Глава 9

И была ночь. Ничем иным, кроме как своей предельно обострившейся интуицией, Михаил не мог объяснить решение оставить «Чероки» у противоположного конца длинного, закругляющегося дома на Старом Гае. На освещенном четырехугольнике асфальта у торца девятиэтажки среди боксов-«ракушек» и «пеналов» и просто поставленных машин оказалось как раз одно свободное место.

Все были запорошены снегом, и свободный пятачок тоже, из чего Михаил заключил, что хозяин не возвращался всю ночь.

«Если заявится, как и мы, под утро, будет ему сюрприз», — подумал он, запирая дверцу. Выскочило вслух:

— А вернулась, ей привет — анонимочка…

— О чем ты?

— О превратностях жизни и судьбы.

Инка куталась в коротенький полушубок, моргала сонно. После более чем суток бодрствования — и какого бодрствования! — а особенно после рюмки эльдорадовского отрезвляющего «зелья», ее познабливало. Кроме того, ей надо было в душ.

— Иван, зачем мы тут встали? Вдоль всего дома тащиться. Я же тебе показала.

Добравшись сюда, на Восток, по Владимирке из Центра, он зачем-то не подкатил сразу к указанному Инкой дому, а сделал круг по ближним улицам, огибая весь квартал. Даже к Окружной, к развязке на Носовихинское шоссе, заехал. Не совсем рядом, впрочем, так как рисоваться перед постом ГАИ не входило в его намерения.

Его не оставляло чувство надвигающейся опасности. Природы ее он определить пока не мог, а «записная книжка» ничего на этот счет не подсказывала.

Опасность не ассоциировалась с чем-то «сверх». Обычное, здешнее. Поэтому он начал с наиболее логичного — возможной остановки патрулем. Среди ночи да иномарку сам Бог велел пошерстить. Откупиться — проблем нет, но вдруг привяжется всерьез какой-нибудь не в меру ретивый. Михаил привычно обругал себя за то, что не удосужился нацепить на «Чероки» номера поблатнее.

Он стал прятаться, и на шоссе Энтузиастов выехал только возле Новой, а с него удрал в лабиринт Владимирских улиц и на эстакаду возле Кусково подобрался тишком, сбоку. Он где-то даже упивался вернувшимися ощущениями «охотника-дичи», и явственно приближающаяся опасность только добавляла в них острой легкости. Тем более — за это он мог поручиться — опасность была из тех, с какими он способен справиться походя.

То, что это он сам приближается к «месту риска», до него дошло только здесь, когда он, завершая свой объезд, второй раз миновал маленький памятник посреди междудорожной клумбы с то ли двумя, то ли тремя фигурами на цоколе. Проехал весь нужный дом до конца.

Оранжевые цифирки показывали 05.15, когда он припарковался тут, а не возле подъезда. Пошел общественный транспорт. В домах горели многие окна.

— Прогуляемся по свежему воздуху, Инесс. А то все, понимаешь, чад, все угар…

«Узи» с навинченным ребристым глушителем он спрятал под пальто. Инка робко взяла его под руку.

— Ты меня презираешь теперь? За то, что я…

— Ах, Инесс, оставьте этих глупостев. Меня гораздо больше интересует, и как это ты меня не боишься. После всего сказанного. Но контрразведчик из тебя лихой. Врожденный талант, не иначе.

— Иван, зачем мы сюда-то? Нам же…

— Не прекословь, женщина. Мы идем верной дорогой.

Возле «Чероки», на их собственные следы, и сейчас, отойдя уже метров пятьдесят в противоположном необходимому направлении, Михаил всюду

посыпал легкую желтоватую пыль из пакетика. Делал так исключительно из-за присутствия Инки.

здешнюю

собака учуять может

Почему собака? Он и сам не знал. Он чувствовал, что так сделать будет нелишне.

Обойдя комплекс торгового центра, они двинулись вдоль его длинной стороны. Одноэтажный, он состоял из нескольких соединенных общей плоской крышей секций. Между ними были черные закуты с киосками на переднем плане и дверьми задних входов в основные помещения в глубине. И снега здесь на асфальте не было.

Задувал противный ветер. Было совершенно безлюдно. Инка прижималась к его боку.

— Я недаром чувствовала про тебя. Нет-нет, я никогда про тебя не видела, но, вспомни, я же тебе говорила. Тогда еще, в сентябре. А ты все-таки вернулся. А с братом… я тебя не виню. Я не виню тебя, хочу, чтобы ты знал это. — Инка бормотала торопливо, будто спеша выплеснуть из себя сразу все, чтобы ничего не осталось недоговоренным, невыясненным, в чем он мог бы сомневаться. — Игнат мне только вчера днем рассказал, что… в чем они… ну, что они думают о тебе. Кто ты. Я не хотела, пойми, но еще две недели назад… Там был еще один, сперва я думала, что он — главный, не знала, что за всем этим стоит Игнат, клянусь тебе. Я вообще мало знала о его работе, даже когда была… когда мы были… И я совсем-совсем не боюсь тебя, честное слово. В ресторане и до, когда ты так ворвался, — боялась, оттого и опьянела, ты прости, то страх мой был. А теперь не боюсь. Ни чуточки. Это ведь болтовня про сверхъестественное, верно? Просто ты им зачем-то нужен, вот они тебя и хотят шантажировать… Они и меня…

Инка запнулась. А Михаил, и без того слушавший вполуха, удивился донесшейся с того края комплекса приглушенной музыке, какая бывает в дешевых кабаках или аналогичных уголках сожжения разума и воли.

— Продолжай, продолжай, — сказал он живо. — Тебя они шантажировали, так. Чем? Я думаю, это как-то связано с твоими матримониальными планами. Станут чинить препятствия при отъезде, все такое. Только ведь это все туфта. В наше-то время?

— Не туфта, — упрямо сказала Инка, понимая, что наболтала лишнего.

— Меня шантажировать? — Михаил забавлялся. — Да, Господи, чем? Свидетельскими показаниями, пришедшими из мирового эфира? Цепочкой совпадений… чего-то там? Какие-то ритуальные убийства — фу! Меня всю жизнь мутило от вида крови. Где я бываю, когда меня нет, — тоже личное дело. Прайвести, и все, и возьми меня за руль двадцать. У нас же теперь цивилизованные отношения к правам личности так и прут. Чего мне бояться?

— Пожалуйста, — жалобно попросила Инка, — не надо. Ведь еще есть этот… на «Вольво». Ведь он и меня нашел…

— Вот! — Михаил остановился, повернул Инку к себе лицом, взяв за локти. — Вот о чем ты должна помнить теперь, и больше ни о чем. Отец Игнатий, подполковник, он — сразу понял, хвост поджал и к тебе за мной прибежал. Тебя твой страх только окосеть заставил со слабой дозы, а его — совсем голову потерять. Это ж ни в какие рамки, чтобы через третье лицо передавать то, что хотел донести до меня он. Не выяснил еще, что же наш загадочный незнакомец Игнату такого умопомрачительного наговорил, да про тебя еще, но выясню. Возможно, тогда смогу помочь.

— Правда? А как? Как ты поможешь, Ванечка? Он же… это же что-то абсолютно мистическое.

— Но ведь сбывается? Ты-то знаешь? Оберег просила? Не помог он, конечно, да ведь братан твой так и предупреждал. Поговорим еще на его тему… И вообще, про сверхъестественное — все болтовня. Для насмотревшихся «Наследия». Твой страх, — усмехнулся он. — Ты не первая, кто от него больше чем от водки пьянеет. Был у меня один помощничек. Давно. Вовремя смылся, потому уцелел. Не уверен хотя.

Они вновь пошли навстречу музыке. Михаил заранее поморщился — «мелодии и ритмы» были из тех, что Инка предпочитала, а он ненавидел.

— А все-таки как же, Иван? Или мне действительно называть тебя Михаилом? Ты этого на самом деле хочешь?

— «Имена, — прочитал он, не открывая глаз, — это способ проникнуть в мысли Неба. Небо не говорит, оно заставляет людей выражать его мысли. Небо не действует, оно заставляет действовать людей, находящихся в его власти. Таким образом, имена являются тем способом, которым совершенные мудрецы выражали мысли Неба». Понятно тебе?

Инка помотала головой.

— Я еще не знаю, как я смогу тебе… и Игнатию-отцу, и вообще тут помочь, — сказал Михаил, вздохнув. — Но одно я уже знаю: заглавную роль в этом должна сыграть ты.

— Я?!

— А что ты удивляешься? Ты женщина разнообразная… Я, видишь ли, хотел тебя спрятать подальше, но поскольку на тебя известный приятель — то есть он неизвестный, конечно, но тут все в наших руках, сегодня неизвестный, завтра перед нами словно голенький, — поскольку на тебя он уже вышел, стратегические планы остаются, а тактика резко меняется. В глаза он тебе успел посмотреть? — задал Михаил внезапный вопрос.

— Что?

— Ну, взглядами вы встречались? Чтобы глаза в глаза? Вспомни. Перед тем, как я его треснул и он с катушек полетел.

— Да, успел. Кажется, встречались, да. А что?…

— Ничего. Квартирой он якобы обознался, легенда самая простенькая. Я и сам такой пользовался сколько раз, если адрес давался сразу. Отец Игнатий когда с ним почеломкался, недели три уж по вашему времени, больше? И ничего пока, из всех ужастиков — только со мной и познакомился. И ты не дрожи раньше раннего.

Михаил не обращал внимания, как на него смотрит Инка. Он решил больше ни на что постороннее не обращать внимания, отбросить осторожничанье как мешающее взаимопониманию, а следовательно, делу. Прекратить выбирать обтекаемые выражения. По крайней мере с Инкой.

Ощущение опасности, приблизившейся «на пистолетный выстрел», стало почти нестерпимым.

— Слушай, что там за гулянка в шесть утра? Престольных праздников вроде не объявляли. Или свадьба такая затянувшаяся? Демократик националь а-ля рюс — первая брачная ночь не отходя от застолья.

— Это «Уксус», ну, заведение. Там круглосуточно. Тошнотик.

— С ума сойти, — искренне удивился Михаил. — Когда-то, помнится, был «Уксус», и примерно в этом районе, только дальше к метро и железной дороге. Местная община чтит и хранит традиции, да? Тот «Уксус» тоже поздний по тем порядкам — аж до полуночи, но сидели мы до часу…

— Не знаю, как было тогда, а тут под утро самая наркота собирается. Даже странно, как его не прикрыли, соседние дома вокруг стонут.

— Дашка говорит…

Но он не узнал в этот раз, что говорит Дашка.

В предпоследнем темном закуте, справа, меж квадратных колонн и двух ларьков, забранных железом, вспыхнули фары. Рявкнул движок. Газанули на месте специально, чтобы только напугать, и это у них получилось — Инка взвизгнула. Отшатнулась, а затем плотно прижалась к Михаилу.

— Не дергайся, ребята шутят.

— Ой-й…

Ребят вышло трое. Два толстых силуэта в слепящем свете фар, один тощий, длинный, как фитиль.

— Эй, мужик, подругу простудишь!

«А меняются все-таки времена, — спокойно подумал Михаил, берясь под пальто за рукоятку «узи»; карман был очень удобный, широкий, низко расположенный, будто специально. — Не в том суть, что они не закурить спросили, а — в моей реакции, хотя я-то, конечно, не показатель. Но думаю, на моем месте так поступил бы каждый. Если б имел возможность».

Он отлепил от себя Инку, сделал короткий шаг, чтобы двинувшиеся к ним силуэты не закрывали машины. Быстро выдернул руку с оружием, одновременно передергивая затвор сверху патронной коробки («У, зараза, опять невзведенным держал, опять забыл, нарвешься так когда-нибудь!») и подприсаживаясь на полусогнутые. Аккуратно, упаси кого задеть, просадил ветровое стекло по самой верхней кромке.

Очередь фыркнула в одно мгновение, брызнул вверх фонтан гильз. Лобовой триплекс крякнул, оделся густой сетью трещин, снежно-белых, ставших сразу видимыми в темноте.

Добавил в одну фару, в другую.

Галогены медленно потухали, гильзы сыпались из черного поднебесного пространства, а братки еще не закончили свой второй шаг навстречу.

— Кинушку классную не смотрели, валенки? «Кто есть кто» называется, с Жан-Полем Бельмондо в главной роли. Разборка там аналогичная. Или тогда ту водку только разливали, после которой вас запроектировали?

Михаил поигрывал «узи», переводя то на одного толстого, то на другого. Без ослепляющей подсветки стали смутно различаться их морды. Тощего он решил в расчет не брать, да тот вроде к боку ихней тачки привалился, вперед не спешил.

— Валите отсюда, щеглы, воздух мне не портьте, я им подышать вышел. Ну? Или коленки подырявить?

— Иван, они «горят», им «вмазка» нужна, они не отступятся, — прошептала рядом Инка.

— Вот как, это жаль, — искренне посочувствовал он.

