрегат, быстро поставив лисели, пускается наперерез австрийским кораблям. Австрийские корветы поворачивают оверштаг, не вступая в переговоры. "Проворный" пушечным выстрелом приказывает шхунам лечь в дрейф и спускает шлюпки. На шхунах оказывается военный груз, и "Проворный" запрашивает адмирала, как поступить.

– Отошлем грекам в Патрас? Так, Логин Петрович?

Николай I дал Гейдену приказ уважать австрийский флаг. Но нельзя же допускать на глазах флота откровенную помощь оккупантам.

– Отошлите, – недовольно машет рукой контр-адмирал. – Пусть господин Катакази расхлебывает эту кашу.

Полдень прошел, а нет ответа по существу на послание адмирала. Младший турецкий флагман в любезном французском письме сожалеет, что не получил решения Ибрагим-паши; командующий уехал в неизвестном направлении, а без него Мухарем-паша не может сняться с якоря и уйти в Александрию. Вместе с тем младший флагман убежден, что союзные суда не предпримут враждебных действий и не войдут в Наваринскую бухту. Так он пишет из вежливости. Но на самом деле, вместе с Ибрагимом-пашой, убежден, что оборона Наварина надежна, нападающих ждет полный разгром, а тогда морские державы откажутся от вмешательства в греко-турецкую войну.

В пятом часу "Азия" вызывает флаг-офицеров с "Азова" и "Сирены". Де Траверсе возвращается через час с приказом союзного флагмана. Это диспозиция боя на завтрашний день. "Азия". У Наварина, 7(19) октября 1827 г.

"Известно, что те из египетских кораблей, на которых находятся французские офицеры, стоят более к SO, а потому я желаю, чтобы его превосходительство контрадмирал и кавалер де Риньи поставил свою эскадру против них.

Так как следующий за ними есть линейный корабль с флагом на грот-брам-стеньге, то я со своим кораблем "Азия" измерен остановиться против него с кораблями "Генуя" и "Альбион".

Касательно российской эскадры, мне желательно было бы, чтобы контр-адмирал граф Гейден поставил ее последовательно вслед за английскими кораблями. Российские же фрегаты в таком случае могут занять турецкие суда, вслед за сим оставшиеся.

…Если время позволит, то, прежде чем какие-либо неприятельские действия будут сделаны со стороны турецкого флота, предлагаю судам соединенной эскадры стать фертоинг со шпрингами, привязанными к рыму каждого якоря. Ни одной пушки не должно быть выпалено с соединенного флота прежде, чем будет сделан на то сигнал, разве только в том случае, если огонь откроется с турецкого флота. Те из турецких судов, которые откроют огонь, должны быть истреблены немедленно…

В случае же действительного сражения и могущего произойти какого-либо беспорядка советую привести на память слова Нельсона: "Чем ближе к неприятелю, тем лучше".

Михаил Петрович перечитывает текст, и короткий энергичный нос его вздергивается выше обычного, сжимаются губы узкой дужкой и тянут подбородок вперед. Большой, открытый зачесами с висков лоб хмурится. Экий странный приказ! Французы против французов? Это зачем же? Чтобы дело миром обошлось? Да есть ли в приказе военная мысль?! Является дерзкое желание познакомить Кодрингтона с боевыми приказами Ушакова и Сенявина. Но небось английский адмирал убежден, что весь морской опыт принадлежит английскому флоту…

На судах соединенных эскадр эту ночь офицеры проводят в проверке крюйт-камер, батарей и запасного такелажа. Утром в бой! Но с утра дует противный ветер и отжимает корабли от входа в Наваринскую бухту.

Эскадры наблюдают друг друга. В парусных эволюциях совершается морское соревнование наций. Корабли спускаются из бейдевинда на фордевинд. Они лавируют и снова восходят до линии ветра. Лазарев беспокойно наблюдает за постановкой парусов и переменой их. Он прячет свой хронометр и весело говорит командующему:

– Не хуже англичан действуем, Логин Петрович. "Гангут" только с французами вместе медлит. Да и то сказать – трудновато на нем, чрезмерно длинный корпус.

