"Великое кочевье" - читать интересную книгу автора (Коптелов Афанасий Лазаревич)

Глава четырнадцатая

Тяжелое, цвета древесной золы, лохматое покрывало сначала затянуло весь небосклон, потом опустилось в долину. Не видно ни гор, ни лесов. Скрыты дали.

Мрачно на душе Сапога Тыдыкова. Что ни утро, то новая неприятная весть летела к нему. Говорухин уехал из областного города, и никто не мог сказать, когда он вернется. В аймачном земельном отделе говорили, что землемеры в первую очередь отведут землю не ему, Сапогу Тыдыкову, а товариществу. Из военкомата, куда он послал письмо с просьбой взять его конный завод под свою защиту, даже не ответили. По кочевьям ездили люди, собиравшие членские взносы в потребительское общество. В долине появился свой кооператив. Чумара Камзаева выбрали председателем, построили лавку. Его, Сапога Тыдыкова, не только не спросили об этом, но даже членские взносы от него отказались принять.

На исходе дня, когда Сапог сидел у очага и курил так жадно, что жены не успевали набивать трубки, в юрту вполз Ногон и, тряся бороденкой, прошамкал:

— Байрыма привезли с пробитым плечом.

— Знаю, — нетерпеливо обрезал хозяин. — Что говорят об этом в аилах?

Голос старого прислужника стал еще шепелявее:

— Говорят, что стрелял не вор.

— Испугались или нет, спрашиваю?

— Нынче их, Большой Человек, ничем не испугаешь.

— О Токушевых что говорят?

— Больше жалеют их, мудрый человек. Говорят: «Заботливые о народе — и такое им несчастье!» — бормотал старик и позади себя одной рукой приподымал толстую кошму, которой был закрыт выход.

Каменное лицо Сапога вдруг вспыхнуло.

— Уходи к шайтану, дурак!

Медная с нефритовым чубуком трубка ударилась о кошму, которая опустилась позади старого прислужника, успевшего выскользнуть во двор. Грудь Сапога распирала одышка:

«Теленок паршивый… Понадеялся на него, истратился… На самой первой красавице его женил».

Он без конца курил, беспокойно пощипывая пышную кисть на шапке.

В таком настроении и застал его Копшолай. По желтому лицу и тревожно округлившимся глазам гостя Сапог понял, что сосед привез тоже нерадостную новость.

— Слышал, Большой Человек, что с нами делают? — спросил тот почтительно, оставаясь на ногах.

— Нет. А что они опять удумали? — раздраженно осведомился Сапог, зная, что только разящая новость могла поднять этого тучного лежебоку из его берлоги. — Садись.

— Голоса у нас отобрали.

— Голоса? Как можно у живого человека голос отобрать?

Хотел недоверчиво улыбнуться, но губы не повиновались.

— Все будут выбирать новый сельсовет, а нас с тобой не пустят на собрание. Сам был в Совете, сказали: «У тебя голоса нет».

Короткие ноги Копшолая подогнулись, и он нерешительно сел.

— Я думал, что шутят, и крикнул: «Вот какой у меня голос!» А они — свое: «Ты не имешь права говорить, а если вздумаешь на собрание прийти, в тюрьму отвезем».

Стало ясно, что Копшолай не врет и не путает.

Подергивая плечами, Сапог вскочил.

— У меня голос не отберут. Нет… Я в Новосибирск поеду, в Москву…

Крепко веря в свою изворотливость и могущество, Тыдыков все же не надеялся на быстрый успех. Горькое сомнение точило грудь.

Одевшись в потрепанную шубу, он поехал в сельсовет.

Возле старого тракта — одинокая изба. Там сельский Совет. У коновязей стояло несколько десятков лошадей. Сапогу не понравилось это. В неудачное время приехал. Наверно, опять созвали бедноту на собрание. Это видно по седлам: простые деревяшки, едва прикрытые кошмой.

В избе было так тесно, что некуда ногу поставить, — по всему полу, плечом к плечу, сидели алтайцы, над ними — тучи дыма. Раскаленная железная печка, на которой сушился листовой табак, наполняла комнату горьким чадом.

При появлении Сапога никто даже не шевельнулся, никто не ответил на приветствие. Переполненной комнатой завладела странная тишина, не имевшая ничего общего с былой почтительностью к баю. Пробравшись к столу, за которым почему-то сидел Аргачи, Сапог спросил:

— Добрый человек, а где уважаемый секретарь сельского Совета?

— Я сейчас работаю секретарем, — ответил с достоинством Аргачи, глядя на посетителя.

— Вот не слышал о перемене!.. Ты парень хороший. Меня знаешь, поймешь…

— А тут и понимать нечего. Все давно ясно, — Аргачи быстро перебрал бумаги и одну подал Сапогу. — Получи и распишись.