— Ну, ты, козел! — словно подтверждая, сипло выдохнула одна из туш; второй все оглядывался на искалеченную машину.

— Эй, земляки, вам сто баков на дозу джефа хватит ввинтить? — Какой-то черт дернул его за язык. — Ну, по сотне на рыло, пока я добрый. Ловите! — Три бумажки, скомканные, неровными шариками полетели к ближайшей туше. — Гуляйте, бакланы, рванина уголовная, — выскочило, — лови хрусты, у меня их два кармана!..

— Лосик, погляди, как он, козел, тачку суродовал! — высоким бабьим голосом взвизгнул тот, что оглядывался.

Балагуря, Михаил уже приглядывался, как отсюда убираться, пока не объявились непрошеные свидетели. Он плечом направил Инку в сторону, продолжая держать ребятишек на прицеле. «Ты глянь, ствола крутого не боятся, или правда под серьезной балдой, или не шарят, что сомнительно».

Повинуясь нажиму Михаила, Инка качнулась назад. Наверное, это ее спасло. От машины, от тощего, которого Михаил решил не брать в расчет, щелкнул выстрел. Хотя сперва он почувствовал секанувшую возле щеки воздух пулю. Инка ойкнула. Второго выстрела не последовало.

Ф-р-ррррр! — Очередь! — тощего завертело, свалило в темноту за машину.

Ф-р-рр! Ф-р-рр! — туши, не успев вскрикнуть, покатились замертво. Один попытался приподняться, или, может, это была агония, — фр-р-рррр-ррр-кланг! Магазин кончился, затвор остался в отброшенном положении. Дзинь! — упала последняя гильза на асфальт.

— Ты в порядке? Инка!

— Что? Да… я — да, все нормально. Ванечка… — Инка пошатнулась, сделала движение, как будто хотела провести рукой по голове, пригладить волосы. — Иван, — сказала она решительно, — быстро отсюда! Быстро!

Он отбросил ненужный автомат, постаравшись, чтобы тот уехал под машину, которая — вот удивление-то! — продолжала мирно порыкивать работающим двигателем.

— Подожди секунду.

Уцепив сперва одного, затем другого толстяка за шкирки, Михаил проворно отволок их поглубже в темноту фонарей. Кровь на асфальте была почти не видна в отсветах далеких фонарей. Рассыпал остатки порошка из целлофанового пакетика.

— Быстро же, Иван!

— Потопчись тут. — Там, где желтоватой пыльцы высыпалось особенно густо. — Вот теперь можно.

— Лось! Эй, Лось, Птаха, чего тут за кипиш?

От дальнего утла, вывалившись, по всей видимости, из недр круглосуточного «Уксуса», появилась компания в пять или шесть голов. Все — крупные, в братковской униформе — короткие кожаны и слаксы.

— Ч-черт!

— Иван, берегись, это реутовская плесень…

— Встань туда, — указал Инке Михаил. — Спрячься за колонну и не смей высовываться. Что бы ни услышала. Это будет быстро. И оберег свой держи покрепче. — Он ущипнул ее за щеку слегка. — Бояться нечего, но как чисто моральная поддержка…

Инка непроизвольно попятилась от него с дико расширившимися глазами, но взяла себя в руки. Вновь то же движение к волосам, прерванное на полпути. Она стремительно повернулась к темноте за колоннами. Братва была уже шагах в двадцати, шли плотно, не таясь, не боясь.

— Птаха, ну, надыбал за должок? — выкрикнул кто-то визгливо.

Михаил выступил к ним из тени, держа свой шарфик за концы.

— Гр-р-рязь!

Кулаки стиснули шелковую ткань, резко дернули вниз. Перекрученный на горле петлей, шарфик натянулся. Слово превратилось в рычание, которое смертным в этом Мире услышать не дано.

Огромное черное тело встало на четыре мощные лапы, упираясь, бороздя когтями московский асфальт, как черный слежавшийся песок берега Реки. Литые мышцы напряглись. Три головы, три оскаленные пасти показали клыки, от вида которых у присевших в ужасе шестерых братков совсем отнялись ноги.

Они никогда не видели такого в своих самых кайфовых «приходах». Даже Птаха, недостреленный Михаилом тощий Птаха, пускающий за колесом кровавые пузыри, доходяга, полный торчок, для которого вся жизнь — в кайфе, и тот такого не видел, о таком «галютике» не рассказывал.

А тут наяву. Или, может, уже и не наяву вовсе?

На плечах, на груди, на трех коротких мощных шеях извиваются, переплетаются серо-зеленые змеи. Брызжут ядом. Капля попала Юрику Блохе — покатился, воя, зажимая лицо.

Самая большая голова, средняя, вровень с Малышом, — а в нем метра два — оскалилась, нырнула вперед, будто целясь в горло. Малыш упал где стоял, хоть и не коснулось его. Сердце не выдержало.

— Ма-ма-ма-мама-ааа! — завопил один из кучи, пускаясь наутек.

Неуловимое движение огромного тела — и остальные сбиты с ног ударом огнедышащего хвоста. Встав одной лапой на грудь самому здоровому, он чиркал когтем по их мордам. Братки умывались кровью, но попыток вырваться не делали никаких. Ступор овладел ими.

«Все, — подумал терзавший их. — Хватит. Довольно, пора уходить, не то я разохочусь и мне не совладать с собою. Они достаточно ошалели, чтобы пары слов не связать, когда спросят».

Три пасти поднялись к вновь заснежившему городскому небу. К ночному небу этого Мира. Три глотки издали вой, как этот трехглавый пес привык делать на берегу Реки, вызывая ту, которая никогда не придет из своей синей страны, где… где бесцельно блуждая по полям асфодела не касаласъ стеблей и цветов бледно-желтых над страною печали тоскливая нота через черную Реку ее призывала просто на берег выйти

Заставив себя отступить от податливых поверженных тел, он оборотился вновь. В существо, имеющее внешний вид человека.

И, что самое печальное, душу — тоже.

Инка подсматривала. Она увидела, как на месте, где только что, секунду назад, стоял Михаил, разведя в стороны полы своего пальто, появилось… появился Зверь. Моментально. Без перехода.

У Зверя было три головы, мощное поджарое тело на прочных мускулистых лапах, шевелящаяся грива, как у льва. Длинный голый хвост оканчивался еще одной пастью, поменьше, из которой вырывался огонь.

Инка и сама не знала, как все это увидела в одно мгновение. Она ухватилась за холодный облицованный кафельной плиткой столб, чтобы не упасть. Саднило голову. Зверь начал крушить братков. Один убежал, завопив. Зверь повалил оставшихся — двое свалились прежде — и что-то делал там с ними. Две крайние головы склонились к ним, средняя возвышалась, будто на страже, оглядывалась вокруг. Огромные продолговатые глаза светились целиком, без зрачков, белым фосфоресцирующим светом.

«Хватит! Хватит! — кричало у нее все внутри. — Я больше не выдержу, прекрати!» Ни оторваться от мертвенно-жуткого зрелища, ни сдвинуться с места, чтобы убежать, Инка не могла.

И самой невыносимой была тишина, в которой все это происходило. Ни звука, ни стона, ни крика. Только тот, что удрал, заорал: «Мама!» Даже когда Зверь задрал три жуткие собачьи морды — только в кошмаре привидится такой пес — и Инка явственно разглядела напрягшиеся, завибрировавшие горла, то и тогда не вплелся в нормальные шумы города ни один посторонний звук.

Тут ее отпустило. Оскальзываясь по кафелю, Инка медленно сползла, упершись спиной в мерно подрагивающий машинный бок. Он был жестким и теплым. Так ее и нашел Михаил.

— Инесс, нам надо убираться отсюда!

Она забилась в его увлекающих, поднимающих руках, но покорилась, пошла следом. Очнувшиеся братки, наскоро утирая рожи, разбежались кто куда. Один от пережитого ужаса обгадился. Птаха, уткнувшийся в натекшую из него кровавую лужу, испустил последний вздох и быстро-быстро засучил ногами.

В краткую минуту затишья, когда все живые покинули место происшествия, а милиция еще не наехала и зеваки не появились, из машины с расстрелянным лобовым стеклом — это была «Олимпия» семьдесят забытого года, пьющая бензин, как верблюд в оазисе; она родилась до нефтяного кризиса, — нетвердой рукой отомкнув дверцу, выбралось юное создание. Создание дрожало, но не по причине, могущей считаться наиболее очевидной.

— Птюнчик, — жалобно пропело создание, — Птюнчик, дай хоть «ракетку» потянуть. Птю-унчик! Ты где?

Звали создание Оля, по прозвищу Оля Сифилис. Ей на днях исполнилось ровно в два раза меньше лет, чем автомобилю, в котором тощий Птаха возил ее, чтобы расплачиваться за кайф, когда не имел наличных. Впрочем, толкачи шли на замену редко.

Оля тоже «горела», у нее вот-вот должна была пойти ломка.

Моргая запухшими глазками, Оля с недоумением вслушивалась в завопившие поблизости сирены. Все случившееся прошло мимо ее сознания.

«Я же не хотел убивать в этот раз. Думал, пугну, и все. Тот сучонок все испортил, выстрелил первым. Я только когда до железки выпустил, тогда и опомнился. Машинку жаль, другие у меня потопорнее будут. И ехать еще за ними. Отца Игнатия навострю.

Вот тебе и интуиция с обратным знаком. Подъедь я по-простому да просто пойди от стоянки прямой дорогой, ничего бы не было. Выходит, самому себе верить перестать надо. А главное, ощущение опасности не исчезло. Так, отодвинулось малость.

Хорошо, не встречается никто, авось проскользнем…»

Они прошли поперечной, натоптанной по насыпи фундамента дорожкой, которая сейчас превратилась в черную грязь. Она была боковой и не вела ни к автобусной остановке, ни в сторону яркой и широкой Вешняковской улицы, где больше городского транспорта. Миновали продуваемую всеми ветрами проходную арку под домом.

— Михаил, — сказала Инка глухо, он даже не сразу узнал ее голос. Обращению — удивился. — Михаил, вы должны рассказать мне о себе. Иначе я не смогу вынести ваше присутствие. Физически не в состоянии буду, понимаете? Это не бабский каприз. Ведь нам работать вместе.

— Да, — он кашлянул. Разнообразная женщина Инка продолжала открываться перед ним своими новыми гранями. — Да, обязательно. Это входило в мои планы. Не далее как сегодня.

— Направо. Нам во второй подъезд.

Ах, какая она была рыжая!

Она открыла дверь со второго звонка, Инка занервничала, стоя перед сильно поцарапанной, особенно внизу, дверью в светлой самоклеящейся пленке с разводами, а Михаил вспоминал эту рыжую и представлял себе, какая она сейчас будет.

Она оказалась заспанная, с еле размыкающимися огромными ее ресницами, розовым рубчиком от подушки на щеке, обиженными губами и сердитой складкой меж бровей, которые тоже были рыжие, как два спелых колоска. Тонкой рукой держала у горла розовый пеньюар, и взъерошенная коротко стриженная голова ее была одуванчик, освещенный рассветом.

«Вот только новой нелепой романтики тебе и не хватает, пес, — подумал Михаил, разглядывая ее из-за Инкиного плеча. — В дополнение к уже имеющейся и ко всему остальному».

— Попова, ну ты меня достала, — сказала Дарья и лишь затем взглянула на того, с кем Инка заявилась. Ресницы взлетели, как пара бабочек с красивым именем Махаон, рот приоткрылся, складка меж бровей из сердитой сделалась знаком предельного изумления.

— Дарья, вам никто не говорил, что вы похожи на Ирину Понаровскую, только цвета червонного золота? — Михаил понял, что надо брать инициативу. Он решительно шагнул в прихожую, толкая Инку перед собой, и сам запер дверь. Замок у Дарьи был хлипковат.

— А Инна мне… Иван Серафи…

В разговоре посреди ночи из таксофона с Чистых прудов Инка не назвала, с кем будет, сказала только, что приедет не одна. Михаил сделал определенные выводы. Скорее машинально, чем его это трогало.

— Знаете, Дарьюшка, меня вообще-то зовут Михаилом, — сказал он. — Если вы нас с порога не собираетесь прогонять, то я бы, с вашего позволения,

сообразил кофейку или чаю — что найдется, а вы с Инесс пошушукайтесь. Подходяще?

Дарья смерила его взглядом, в котором удивление стремительно шло на убыль. Кивнула в коридор, ведущий на кухню.

— Пожалуйста. Только не грохочите — разбудите Филиппа.

— Я буду нем, как стенка.

— Разговаривать как раз можно, он все равно только дрожание пола чувствует.

Михаил заметил, что Инку начинает трясти.

— Даша, ей бы…

— Разберемся. Кухня там. В холодильнике посмотрите, что понравится.