Только в одиннадцать часов ветер отходит и круто сворачивает на 55\У\ Немедленно с "Азии" следует сигнал французской эскадре "поворотить на правый галс и построиться в линию баталии, в кильватер английским кораблям".

Лазарев ждет приказа Кодрингтона русскому отряду, но флагман молчит, будто хочет проверить способность русских командиров к самостоятельным эволюциям.

Маленький, полнеющий капитан первого ранга нервно проводит рукой по лбу, взбивает хохолок и оглядывается на графа Гейдена. Командующий молчаливо шагает по шканцам "Азова". Но Лазарев не только командир корабля, он начальник штаба, и чувствует, что в пору подсказать командующему эскадрой приказание. Поэтому очень громко Лазарев спрашивает подошедшего с рапортом Нахимова:

– Ну-с, Павел Степанович, как поступите в качестве адмирала? Надобно дать французам дорогу?

– Надобно-с. – Нахимов смотрит в сторону французской колонны, перерезающей путь русских кораблей, и уверенно решает:

– Следует сомкнуть линию под ветром и положить грот-марсель на стеньгу.

– Именно так, именно сомкнуть линию под ветром, – весело и еще более громко повторяет Лазарев. – Прикажите, ваше сиятельство? – обращается он к командующему, заметив, что Гейден прислушался к беседе.

Гейден молча наклоняет треуголку, и "Азов" расцвечивается сигналами.

Пока корабль медленно лавирует во главе колонны к входу в бухту, Павел Степанович возвращается на бак и проверяет готовность к сражению. Брандспойты и помпы вооружены для борьбы с пожаром и водою. Люки в нижнюю палубу накрыты мокрым брезентом. Фор-люк тоже обнесен парусиною. Цепь шепотком балагурящих людей вытянулась от пушек к крюйт-камере для передачи картузов с порохом. Ядра лежат в кранцах.

Местами фуражка лейтенанта касается растянутой сетки. Если будут попадания в верхний рангоут, сетка задержит обломки. Для той же цели, на случай разрыва фалов и горденей, реи дополнительно укреплены цепями.

Нахимов доволен. Инструкция командира выполнена точно. Что еще? Он ныряет под мокрый брезент и опрашивает конопатчиков. Под рукой ли у них свинцовые листы, войлок, гвозди, доски?

– Скоро ли, Павел Степанович? – томится гардемарин Истомин.

– Это вы о бое? Запаситесь терпением, Владимир. Еще успеет надоесть.

– Скучно в нижнем деке. Брат с Корниловым все увидят.

Улыбаясь, Павел Степанович покидает огорченного юношу. После полумрака в нижней палубе глазам больно от яркого солнца и бирюзового блеска воды. Прикрывая их ладонью и щурясь, Нахимов глядит в сторону Сфактерии.

"Сирена" и "Армида" французов еще держатся близко. Это досадно. Задерживается вся русская колонна, и турки выигрывают время для изготовления к бою береговых батарей. Кодрингтон недаром ушел вперед с английскими кораблями. Вот они без выстрела уже в глубине бухты и методично заходят на левую сторону турецкой дуги.

– Помолчите-ка, братцы. Что с марса кричали?

Он прислушивается, и тогда долетает звучный, отчетливый доклад Корнилова:

– Турецкий адмирал сигналит: "Не ходить далее".

Тишина. Хлопает парус. Скрипит какая-то снасть. Вскрикивает Лазарев:

– Мичман! Корнилов! Докладывайте ответ "Азии"! Разобрали?

– Так точно! Адмирал Кодрингтон поднял сигнал: "Иду давать приказания".

Теперь отчетливо виден оголенный и безлюдный берег Сфактерии. Мрачно высится пятиугольник каменного форта с черными амбразурами.