— Что — получи? — высокомерно осведомился тот, глядя поверх головы своего вчерашнего пастуха.

— Извещение. Налог прибавили, как на лишенного права голоса.

Тыдыков выхватил бумажку, пробежал по ней главами, скомкав, кинул секретарю в лицо:

— Голос отбирать?! Врешь, галчонок тонконогий, не отберешь! Я с тобой и разговаривать не стану.

— Замолчи. Уходи отсюда.

Сапог продолжал кричать. Его повернули к выходу. Алтайцы раздвинулись, давая дорогу, кто-то широко открыл дверь.

За спиной — многоголосый хохот, скрип дверных петель, а потом убийственная тишина.

А давно ли с больших сходок его провожали с почестями! Каждый алтаец считал своим долгом подвести ему коня, подтянуть подпруги или помочь подняться в седло!

Впереди — застывшие горы, запорошенная снегом долина. С северо-запада по долине мчатся снежные вихри и уносят обломки сухих дудок.

Нахлестывая коня плетью, Сапог мчался в Агаш. Снежные вихри обгоняли его, застилая даль.

Проскакав больше половины пути, он вдруг повернул коня. Направляясь домой, шептал:

— Так лучше. По-иному взглянут на меня. И не будут приплетать к этому выстрелу.

Не заезжая домой, направился к аилу Анытпаса. Вломившись в бедное жилье, набросился на Яманай:

— Где твой косоглазый?

— Не знаю. Шестой день дома не был, — равнодушно молвила женщина и, заметив, что глаза Сапога заискрились, отодвинулась к кровати:

— Почему не плачешь, не ищешь? Может, что-нибудь случилось с ним?

Присмотревшись к сурово сжатым губам женщины, Сапог отметил, что в ее душе уже поселилась не присущая алтайкам дерзость. Требовательный тон сменил на льстивую доброту:

— Почему ты, лесной цветок, в рваной шубе? И чегедек у тебя быстро поистрепался. Первой красавице Голубых долин стыдно ходить в таких лохмотьях.

— Стыд тебе бы надо знать.

— А чего мне стыдиться?.. Я добрый. Принесу тебе дорогого бархату. А хочешь — шелку.

— Принесешь — все в костер побросаю.

Яманай дышала учащенно, а правой рукой нащупывала что-то под кроватью.

— Так разговаривать со старшим нельзя, — жестко напомнил Тыдыков и, пригнувшись, двинулся к ней. — Будешь ласковой — я тебя золотом осыплю.

В правой руке Яманай блеснуло стальное острие.

— Ну ладно, ладно… — Сапог помахал ей кистью руки. — Я в другой раз приду.

Выйдя из аила, он увидел Анытпаса, возвращавшегося домой верхом на коне, и кивком головы показал, чтобы тот ехал в усадьбу.

Пастух дрожал от испуга; покорно направил коня в ворота. Во дворе не спешился, а свалился на землю. Ноги еле-еле держали его.

— Где ты пропадал? — прикрикнул хозяин. — Я знаю, табун стерег подпасок. Все знаю.

Ему, главе сеока, и полагается знать все. От него, как от отца, не должно быть тайны. Анытпас с детства был приучен к этому и теперь решил ничего не скрывать. Дрожащими губами едва-едва выговорил:

— Т-там… В-в-волю Эрлика в-выполнял.

— Какую волю злого бога? Ты что болтаешь, дурак?

— Борлая бил.

— Борлай здоров. Он сегодня был у меня в гостях. Может, ты в Байрыма, щенок, стрелял?

— В Байрыма? Ошибся? Неужели ошибся? — бормотал Анытпас. Ему стало страшно.

— А что, Эрлик давно говорил тебе о своей воле? — спросил Сапог.

— Мне Шатый передавал.

— Глупости. Шатый песню пел, какая при камланье полагается… Не вздумай еще кому-нибудь говорить про это. Я знаю, ты из-за Яманай руку на Токушевых поднял! — кричал Сапог. — Разбойник ты!

В словах Сапога была доля правды, и Анытпасу стало еще страшнее. Ноги у него подогнулись. Он упал и, бороздя носом землю, пополз к хозяину.

— Все знают, какой ты ревнивый, — продолжал Сапог. — Спросил бы меня, посоветовался. Так нет, сам решил. Ну и расплачивайся за свою ревность. А мне стыдно за тебя.

И он стал сзывать народ.

Когда собрались все прислужники, Сапог, указывая на Анытпаса, распластавшегося на земле, сказал громко:

— Вот до чего доводит ревность. В человека осмелился стрелять. — И распорядился: — Вяжите его арканами. Да покрепче.

