Айрис Мёрдок ОТРУБЛЕННАЯ ГОЛОВА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Ты уверен, что она ничего не знает? — спросила Джорджи.

— Антония? Про нас? Убежден.

Джорджи помолчала минуту, а затем коротко откликнулась:

— Ладно.

Это отрывистое «ладно» было ее характерным словечком, типичным для ее прямой, резковатой манеры общения, говорящей, на мой взгляд, скорее не о бездушии, а о честности. Мне нравилось, как сухо и трезво она воспринимала наши отношения. Я мог обманывать свою жену лишь с такой, на редкость разумной особой.

Мы лежали, обнявшись, у газового камина Джорджи. Она склонила голову мне на плечо, я пристально смотрел на ее темные волосы, в который раз восхищаясь их рыжеватым отливом. Волосы у Джорджи прямые, жесткие, как конский хвост, и очень длинные. Сейчас в ее комнате было темно, если не считать огня в камине да трех красных свечей, горевших на каминной полке. Свечи вместе с несколькими засохшими ветками остролиста, воткнутыми куда попало, казались такими же близкими мне и беспорядочными, как сама Джорджи. Для нее они были рождественскими украшениями, но комната скорее напоминала таинственную пещеру, где скрывались сокровища. Перед свечами, словно перед алтарем, стоял мой подарок — пара китайских кадильниц в форме маленьких бронзовых воинов, державших, подобно копьям, тлеющие курительные палочки. Сизые клубы дыма лениво скапливались в воздухе, потом от жара горящих свечей внезапно свертывались в кольца и начинали кружить и взвиваться вверх, в темноту. Комната насквозь пропиталась пряными запахами кашмирского опия и сандалового дерева. На полу валялись яркие обертки от наших подарков, а столик с остатками еды и пустой бутылкой Шато Санси де Парабер 1955 года был задвинут в угол. Я провел с Джорджи несколько часов после ленча. За окном, закрытым занавесями, холодный, дождливый лондонский день уже сменился тусклыми и туманными сумерками. Сегодня даже в поддень не было по-настоящему светло.

Джорджи вздохнула и, свернувшись клубком, положила голову на мои колени. Она успела что-то накинуть на себя, но ноги оставались босыми.

— Когда ты должен уйти? — спросила она.

— Около пяти.

— Не хочу видеть, как ты торопишься.

Замечания в таком духе были единственным, что она позволяла себе, давая мне почувствовать острые шипы ее любви. О более тактичной любовнице я и мечтать не мог.

— У Антонии сеанс заканчивается в пять, — пояснил я. — Мне надо к тому времени вернуться на Херефорд-сквер. Ей каждый раз хочется обсудить со мной, что там говорилось. К тому же мы приглашены на обед. — Я немного приподнял голову Джорджи, перекинул ее волосы вперед, и они широкой волной покрыли ее грудь. Родену это пришлось бы по вкусу.

— Как там у Антонии дела с психоанализом?

— Она обожает ходить на сеансы, прямо-таки млеет от удовольствия. Конечно, для нее это всего лишь развлечение, но она полностью преображается.

— Палмер Андерсон… — Джорджи назвала имя психоаналитика Антонии и моего близкого друга. — Да, могу представить, что люди к нему тянутся. У него умное лицо. Полагаю, свое дело он знает. Настоящий профессионал.

— Не знаю, — отозвался я. — Мне не нравится это, как ты говоришь, его дело. Но он во многом хорошо разбирается. Возможно, он действительно талантлив, а не просто мил, вежлив и воспитан, что свойственно большинству американцев. В нем есть настоящая сила.

— Похоже, и ты им не на шутку увлечен, — заметила Джорджи. Она немного передвинулась и устроилась поудобнее, упершись головой в мою коленку.

— Можно сказать и так, — ответил я. — Когда я узнал его поближе, во мне очень многое изменилось.

— Что ты имеешь в виду?

— Это трудно выразить. Может, благодаря ему меня стали меньше заботить условности.

— Условности! — засмеялась Джорджи. — Дорогой, ты уже давно к ним равнодушен.