– Жалкие потомки Сюфрена, – бормочет по соседству с Павлом Степановичем мичман Путятин и жестом показывает на корабли де Риньи. Они пропустили ветер и нарушили дистанцию. Их фрегаты оказались уже позади русского арьергарда.

Морской глаз Нахимова отмечает больше. Французы вынудили и "Гангут" потерять ветер. Отрезанный от "Азова" французскими кораблями, он не скоро догонит флагмана. А это значит, что в бою "Азову" придется тяжко, он будет верный час без поддержки. Нахимов не высказывает вслух свои соображения. Лазарев, конечно, все видит и оценивает, а впрочем, и не к чему сейчас обсуждать.

– Счастливо, – ворчит опять Путятин, – что турки струсили.

– Клевещете на противника, – невозмутимо говорит Павел Степанович. Извольте прислушаться.

Ветер из бухты дует в борт и отчетливо доносит оживленную ружейную трескотню. Не дожидаясь ответа, Нахимов взбирается на фор-марс и кладет на плечо марсового длинную подзорную трубу.

Дымки и огоньки распространяются с низкого турецкого судна, подвигающегося к "Азии". К фрегату "Дармут" спешно возвращается шлюпка. "Ага! "Азия" спустила переговорный флаг. Взлетает новый сигнал. Так и есть. "К атаке!" И это брандер. Зажгли! Какое зловещее темное пламя! Подбирается к "Тридану". Уже порозовели паруса".

Вдруг весь лес турецких мачт опоясывается огнем. Гулкий тяжкий грохот грозовым громом достигает "Азова".

"Ну, теперь нам легко не дадут войти в бухту", – соображает Павел, быстро спускаясь вниз.

– Зажечь фитили! Забить снаряды! Приготовиться к стрельбе с обоих бортов!

Он командует с виду бесстрастно. Не юноша вроде Путятина, и не мальчик, конечно же, как Истомин, выглядывающий в фор-люк с жадным вопросом в глазах. Нет, он – опытный лейтенант. Однако, скрыто от товарищей и подчиненных, и у него сердце трепещет, неровно, торопливо гонит кровь. И у него этот бой первый.

У батареи левого борта матросы бросились плашмя на палубу. Слабо ухнуло ядро и всплеснуло воду, ствол пушки окатился водою. Это начался обстрел с форта. Он уже почти на траверзе.

– Не кланяйсь, не зевай! – кричит лейтенант. – Батарея правого борта!.. Пли!

Ползет пороховой дым и застилает палубу, и, когда его относит ветром, между необычно сдержанными и старательно работающими моряками кровь раненых растекается в пазах и пропитывает скобленые доски.

"Было тридцать семь, осталось тридцать пять", – механически считает своих артиллеристов Павел, отсылая из цепи в крюйт-камере одного матроса на четвертую пушку.

Сто двадцать пять орудий береговых батарей продолжают стрелять по кораблю. "Азову" достается всех больше. Счастье, что турки берут прицел высоко. Пока только в корме одна подводная пробоина. Ее быстро заделывают. Но на верхней палубе повреждения растут.

В лужах крови и воды мокнут клочья парусов и тросов, опаленное тряпье, пустые картузы. Все чаще уносят раненых к лекарям в кают-компанию и церковную палубу; там же в углах под простынями лежат и убитые.

Очень жарко в пороховом дыму, и время тянется невыносимо медленно, пока, подавляя батареи, "Азов" идет к своей якорной стоянке и настает короткий перерыв в сражении. Распоряжаясь заменой убывших артиллеристов и приготовлением нового запаса ядер, устраивая взамен разбитых запасные снасти на фок-мачту, Павел часто отирает пот и глядит, свесившись за борт, назад. Там "Рангут" и "Иезекиил" продолжают бой с ослабевшими батареями. Он уверяется, что корабли пройдут. Еще полчаса – и они станут рядом с "Азовом". Это хорошо, потому что главный бой впереди, там, где ясно обрисовывается плотным полумесяцем турецкий флот… Скорее надо становиться на шпринг.

