"Два пера горной индейки" - читать интересную книгу автора (Кузнецов Александр Александрович)
Праведница
Мы плыли на байдарке по небольшой северной речушке Уфтюге, чтобы спуститься по ней в Сухону возле Нюксеницы. Нас было двое — Сергей Есин, теперь известный писатель, а тогда работник радио, и я. Путешествие наше было рассчитано на десять дней — с первого по десятое мая. Я проводил наблюдения за прилетом птиц и собирал их для Зоологического музея МГУ, а Сережа отдыхал после только что оконченной повести и по мере сил помогал мне.
В конце поездки плыли мы под густо падающим снегом. За два дня снега навалило по колено, а он все шел и шел. Прилетевшие уже птицы собрались у реки. К множеству различных куликов и уток прибавились лесные птицы, им нечем стало кормиться в заваленном снегом лесу, и они тоже держались у кромки воды.
На третий день снегопада мы приплыли в Нюксеницу, то ли город, то ли поселок с несколькими новыми зданиями и со старинными домами в два этажа, где низ кирпичный, а верх деревянный. Такие дома стояли на Торговой улице, и в них раньше располагались лавки и лабазы. Довели лодку до пристани. Пристани, собственно, никакой не было, катер здесь тыкался носом в берег, и с него сдвигали мостки. Зато тут собралось много народа, провожали призывников. Гармошка, пьяные песни, ругань... А с катера снимают гроб и грузят его на прицеп трактора. Кудлатые парни в капроновых куртках запустили свои транзисторы и магнитофоны на полную мощь, стараясь, видимо, заглушить соперников и гармошку. Девушки в красных, зеленых и оранжевых куртках, в брюках и в резиновых сапогах громко смеялись и взвизгивали. Неожиданно в толпу провожающих ворвалась запряженная в сани лошадь, которой в бессознательном состоянии правила растерзанная женщина. Кто-то падает под лошадь, кого-то тянут за рукав в сторону, крик, ругательства, угрозы... И все это под неперестающим дождем со снегом и по колено в грязи.
Узнав с трудом, что катер на Великий Устюг уходит на следующий день в пять утра, мы повели лодку к окраине поселка. Надо было искать ночлег, сушиться, отдыхать.
Постучали в один дом.
— Хозяина нет, не могу без хозяина.
Зашли в другой.
— Тесно у нас, негде, — и захлопнули дверь.
— Ничего не знаем, не знаем ничего, — сказали в третьем.
Для нас это было неожиданным. Жители северных деревень удивительно приветливы и гостеприимны. В пустующих деревнях нас всегда принимали ласково, душевно, кормили чем бог послал и укладывали спать в горнице. Большая река — прохожее место, и люди здесь другие.
Моросил дождь, тяжелели наши кожаные куртки, мокли вытащенные из байдарки вещи.
— Бабушка, чья это баня? — спросил я у проходившей мимо старушки.
— Моя баня, а что тебе?
— Вещи бы нам сложить да переночевать.
— Не знаю я... — протянула старушка.
— Утром мы на катере уедем в Устюг. Мы заплатим. И уберем за собой, вы не беспокойтесь.
Старушка ушла, ничего не сказав, а мы приняли ее молчание за согласие.
Но как только мы закончили переносить в баню наш груз, на пороге ее появилась разъяренная женщина лет тридцати. Уперев руки в обширные бока, она принялась кричать на всю улицу, стараясь, видимо, больше для выглядывающих из дверей и из-за плетней жителей:
— Вы что тут хозяйничаете?! Кто вам разрешил?! Убирайтесь сей секунд! Ишь что придумали! Их в дом не пустили, так они в баню лезут!
— Куда же нам деваться? — сдержанно и даже просительно сказал Сергей. — Ведь дождь, а мы и так мокрые...
— А мне какое дело! — еще пуще завопила баба. — Много тут всяких ходит. Если не уберетесь сей же секунд, мужиков позову, они вас научат. Что придумали! В чужую баню, как в свою! Проходимцы! Разбойники, фулюганы!
— Мы спросили разрешения у бабушки, — сказал я. — Она не возражала.
Но старушка, видимо, предала нас.
— Никто вам не разрешал, врете все, сами влезли! — понесла дальше толстуха. — Шпана, фулюганы, алкоголики!
Для мокрых, замерзших и усталых людей этого было вполне достаточно.
— Заткнись! — проговорил я, сдерживаясь, чтобы не сказать большего. — Сейчас уйдем, соберем вещи и уйдем. — И Сергею: — Придется ставить палатку.
Не переставая кричать, баба удалилась, а мы стали вновь запихивать в мешки и рюкзаки разложенные было на полу бани вещи.