Михаил пожал плечами. Ему показалось, что он опять видит в огромных чайных глазах Дарьи плавающие звезды. Пальто он бросил на табуреточку в крохотной — пять и шесть — кухне. За шумом полившейся в ванной воды он расслышал Дарьино: «Где ты в крови перемазалась, Попова?» Ответа Инки не разобрал.

Из окна собственно «Уксус» виден не был, он остался за закруглением дома. Что отрадно, больше шансов, что когда начнут квартирный сектор отрабатывать, к Дарье не стукнутся, она вне зоны обозрения. Зато Михаил увидел, как туда, за поворот, проехали две машины с мигалками, потом еще одна. Дарьи не было довольно долго, и он успел увидеть два белых «рафика» «Скорой помощи», проследовавших в том же направлении. Люди тоже шли, откуда они берутся? Только что никого не было.

Он отпустил тюль и решил все же глянуть в любезно предоставленный холодильник. Чайник уже исходил паром.

— Давайте я приготовлю вам, Михаил, — сказала, появляясь, Дарья. Она успела переодеться и была в делающих ее чертовски соблазнительной мягких брючках и свободной кофточке-распашонке. Михаил протянул ей бутылку.

— Коньяк в холодильнике не держат, Дашенька.

— Это не я его туда поставила.

— А кто же? Филипп?

— Может быть. — Она засмеялась, накладывая в высокий стакан лед, наливая до половины коньяком, затем из стоявшей откупоренной бутылки шампанским и еще несколько капель чего-то жгуче-зеленого из маленькой пузатой бутылочки. Помешала в стакане стеклянной лопаткой, которую извлекла из множества аксессуаров кухонного назначения, расставленных, разложенных и развешенных на столах, стенах, в освещенных маленьких нишах. Вообще, у Дарьи на кухне было весьма миленько, надо сказать. Лучше, чем у Инки.

— Это я ей отнесу, — сказала Дарья, наливая коньяк в другой стакан. — Ей чистого не повредит.

«Мне бы тоже не повредило», — подумал Михаил, отхлебывая коктейля. Он имел странный вкус.

— Я сейчас. — И упорхнула в своих соблазнительных брючках. Михаил проводил ее взглядом.

Нет, ему не показалось, длинные глаза изумительного чайного цвета искрились и переливались, звезды плавали в них, тонули и поднимались из глубины. Он не мог припомнить, чтобы у хотя бы одной из женщин, которых знал, были такие глаза. Необыкновенные. Как…

«Как у козы, — сказал бес, сидящий внутри. — У них тоже желто-коричневые, а что?»

Снимая вконец обезумевший чайник с плиты, Михаил обжегся, выругался сквозь зубы. На дальней конфорке оставалась еще маленькая кастрюлька.

— Я, между прочим, еще тогда вас с Инкой раскусила, — объявила Дарья. Она, оказывается, уже вернулась и сидела на табуреточке, которая была не занята его пальто.

— Я такой насквозь видимый? Вы будете? — потряс стаканом, позвенел кусочками льда. — Прикажете поухаживать?

— До восхода солнца — ни капли.

— Мне приходилось слышать нечто подобное, только, по-моему, там шла речь о закате.

— Не придирайтесь, лучше поделитесь чуть-чуть, мне лень возиться опять. — Подняла чашечку, куда он отлил ей из своей порции. — За Инкиного папочку!

Жемчужные зубки несколько раз стукнули о край чашки. «А когда мне смешивала, я не заметил, чтобы руки у нее дрожали. Или Инка ей наболтала?»

— Я не влюблен в нее нисколько, — сказал он. — Как, впрочем, и она в меня. Мы лишь слегка флиртуем только. День изо дня. День изо дня.

— А я знаю, знаю! — заулыбалась звездноглазая Дарья. — Это Северянин! («Вот как?» — подумал он.) Вы и Инке стихи читаете?

— С ней мы обходимся прозой, — вздохнул Михаил. — У нас многосерийная эпопея. Надеюсь, вас не очень шокировало, что наши отношения хотя и можно посчитать родственными, но несколько иного… плана?

— Ерунда! — Дарья отмахнулась. — Я же говорю, я Попову тыщу лет знаю. Я у нее свидетельницей была… то есть…

— На свадьбе, Дарьюшка, на свадьбе. Между своими секретов нет. А вот не пора ли нам кормить Филиппа? Сколько ему? Лет пятнадцать, семнадцать?

Дарья выглядела удивленной. Потом, видно, что-то решила для себя, и Михаил поспешил добавить:

— Про Филиппа мне Инка ничего не рассказывала, это я сам такой дедуктивный. Судите, дверь у вас понизу поцарапана собачьими когтями, но очень уж тупыми. На плите в не очень чистой кастрюльке рыбкин супчик, но с двумя паровыми котлетками. Без костей. Слышит старенький Филипп только через вздрагивающий пол. Как Бетховен… Да! И ошейник потертый на вешалке вкупе с очень старым изжеванным поводком. — Михаил допил коктейль, зубами задержав лед, и подмигнул: — Мистер Шерлок Холмс был бы мной доволен, как, по-вашему?

— Ну, я поражена. Ошейник — это его любимый. Филиппу скоро восемнадцать стукнет, и я помню его, сколько себя. А теперь он не только глухой, но и почти ослеп. Мне его подарили, еще когда я в школу не ходила.

— Мама с папой?

— Бабушка. — Дарья как-то излишне резко поднялась к столику-бару. — Еще? Или кофе? У меня есть очень хороший сыр.

— Сыр — это замечательно, — сказал он, вытягивая ноги. — Я и не представлял себе, как мне хочется сыру.

— Я сделаю тосты.

И целых две минуты, пока Дарья возилась с грилем и нарезала квадратными ломтями сыр, потому что нарезка в упаковке у нее кончилась, и хлеб, и он крутил хвост ручной мельницы, фарфоровой, с голубенькими цветочками («Тоже от бабушки осталась», — сообщила Дарья), и пока кофе насыпался в джезву, а он толок кардамон, который забыли насыпать в помолку вместе с зернами, — все эти две, даже две с половиной минуты он мог слушать домашний шум воды за стеной и любоваться Дарьей, в глазах которой звезды уступили место озорным нахальным чертикам, и даже, что-то такое ей отвечая, один или два раза удачно сострил.

Потом гриль щелкнул, выбрасывая подрумянившиеся хлебцы с размякшим сыром, и Михаил понял, что его две минуты кончились. И вода перестала шуметь.

— Сейчас, сейчас, — говорила Дарья, покачивая своей милой мальчиковой головкой. Она следила за вскипающим кофе. Она же не знала, что у него были только две эти минуты. — А еще я иногда кладу чеснок. Четверть долечки, но он дает такую остроту.

Михаил притянул к себе коньяк, налил, предварительно выкинув лед, медленно выпил, холодный, безвкусный. Дарья недоуменно подняла золотые брови, дернула плечиком — мол, фи!

— А зачем же вы мне вечерний коктейль рано утром готовили? — насмешливо сказал Михаил.

— Не знаю. Я как-то… как-то растерялась, по правде сказать.

— Вы что собираетесь делать сегодня?

— Сейчас Филиппа прогуляю, и мне в институт. А вечером на фирму. А что? Тосты берите.

— Будете Филиппа прогуливать, к «Уксусу» вашему не ходите. Ходите в другую сторону.

— Я туда и не хожу никогда, а почему вы…

— Я ей уже объяснила, — сказала, входя, Инка. Волосы у нее были мокрые. Она куталась в большой халат, явно мужской. Во всяком случае, не Дарьин, так как та, с ее миниатюрными размерами и ростом ниже Инки на голову, в том халате бы просто потерялась. — Я объяснила в общих чертах, — сказала Инка. — И что про нас говорить не надо, если спросят, — тоже.

— Ну почему ж не надо? Надо. Только приехали мы часа в два ночи. А еще лучше — в три. Не раньше, но и не позже. Договорились, Дарьюшка?

— У нас этот «Уксус» — как бельмо. — Дарья разливала кофе. Инка уселась, бесцеремонно скинув пальто Михаила прямо на пол. — Милиционеры это клопиное гнездо сами же и пасут. Все знают про то, кто там собирается да что творится, и нарочно ничего не делают. Им так нужный планктон легче отлавливать. На пропитание.

— Да, — согласился Михаил, — это разумно.

— Это? Разумно? — Дарья застыла с джезвой в руке. — Да что вы такое говорите, Михаил! А люди? А мы, кто живет тут? Как нам быть? Да я с Филиппом вечером выйти боюсь! Мне домой после работы идти страшно! Это хорошо, если к подъезду подвезут, а если от автобуса… Мы когда слышим по телевизору слова о порядке, о борьбе, все такое, нам просто смешно! Понимаете, смешно! Никакая милиция ничего не делает, потому что ей так удобно и выгодно, понимаете? Выгодно!

— Точно. — Михаил прихлебнул кофе. Кофе был превосходен. — Робин Гуд нужен. Герой-одиночка, защитник слабых и карающий меч для злодеев. А еще лучше тайная неформальная организация, вполне боеспособная, объявившая беспощадную войну на уничтожение засилью в стране мафии и объединенной с нею коррумпированной власти, до премьера и Президента включительно. «Стенкрим» какой-нибудь. «Стена криминалу», а лучше сразу — стенка. Очень сожалею, Дарьюшка, но это не мой профиль. И не будем трогать Президента, он неприкасаем. А то пришьют статью за одно упоминание в этаком контексте.

— Смеетесь, а нам тут совсем не до смеха. В этом «Уксусе» такие типы есть… Их уже в лицо чуть не каждая собака знает. Одно только слово, что — Москва, столица, европейский город.

— Ну, Дарьюшка, кое-кого там уже нет и больше никогда не будет. А еще кое-кого только собаки теперь и узнают. По запаху, хотя правильнее было бы

сказать — по вони. В лицо их вряд ли кто-то сумеет распознать. Кофе вы готовите прекрасно, можно еще чашечку?

В ответ на Дарьин недоверчивый взгляд Инка только мрачно покивала.

— Угу. Так что ты, Дашка, дурочку валяй, если на улице спрашивать начнут. Спала, ничего не слышала, никого не было. Соседям не трепани. А мы уйдем днем, я замкну, ключи потом заберешь. Выпить есть что-нибудь? Да спать я завалюсь, не могу больше. Хоть часа два. — Михаил показал ей пустую бутылку. — Ну и не надо тогда. Все, люди, я ушла. — Инка встала.

— Игнатов телефон, — напомнил Михаил.

— Записная книжка в сумочке. Найдешь. Два часа меня не буди, потом — обязательно. Можете без меня секретничать сколько угодно.

— Такие дела, Дарьюшка, — сказал Михаил. Поднял сваленное Инкой пальто, отряхнул. Деньги и ридикюль были во втором внутреннем кармане. Слава Богу, не бросил в машине, как случалось. — Я подумал, может, нам все же уйти? Не впутывать вас? Я же не предполагал, что так получится. Сейчас я ее подниму, пока уснуть не успела, да след наш простыл. Выбраться только будет сложно, там, — показал за окно, — сейчас — ого!

— Что-то настолько серьезное?

— Еще узнаете. По телевизору, может, и не покажут, а у вас тут только разговоров и будет.

— Что впутывать! — беспечно взмахнула Дарья свободной рукой, наливая ему еще кофе. — Меня Попова уж столько впутывала, я привыкла. У нее всю дорогу что-нибудь… А там, — Дарья тоже показала за окно, — все было по справедливости?

— Да. Думаю, да. («Черт побери, ну и вопросы она задает!»)

— Тогда, значит, так тому и быть. Не волнуйтесь, Михаил, и можете вполне на меня положиться. Вы отдыхайте, если хотите, я вам с Инкой на софе постелила, а мне нужно выгулять и покормить Филиппа и вообще пора. Не волнуйтесь, — повторила еще раз, оглянувшись, когда шла из кухни.

Михаил пил кофе, слыша, как она зовет: «Филипп, Филиппушка, поднимайся, дурачок». Когда осталась одна гуща, резко перевернул чашечку на блюдце. Левой рукой и от себя. Подождал, пока стечет, поднял взглянуть, что получилось. Ни черта не получилось.

«Сроду я в кофейной гуще не разбирался. И ни в какие приметы не верил, а уж нынче-то… Что весьма огорчительно, потому что именно теперь мне совсем не помешало бы какое-нибудь доброе предзнаменование. Для укрепления духа. А то все сам и сам».

Михаил испытывал нежность к этой девочке, которая варит супчик старому псу Филиппу и всерьез говорит о справедливости между людьми.

Хлопнула дверь — Дарья с Филиппом отправились на прогулку. Михаил сходил повесить пальто и из прихожей заглянул в комнату. Инка спала, уткнувшись в подушку, разметав по ней свои волосы, в черноте которых просверкивали серебряные нити. За окном еще не развиднелось, да и на часах — семи нет.

Михаил выключил свет. За неимением чего другого, налил полный стакан выдохшегося шампанского и подумал, что, оказывается, не может припомнить, доводилось ли ему хоть раз спать во время своих сорокавосьмичасовых возвращений в Мир.