– Приготовиться к положению якорей! – кричит Павел и глядит на часы. Два двадцать пять. До сумерек еще долго.

Он смотрит в сторону шканцев. С кормы бегом вернулся Лазарев, на что-то в глубине залива указывает Гейдену с раздражительной жестикуляцией. Наверно, недоволен французами; они мыкаются в бухте, не выстраиваясь в линию, и все еще не достают своими пушками до турецкого полумесяца.

Английский адмирал входил в бухту, вопреки собственному приказу, не дождавшись правой, русской колонны. Лазареву сейчас не до рассуждений о скрытых замыслах английского командующего. Допустим, он рассчитывал, что один вид английского флага заставит турок капитулировать. Его дело – рискнул и ошибся: "Азию" сейчас засыпают турки ядрами и книппелями. И его счастье, что "Азии" сейчас придет на помощь "Азов". Но все-таки надо признать и отметить на будущее в памяти, что к русской эскадре господин вице-адмирал Кодрингтон отнесся более чем невнимательно, будто нарочно поставил ее под огонь турок.

Лазарев дает приказание усилить огонь по турецкому флагманскому фрегату, что вполовину уменьшает огонь по "Азии". Теперь он может составить мнение о неприятеле.

Да, выходит, что и давнего опыта Чесменского поражения турки не учли. С таким обилием мелких и средних судов на первом этапе боя должно было переходить к активной обороне, роду контратаки, и в первую очередь атаковать массою брандеров, а не одиночками, которых несколько дерзких шлюпок с союзных кораблей легко отводят…

– "Азия" до клотика в дыму. Командующий не может управлять боем, спокойно замечает прохаживающийся по шканцам Гейден. Он кивает признательно головой на рапорт Корнилова, что за "Гангутом" стали на линию огня "Иезекиил" и "Александр Невский".

Михаил Петрович отвечает на слова Гейдена не прямо. Посмотрев на часы и оглядев строй своей эскадры, насколько позволяют стелющийся дым и рвущееся из турецкой линии пламя, он заявляет:

– Пожалуй, к шестому часу нашу половину турецкого флота побьем.

В его голосе звучит уверенность, что для сражения русским морякам английское командование ни к чему, и с самого начала признание его было делом просто джентльменской вежливости.

Духота немыслимая. Михаил Петрович, кажется, уже выпил свой штоф воды с лимонным соком, а пить все хочется.

– Угощайтесь, господа, – говорит он молодежи, стесненно глядящей на утопленные в ведре бутылки. – Из моего личного запаса – брусничная.

Книппели во вращении рвут на высоте парусину. Трещит распоротая ткань, с грохотом на доски палубы падают чугунные мячи.

– Опять же, – продолжает какую-то свою мысль вслух Лазарев, – не задумались турки над требованием нашего славного Дмитрия Николаевича. В море, на ходу, стрелять надо по рангоуту, а тут, в бухте, на якорях – чем ниже, хоть под ватерлинию, тем больше для противника беды. Мы уж пятого вывели из боя, а они у нас ни одного.

Три часа пополудни.

Мичман Корнилов заносит в записную книжку поступившие сведения. Семь пробоин в подводной части и нижнем деке, но вода остановлена и выкачивается. А всего попаданий в корабль до полутораста. Ого, четверти этих попаданий, придись они на корпус, было бы достаточно, чтобы лишить эскадру ее флагмана!

Ну, и по "Азии" тоже турки зачем-то больше бьют по снастям. Будто для них важно, чтобы союзные корабли не могли сейчас уйти из бухты. Но можно утверждать решительно, что такого желания ни у одного из флагманов нет.

Рядом с Корниловым останавливается Гейден.

– Послушайте, Михаил Петрович, – удивляется он, выведенный нераспорядительностью турок из своего педантичного, чисто голландского, по мнению на эскадре, спокойствия. – Послушайте, капитан, я их не понимаю. С такими средствами и имея трое суток на подготовку… Это же черт знает что; этого ни один из наших гардемаринов не сотворил бы. Они совсем, как сказать, бездельники. Они начали сражение, но предоставляют ему развиваться так, как никто из нас даже мечтать не мог. Что? Честное слово, так.