Щетинистое, давно не бритое лицо начальника милиции было туго подвязано белым платком. У него третий день болели зубы. Но он ввиду важности дела протокол дознания писал сам. Перья были острые, втыкались в лохматую бумагу, а чернила — густые и тягучие. Буквы выходили корявые. Начальник часто менял перья, швырял испробованные под стол, вытирал пальцы о розовую пропускную бумагу и крякал, когда боль в зубах становилась невыносимой.

— Знаю, как больные зубы покою не дают. Но вы, товарищ начальник, не выдергивайте их, а поезжайте в город, там заплатки положат, — говорил Сапог, стоя у стола. — Золотые могут сделать.

— Жаль рвать два зуба сразу, — сказал начальник, не подымая глаз от бумаги. — А золотые — дорого.

— У всех больших начальников зубы золотые, — продолжал Сапог. — Золото здесь достать нетрудно. Алтай, говорят, золотое дно…

— Не мешайте! — прикрикнул начальник, но Сапог не унимался. Только говорил он теперь о другом:

— Вы, товарищ начальник, непременно укажите во всех бумагах, что преступника к вам доставил я, и перепишите всех свидетелей.

Он показал на своих работников и пастухов, которые сидели на полу:

— При них он сознался.

Начальник поднял на него круглый глаз, что-то хотел спросить, но громче прежнего крякнул.

— Зубы заболят, — замают человека. Надо лечить ехать, — навязчиво советовал Сапог, а потом, наклонившись к начальнику, зашептал: — Из-за ревности Анытпас стрелял. Говорят, Токушев к жене его начал ездить — ну, у парня терпенье порвалось. — Уходя, он обнадежил начальника: — Золото я для вас поспрашиваю у алтайцев.

Но начальник рассвирепел:

— В тюрьму захотел?

— Болезнь ваша сердце мое тревожит, — сказал Сапог, прижимая руки к груди.

В коридоре он увидел пастуха — его вели в камеру — и набросился на него:

— Что ты наделал, дурак? Сам себя решил. Разве можно из-за ревности людей стрелять, да еще таких активистов, как Байрым Токушев!

В угловой палате с высоким потолком и двумя окнами лежал Байрым. Лицо его вытянулось, щеки ввалились. Дышал тяжело. Иногда на жестком лице его появлялась легкая улыбка благодарности за все заботы о нем. Он медленно вел взгляд по беленым стенам, по потолку; ему даже казалось, что это не потолок, а чистое зимнее небо. Трогал байковое одеяло, шуршащую простыню, что была белее пушистого снега.

На соседней койке лежал русский, коногон. У него раздавило ногу молотилкой. Они посматривали друг на друга, выражая глазами сочувствие.

Байрым долго припоминал русские слова и наконец заговорил:

— Я спит, однако?

— Нет. Почему так подумал? — спросил сосед улыбаясь.

— Такой дом не видел… Я не был такой дом, — сказал Байрым и снова обвел палату удивленным взглядом.

Сиделка, просунув голову в дверь, сообщила:

— К тебе, алтай, отец приехал.

Байрым недоуменно повел глазами, не успел сказать, что Токуш слишком стар и не может один в зимнее время перевалить через хребет, как на пороге появился шустрый старик в белом халате, с узкими лисьими глазами, сивой бородой, с льстивой улыбкой на губах.

Он широким шагом двинулся к больному.

— Сильно болезнь мучит тебя, добрый человек? У меня сердце болит о своих людях, вот приехал навестить тебя. У какого зверя могла подняться рука на такого умного человека, как ты, младший брат мой?

Байрым замахал рукой и отвернулся, брезгливо зажмурившись.

Дежурная сестра напомнила, что ему нельзя двигаться.

— К перевыборам выздоравливай. Я пришлю тебе много баранины, масла, меду, — растягивая слова, продолжал Сапог. — Молока пришлю.

Байрым неожиданно сел. В Сапога полетели одеяло, подушка.

— Подавись, собака! Подавись! Пусть семьдесят семь громов упадут на тебя! Пусть клыки твои выкрошатся!

Дежурная сестра вытолкала Сапога в коридор и бросилась укладывать больного.

В ту ночь Байрым лежал с повышенной температурой, что-то бормотал и часто скрипел зубами.

Из больницы Сапог проехал в аймачный исполком. Занятия уже кончились. Но он застал там председателя, Чета Техтиекова, молодого алтайца с черной копной волос над широким лбом.

— Я по важному делу, — начал Тыдыков и слегка поклонился. — Прошу выслушать.

Техтиеков был новым в аймаке человеком, Сапога в лицо не знал и, любезно предложив ему стул, приготовился выслушать его просьбу.