— Видит Бог, ты ошибаешься! — возразил я. — Они мне и сейчас далеко не безразличны. В отличие от тебя я не дитя природы. Нет, дело, пожалуй, не в этом. Но Палмер умеет делать людей свободными.

— Если ты думаешь, что меня это не беспокоит… ну да ладно… А что касается человеческой свободы, не верю я этим профессиональным освободителям. Согласно Платону, все, кто умеют освобождать людей, в равной мере способны их порабощать. Твоя беда, Мартин, в том, что ты постоянно ищешь учителя.

Я улыбнулся:

— Теперь у меня есть любовница и я не нуждаюсь в учителе. Но где ты познакомилась с Палмером? А, понял, конечно, через его сестру.

— Да. Через сестру, — подтвердила Джорджи. — Через эту чудную Гонорию Кляйн. Я видела его на вечеринке, которую она устроила для своих студентов. Однако она его не представила.

— А она тоже талантлива?

— Гонория? Ты имеешь в виду, как антрополог? У нее очень хорошая репутация в Кембридже. Конечно, я у нее никогда не училась. Знаешь, она постоянно ездит в экспедиции к одному из своих диких племен. Кстати, она помогла мне организовать работу и решить кое-какие личные проблемы. Уникум!

— Если я не ошибаюсь, она единоутробная сестра Палмера. Как это у них получилось? Вроде бы они разных национальностей.

— По-моему, все обстояло так, — пояснила Джорджи. — Первым мужем их матери-шотландки был Андерсон, а после его смерти она вышла замуж за Кляйна.

— Про Андерсона мне известно. Он был американцем датского происхождения, архитектором или кем-то вроде того. А вот кто другой отец?

— Иммануил Кляйн. Я думала, ты о нем слышал. Он был неплохим филологом-античником. Немецкий еврей.

— Я знал, что он какой-то ученый, — сказал я. — Палмер пару раз упоминал о нем. Любопытно. Он сказал, что до сих пор видит отчима в кошмарных снах. Подозреваю, что он немного побаивается своей сестры, хотя никогда об этом не говорит.

— Она способна внушить страх, — согласилась Джорджи. — В ней есть что-то первобытное. Возможно, это связано с ее работой, с племенами. Но ведь ты и сам ее видел?

— Да, видел, — откликнулся я, — хотя и мельком. Она показалась мне ученым сухарем, педантом в юбке. Ну почему эти женщины так выглядят?

— Эти женщины! — расхохоталась Джорджи. — Не забывай, что теперь я тоже одна из них, дорогой! Как бы то ни было, в ней есть какая-то сила.

— Но ведь у тебя тоже есть сила, и при этом ты не похожа на пугало.

— Я? — удивилась Джорджи. — Я из другого разряда. Не настолько всесильна.

— По-твоему, я увлечен ее братом. А ты, как мне кажется, увлечена сестрой.

— Нет, она мне не нравится, — возразила Джорджи. — Тут все иначе.

Она резко отодвинулась, откинула назад волосы и принялась быстро заплетать их. Затем перебросила тяжелую косу через плечо, подтянула юбку, расправила складки накрахмаленной нижней юбки и стала натягивать чулки переливчато-синего цвета — мой подарок. Мне нравилось преподносить Джорджи разные эксцентричные вещицы, нелепые украшения и безделушки — я никогда не подарил бы ничего подобного Антонии: варварские бусы, бархатные брюки, ярко-красное нижнее белье или черные ажурные колготки, сводившие меня с ума. Я встал и прошелся по комнате, наблюдая за ней с видом собственника, словно благодаря моему пристальному, сдержанному взгляду ей удастся быстрее натянуть эти чудовищные чулки.