– Вполне с вами согласен, Логин Петрович. Однако и наши действия оставляют желать лучшего.

– А именно?

– Промешкали и мешкаем устраивать линию баталии.

– А, француз вертится посреди бухты, – опять флегматично говорит Гейден. – Это "Бреслау". Ему остается наилучший маневр – стать между нами и "Азией".

– Английские фрегаты тоже неладно становятся. Одними кормовыми пушками смогут бить.

Как ни плохо палили турки, "Азов" до подхода прочих кораблей дрался один против шести. Из врагов только флагманский трехдечный корабль Тагир-паши был ему равен по вооружению. Но державшиеся кучно четыре двухдечных фрегата вместе составляли могучую батарею. Сотни пудов чугуна выбрасывали их многочисленные орудийные стволы, и только редкие пудовые ядра падали в воду. За двести сажен можно было целить без корректировки.

Пройдясь вновь по кораблю, Лазарев увидел много раненых. В церковную палубу были снесены десятка три убитых и прикрыты с головой окровавленными одеялами. Посмотрев на стонавших, перевязанных лекарем и его помощником, раненых, Лазарев, понял, что будет еще немало смертей, но сосредоточиваться на этом не было времени. Он вернулся к артиллеристам.

Михаил Петрович вышел к средней батарее, которой командовал распаренный и охрипший Бутенев. "Высоко берет", – подумал Лазарев. Но у лейтенанта, поднявшего стволы всей батареи, были свои соображения.

– Огонь! – И ядра накрыли многочисленную прислугу пушек на верхней палубе Тагир-паши. Кто-то у турок истошным призывом пытался навести порядок, и кучки матросов вернулись было заряжать не сбитые еще с лафетов орудия, но люди Бутенева работали много скорее. Раз – очищены каналы орудий, два забиты картузы с порохом и ядра, три… Турки, не помогая, пораженным и упавшим, бегут с палубы вниз. Теперь Бутенев возобновляет удары по корпусу, и стволы опускаются почти горизонтально.

Михаил Петрович возвращается на шканцы.

– Верхний дек хорошо стреляет, – одобряет Гейден. – Сходите к Моллеру, маркиз. Что он, спит?

Траверсе зовет с собой Корнилова. Но мичман ни за что не хочет расставаться с удобным постом для обозрения. И трусливый молодой Траверсе убегает вниз, дивясь желанию юноши быть наверху, в явной опасности.

У нескольких орудий на корабле Тагир-паши перебиты тросы, крепящие станки пушек к борту. Рухнувшая грот-мачта накренила корабль на тыл турецкой линии, и пушки катятся, давя людей. Борт "турка" высоко поднялся, и выстрелы из нижнего дека теперь летят над "Азовом". Лейтенант Моллер, подстегнутый адмиралом, использовал этот рост цели, и его залп довершил беды Тагир-паши. Остается спешное бегство. В то время как на корабле отклепывают якорные цепи и освобожденный, накренившийся корабль, с шатающимся рангоутом, уваливается по течению за вторую линию турецких судов, Тагир-паша прыгает в шлюпку, любой клочок земли сейчас представляется ему спасительной гаванью.

"Это уже победа? Конечно, победа!" – с торжеством смотрит восхищенный мичман Корнилов на ближайший турецкий корвет. На его баке пылает костер. Слепящий огонь вдруг поднимается в высоту, – и, вслед за языками пламени, в воздухе пушки, люди, балки и разные обломки корпусного набора. Странно, гул взрыва не так отдался в ушах, как раздирающие крики горящих и тонущих людей. Нет, победа не так уж красива. Она тускнеет перед ужасом смерти.

Когда Лазарев посылает мичмана на бак в помощь Нахимову, он уже далек от выражений восторга и совершенно понимает озабоченность лейтенанта.

Противники Нахимова – все четыре фрегата.