Похоже, ни разу. Времени терять не хотелось, да и потребности особой не ощущал. Перерывов между «проявлениями» вряд ли теперь стоит ждать. Уж настолько-то он приемы обращения с самим собой, служащим Мирам, изучил.

Время контрольного звонка с Игнатом — половина десятого утра, успеет еще. Правда, поспать? Для разнообразия впечатлений. Ах, Дашка рыжая!..

«Не спал ни разу и не брился, — подумал, проведя по подбородку тыльной стороной руки, — а надо бы».

Забираться в девичью ванную он, усмехаясь неведомо откуда проклюнувшейся собственной щепетильности, не стал. Тут вернулась Дарья. Он понял еще до заскрежетавшего в замке ключа по скребущим звукам внизу двери. Филипп, наверное, сохранил эту привычку со времен своей азартной здоровой молодости — рваться из дома на прогулку, а с улицы домой. Теперь скребки были одинокие, редкие, слабые.

«Таков печальный удел».

— Сейчас, Филиппушка, я тебя накормлю, — Дарья скидывала меховое пальто с капюшоном.

Потом Михаил знакомился с Филиппом, который был седым и благородным. Потом Дарья, налив Филиппу супчик, начала собираться, и следовало уйти в комнату к Инке, а он все сидел на кухне. Потом все-таки догадался и освободил помещение, неловко и нелепо попрощавшись. Потом повесил в темноте комнаты пиджак на спинку стула и, поправив на горле шарфик, лег на краешек софы, не раздеваясь, поверх одеяла. Потом слушал, как Дарья шумит водой и негромко разговаривает с Филиппом. Инка ровно дышала рядом.

Потом входная дверь еще раз хлопнула, через всю комнату проследовал цокающий звук тупых Филипповых когтей, и пес улегся где-то в углу с тяжелым старческим вздохом. Инка, разом прервав свое ровное дыхание, повернулась, встала на локте и сквозь шелк сорочки просунула ему руку на грудь. Горячую, как горчичник, жадную ладонь. «Мне уже все можно, — шепнула прямо в ухо. — Не надо сейчас говорить».

И было утро.

— Ну, теперь твоя душенька довольна?

— Когда ты должен разговаривать с Игнатом?

— Через двадцать пять минут.

— Что будешь делать?

— Он доложит, что ему удалось разыскать с помощью своего всемогущего компьютера и вообще. Эти часы, в отличие от нас, он был в трудах праведных.

— Перед тем, как начнешь рассказывать о себе, объясни, почему ничего не было слышно?

— С моей исповедью все решено? А если я не захочу? Если я врал?

— Ты сейчас врешь. Если ты не расскажешь мне, я ничего для тебя не сделаю. Я с самого начала была нужна тебе для чего-то, с самого первого дня нашего знакомства. («Если бы мне», — подумал он.) Ты лишь ждал очень долго, а может, не наставал подходящий момент. Теперь он настал, и ты решил передо мной открыться. («Если бы я решил».)

— А как насчет твоей просьбы о защите? Ты о ней уже не помнишь?

— Я помню и буду делать все, что ты скажешь, но сперва мне нужно знать…

— Да зачем тебе что-то знать? — искренне возмутился он. Не в первый раз и не с ней одной такая петрушка. — Зачем вам всем непременно хочется знать? Что вы суете нос куда не следует? Сказано неоднократно и не мной одним — не лезьте! Не дразните силы, в которых понимаете вот столечко, не дергайте Бога за бороду! Ладно, ты — женщина,

тебе простительно, но взрослые же, умные люди, разбирающиеся, и то! И вот теперь я должен… — Он оборвал слова.

Инка опять смотрела на него, как возле «Уксуса», когда они подходили к месту столкновения с Птахой и братками.

— Я видела…

— Вот! Тоже. Видела она. Сказал, не подсматривать, не высовываться.

— Ты сказал, не высовываться, что бы ни услышала, а я и не слышала ничего. Только смотрела. Как могло быть, что я не услышала ничего? Это был гипноз, такое… внушение сразу на всех? Никто не стрелял ни в кого, и не было ничего страшного?…

«Мысль, — подумал он. — Гипноз и гипноз, пускай так думает. А защита у меня, «закрыт» я вон даже как. Интересно узнать впечатления со стороны».

— Конечно. Ты правильно догадалась. Никто ни в кого не стрелял, и это был элементарный, всем известный и понятный, как тарелка, гипноз. Экстрасенсорное воздействие.

— И это? — Инка повернула, наклонив, голову. В густой массе черно-седой гривы алел стремительный прочерк, прядь волос была срезана, как бритвой.

«Тощий задел. Сучонок».

— Михаил, я знаю, как называется тот Зверь. Я вспомнила. Это Кербер, страшный пес из ада. Я его видела. Вы — он. Как, по-вашему, мне легко сейчас с вами разговаривать?

— А до этого? — Михаил легонько похлопал по постели, откуда Инка встала и, как была голая, не набрасывая халата, прошла к сумочке за сигаретами. — Ты хотела убедиться, остался ли я человеком в сексуальном плане? Мужчиной. Или уже только самец?

— В сексуальном плане вполне можно обойтись самцом, не обязательно мужчиной. У меня был отчасти даже спортивный интерес.

— Какие мы откровенные. — Михаил начинал чувствовать раздражение. — Где у Дарьи телефон, Инка? Номер Игната диктуй.

— У меня только домашний.

— Давай домашний. Авось это он его на машину переключает, когда в дороге. Как он нас с тобой-то, а? Уговора у вас заранее не было? Ну, шучу, шучу…

Инка положила сигарету в блюдце под горшком с каким-то цикламеном или анемоном на подоконнике, подтянула к себе халат с софы, надела в рукава, завязала пояс. Она всегда смеялась над Дарьей за пристрастие к комнатным цветочкам, салфеточкам, керамическим финтифлюшкам, поддразнивала, в душе завидуя.

Перешагнув вещи Михаила на полу, прошла в ванную. Когда вернулась, он еще разговаривал.

— …прямо сейчас. Мне не хотелось бы никаких накладок. Значит, договорились, вы появляетесь в десять ноль-ноль. — Михаил положил трубку. — Поставь, Инесс, — протянул ей аппарат, придерживая шнур. — И пойдем на кухню, я кофе еще хочу.

Они уселись друг против друга. Михаил, протянув руку, вытянул из запахнутого халата у Инки с груди оберег. Провел по узелкам. В постели, оставшись вовсе «без ничего», Инка оберег не снимала. И даже придерживала его, нагибаясь к губам Михаила. Или держалась за оберег, не выпускала его, как, увы, однажды уже не сработавшую, но единственную надежду.

— Ты хотела знать обо мне. Я расскажу, но это будет рассказ о прошлом. Моего настоящего коснемся только в необходимой части.

«Ах, рыжая!» — в самый последний раз подумал он и начал.

Но сперва они поехали в район Таганки. Михаил уложился со своим рассказом в полчаса. Остальное время Инка собиралась. Вопросов она не задавала. Пока Михаил варил третью джезву кофе, она напряженно размышляла, одновременно наводя макияж. Сон куда-то совершенно пропал. «Наверное, слишком много кофе», — лицемеря перед самой собой, подумала она. По животу пробежал горячий мохнатый зверек. Все-таки этот Михаил был классным мужиком. «И то, что он, оказывается, не совсем человек…» Инка теперь понимала, как ведьмы отдаются Сатане. Да она и себя считала немножечко такой.

«Ты уходишь через сутки, — сказала она. — Но ведь граф Монте-Кристо не только мстил врагам, но и награждал друзей. Я не себя имею в виду. Оставь что-нибудь Дашке. Она, бедная, перебивается тут с хлеба на квас со своим кабысдохом. Не смотри на это все, у нее в воскресенье спонсор побывал. Регулярный, раз в десять дней, наезд. Вот с таким брюхом», — Инка показала.

«Я про графа Монте-Кристо пошутил. Для наглядности, чтобы ты мой психологический портрет дотумкала. Это была моя большая ошибка, на хрена он тебе нужен. А оставить — вот, — Михаил сдернул салфеточку, что лежала, кружевная, на холодильнике. Пачка была в палец толщиной. — Сама придумывай ей записку, чтобы взяла без лишних волнений. А то вдруг она вроде тебя — честная, аж жуть».

Инка пропустила издевку мимо ушей и села писать записку. Дарья действительно была ее лучшей подругой.

Игнат появился ровно в десять. О чем-то они с Михаилом приглушенно поговорили в коридоре. Потом позвали ее. В записке Инка на всякий случай с Дарьей попрощалась. Намекнула, что может уехать надолго и далеко. Из комнаты приходил Филипп, нюхал ее и Михаила обувь, расчихался. На Игната Инка внимания не обращала.

На улице стояли «Жигули» Игната, прямо у подъезда. Он подвез к дальнему торцу, где оставляли джип.

«Мне кажется, ваши опасения излишни, Михаил», — сказал Игнат.

«А вот посмотрим. Мы чужое место заняли, уже нарушение привычного. Машина приметная. Здесь впервые. Возле своих домов народ глазастый».

Инка закурила. Игнат вышел вместе с ними, они с Михаилом вдруг затеяли какой-то громкий, ей непонятный разговор. Но она тотчас догадалась.

«Ваш «Чероки»? — поинтересовался как из-под земли выросший парень в короткой куртке. — Вы извините, конечно, но я подъехал в шесть, смотрю… Всегда тут ставлю, понимаете».

«Сто тысяч извинений, я сейчас отгоню. Мы уже уезжаем, садитесь, дорогая», — Инке. Она уселась на холодные подушки с самым недоступным видом, на какой была способна. Приспустила стекло, чтобы слышать. Рядом с первым парнем появился еще один.

«Вы, простите, вообще рядом живете? Сегодня утром происшествие было возле ночного ресторана, ничего не заметили, когда машину ставили? Вы ведь тоже под утро подъехали?»

«Откуда вам знать, когда мы подъехали?»

«Снежок всю ночь шел, под утро кончился, так, крупы немножко посыпало. Под машиной-то у вас — снег. Поговорим, может?»

«Не по адресу, ничем не могу помочь. Мы здесь по своим делам. Игнатий Владимирович, разъясни недоразумение». — Михаил, сопя, полез в «Чероки». Возился, устраивался, даже не захлопывая дверцы. Барин. Начальник.

«Ну, в чем дело? — включился Игнат. — ФСБ, ребята, операция, все, отошли. — Сунул первому под нос удостоверение, тот попытался было взять в руки, но Игнат уже убрал. — Все в порядке, Михаил Александрович. Можем ехать?»

— «Да, — вальяжно пророкотал Михаил. — Давай впереди. Нас ждут».

Инка видела в зеркальце, как один из парней сказал другому что-то, а тот надвинул ему шапочку, из тех что зовутся пидорками, на глаза. Выщелкнула окурок в щель, подняла стекло до упора.

— …Кто такие? — сказал один парень другому. — Правда, что ль?

— Безопасность. Желто-зеленый. Подполковник. Генерала с блядью на дачу провожает, вся операция. — И натянул своему напарнику шапчонку на нос…

«А он спорил», — сказал Михаил Инке.

Она двинула плечиком: «У тебя тоже талант. Режиссерский. Пропадает».

«Научишься, пожалуй. И отчего — пропадает? Ты еще не передумала показать мне свой интернат на Усачевке?»

«Пожалуйста, — немного растерявшись, сказала она. — Ты хочешь прямо сейчас?»

«Ага. Только заедем по дороге кое-куда. Игнатий-отец… тьфу! В общем, он принес новости».

«Это касается…»

«Вот мы сейчас проверим, чего это касается. Компьютер у него — почти волшебная палочка. Если не врет, конечно».

Поэтому сначала они поехали на Таганку. День был серым, Инке не нравился. Она не разговаривала с Михаилом. Ей нужно было подумать, как следует обо всем подумать.

Игнат на своих кофейных «Жигулях» то оказывался за несколько машин впереди, то выныривал под самым носом. На этих «Жигулях» они ехали из загса. Свадьба была очень скромной, Инка так захотела. И на этих же «Жигулях» ехали в загс разводиться. Через восемь месяцев. Официально развестись тоже было ее требованием. Игнат ничего не понимал, обещал все простить. Он и сейчас ничего не понимает. Она тоже, если быть до конца честной.

Инка засмотрелась на светофор. Он все не переключался и не переключался. Всплыл, как запись, которую прокручивают еще раз, делающийся все более отчетливым голос Михаила:

— …и тогда я стал вольным Стражем. Это означало, что у меня сохраняются все мои преимущества — я оставался «закрыт» в этом Мире от любых официальных претензий. Они просто не могли возникнуть, ибо я официально не существовал. Более того, меня и не замечали. Соседи, где я жил, всякие ДЭЗы, инспекции и прочие. Мне была дана защита — ты видела ее в действии. Меня перестали направлять и прекратили мною командовать — знак поощрения и доверия. Добросовестно работающий Страж рано или поздно всегда получает вольную. У меня период, когда мне отдавались прямые приказания, растянулся очень надолго, потому что сперва я пытался бунтовать… Меня вылечили от этого.