Комната Джорджи — большая, неопрятная спальня, она же столовая — выходила окнами на проход вблизи «Ковент-Гардена» и была завалена моими подарками. Я вел долгую и безнадежную войну с жуткой безвкусицей Джорджи. Множество итальянских гравюр, французских пресс-папье, фотографий из Дерби, Вустера, Коулпорта, фарфор марки «Вустер» и «Споуд» Коупленда и прочие безделушки — не припомню случая, когда я ей чего-нибудь не приносил, — лежали пыльными грудами, отчего комната, несмотря на мои старания, напоминала лавку старьевщика. Очевидно, Джорджи не стремилась к обладанию вещами — это было чуждо ее натуре. Когда Антония или я что-нибудь приобретали — а это происходило постоянно, — то новинка сразу же находила свое место в богатой мозаике окружавших ее вещей, а вот у Джорджи понимание ансамбля явно отсутствовало. Любой из этих раскиданных где ни попадя предметов через какое-то время мог быть подарен или попросту пропасть, но тем не менее все мои попытки рассортировать их и расставить по порядку никакого успеха не имели. Меня раздражала эта привычка Джорджи, но она среди прочих черт моей возлюбленной свидетельствовала о ее восхитительной независимости и отсутствии всяческих претензий. Поэтому я продолжал ее любить и даже преклонялся перед ней. Более того, иногда мне казалось, что это равнодушие к вещам — воплощение и символ наших отношений, мой способ обладания ею или, точнее, невозможность всецело ею обладать. Я был властен над Антонией почти так же, как владел прекрасной коллекцией литографий Одюбона, украшавших лестницу в моем доме. Я не был властен над Джорджи. Джорджи просто была здесь, со мной.

Натянув чулки, она откинулась в кресле и взглянула на меня. При густых темных волосах глаза у нее светлые, серо-голубые. Лицо у Джорджи широкое, скорее грубоватое, чем нежное, но зато из-за бледности оно кажется цвета слоновой кости. У нее большой, немного вздернутый нос, крылья которого она сжимает, тщетно пытаясь превратить его в орлиный, — ей он доставляет огорчение, а мне радость. Сейчас, когда она забыла о своем носе и оставила его в покое, лицо ее приобрело выражение какого-то настороженного зверька. И это к лучшему — иначе оно казалось бы слишком умным. В полумраке курящихся благовоний на ее лицо упали извилистые тени. Некоторое время мы, не отрываясь, смотрели друг другу в глаза. Эти спокойные взгляды словно вбирались душой и насыщали ее. Ни с какой другой женщиной я такого не испытывал. Я никогда не смотрел подобным образом на Антонию, равно как и она на меня. Антония не выдержала бы столь долгого, неподвижного взора: горячая, властная и кокетливая, она не стала бы подобным образом раскрывать себя.

— Речная нимфа, — проговорил я наконец.

— Меркантильный принц.

— Ты меня любишь?

— Да, до безумия. А ты меня любишь?

— Да, беспредельно.

— Не беспредельно, — возразила Джорджи. — Надо быть точным. Ты меня очень любишь, но у твоей любви есть пределы.

Мы оба знали, на что она намекает, но существуют темы, которые бесполезно обсуждать, и это мы тоже хорошо знали. О том, чтобы я бросил жену, не могло быть и речи.

— Ты хочешь, чтобы я сунул руку в огонь? — спросил я.

Джорджи по-прежнему не отводила от меня глаз. В такие минуты ум и ясность духа уподобляли ее красоту звонкому чеканному серебру. Но вот быстрым движением она соскользнула вниз и распростерлась передо мной, положив голову к моим ногам. Глядя на нее, я подумал, что не мог бы лежать ни у чьих ног с подобным смирением. Я нагнулся и обнял ее.

Немного погодя, когда мы кончили целоваться и закурили, Джорджи сказала:

— Она знакома с твоим братом?

— Кто знаком с моим братом?

— Гонория Кляйн.

— А, ты все о ней? Да, похоже на то. Они были вместе в каком-то комитете во время выставки мексиканского искусства.

— А когда ты меня познакомишь со своим братом?

— Думаю, никогда.

— Ты говорил, что всегда передавал ему своих девушек, потому что сам он ни с кем не мог познакомиться.

— Возможно, — отозвался я, — но тебя я ему передавать не собираюсь.

Помнится, что-то подобное я брякнул ради красного словца, после чего мой брат Александр стал героем романтических фантазий Джорджи.