Учтя это доброе предзнаменование, Тыдыков сел к столу, закинул ногу на ногу и заговорил таким тоном, что казалось, пришел предостеречь от большой ошибки:

— Слышал я, что скоро новые Советы будем выбирать?

— Да, приближаются перевыборы.

— А кого в наш, в Каракольский Совет посадите председателем?

— Кого народ выберет, — сказал Техтиеков и насторожился. — Много у нас хороших людей, партийцев и беспартийных, батраков, бедняков, середняков.

— Ты мне скажи как алтаец алтайцу.

— Да я и сам не знаю.

— А весь народ будет выбирать?

— Все. Кроме лишенных права голоса.

— Вот это мне не понятно. Зачем людей голоса лишать, когда они Советскую власть любят? Могут помочь…

— Таких баев и кулаков на свете нет, которые бы любили диктатуру пролетариата.

— Я про себя говорю. Царскую власть я ненавидел. Советская власть для меня родная, хорошая: народ грамоте учит, больницы открывает. Я тоже встал на новый путь, организовал коневодческое товарищество.

Техтиеков, теряя терпение, спросил фамилию. Сапог назвался.

— А-а, вон кто! Слышал, слышал. И по документам знаю. — Техтиеков встал и сказал четко, строго: — Лишен голоса правильно — как бай, как эксплуататор. И разговаривать больше не о чем.

— А как мне голос вернуть?

— Никак.

— Я жаловаться буду. В Новосибирск поеду, в Москву.

— Жалобы на лишение голоса надо подавать в сельскую избирательную комиссию.

— Там сидит парнишка — Аргачи. У меня в пастухах жил, табуны пасти не умел, а теперь его народом управлять посадили.

— Вот ему и подавай. Он тебя хорошо знает, — отрывисто бросил Техтиеков, давая понять, что разговор окончен.

Одна лампа лениво мигала на столе, вторая — под потолком, обвитая мягкими шарфами дыма.

Навстречу Копосову, только что перешагнувшему порог, поднялся председатель аймачного комитета взаимопомощи, тонкий человек с вытянутым лицом.

— Я вас сегодня искал: надо было спросить об одном деле.

— Искал? Я целый день был в айкоме, — ответил Копосов. — Ну, что у тебя? Давай.

— Дело такое: комитету взаимопомощи тридцать баранов пожертвовали, так я думал, принимать или не принимать, — приглушенно сообщил председатель, будто боялся, что его услышат.

— Кто мог пожертвовать?

— Сапог. Самых лучших.

— Возвратить. Немедленно возвратить. — Голос секретаря стал необычно строгим. — Нельзя, товарищ, быть таким близоруким. Бай — хитрый, он хочет на этом создать себе политический капиталец, вернуть былой авторитет.

…По пути к дому Сапог решил еще раз заехать в сельсовет. Ногона он отправил домой, чтобы все видели, что бывший зайсан, как простой человек, ездит один, без прислужников.

Из сельсовета, слегка прихрамывая, вышел Аргачи. Он направился к заседланному коню, но, заметив приближающегося всадника, остановился.

Стоял он крепко, точно врос в запорошенную снегом землю. На нем были меховые — белые с черными крапинками — кисы, поэтому ноги казались обернутыми берестой. Лисья шапка была сдвинута на затылок, лоб открыт.

Сапог взглянул на него и удивился происшедшей перемене.

Не узнать человека: лицо открытое, смелое, нет и следа былой подавленности. Но наедине, может быть, удастся договориться обо всем.

И Сапог, спешившись, поклонился ему нарочито низко:

— Здравствуй, умнейший человек. Я заехал позвать тебя к себе в гости. Отец твой часто гостил у меня, араку пил.

— Не гостил, а батрачил.

— Мы с тобой братья, в наших жилах одна кровь.

Аргачи, нахмурившись, наблюдал за Сапогом.

— Каким ты добрым стал! А не знаешь ли, почему у меня зубы черные?

Сапог вспомнил, что когда-то, ударив работника по зубам, сломал золотое кольцо на своем среднем пальце.

— Зачем назад смотреть? Надо вперед, вместе… Тогда я погорячился, а если на горячий камень плюнуть, то и камень зашипит.

Аргачи еле сдерживал себя.

— А не знаешь ли ты, почему я стал хромым? Не помнишь, как мне ногу переломил?

— Самого быстроногого коня тебе отдам. Хочешь — бери арабской крови, хочешь — английской.

Дыша часто и коротко, Аргачи крикнул:

— Уходи! Уходи, пока жив!

Сапог долго не мог нащупать стремян. Потом, удаляясь, с достоинством бросил через плечо:

— А все-таки ты приезжай. Нам не из-за чего ссориться. И я не сержусь. Всякий человек зря погорячиться может.