Денежным довольствием меня стали снабжать не то что раньше, свободу передвижения вернули. С лихвой. Достаточно было принять как должное свои собственные обязанности, а чтобы мне поверили, доказать делом. Я доказал, хотя то была довольно грустная история.

Я «переправлял» не физическими способами, если ты до сих пор заблуждаешься. Не демон-убийца с пулеметом вместо шпаги. Ни одного из тех, кому в этом Мире быть не полагалось, я не тронул и пальцем. Они… те бедолаги, в которых очутились осколки чужаков, — они уходили по самым естественным, хоть подчас и неожиданным причинам. Достаточно было увидеть этого человека, посмотреть ему в глаза. Остальное происходило без моего участия. Я знал, куда ехать, идти, где и кого искать, мог теперь обходиться без указаний. Сам. Я чуял их, понимаешь? В том и состоит сущность вольного Стража. И в какой-то момент… У меня, знаешь ли, есть сейчас один советчик. Компаньон для разговоров по душам. Не здесь, но это неважно. Он, например, убежден, что Стражу подвластны только носители чужого в его Мире, что никого из здешних Страж не способен «переправить» теми способами, которые ему даны. Не знаю.

Но в какой-то момент я вдруг понял, что могу «переселить» вообще любого, кого захочу. И тогда пришел соблазн…

Светофор переключился. По осевой и заезжая на встречную, спешил желтый реанимобиль с мигалками и противной сиреной. На Таганской площади, как всегда, пробка-водоворот. Инка разглядывала красную стену театра. Видя, что она занята мыслями, Михаил по дороге не отвлекал, а сейчас спросил:

— Ну как, Инесс? Что-то ты подозрительно молчалива. Постарайся не волноваться все-таки по поводу того, что ты вроде бы кандидат на «переселение». В добросовестности выбирающего начали сомневаться, поэтому, собственно, я и здесь. А пока для беспокойства нет причин.

Инка по-кошачьи потянулась, держа сигарету наотлет.

— Предположим, за следующим поворотом мы попадаем в аварию, — пристально глядя на Михаила, проговорила она. — Это будет неожиданная, но самая обыкновенная причина. Такое возможно?

— Молодец, понимаешь. Со мной — нет. Я же объяснял тебе, что «закрыт». От подобного рода случайностей — тоже. Со мной — нет, — повторил он.

— А на Дашку ты все-таки глаз положил, — сказала Инка.

— Вот что тебе покоя не давало! Что была такая сосредоточенная. Не принимай близко, я просто излишне впечатлительный. И влюбчивый. Это мой недостаток.

По улице, идущей вниз, они проехали совсем немного. На середине спуска «Жигули» Игната свернули в открытые ворота. Чугунная решетка. На левой стороне улицы, с которой они съехали, были двухэтажные старые дома с новыми врезанными окнами без переплетов, цельностеклянными. Здесь — темно-желтые, тоже старинные, корпуса больницы. Инка припомнила, что здесь должна располагаться какая-то из Градских больниц. Штукатурка на стенах во множестве облупилась. Машины встали у небольшого спуска, утыкающегося в двери длинного одноэтажного здания.

— Сколько времени займет поиск? Михаил понял не сразу.

— Ах, поиск. Ну, если бы ты мне сказала прямо вчера, когда я его за шиворот держал…

— Ты не спрашивал, — пожала Инка плечиком.

— Потрясающе! Ты бесподобна, чисто женский ответ. «Ты не спрашивал, дорогой». Посмотрим. Поживем — увидим, Инна. Может, сегодня-завтра, может, ближайшими днями.

— Ты уходишь сегодня вечером, или я не поняла чего-то?

Инка снова полезла за сигаретой, но почувствовала, что у нее дрожат пальцы. Она не стала прикуривать, только сильнее стиснула в кулаке зажигалку.

— Через сколько же тебя ждать? Опять через месяц?

— Вчера я обошелся несколькими часами по здешнему счету, нет? Быстренько сбегал, отметился, с девочкой-диспетчершей пошутил — и обратно. Прогулка.

— Куда ты уходишь, куда исчезаешь? Где ты бываешь, когда тебя нет?

— Один раз я уже не ответил тебе на этот вопрос, почему мне менять свое решение? И ты опять суешь свой носик куда не велено. Все, что тебе надо знать, я рассказал, а это уже относится к моему настоящему, в него мы договорились не вдаваться.

Игнат второй раз постучался в окошко.

— Инесс, мы тут заскочим минут на двадцать. Тебе в это заведение ходить не стоит. — Михаил подмигнул, вылезая из машины.

Она смотрела сквозь переднее стекло, как Михаил с Игнатом открывают черную железную дверь. Они были почти одного роста, только Игнат стройнее. Черный густой затылок Игната и мягкие льняные пряди Михаила. Инка усмехнулась. Закурила, пальцы дрожать перестали. Только что она узнала нечто важное для себя, и ей опять было о чем напряженно поразмышлять.

Желтый реанимобиль, близнец пробиравшегося в пробке, а может, тот самый, проехал мимо, скрылся за корпусом. Архитектура здесь была конца прошлого века, с колоннами. Рядом остановился небольшой автобус с черно-красной полосой, вышли люди. Инке бросился в глаза парень почему-то в одной рубашке, черной. И в черных очках. На лбу и щеке нашлепки пластыря. Этот парень и женщина в темном спустились к той же двери. В автобусе Инка рассмотрела венки.

«Они привезли меня к моргу, — поняла она. — Это морг. Господи, как отвратительно!..»

Всплывал, поднимался, звучал рассказывающий голос Михаила:

— …но я ни разу не поддался этому соблазну. Не могу считать это только своей заслугой. Наверняка мне что-то такое вставили в мозги, чтобы не допустить. Стопорный предохранитель, ибо даже мысль об использовании своих возможностей не по назначению мне не приходила. Я просто начал обходиться без указки со стороны. Не могу здесь сказать — извне, так как и прежде все это рождалось внутри меня. Не стану рассказывать тебе о своих снах. Не помню, откуда я услышал, но где-то было: нет ничего скучнее, чем выслушивать чужие сны. Мысль мудрая, но мне-то куда было деваться?

Я не поддался соблазну, хоть и ощущал его, и теперь с особенной твердостью знаю, что поступал правильно. Тем более имею представление, куда все «переправленные» Стражем попадают… Но не об этом речь. Я отдаю себе отчет, что вышесказанное трудно согласуется с моим нынешним поведением, так ведь я больше не Страж. Я возвращаюсь сюда вроде как на побывку. Тот, о ком я упоминал, сказал мне так: «Это твой Мир, и ты имеешь на него полное право». К тому же я всегда поступаю, — и тут Михаил улыбнулся какой-то легкой — Инка никогда прежде не видела ее у него, — скользящей улыбкой, — по справедливости и никогда не ищу таких случаев специально. А с должниками своими я, можно сказать, рассчитался.

К сожалению, с тем, кто занял мое место в этом Мире сейчас, положение иное. К сожалению, дело не в нем одном. Вы, все здесь живущие, и не представляете, что с вашим Миром может случиться. Даже я не представляю.

Ряды носилок на колесах. Грязные простыни. Окна замазаны белой краской, решетки, расходящиеся веером. Огромные шкафы с выдвижными широкими ящиками. Дребезжащая лампа дневного света — одна на все обширное помещение — над оцинкованным столом.

И вонь.

— Потому что они лежали рядышком, тихие и добрые, как все покойники, — выскочило у Михаила. — Показывайте скорее, Игнат.

— Сейчас нас проведут.

Женщина была похожа на рыхлый бледный пудинг. Михаил боялся увидеть смотрительницей тел, из которых за ненадобностью удалились души, что-нибудь более молодое, с пустыми глазами. Впрочем, он сразу понял свою ошибку: она здесь тоже была только гостьей, хотя и частой. Но глаза пустые.

— Судмедэксперт Стасова. Кого будем смотреть, товарищи?

— Розина, — сказал Игнат. — Тридцать первое октября, невыясненные обстоятельства.

— Пожалуйста.

Некто Розин со своими невыясненными обстоятельствами помещался в одном из выдвижных ящиков. Внутренние органы лежали в прозрачном пакете между ног.

— Собственно, картина ясная, — сказала невозмутимая Стасова, и Михаил заметил, что Игната пошатнуло. — Я бы сказала: классический образец электрокоагуляции крови. Пояснить? Существует предельное значение силы тока, напряжения, проходящего через кровь живого объекта, при превышении которого кровь моментально свертывается. Внутренние органы погибших объектов в этом случае принимают ярко-красный цвет, так как непосредственно перед смертью происходит резкое усиление капиллярного кровообращения. Смерть — в результате массового тромбообразования. Желаете взглянуть?

— Бедняга Розин угодил на электрический стул, — пробормотал Михаил.

— Мне говорили, — Игнат сделал судорожное глотательное движение, — говорили, что это не единичный случай.

— Совершенно верно. В том месяце к нам поступали еще три трупа с аналогичной картиной, но все они уже востребованы родственниками.

— Веяние моды, — предположил Михаил. В пустоте двух изюмин, вдавленных в пудинг, проглянуло подозрительное недоумение: здесь мало кто разговаривал столь легкомысленно.

— Тоже невыясненные обстоятельства? — спросил Игнат.

— Обратитесь к следователю. Я знаю только, что этого привезли с рыбалки. Где уж он там две тысячи вольт нашел… Вы посмотрели?

— Да, — сказал Михаил.

— Да, мы увидели все, что нам надо, благодарю вас. Со следователем я свяжусь сам. — Игнат быстрым шагом пошел прочь из липкого воздуха. Михаил задержался.

— Вы не могли бы все-таки показать…

Стасова натянула резиновые перчатки, взяла пакет, вывалила его содержимое в обливную кювету, отступила. Она ожидала реакции. Михаил смотрел.

– Все. Все, спасибо, уберите. — Сделав вид, что ему нехорошо, Михаил закрыл глаза, впечатывая картинку в «добавленную» память. — Так вы говорите, были еще аналогичные?

— Да, трое.

— Вы только в этой клинике работаете? Что, в других подобного не встречалось?

— Нет, я работаю не только здесь, и подобные случаи мне встречались. Точно не припомню, но не единожды. Кроме того, вообще ходят разные слухи…

— Это очень интересно, какие же?

— …но я за них не отвечаю. В Москве много слухов. А вы откуда, товарищ? Или, может быть, господин?

— Я журналист. А мой приятель — из Федеральной службы безопасности. По правде говоря, он мой племянник. Молочный брат. Спасибо и всего доброго.

Игнат собирал снег с тополиной ветки и жевал его. Он был очень бледный. Увидев поднимающегося от черных дверей Михаила, взглянул вопросительно.

— Да, это он, — кивнул Михаил, — все точно. Такой след мог оставить только он.

— Однако электричество… хотя да, да, если речь идет о нем, значения не имеет, как это выглядит с нашей точки зрения.

— Отчего же? Имеет. Просто дама забыла, а может, не знала или автоматически изложила наиболее совпадающую со следствием причину. Абсолютно ту же картину внутренних нарушений и смерти наряду с поражениями током дает очень мощное, резко переменное магнитное поле. Конечно, предположить, что на подмосковной рыбалке можно повстречать источник такого поля, — это еще более невероятно, чем схватиться за киловольтный провод. Если только…

— Если только, — повторил, как эхо, Игнат и покивал. — Я понимаю. — И Игнат начал пересказывать, как он, получив указания Михаила, запустил сегодня поиск по базам данных крупнейших московских клиник (тем, которые имели соответствующий уровень компьютерного обеспечения) на определенные случаи умертвий. Найдя — поиск оказался совсем непродолжительным, — стал искать выходы на кого-либо из занимающихся заведенными по данному поводу делами. На счастье, там оказались знакомые, которые устроили сегодняшнюю экскурсию.

— МВД не любит Контору, никогда не любило, но я действовал неофициально…

Михаил почти не слушал его детективную чушь. Полуприкрыв глаза, он ждал, пока новая информация усвоится. Теперь шло «усвоение наоборот»: не он что-то узнавал для себя, а увиденная и полученная им информация уходила… куда?

«С помощью меня проверяют. Мне, значит, доверия мало. Но пыхтеть все равно должен я».

Михаил знал, какое задание давать Игнату. Не без помощи «записной книжки», разумеется. Это только действительно чужаки в этом Мире после встречи со Стражем уходят по обыденным причинам. Они не тревожат Мировых линий, не нарушают законов Мира, освобождая место тем, кто и должен здесь быть.

Не нарушают равновесия, а своим исчезновением отсюда лишь укрепляют его, поколебленное их присутствием. В неких пределах равновесие Миров может проявлять гибкость. Чужие сущности, переселяясь, не все абсолютно будут попадать по назначению, исключения есть в любых правилах. На то и выбирается из живущих в Мире Страж.