Баковых пушек "Азова" недостаточно, чтобы с ними справиться. Когда, за поражением Тагир-паши, два фрегата занимают место своего расстрелянного адмирала, огонь против баковых батарей уменьшается, но все еще сильнее ответных залпов "Азова". В лазарет сносят два десятка раненых, и у пушек верхнего дека лежат, разметав руки, уткнув головы в мокрые доски, мертвые канониры. Фок-мачту "Азова" ядра выбили из степса, натянулись удерживающие ее цепи. Две пушки оборвались с брюков. Зажженный фитиль, отброшенный на кучу картузов, взорвал порох, и огонь стал распространяться по палубе. Группа матросов в панике бросилась к фор-люку, несмотря на окрики товарищей.

Напрасно мичман Корнилов, призванный только что командовать одной из батарей, взывает, стыдит и угрожает. Страх перед огнем и ядрами прочно владеет людьми. Но вдруг Корнилов видит, что толпа подается назад и над нею возвышается лейтенант Нахимов. Его фуражка сбилась на затылок, и мокрая длинная прядь волос трепещет на суровой горбинке носа.

– Ура, друзья, победа за нами, добьем турецкие фрегаты, – раздается необычно властный и звонкий голос. Люди остановились в замешательстве. Задние ряды сталкиваются с пробивающимися обратно, и вдруг все, подхватив "ура", разбегаются к орудиям.

Павел Степанович еще подталкивает белого как мел, трясущегося в лихорадке матроса.

– Ты куда, дурень? На корабле ядро всюду найдет.

– Хватай швабру! – кричит он другому. Уже наводя пушки, Корнилов слышит распоряжения Павла Степановича:

– Тащи ведра! Заливай!

Этот возглас разносится на "Азове" все чаще. Везде шипит и испаряется вода, везде тлеет дерево. Облака пара, отходя к борту, оставляют на досках смрадные лужицы.

– Товсь, пли! – командует от грот-мачты Бутенев: у него не нарушалась дисциплина, и он ничего не замечает, кроме действий своих плутонгов.

– Константин, не запаздывайте! Ворочайте орудия на корму крайнего фрегата, – подгоняет старшего Истомина Бутенев, в азарте вскочив на сбитую пушку. Он пытается разглядеть в облаке дыма попадания своих пушек, но вдруг клонится на руки канонира, заливая его своей кровью.

Трудный, очень трудный бой! Однако Лазарев не помышляет об обороне. Ветер отнес к "Гангуту" коричневую тучу дыма, и наблюдатели "Азова" ясно видят "Альбион", сорванный с якорей; англичанина в упор расстреливают линейные корабли турок.

Надо помогать союзнику.

Лазарев распоряжается перенести часть огня нижних деков на эти корабли, и громы "Азова" усиливаются. Два пояса пламени тесно опоясывают корабль, вновь ползет едкий густой дым, и словно наступает ночь, хотя всего четыре часа пополудни.

А турецкие фрегаты продолжают бить по "Азову" ядрами и книппелями. Треснула до нижнего дека грот-мачта, пришлось бросить за борт обломки бизани. Героическая помощь "Азова" союзнику ухудшила его собственное положение.

Все это потому, что Кодрингтоновой диспозицией не предусмотрено создание против наиболее важных пунктов турецкой линии мощных огневых соединений. Презрение к врагу вызывает излишние жертвы.

К счастью, французский линейный корабль "Бреслау" перестал мешкать на рейде. Его капитан выбирает место, где может быть всего полезнее. Он не задумался нарушить директиву флагмана, стал между "Альбионом" и "Азовом" и открыл губительный для турок огонь. Вступление в бой свежей силы спасает "Альбион" и избавляет "Азов" от необходимости рассеивать свои залпы. В то же время "Гангут" потопил турецкий фрегат, стоявший против него, и подходит ближе к "Азову". Он начинает палить по фрегатам, сражающимся против флагмана.

– Ур-ра, "Гангут"! – кричат матросы с Корниловым.