— Я хочу с ним встретиться, — заявила она, — только потому, что он твой брат. Я обожаю родственников — ведь у меня их просто нет. Он похож на тебя?

— Да, немного, — сказал я. — Все Линч-Гиббоны похожи друг на друга. Только у него покатые плечи, и он не такой привлекательный. Если тебе хочется, я познакомлю тебя со своей сестрой Роуз-мери.

— Я не желаю знакомиться с твоей сестрой Роузмери, — заупрямилась Джорджи. — Я хочу встретиться с Александром и буду на этом настаивать, так же как и на поездке в Нью-Йорк.

Джорджи страстно мечтала побывать в Нью-Йорке, и я опрометчиво пообещал взять ее в одну из моих деловых поездок. Однако в последнюю минуту во мне то ли проснулась совесть, то ли я осознал, что не выдержу нервного напряжения, связанного с необходимостью лгать, и по-крупному, Антонии, и переменил решение. Джорджи очень расстроилась и надулась как обиженный ребенок. Я пообещал взять ее с собой в поездку в следующий раз.

— Не надо ворчать из-за этого, — сказал я. — На днях мы вместе отправимся в Нью-Йорк. Но только при условии, что я больше не услышу всякой чепухи вроде того, что ты будешь платить за себя сама. Вспомни, как ты не одобряешь незаработанные деньги. По крайней мере, позволь мне разумно распорядиться частью моих нетрудовых доходов.

— Конечно, это нелепость, что ты бизнесмен, — проговорила Джорджи. — Ты слишком умен. Тебе надо было стать деканом факультета.

— Ты полагаешь, что стать деканом — это единственный способ проявить свой ум? Да, у тебя и правда есть шанс сделаться «синим чулком». — Я погладил ее ноги.

— Когда ты учился, то увлекался историей и получил первую премию, — напомнила Джорджи. — Кстати, а что получил Александр?

— Ему досталась вторая премия. Теперь ты поняла, что он не стоит твоего внимания?

— Но все-таки он сообразил не податься в бизнес, — продолжала спорить со мной Джорджи.

Это правда, мой брат — талантливый и довольно известный скульптор. В какой-то степени я разделял мнение Джорджи, что мне следовало стать, к примеру, деканом, и эта тема была для меня болезненной. Мой отец, преуспевающий виноторговец, основал фирму «Линч-Гиббон и Маккейб». После его смерти фирма разделилась, большая часть осталась у семьи Маккейб, а меньшей, связанной с производством кларета по собственной рецептуре, которым интересовался еще мой дед, начал управлять я. Джорджи считала, хотя и никогда не говорила мне об этом прямо, что мое участие в бизнесе как-то связано с Антонией. Она была недалека от истины.

Я не желал продолжать разговор и больше не собирался рассказывать ей о моем дорогом брате. Надеясь переменить тему, я спросил:

— Что ты собираешься делать на Рождество? Я хотел бы мысленно быть с тобой.

Джорджи нахмурилась:

— Присоединюсь к коллегам из училища. Соберется большая компания. А вот мне не хотелось бы о тебе вспоминать, — добавила она. — Как ни странно, в такое время больно сознавать, что я не член твоей семьи.

Мне нечего было ей ответить.

— Мы спокойно отдохнем с Антонией, — сказал я. — Останемся в Лондоне. А Роузмери будет в Ремберсе с Александром.

— Не желаю ничего знать, — буркнула Джорджи. — Не желаю знать, что ты делаешь, когда тебя нет со мной. Лучше не давать пищу воображению. В это время я предпочитаю думать, что тебя вообще не существует.

Честно признаться, я и сам размышлял сейчас о чем-то в этом роде. Я лежал рядом с ней, гладя ее прекрасные, античные ноги, как я их называл, слегка просвечивающие сквозь синие чулки. Я поцеловал их, а потом вновь стал смотреть на нее. Тяжелая коса свисала ей на грудь. Она взмахнула головой и подобрала за уши несколько оставшихся прядей. У нее прекрасная форма головы, да, разумеется, Александру нельзя с ней знакомиться.