Но если и он начинает действовать только по собственному желанию, а быть может, и капризу, начинает преступать границы, играть не по правилам, — тогда Миру его грозит крах.

Особенно, если Мир сам готов к этому.

Бедняга рыбак не должен был уходить из этого

Мира. И все те, про кого судмедэксперт Стасова сказала: «подобные случаи», должны были дождаться своего часа, далекого ли, близкого ли, но своего. Им ничем не могла грозить встреча со Стражем, поскольку они были отсюда, и только отсюда. Их судьбы в иной компетенции. Страж присвоил себе слишком большие права.

«Записная книжка» назвала Михаилу, как это должно выглядеть, и сообщила, что он непременно обязан увидеть сам, своими глазами. Он выполнил. Что делать дальше, ему тоже было известно.

— По номеру «Вольво» есть что-нибудь? — спросил Михаил.

— Ну, это-то проще простого. По-моему, даже в киосках дискета с этой гаишной программой теперь продается. Сейфулин Тахир Рустамович, пятьдесят седьмой год рождения, директор АОЗТ, производство животного масла и скорее всего «паленой» водки.

Но, по-моему, это пусто. Квартира Инны снята на его имя.

— Чукча, — пробормотал Михаил сквозь зубы. Игнат оттирал ладони снегом.

— Черт, вымыться хочется целиком. С вами ищут встречи, — не меняя тона, сообщил он.

— С этого и надо было начинать, Штирлиц. Это ваш сугубо информированный знакомый? Специалист по связям с внеземными сферами? Так вы сообщите ему, что я согласен. Пусть приходят хоть все пятеро. Да-да, так и скажите — хоть все пятеро. Для вас это новость? Как же вы у Андрея Львовича работали, если не в курсе? Вот уж кто никуда не попал. Я его, во всяком случае, не встречал после смерти. На том свете.

Вернувшиеся было краски вновь стали сбегать с лица Игната. Михаил насмешливо наблюдал этот процесс.

— Затребуйте с них полную информацию о том, кого мы с вами разыскиваем. Это мое условие встречи. Предварительное. Я знаю, они там его отслеживают на всякий случай. Его они не так боятся, как меня. Можете передать, что напрасно. Что бояться надо. Его. Меня — не стоит. Я ожидал, что как только мы с вами пересечемся, они моментально объявятся. Не в силах они больше мучиться неизвестностью по поводу моей загадочной фигуры. Через них и клиента выудим, так-то надежнее, чем шерлокхолмсовско-компьютерными методами.

Игнат упрямо поджал бледные тонкие губы, а Михаил, продолжая говорить, думал: «Что же, что я в нем вижу, что меня так настораживает, так тревожит? Почему меня все время тянет давить на него, внушает не страх — какой у меня может быть страх? — но желание держаться подальше. Почти отвращение. По логике вещей, по всему, как говорят — «по жизни», это ему следует питать ко мне нечто подобное, а не мне. Непонятно».

— Мы с Инной сейчас отправимся кое-куда. Следовать за нами не надо. Просто прогулка по знакомым местам. А вас, Игнат, я попрошу как можно скорее связаться и передать мое согласие.

— Я могу это сделать прямо сейчас.

— Прямо сейчас не стоит. Сегодня все равно ничего не будет. Там так спешат?

— Нет, но…

— А, я понял. Вам тоже не стоит волноваться. Хотел бы я знать, что такого говорилось вам на роковой встрече, что вы оказались настолько… обеспокоены. Или она была обставлена с этаким антуражем?

— Этого я вам никогда не скажу.

— Позиция. Не лучше и не хуже любой другой.

А про Инку? — Михаил пригнулся, чтобы рассмотреть, что Инка делает в «Чероки». Она опять курила.

— Ничего особенного. Просто — что она следующий кандидат.

— «Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, — прочитал Михаил наставительно, — и если после его посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение». — Улыбнулся со всем возможным дружелюбием. — Живите надеждой, Игнат. Я со своей стороны приложу максимум усилий.

— Примерно такие, как сегодня в пять пятьдесят возле «Фрегата»?

— Вот как он, оказывается, называется? Приятно узнать. Но все же ваша хватка, хватка! Что значит школа. Зачем вам следить за мной, Игнат?

— Никто за вами не следил. Просто у меня есть выход на городское Управление, их ежечасные сводки. Я не мог не обратить внимания. А следят за вашими появлениями и перемещениями те, кто хочет с вами встречи. Они сводками московского УВД не пользуются.

— Расстанемся теперь. До вечера я найду вас, и обговорим дальнейшее. Совет: никогда не будьте подставным, Игнат. Ваш информированный друг хотел вас подставить. Они проверяли, что я с вами сотворю, будучи «расшифрованным». Как видите, ничего. А вот окажись на моем месте кто-нибудь вроде нашего клиента, не поручусь, что вы не заняли бы место рядом с тем, как его, Розиным.

Воздух потеплел, с веток закапало, зазвенело с крыш. Михаил объехал вставшего столбом Игната, выехал за ворота и повернул направо, вниз, к Котельнической. Инка скомкала пустую пачку и кинула в окно. Высотное здание шпилем царапало низкие серые облака.

И был день.

По Москве-реке плыли грязные льдины. С Крымского моста сквозь решетку его спиц виднелись аттракционы луна-парка, американские горки и белые фантастические пузыри круглых залов, маленький «Буран» и решетчатая джамп-вышка. Бронзовела гигантская кубическая конструкция на белом здании Академии наук вдалеке, и Михаил подумал, что так никогда и не узнает, что, собственно, это такое. «Даже обидно, — подумал он, — все знают, а я нет».

И тут это случилось.

Сначала все, что он видел, превратилось в негатив. Небо из светло-серого стало черным, темнеющий высокий поворот берега к Воробьевым горам, наоборот, высветлился. Ярко-белыми стали фермы железнодорожного моста. Дома почернели, а окна в них слепо зажглись. Машины рядом в потоке мгновенно сделались такими же. «Девятка» с наглухо затененными стеклами и прибамбасами вроде антикрыльев и понавешенными где можно и нельзя дополнительными фонарями, которая все порывалась Михаила «сделать», сама только что бывшая черной, как катафалк, вдруг обратилась в едущий бок о бок холодильник. Такая же снежно-белая. Светящаяся асфальтом, зданиями, машинами, фигурами людей, скрещивающимися огненными на черном проводами, спицами арки моста, которые продолжали плыть назад, ночь обрушилась на зрение.

Потом… или — одновременно, в тот же самый миг, который все тянулся и тянулся, бесконечный, Михаил увидел, как Фрунзенский железнодорожный мост — ведь Михаил бросил свой мимолетный взгляд туда, налево, — просел, растягиваясь, как резиновый, до самой воды. Четыре башенки моста нелепо задрались, а облицованные гранитом берега гуттаперчево раздвинулись. Словно срикошетировав, отдавая набранную упругость, мост подскочил, башни кивнули в обратную сторону, и — по всему полю, по охватываемому взглядом горизонту побежали расходящиеся концентрические волны, как будто видимая панорама была фотографией под тонким слоем прозрачной жидкости, куда влетела, расколов недвижимую поверхность, шальная капля… И успокоилось. Негатив исчез. Голова Михаила еще была повернута влево. Десятка метров проехать не успел. Руки на руле лежали спокойно. Нога на газу не шевельнулась.

— Ох! Что со мной? Что было? Или это только у меня в глазах потемнело? Или показалось? Михаил…

— Тебе не показалось. Смотри.

Он уже тормозил. Все в потоке оделись рубинами тормозных огней, но не всем это помогло. Там удар. Тут. Вот там еще — двойной. Треск, искры — клюнувший носом от резкого торможения троллейбус раскинул беспомощные «рога». Еще и врезался в него кто-то.

Он все-таки успел удрать с моста, но пробиваться к Зубовской, где разворрт, смысла уже не было. Поставил «Чероки» нахально близко к знаку; здесь, впрочем, машин был уже целый ряд. По всему Садовому творилось черт-те что.

— Пройдем ножками, тут ведь близко.

Михаил взял Инку за руку, повел назад, к подземному переходу. Среди взлетевшего, как стая птиц, гомона толпы, вскриков, беспорядка, автомобильных гудков, замершего или пытающегося каким-то образом пробиться транспорта, неразберихи, всеобщего недоумения, возмущения, негодования, испуга, похоже, он один двигался и действовал целенаправленно. И Инку за собой тащил.

— Господи, что это… я думала, это у меня только…

— Что ты видела?

В переходе все говорили друг с другом. Нищенка истово крестилась, выпучив глаза, бумажки порхали из ее руки под ноги. Орала вынесенная наружу колонка музыкального ларька. Ей было все равно.

— Потемнело в глазах. Как на негативной фотографии. Пальцы, руки, дверца бардачка. Я смотрела перед собой, думала, возишь ты сигареты, а то у меня кончились. Потом все так зарябило… и все.

— Каждый видел то же самое, — сказал он, выводя Инку наверх. Все вокруг возвращалось в норму. Они прошли мимо цветочного магазина с пальмами за стеклом. — Куда бы он ни смотрел в эту минуту. В любой точке Земли, Луны, на планетах Солнечной системы, Альфы Центавра и той затерянной в бесконечной Вселенной неведомой галактики, которую человечки никогда не откроют, потому что свет ее по дороге сюда рассеивается полностью. И всякие звери-птицы-насекомые видели то же самое, и микроорганизмы, если они умеют видеть. Никак вы не поймете, что это такое — Мир.

Инка хлопала глазами.

— Белое стало черным, а черное белым, а потом прошла рябь, и ничего не осталось…

и встанут рощи и падут горы, камень обратится в песок, а трава прорастет травой и новая суша перегонит податливое море на место старой

Не так, не так все будет…

Он бормотал, будто в трансе.

— …Михаил, Михаил, очнись же! — Инка с силой дернула его за ухо. — Слышишь!

Узкую улицу стискивали старые здания фабричного вида. Как это они с Инкой успели сюда? Ух, больно до чего она дернула.

— Что ты меня, как алкаша, в чувство приводишь?

— Идешь, бормочешь, меня чуть не силой за собой волочишь, что делать?

— Мы где? Ага. Ну, верно, давай, нам направо, к Усачевке твоей. Я специально с большой улицы уходил, там небось обмен мнениями продолжается. Тут спокойнее, и дорогу сократим.

— Да там все уже в себя пришли, ты один только… Михаил, что это было? Действительно у всех? Повсюду? Временное помрачение ума?

— Нет, — сказал он. — Не помрачение. Начало.

— Начало помрачения?

— Начало конца.

И длился тот день.

Они уже в третий раз проходили мимо места, где должен был стоять интернат — трехэтажное узкое здание с квадратными колоннами. Между домом с магазином «Продукты» и широким, старым, жилым, с плоской площадкой на крыше, обнесенной перилами.

В первый раз, когда они подходили сюда по Малой Пироговской, Михаил объяснял, что от нее требуется, а Инка внимательно слушала. «Но я же не могу видеть по своему желанию, — наконец сказала она. — Это случается само, когда не ожидаешь». — «Тебе и не надо напрягаться. Оно и случится само, только не упусти момента». — «Откуда у тебя уверенность?» — «Место такое», — сказал Михаил, прикрывая глаза и сверяясь с «памятью». Он надеялся, что этим объяснением Инка удовольствуется. О своем способе получения информации он ей, естественно, не рассказал. Это было бы лишним.

— Ой, мы прошли, кажется! — спохватилась Инка, и они вернулись.

Второй раз, на углу «Продуктов» — сохранился магазинчик с тех еще времен, когда все они были «Продуктами», не то что теперь, и буквы те же, грязновато-молочного пластика, — Инка остановилась, завертела головой.

— Я не понимаю… Или я забыла? Вот здесь проезд должен быть, туда, во дворы, он глубже стоял.

— Ну, давай еще посмотрим. — Никакой подсказки Михаил не получал, но смог сообразить и самостоятельно.

— Да что смотреть! Вон туда — на Поле, туда — к Спортивной, через дворы — вниз, к улице Ефремова, или как она теперь называется. Что же… как же… Сломали? Но тут даже прохода нет, проезд исчез. Михаил?

— Так же и называется, — сказал Михаил. «Не только лагерь у Реки претерпевает странные метаморфозы. Впрочем…»

— Ну, давай войдем во двор.

— Нет, подожди, я, может, действительно память потеряла…

Но и в третий раз все осталось, как было. Они вошли во двор, обогнув жилой дом с другой стороны. Кирпичные стены его покрывал не один десяток слоев краски, что хорошо замечалось в местах растрескиваний и отслоений целых кусков. Последняя краска была ядовито-розовой. Гораздо ниже, во впадине, стояло здание школы, тоже давней постройки. Ребятня носилась, гомонила за железобетонным забором. Крыша школы приходилась вровень с третьим этажом розового дома.