– Ур-ра, "Азов"! – отвечают гангутцы.

И эти клики, напоминая о русской славе в сражениях прошлого столетия, вливают новые силы в моряков.

Перелом начался, и теперь уже ясно, что конец боя близок. Корабли турок горят, и команды бросаются вплавь, стремятся к шлюпкам, спущенным судами второй и третьей линии турок. Но на кораблях соединенных эскадр никто не думает об отдыхе. Обстрелянные артиллеристы палят еще чаще и попадают еще вернее. Еще полчаса, и по всей линии турки рубят якоря, выбрасывают суда на камни. Иные же в отчаянии и ярости зажигают свои корабли.

На верхнем деке "Азова" у грот-мачты после ранения Бутенева распоряжается пальбой пушек Константин Истомин.

– Пли! – срывающимся на дискант голосом командует юноша ив восторге взмахивает фуражкой.

– Братцы! Наддай! Тонет фрегат!

Матросы отвечают хриплым "ура" и вновь закладывают ганшпуги для поворота орудий.

Прошел тот первый час, когда люди замечали опасность и страшились ее. Исступление боя притупило все чувства, возбужденные сначала падением неприятельских ядер, видом убитых и искалеченных тел, стонами раненых и непрерывным гулом канонады.

Близость победы укрепляет и растит общую ярость. Она делает молодых матросов одинаково со стариками ловкими и точными в движениях. Размеренно сгибаются артиллеристы над орудиями, работая банниками и пыжовниками. Их руки размеренно упирают ганшпуги под тяжелые медные и чугунные тела пушек, перебрасывают ядра, картузы и пыжи, дергают штерты.

Еще один фрегат турок, получив широкую пробоину под кормой, круто поднял нос, валится на бок и уходит в воду.

– Ура! – снова кричит Истомин.

И в этот раз "ура" прокатывается по всему кораблю до шканцев, на которых стоит адмирал со штабом. Это не в ответ Истомину. Это потому, что на клотике "Бреслау" появился репетованный сигнал главнокомандующего.

"Отбой"!

Сражение кончилось.

Из всего турецкого флота уцелели один фрегат и два корвета, да шхуны под австрийским флагом, пощаженные союзными кораблями.

Сражение кончилось, но еще долго бурые тучи дыма наплывают на соединенные эскадры. Гигантскими золотыми факелами горят суда, приткнувшись к берегу или беспомощно дрейфуя на воде.

Французы, русские и англичане спускают шлюпки и подбирают плавающих, цепляющихся за обломки врагов. От пушечных залпов ветер упал, и тысячи трупов покоятся на воде, притираясь к бортам шлюпок, задевают весла. В пять тысяч жизней обошлось упорство Ибрагим-паши…

Битва кончилась, служба продолжается. Офицерам должно распорядиться по уборке, поставить людей к помпам для отливания воды, к брандспойтам, чтобы смыть с палуб пороховую копоть и кровь. Надо последить за плотниками и конопатчиками, заделывающими разрушения. Обломки дерева, обрывки тросов летят за борт. Общий аврал!

Павел Степанович все же выкраивает минуту и забегает в лазарет. Запах паленого мяса, удушливый запах крови и гниения шибает в нос, стесняет дыхание. Мгновение растерянно смотрит Нахимов на лекарей: они пилят, зашивают, копаются в рваных ранах. Сделав несколько нерешительных шагов, он спотыкается о ведро, наполненное человеческими обрубками. Еще утром они принадлежали здоровым, молодым людям… И это есть цена победы!..

– Бутенев?

– Жив, жив, Павел Степанович! Ручку отхватили до локтя. По вантам, конечно, лазать не придется…

Нахимов подходит к койке, на которой разметался Иван. Так много растеряно на коротком жизненном пути друзей, товарищей, что вновь терять страшно. Иван не очень умен, не очень чувствителен и не заменит никого из тех, погибших в Сибири, но он прямой, честный и не чета Моллерам и Траверсе. Хочется, чтобы он был жив, чтоб оставался рядом.