К нам подошла другая старушка, маленькая и седенькая. Она принялась быстро-быстро что-то говорить. С трудом мы поняли, что она приглашает нас к себе, что сейчас она затопит печь, согреет чай и что у нее есть белый хлеб и сахар.
— Вот спасибо, бабушка! Сейчас придем, — обрадовался Сергей. — Где ваш дом?
Старушка опять залопотала.
— Так, домик в два окошечка, — переводил Сережа, — один такой на улице. Направо, сразу направо.
— Найдем, бабушка. Спасибо! — сказал я.
Собрав рюкзаки, мы прошли всю улицу, но домика в два окошечка не нашли.
— Напутала что-то бабка, — обозлился Сергей. — Мне кажется, она немного того... — И он постучал себя по лбу.
— Не без этого, но она для нас печь топит и чай греет.
Спросили у мальчишек, стоявших поодаль и наблюдавших с момента нашего прихода за всеми нашими действиями. Толсторожий подросток самодовольно захихикал и сказал:
— Нет у нее никакого дома и сроду не было. Она вон в той бане живет. Лаптем щи хлебает...
Он сказал это тоном превосходства, как говорят о деревенских дурачках. Мальчишки загоготали. Подошли к указанной бане. В ней действительно было прорублено два окна, и баня сразу стала похожа на домик. У стены аккуратно сложена поленница дров, к дверям пристроены крохотные сени. Домик вместе с маленьким участком огорожен крепким плетнем. Мы обошли изгородь кругом, но калитки или какого-нибудь другого входа не обнаружили. Плетень был сплошным, без намека на дверцу. Пожав плечами, перемахнули через плетень в том месте, где он пониже, и постучали в дверь.
— Входите, входите! — раздался голос старушки.
Малюсенькая чистая комнатка, печь, кровать, стол, лавка, икона, ходики, простенький репродуктор. Тепло, сухо, уютно. Старушка опять быстро-быстро залопотала. Теперь мы поняли, что половина ее фраз состояла из отдельных, порою непонятных, слов и междометий. Но в целом ее можно было понять. Она говорила:
— Раздевайтесь, вешайте одежду вот сюда, к печке, на ней можно и посушить что надо. Чайник сейчас закипит, у меня есть белый хлеб и сахар.
Седые, но довольно густые волосы ее подстрижены ровно, чуть ниже мочек ушей. Так стриглись комсомолки двадцатых годов. Бумажная кофточка совсем вылиняла, но аккуратно заштопана на локтях и чистая. Юбка тоже отстирана добела и вся в заплатках.
— Мне говорят, мужики какие-то страшные приехали, с бородами и в, чудно́й лодке, — бормотала, хорошо так улыбаясь, старушка, — не вздумай, говорят, пускать их: ограбят и зарежут. А я говорю: «У меня брать нечего. Икона, часы да радио. Это им не надо. Не могут же люди под дождем спать. А у меня как раз хлеб есть белый и сахар». Просохнете и переспите у меня на кровати вон. А я на пол лягу или на лавке.
— Спасибо, бабушка, — сказал растроганный Сергей, — у нас все есть — и матрацы надувные, и мешки спальные. Мы на полу.
— Зачем же на мешках спать на грязных, когда у меня кровать есть своя, — не поняла она Сережу, — ляжете, отдохнете хорошо.
— Давай перенесем оставшиеся вещи, — шепнул я своему другу. — Она увидит спальные мешки и все поймет.
Перенесли вещи и зашли в соседний дом купить молока и яиц.
— Почем у вас яйца? — спросил Сережа у хозяйки, полной и неопрятной женщины.
— А у вас в Москве почем?
— Не знаю точно. Кажется, рубль тридцать. Так, Саня?
— Вот и у нас рубль тридцать, — сказала женщина.
— А молоко почем? — Сережа начал уже валять дурака.
— А в Москве почем?
— Тридцать копеек бутылка.
— Вот и у нас шестьдесят копеек литр, — не растерялась она.
— Э, нет! — засмеялся Есин. — Это с посудой. А без посуды получается сорок копеек...
Она подозрительно посмотрела на него, на меня и зашевелила губами, видно, никак не могла высчитать, почем же в Москве литр молока.
На прощание она таинственно проговорила:
— Вы с ней поосторожнее... Она сумасшедшая. Может ограбить и зарезать. Мало что от нее можно ожидать...
— А мы сами ненормальные. Мы ведь оттуда бежим, знаете откуда? Вот. Чего нам бояться? Мы сегодня здесь, а завтра опять там.
Надо было его остановить, а то скрутят ночью, и доказывай, что ты не верблюд.
— Она самая нормальная во всей вашей деревне, — сказал я. — Ограбить только вы можете. А Сережа шутит, он специальный корреспондент, можем и документы показать.