— Как же так, — бормотала Инка, — здесь вот тетя Шура живет, вон ее окно. Там — тетя Паша, там, в том подъезде, Алексеевы, два брата, Лешка и Колька, мы с ними играли… Может, зайти спросить? Может, они?

— Они ничего тебе не скажут, — сказал Михаил так, что она сразу поверила. — Для них все, как было всегда. Ты не существовала для них, и вашего интерната здесь никогда не было. Вспомни, что я тебе говорил. Прислушайся к себе. Ты должна почувствовать. Тут, — он постучал каблуком по асфальту. — В этой точке пространства. Должна.

«Это ее место. Здесь у нее все началось. Здесь ее оборванные корни. Это неправда, что перекати-поле — трава без корней. Проклевывается из семечка и растет она, как все, и только лихие ветры могут сорвать ее, понести, погнать прочь, а корни — остаются. И

она когда-нибудь вернется к ним

Я знаю это. Я — знаю».

Прабабка Инки, Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, умерла пятнадцатого августа — двадцать восьмого по старому стилю — тысяча девятьсот тридцатого года в Париже. День собственной смерти был предсказан ею в шестнадцатом году. Она возвращалась с заутрени из храма в Новодевичьем монастыре, и в точности, как Инка через семьдесят три года, увидела самое себя. Тоже взрослую, красивую, смеющуюся, под руку с кавалером, разговаривающую на легком французском. А потом и место увидела, где это произойдет, — мансарда в доме на набережной Сены, присевшая над Марсовым полем башня и поезд метро, ползущий под аркадами моста, — вид из мансардного окошка. «Вот на Успение я и умру, душенька Надечка, — сказала она подружке. — Только не скоро еще и почему-то в Париже». На старой фотографии, которую Инка забрала у брата Сереги, Елизавета Никандровна стояла слева, с книжкой, а подруга душенька Надечка сидела с фарфоровой собачкой. Это фото было сделано годом раньше.

Дальнейшая судьба Елизаветы Никандровны типична. Отъезд в восемнадцатом с родителями, его тогда никто не называл эмиграцией, все думали, что едут на несколько месяцев, пока большевиков прогонят и порядок восстановится сам собой. Тяжелые годы, затем светлые годы, связанные с замужеством за немецким — в Париже! — коммерсантом фон Гольцем. Они так и не покидали города с золотым корабликом на гербе, куда было ехать — в Германию, задыхающуюся под репарациями Версаля? Фон Гольц ухитрялся процветать. Он, впрочем, был еврей гораздо больше, чем немец. Снова тяжелые годы после его скоропостижной кончины, лучик надежды на Рождество двадцать девятого. Новый роман, планы, радостные ожидания. Досадная простуда посреди лета, мансарда Максимилиана, где она, практически выздоровев, стоя у окна и смеясь, вдруг схватилась за сердце, ахнула и сползла по занавеси на пол. Врачи отказались признать причиной внезапный приступ. Она никогда не жаловалась на сердце.

Она помнила, конечно, все эти годы свое давнее необъяснимое прозрение, но за тревогами и волнениями дней оно, полудетское, почти истерлось, сохранившись в каких-то очень дальних уголках. Дом фон Гольца на рю Риволи был совсем не похож на смытое временем видение, а с Максимилианом она была слишком счастлива, чтобы вспоминать.

Лишь в последний миг она вспомнила.

Елизавета фон Гольц похоронена на русском кладбище Сен-Жермен де Буа. Она никогда в жизни больше не видела ничего ни о себе, ни о ком другом. Но с нее началось.

Бабушка Инки, Аннет фон Гольц, на день смерти матери ей исполнилось восемь, была призрета Обществом Сестер Магдалины, воспитывалась и

жила под Рамбуйе, где в трех больших каменных домах с хозяйственными постройками располагались общежитие, школа с классами и церковь. Ко времени занятия немецкими войсками Парижа и оккупации Франции Аннет успела побывать замужем (и тут Инка повторила уже бывшую историю), Этьен оказался ничтожеством, и она его бросила. Франсуа тоже был так себе. Зато Ив, шансоне, познакомившись с ней поближе, подсказал ей отличную идею, и они стали выступать вместе с модными тогда номерами «угадывания мыслей». Аннет понятия не имела, откуда у нее это умение. Пришел успех, но тут случилась эта досадная война, и все чуть было не рухнуло. Ив зачем-то ушел в маки, и одной ей стало не по силам организовывать программу. Помог Вернер, очень любезный и красивый оберлейтенант. Аннет нравилось, положив ему руку на затылок, приблизить лицо с холодными глазами викинга, говоря: «Я читаю все твои мысли, майне либе».

Она не читала чужих мыслей. Она их слышала. Особенно, если человек перед нею повторял слово или фразу про себя несколько раз. Еще она находила спрятанные предметы.

В салон мадемуазель Ани фон Гольц — она вспомнила свою девичью фамилию, — открытый стараниями и связями Вернера, потянулись многие. Чиновники, артисты, коммерсанты, офицеры армии вермахта, а иногда и — черные мундиры СС. Спиритических сеансов Аннет избегала — там приходилось подчас пользоваться трюками, которые также наладил неутомимый Вернер. Однако и он более склонялся к телепатическим демонстрациям Аннет. Они приводили его в восторг, а он ночами приводил в восторг пылкую Аннет.

В конце концов Вернер признался, что является офицером специального подразделения, которое занимается поиском и привлечением на территориях оккупированных стран медиумов, гипнотизеров, телепатов и тому подобных лиц. (Тогда еще не знали слова «экстрасенс».) Что привлеченные активно работают на благо Третьего рейха во исполнение воли великого фюрера, который сам весьма высоко оценивает результаты их деятельности. Астрологи и предсказатели готовят гороскопы лично для фюрера и консультируют Генштаб по поводу тех или иных планируемых операций. А для Ани — об этом Вернер уже запросил свое руководство — с ее способностями найдется место, ну, скажем, в разведке у адмирала Канариса. Все это Вернер сообщает под строгим секретом, но еще дело состоит в том, что он намерен предложить Ани руку и сердце, поскольку совершенно очарован ею. Они переедут в рейх и будут жить в Старом Потсдаме среди буковых лесов, в домике под черепичной крышей с башенками.

Кончался сорок первый год, войска победоносной Германии скоро возьмут Москву, и с большевистской Россией, к которой Аннет не испытывала ровно никаких чувств, зная, что там холодно и там живут варвары, будет покончено. Она с готовностью приняла предложение Вернера, викинга в обер-лейтенантских погонах. К тому же — романтическая фигура шпионки, читающей мысли своих врагов! О-ля-ля, тут было от чего закружиться головке. Даже обидно, что война так скоро кончится. Но всегда есть под рукой надутая Англия.

Все испортили офицеры в черном, посещавшие салон Ани. Именно у одного из них, едва он вошел каким-то вечером, Ани прочла мысли, складывающиеся в приговор ей, вместе с похабной фразой, которую он специально отчетливо повторял про себя.

Гольц, несмотря на приставку «фон», все-таки был евреем. Не надо было его вспоминать.

Весной сорок пятого эшелон вез освобожденных узниц женского лагеря из-под Братиславы на Восток. Аннет фон Гольц, хетфлинг 360997, лежащую в тифу, русские женщины назвали Аннушкой, чтобы забрать туда, где, быть может, найдется врач, потому что освободители брали больных только русских, всем остальным предоставлялась полная возможность самим добираться куда им вздумается. Например, на небо.

Стриженый бобрик, который отрос у нее через год, в лагере Тополином, был наполовину черным, наполовину седым. В Якутии она воочию убедилась, что в России холодно и живут варвары. Здесь она утратила способность слышать чужие мысли, да оно, может, и к лучшему. Отца девочки, которая родилась в сорок седьмом, Аннушка не знала — на красивую «заграничную» зечку навалилось сразу пятеро охранников на одной из пересылок. Сохранила ребенка чудом, из женщин выбивали беременность сапогами, чтобы не актировать на досрочное. Ребенка Аннушки просто забрали, и она больше никогда дочку не видела. Вместе с тысячами сгинула безвестно на знаменитой трассе от Хандыги до Магадана Аннушка Гольцова, С-954, мадемуазель Ани, Аннет фон Гольц. Ей было двадцать семь лет.

Мать Инки в бумагах, пришедших с ней в детский приют из лагеря, имени, отчества и фамилии не имела. Ей их придумали тут, и зашагала по строящейся жизни Марья Ивановна Иванова, с набегающими годками все радостнее включаясь в ее всеобщее движение. Стройки века звали, и зачатый, правда, по большой любви, младенец влюбленную Марию Ивановну (она же Машка-расхристяйка) от созидательных процессов стал бы отвлекать. Повинуясь этому соображению, а также перспективе уехать «на материк», где заняться строительством сугубо личной жизни с сердечным дружком, уже загнувшим длинный сибирский рубль, восемнадцатилетняя Машка от ребенка отказалась. «Он не мой и неча с собой тащить!» — категорично заявил сердечный дружок.

Последующее десятилетие у Марии Ивановны было наполнено событиями, встречами, надеждами и разочарованиями, сменой мест жительства, работ для пропитания и спутников жизни, зарегистрированных и незарегистрированных, для устройства личного счастья.

Никаких сверхнормальных способностей в Марии Ивановне не открывалось. Силы, пришедшие в действие в день Успенья Святой Богородицы, в далеком уже шестнадцатом году на Девичьем поле, на Марии Ивановне сделали передышку.

С семьдесят второго года, с «горящего» московского лета, когда дым от торфяников, что тлели от Егорьевска до Серпухова, закрывал город, Мария Ивановна — в столице. И тут не обошлось без нового сердечного дружка, от которого она, сохранив прописку и несколько квадратных метров жилплощади, быстренько отмоталась.

А в семьдесят пятом она решает вдруг — родить. Одна. И рожает, и умирает родами. В двадцать девять, как бабка Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, про которую, ясное дело, Мария Ивановна не имела никакого понятия.

— И вот отсюда начинается вообще сплошной сюрреализм, — сказал Михаил. На следующий день в родильное отделение является некий молодой человек и предъявляет документы, из которых явствует, что он твой родной брат. Серега. Что давно искал мать, которая родила его совсем девчонкой, потому оставила. Что теперь нашел, но уже поздно, и что тебя, как сестру, он забирает. Не представляю себе, как ему это удалось. Как сумел преодолеть вполне разумное недоверие и сопротивление ответственных лиц. Как объяснил вопиющее несоответствие в возрасте своем и своей якобы матери. Разве только умением отводить глаза, о котором ты говорила.

— Так он не брат мне?

— Это какая-то вообще необъяснимая фигура. Откуда взялся? Зачем? Чтобы сохранить тебя, направить, чтобы ты стала такой, какая есть, прожила эту свою жизнь и встретилась в конце концов со мной? Ради того, что нам назначено, что сделать можем только мы, только ты?

В ресторан гостиницы «Юность» Инка с Михаилом зашли после того, как Инка, окончательно убедившись в отсутствии и следов дома, в котором выросла и который любила, единственно родной, ожесточенно потребовала ее накормить. Михаил заказал кучу еды. Бараньи отбивные на косточке здесь готовили, насколько он помнил, отменно. «На, — протянул маленькую белую таблетку из трубочки, которая всегда была у него в ридикюле. — Ты скоро третьи сутки по-человечески не спишь. Летейские забавы сна не заменяют». От таблетки усталость исчезла, Инка почувствовала себя бодрой, и вернулся оптимизм.

— Он поместил тебя в ваш интернат, когда тебе было три с половиной, а не два, здесь ты ошибаешься. Знал, что ему маячит первая судимость, но надеялся на год-два. Дали восемь, неамнистиционная статья, и когда вышел, ты уже была взрослой достаточно, чтобы его не принять. Поселился в своих, как их… Но внимания от тебя не отворачивал. И помогал, ведь так?

Инка наморщила лоб, вспоминая. Подарки неизвестно от кого. Однажды нахватала в долг, вертелась три месяца, не зная, как отдавать, потому что саму «кинули», и вдруг долг оказался погашен. Вместе с процентами, что «по счетчику» настучали. Легче легкого, элементарно, левой ногой сданные экзамены в Университет, благожелательный и непонятный разговор с деканом…

— Так это все он?

— Думаю, он

— Не понимаю…

— И Усачевка, — напомнил Михаил. — Девичье поле, где ты впервые начала видеть. То же место. Вряд ли он выбрал интернат произвольно. Как еще надо было с оформлением все устроить.

— Ангел-хранитель.

— Даймон, — сказал Михаил непонятно. — Еще один Даймон Уэш.

— Откуда ты все знаешь про меня?

— Если я скажу — от верблюда, тебе ведь это не подойдет? Вот и не спрашивай тогда. Могу сообщить, что когда мы позавчера ездили к Сереге в деревню, я этого не знал.