Нахимов склоняется над раненым, целует воспаленный лоб.

– Держись, герой! Держись, Ваня!

Бутенев проводит шершавым языком по сухим губам.

– Победили?

– Уничтожили вчистую. О тебе рапорт царю пишут.

– Ну? – Раненый слабо улыбается. – На флоте оставят, Паша? А?

– Вот еще! Не голову же у тебя отняли. Такую протезу сделают, что чище живой руки послужит.

Наступает ночь. Пылающие суда окрашивают темные воды в цвета рубина и яхонта. Берега Наварина и серые камни города мрачно выступают в зареве бесконечных тоскливых костров. Где-то ржут встревоженные лошади, ревут верблюды бедуинов. Полки Ибрагим-паши ожидают высадки десанта. Но со шлюпок, плавающих дозором вокруг кораблей эскадры, только для испуга турок кричат "ура". Подняв весла на валек, матросы лихо поют песни, качаются на легкой зыби и потом уходят к кораблям на мигающие кормовые огни.

На "Азов" в эту ночь прибывают с рапортами адмиралу все капитаны. А в нижнем деке, под уютным фонарем, устроена временная кают-компания, и в нее набиваются офицеры других линейных кораблей и фрегатов. Молодежь сидит на трофейных турецких коврах, пьет греческое вино и вспоминает события дня.

– Удивительное событие произошло у нас на "Гангуте", – рассказывает лейтенант Анжу. – В третьем часу, должно быть, мы дрались правым бортом. А с левой стороны турки погнали на нас брандеры. Капитан Авинов вовремя заметил, и бах! – одним залпом "Гангут" потопил пару проклятых факелов. Только один брандер пронесся весьма близко перед носом.

– Нет, у нас на "Азове", – Путятин старательно подкручивает жидкие усики, – у нас дело серьезнее было. Матросня драться не хотела. Я рапортовал Михаилу Петровичу, чтобы пушками пугнуть. Стыд какой был бы перед союзниками!

– Помолчи, – перебивают Путятина голоса. – Наши матросы – молодцы, мы с ними георгиевский флаг заслужили.

Нахимов вспыхивает, резко поднимается, оправляет темляк палаша. Из полутьмы, как на древней медали, выступает его решительное лицо с широко расставленными глазами, высокими скулами и сжатым ртом.

– Выходит, мичман, что мы с вами победу одержали без матросов?

Путятин неловко смеется. Головы офицеров с любопытством поднимаются на лейтенанта. Что это он? Чего вспылил?

– Лавры Кодрингтона и графа не собираюсь приписывать ни себе, ни вам, пытается шутить Путятин.

– Но Павел Степанович заслужил лавры! – горячо вмешивается Корнилов. Я лично у него в долгу.

– Не в том дело, Владимир Алексеевич, – тихо и вразумляюще говорит Павел. – Я отвечаю господину Путятину потому, что он презирает наших служителей… Я скажу, что "матросня" – слово обидное и подлое. Страху на мгновение поддалась горстка людей, но затем дралась со всеми вместе геройски, по-русски. И всегда матрос лихо сражается… Конечно, если офицер исполняет роль руководителя и воодушевителя… А момент паники законно возник… План сражения вице-адмирала Кодрингтона был из рук вой скверный. Никакого плана по существу не было-с. План стоянки в гавани, не больше-с. Исправили этот план команды соединенных эскадр мужеством и умением своим. Самое замечательное для нас, господа, в сегодняшнем дне, что русские матросы дрались не хуже, а может, и лучше опытных английских моряков.

Он поворачивается и уходит в темноту.

– Да, – задумчиво говорит Анжу, – нашим матросом можно гордиться. Но разгадать его трудно. Он – крепостной, а мы баре.

Лейтенант Бехтеев с "Александра Невского" пренебрежительно цедит:

– Слюнтяйство, либерализм. В британском флоте ничего не разгадывают, лупят матроса, – на здоровье! – даром, что завербованные и свободные люди.