Женщина поджала губы и ушла. Когда мы вернулись, наша старушка разложила уже на столе свой кусковой сахар и нарезала белый хлеб.
— Сейчас я вам чайку налью, у меня заварочка осталась. Сама я не пью заваренный, так и лежит с зимы. Агафья лявана забара акроди озоти, — снова непонятно забормотала она.
Мы вывалили на стол оставшиеся у нас продукты. Налили в кружки молока.
— Нет, нет! — замахала она руками. — Я ничего чужого не беру, у меня теперь все свое есть. Зачем мне?
— Но ведь вы же нас угощаете хлебом и сахаром, — не соглашался Сергей, — вот давайте вместе и поедим. Вы нас угощаете, а мы вас.
— Я угощаю потому, что я хозяйка, — сказала Наталья гордо и есть наотрез отказалась. — Вы устали, голодные, вы и ешьте.
Как мы ни бились, ни хитрили, ужинать она не стала.
— Вы одна живете, тетя Наталья? — спросил я, прихлебывая чай.
— Одна. В богадельне не хочу жить. Там припадочные, а я нет. Я в тихих была. Сергей Иванович говорит: «Куда ты пойдешь, у тебя никого нет?» А я ему теперь письмо написала, главврачу-то. Дом даже у меня теперь свой, говорю. — И старушка косноязычно и заговариваясь поведала нам о своих делах. — Племянники меня в дом инвалидов сдали, а потом в богадельню перевели в дом престарелых. Там тоже плохо. Я не люблю там. Ушла, денег накопила и ушла.
— А как накопила? — поинтересовался Сергей. Там зарабатывала, что ли?
— Я там у людей зарабатывала. Пенсию отбирали А теперь пенсия у меня. Каждый месяц пенсия.
Спросили, сколько платят по пенсии.
— Восемь рублей, — ответила она с гордостью. — Восемь рублей каждый месяц пенсия у меня. Почтальон приносит прямо сюда.
— Хватает вам? — не удержался я.
— Хватает. Как раз хватает на три недели. А на четвертую неделю я зарабатываю. Дрова колю, убираюсь, огород копаю, с малыми детьми сижу... И еще три рубля получается, а то и четыре даже.
Мы переглянулись.
— Сколько же вам лет, тетя Наталья? — удивился Сергей
— В этом году семьдесят восемь мне, семьдесят восемь.
Потом она говорила что-то непонятное, хотя временами какой-то смысл в ее речи можно было и уловить.
— Я всех пускаю. Сама знаю, как без дома жить, Разве можно людям под дождем? Зачем, когда у меня есть свой дом? Василий уехал, дом продал, а баня осталась. Я накопила денег-то и купила у него баню. Сорок рублей отдала. Теперь у меня все есть, радио провела, печь переложила, кровать нашла, часы купила, обои купила.
Обои на стенах у нее трех цветов. Видно, отдали старухе остатки по дешевке. Но оклеена комната самым тщательным образом.
— В городе я тогда жила, только вот не помню теперь... Как случилось, все забыла. Помню только лет пять или шесть. А теперь все стала понимать. Ходила недавно к Сергею Ивановичу, ведь рядом, по прямому пятнадцать верст нет. Он говорит: «Скоро тебе личное дело отдам, все прочтешь про себя и узнаешь, кто ты есть».
Наталья не поняла, кто мы такие, зачем приехали. Она никак не реагировала на слова «университет», «орнитология», «журналист». Они были вне ее сегодняшней жизни. Хотя речь ее звучала совсем не по-деревенски и уж не по-северному, это точно. Сходить бы к этому самому Сергею Ивановичу...
Понимать и узнавать заново, как мы узнавали слова «вицы», «ромшина», «чисть», она уже не могла. В нас Наталья видела только усталых мужиков, которым ночевать негде. Она пыталась помочь нам, когда мы ворочали наши тяжеленные рюкзаки и разбирали лодку, переставляла на печи наши сапоги и перевешивала сохнувшие куртки. Нам едва удалось уговорить ее не стирать наши носки. «Высохнут, — доказывала она, — к утру будет сухо». Угомонилась старушка только тогда, когда мы спрятали на дно рюкзаков грязные носки и показали ей чистые, запасные.
Наталья не жаловалась и ничего не просила, весело и добро улыбалась, а утром разбудила нас в четыре, когда горячий чай стоял уже на столе. К предлагаемой еде так и не притронулась и рубль за ночлег взять отказалась. Серега незаметно подсунул ей под стакан десятку.
Когда мы поцеловали старушку и вышли на берег, Сергей сказал:
— Не стоит село без праведника.
— Это уже было, Сережа, — ответил я.
Он рассердился:
— Ну и что из этого?! Ты сам видел. Они есть и будут. Ими мы только и живы.