— Боже! Позавчера только. А кажется — вечность. — Инка пригорюнилась, налила вина в свой бокал. — Наследственное, выходит. Экстрасенша наследственная, шлюха наследственная. И так же до тридцати не дожить. Все сходится, Михаил. И ничего я не вижу.

— Тебе не удалось в этот раз, удастся в следующий. Завтра. Походи по округе, повспоминай, где у тебя получалось когда-то прежде.

— Это не у меня получается! Это — само, я же тебе…

— Неважно. Само так само. Спустись к прудам.

— Мы там уже были сегодня…

— Попробуй еще раз. Ты обязательно почувствуешь и увидишь.

— Что? Что я должна увидеть? Ты же не говоришь.

— Место. Место, где мы встретимся с тем, кого ищем.

«И тогда я освобожу от него Мир, правда, не знаю, кто придет сюда ему на смену», — услышала Инка голос Михаила, слова, которые он — точь-в-точь — произнес вслух спустя несколько секунд. Как с Игнатом.

Она не стала ему ничего говорить. Она только спросила:

— А если ты встретишься с ним в каком-нибудь другом, не этом месте?

— Я буду бессилен. Ведь я сейчас не Страж. А он тоже «закрыт».

— А не ну его к чертям, этот Мир? Провалился бы он, а? Как кому, а я от него радости мало видела. Теперь выходит, и вся семья моя тоже, четыре колена, мать, бабка, прабабка. Такие судьбы — кому пожелаешь? Или пускай этот меня «переправляет» к е… матери! А Мир — пук, и нет его. Это же не будет больно, да? Никто ничего не заметит. На х… мне этот Мир спасать, я не нанималась! Мне он ничего не дал, пусть катится! Чего от этого убудет?

У Инки вообще-то была стадия, когда она становилась буйной, но сейчас это было явно не то. Михаил положил пальцы на ее руку, перевернул ладонью кверху, легонько помассировал бугорок между средним и безымянным. Посмотрел в глаза. Так посмотрел.

— Ну… Ну, ты… Миш, не надо, что ты, перестань. Миша. Ванечка, не могу я так…

Михаил отнял руку и убрал взгляд.

— Нет, — сказал он. — Не пусть катится. Убудет так, что и помыслить нельзя. Миры сосуществуют в равновесии и взаимозависимости. Только так. — Он

показался сам себе похожим на Дэша и танатов одновременно.

— А! — махнула Инка. — Это все слова. Ты меня цитатами потчевал, хочешь я скажу?

«О этот мир, так молодо-прекрасный! Он стоит тысячи миров!» Тютчев.

— Вот именно, — сказал Михаил, потянувшись за своей рюмкой, и тьма упала вновь.

Теперь «миг негатива» длился дольше. Михаил смотрел в одну близкую точку, на бутылку, и поэтому перемену света на тьму вынес легче. Особенно когда черно-белое заскакало, как в стробоскопных вспышках, и так же зарябило, и когда кончилось, он увидел Инку, прижимающую ладони к глазам, услышал крики людей в зале, звон бьющейся посуды.

— Ну-ка, на воздух! — скомандовал он, подхватывая Инку. Бросил денежную бумажку в блюдо с ассорти.

В вестибюле стояли киоски, слот-машины и толпились растерянные люди. Мелодично звякнул лифт. На широких ступенях обдал пронизывающий ветер, стало полегче. Инка шла на нетвердых ногах. У Михаила самого дрожали колени. Столбики-лампионы освещали газон с елочками, отбрасывая прямо вниз строгие конусы света.

— Все, отвожу тебя домой. Такси бы взять до машины добраться, но сейчас все заняты переживаниями, не до седоков. Да мне небось там уже на колесо замок навесили, поставил я ее…

Однако и такси нашлось, и замок не навесили. Шофер пытался заговорить о светопреставлении. В «Чероки» Михаил провел кончиками пальцев по щеке Инки. Инка сидела ошеломленная.

— «Кто скажет, что гитане гибкой все муки ада суждены?» — тихонько сказал он. — А ведь когда написано было. И не про нас вовсе.

— Кто это? — глухо спросила Инка.

— Не помню, — соврал Михаил. — Человек рожден для счастья, как птица для полета. Вот он и выкручивается. Спокон веку так было, и обходились без знания о множественности Миров. Дома я удивлю тебя новым фокусом.

— Я не хочу туда.

— Я тоже, — заверил Михаил. — Ты когда-нибудь пробовала себя в укрощении диких зверей и мифологических чудовищ?

И был вечер того дня.

«Я только хотел, чтобы ты не считала себя перекати-полем», — сказал Михаил, когда они подъехали.

«Не стоило стараться. Пережила бы». — «Ну, извини».

Он обратил внимание, что Инка, прежде чем выйти из «Чероки», окинула внимательным взглядом ряд машин, поставленных вдоль дома, залезающих колесами на пешеходную дорожку. Засмеялся, похлопал по плечу. «Уже инстинктивно озираешься? Забудь, то время прошло». Инка смутилась.

— Давай свой фокус.

— Подожди, с отцом Игнатием свяжусь.

Они говорили недолго. Игнат заверил, что условия Михаила приняты и при встрече он будет иметь всю информацию об интересующем объекте. «Так-таки и всю. А вам почему не дает? Вы б его в четыре счета. А?» — «Они бы его и сами, и гораздо быстрее, но говорят, что это ваше с ним личное дело. В эти сферы они не вмешиваются». — «Еще как вмешиваются, Игнат, вы бы знали. Впрочем, узнаете. Завтра утром я звоню вам в девять, и договариваемся о времени и месте». — «Но почему не…» — «Завтра, — категорически сказал Михаил, — всего вам доброго», — попрощался голосом телеведущего.

— Ты действительно намерен появиться уже завтра? — Инка, не раздеваясь, стояла посреди комнаты. — Знаешь, у меня ощущение, что здесь без нас кто-то побывал. Все вроде на местах, но такое чувство…

— Очень может быть. А появиться — откуда я знаю? Встань сюда.

Михаил тоже осмотрелся, но с другим намерением. У Инки не было мебельной стенки, стоял отдельно шкаф для одежды, отдельно сервант-горка, отдельно стол. На маленьком столике возле софы, небрежно сдвинутые кем-то в сторону, — подсвечник со знакомым оплывшим огарком, пушкинский томик. Да, здесь побывали, и не раз. Михаил и сам ощущал отголоски чужого посещения. Но сейчас это его не интересовало. Он примеривался, как бы чего не задеть.

«А пускай поглядит, — думал он. — В конце концов, мне этого никто не запрещал. Из вторых суток у меня улетает три с половиной часа, «проявился» я в девять сорок пять. Транжиришь собственную свободу, пес».

И вдруг он понял, что элементарно удирает. Бежит из этого Мира туда, где его ждет каторга Перевозчика. Что Река, лагерь, угнетающе-изменчивое и все-таки одно и то же черное небо, Ладьи, переправа заблудившихся душ, танаты — даже танаты! — редкие беседы-отдохновения с Дэшем, Даймоном Перевозчиков, — все это по-хорошему волнует его, и он, смешно сказать, соскучился.

«Все окончательно становится с ног на голову. Раньше я стремился сюда, теперь — отсюда. Мой Мир стал так неприятен мне? Только ли мне одному? Или это оттого лишь, что Мир снова, в который раз, подошел к своей грани, теперь — такой, которую неспособно уловить подавляющее большинство живущих в нем.

Самое главное, что именно те, кто понимает, разбирается, исследует и использует открывшиеся им знания, — они своими действиями и подталкивают Мир к этой новой грани равновесия, за которой — обвал.

Да разве раньше в этом Мире было по-иному? Удел избранных ломать законы своего Мира, и удел иных избранных — вновь их восстанавливать. И всегда у живущих в Мире сохраняется вера, что все пройдет, все переможется и бури затихнут, что

все будет хорошо

Но ведь я — это не они. Я не выточенная кем-то когда-то безделушка в коллекции Локо, которой все равно, как ее поставь, на ноги ли, на голову. И теперешняя ситуация в моем Мире совсем не похожа на те, что были раньше. Раньше он оставался закрытым в самом себе, и опасности, ему угрожающие, порождал для себя сам. Теперь же он замахнулся на нечто большее. Слишком многие в нем стали тревожить силы, до которых не должны касаться.

Мир с большой буквы — это не расплывчатая категория для умозрительных экспериментов. Это очень конкретно — Мир. Кому, как не Перевозчику, знать это. И равновесие Мира хрупко.

А теперь и один из Стражей этого Мира начал действовать против него. Почему?»

Михаил поставил Инку к свободной стене, отступил на середину комнаты.

— Ничего не бойся и постарайся не взвизгнуть. Он… я ничего тебе не сделаю. Да расслабься ты, — улыбнулся, видя, что Инка вцепилась в шнурок на груди, — а то рванешь, как кольцо у парашюта. Расслабься и… постарайся получить удовольствие. -

Он двусмысленно подмигнул, размотал шарфик. Металлически-блестящая полоска на горле обнажилась.

«Почему? — продолжилась мысль. — Да не все ли мне равно — почему? Его мотивы. Меня это абсолютно не касается. Помочь этому Миру и через него всем остальным Мирам выжить. Кому кажется мало?»

— Меня не рекомендуется брать за горло, — сказал он.

Инке стало больно спине и позвоночнику — до того она втиснулась в стену, когда вместо насмешливо улыбающегося Михаила возник Зверь. Все произошло точно так же — неуловимым мгновением, но теперь она могла рассмотреть детали. Он не производил впечатления живого существа. Не было мелких черточек, присущих живому. Повороты голов, складки шкуры… не шкуры — поверхности тела. Обретшая подвижность химера с крыши Нотр-Дама. Пасти, морды… не собачьи, а какого-то никогда не существовавшего чудовища. Глаза плошками.

«Конечно, — подумала Инка сквозь наползающую пелену потустороннего ужаса, — Кербер, страж Подземного царства. Вот кто в тебе таится».

Переплетение мерзких змей слабо шевелилось. Капли падали вниз с их зубов, коротко шипели на полу. Зверь шагнул к ней, и Инка услышала треск, увидела, как когти лап погружаются в дубовый паркет, будто в мягкое тесто. Он занимал все пространство комнаты, ей было некуда убежать. Да она бы и не смогла.

Чудовищная, отвратительная, — но в этом отвращении Инка вдруг почувствовала странную, прежде не известную ей притягательность — огромная морда очутилась возле самых глаз. Инка теряла сознание и смотрела, не в состоянии оторваться. Потом Зверь высунул огромный язык и провел сбоку по ее шее и щеке. Язык был совсем не шершавый и приятно сухой. И никакого звериного запаха, наоборот, ей почудился вдруг какой-то пьяный, щекочущий, остро-возбуждающий аромат. Не понимая, что делает, Инка потянулась навстречу головокружительной истоме, исходящей от Зверя, подняла руки к мускулистым шеям, каменному телу… И наткнулась на ткань пальто на плечах Михаила.

— Нет, — сказал Михаил, держа ее за локти. — Я — не он. Просто разрешили сохранить по выходе в отставку, как именное оружие. Сказали, что в расчете на будущую преданность.

— Мне и того, — Инка переводила судорожное дыхание, — довольно.

В горле пересохло, щеки, шея, где лизнул Зверь, ладони — все горело. Снизу поднималась волна тепла. Изо всех сил она давила в себе возмутившееся извращенное желание. Жаркий водоворот, какого она еще не знала, притягивал, манил…

Ощутив губы Михаила на своем лице, обхватила его голову, почти впилась в рот. Дубленка полетела на пол, рукой Инка зашарила по груди и животу Михаила.

Он отстранился.

— Я ухожу, Инесс, у меня не более двадцати минут, а еще до метро добежать. Я должен быть на месте в течение получаса.

— Слушай, ты! — прорвало ее. — Ты или… — Инка выразилась со свойственной ей прямотой, — или не дразни!

— Ну, ну, успокойся, моя птичка. Если не вернусь через час, то буду скорее всего утром. Тебе надо отдохнуть. Спи спокойно, сегодня уже ничего не случится.

Оставшись одна, Инка долго стояла, прикрыв глаза вздрагивающими пальцами. Вздохнула, разглядывая испорченный паркет. И поняла, что напоследок услышала от жуткого человека-оборотня весьма важную деталь. Еще один штришок для ее напряженных размышлений.

«И я его, кажется, приручила, — подумала она. — Такого Зверя». Ее ноздри раздулись, Инка прищурилась в зеркало на свое отражение.

…А он без излишней торопливости добрался на угол, до той самой таксофонной кабины, и она в этот час пик, в столпотворении людей, оказалась свободна, как будто нарочно ждала. Он вошел в нее и положил руку на аппарат, и как исчез — никто не заметил. Только даме, которая ступила минуту спустя на резиновый полик, пришлось водрузить на место болтающуюся трубку, но сперва любопытная дама послушала. В трубке коротко гудел отбой.

— Хулиганы, — сказала дама.

Так закончился этот день.