— Я чертовски счастлив, — произнес я.

— Ты имеешь в виду, что ты в полной безопасности, — уточнила Джорджи. — Да, ты в безопасности, черт бы тебя побрал.

— «Les Liaisons dangereuses»,[1] — сострил я. — А мы тем не менее лежим, и нам ничто не угрожает.

— Это тебе не угрожает, — заметила Джорджи. — Если Антония узнает, ты отшвырнешь меня, как горячую головешку.

— Ерунда! — возмутился я. Однако в ее словах была доля истины. — Она никогда не узнает, — сказал я, — а если и узнает, то я все устрою. Ты мне очень дорога.

— Вряд ли мы дороги друг другу, — откликнулась Джорджи. — Опять ты смотришь на часы. Ладно, ступай, раз должен. Не выпить ли нам на прощание по рюмочке? Может, открыть бутылку «Nuits de Young»?

— Сколько раз я говорил тебе — нельзя пить кларет, если его не откупорили, по меньшей мере, три часа назад.

— Твой священный трепет неуместен, — парировала Джорджи. — На мой вкус, это самое обычное пойло.

— Ты маленькая дикарка! — сказал я нежно. — Лучше дай мне немного джину с коньяком. А потом я и правда пойду.

Джорджи принесла мне бокал, и мы, обнявшись, сели перед теплым, бормочущим что-то свое огнем. Ее комната напоминала подземелье, заброшенное, потаенное, скрытое ото всех. В эти минуты я чувствовал величайшее спокойствие и мир в душе. Я еще не знал, что мы сидим так в последний раз, что нашему обжитому невинному миру настал конец, что это краткий миг перед погружением в глубины кошмара, о котором и пойдет речь дальше.

Я закатал рукав ее свитера и погладил Джорджи по руке.

— Отличный получился напиток, лапочка.

— Когда я тебя увижу? — поинтересовалась Джорджи.

— Только после Рождества, — ответил я. — Если смогу, то приду двадцать восьмого или двадцать девятого. Но в любом случае я тебе предварительно позвоню.

— Неужели мы никогда не сможем вести себя более открыто? — вырвалось у Джорджи. — Ненавижу ложь! Но наверное, это невозможно.

— Наверное, — отозвался я. Мне не понравилась ее грубая прямота, но я должен был ответить ей столь же резко и жестко. — Боюсь, что ложь к нам прилипла намертво. Знаешь, это может показаться извращением, но сама природа наших отношений и, должно быть, их очарование состоит в том, что они тайные, в высшей степени тайные.

— Ты хочешь сказать, что тайна и есть их сущность, а на виду у всех, при свете дня они развеются как дым? Эта мысль мне не по душе.

— Я сказал не совсем так, — попытался уточнить я. — Но если все станет известно, если другие люди узнают, то наши отношения обязательно изменятся, как и все в мире меняется от чужого прикосновения. Вспомни миф о Психее и ее ребенке. Признайся она в своей беременности, и ее ребенок стал бы смертным. Но, сохранив свою тайну, она бы родила бога.

Разговор принял неприятный оборот, особенно для Джорджи. Он вернул нас к тому, о чем я предпочитал не задумываться. Прошлой весной моя возлюбленная забеременела. В ее положении делать было нечего — оставалось только избавиться от ребенка. Джорджи прошла через все это, как я и ожидал, — спокойно, без лишних слов, деловито.

Она даже подбадривала меня своими шутками. Но нам было трудно об этом говорить, не касались мы случившегося и позднее. Какую рану нанесла эта катастрофа гордости Джорджи и ее прямоте, я до сих пор не знаю. Сам я перенес все на редкость спокойно. Благодаря характеру Джорджи, ее твердости и стоической преданности мне я ничем не поплатился. Все обошлось удивительно безболезненно. У меня сохранилось чувство, что я пострадал отнюдь не в должной мере. Лишь иногда, в снах, я испытывал настоящий страх, предчувствие наказания, которое еще ждет своего часа.