"Великое кочевье" - читать интересную книгу автора (Коптелов Афанасий Лазаревич)

Глава первая

Весна 1928 года в Каракольской долине была шумной и веселой. Возле нового селения в палатках жили землемеры, в шалашах — плотники. По вечерам горели костры, играла гармошка, звенели песни.

Много было хороших перемен. В магазине появились новые для этих мест товары: оконное стекло и крючья для дверей, печные заслонки и вьюшки, самовары и фарфоровые чайники, гвозди и керосиновые лампы, мыло и гребенки. А самое главное — появились книжки на родном языке, появились карандаши и бумага. Чумар сам предлагал книжки покупателям, а иногда даже устраивал на крыльце магазина громкие читки.

Рядом с поселком, там, где белые струи Тургень-Су падали в темноводный Каракол, начали строить большой маслодельный завод.

Десятник с переводчиком ходили из аила в аил. Они приглашали алтайцев на работу, обещали им чай, листовой табак и добротное полотно. Хозяева аилов медленно пили чай с талканом, по целому дню думали, браться или не браться за незнакомую работу, и только на следующее утро давали ответ.

Первыми нанялись члены товарищества. Они составили две бригады: одна валила прямоствольные лиственницы, другая на арканах вывозила их к месту постройки. В аилах появилась мука. Теперь алтайки не только варили к ужину мясо, но и пекли в золе теертпек из крутого пресного теста.

Борлай Токушев по-прежнему просыпался раньше всех. До солнца успевал привезти сухостоину и начинал рубить дрова.

— Жалеет бабу: сам с дровами возится… При таком заботливом муже можно каждый год двойняшек рожать, — завидовали соседки.

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, Карамчи выходила из аила за дровами, но Токушев сам брал поленья и уносил в жилье, сам разжигал костер. За чаем он смотрел на жену и думал: «Скоро в аиле появится люлька. А года через два вокруг очага будут стоять четыре чашки… Хорошо!»

После завтрака шел на постройку школы и там оставался до обеда. Где-нибудь на другом углу плотник просил помочь бревно поднять или косяк подержать, и Борлай первым бросался туда. Ему хотелось запомнить каждое движение плотника, чтобы потом самому повторить все: с таким же проворством рубить углы и пилить плахи и с не меньшей ловкостью вынимать пазы, вставлять косяки. Он думал о постройке своей избы. Довольно ему дрожать в аиле в такие морозы, когда блекнет небо и раскалываются камни!

В последнюю поездку в аймачный комитет партии Копосов прежде всего заговорил о строительстве:

— Коммунисты ставят себе избы? Нет? Почему? Не умеют, говоришь. Надо учиться строить.

— Я сделаю избу, — сказал Борлай.

— Этого мало, что ты сделаешь. Ты добейся, чтобы и другие себе поставили избы.

— Попробую.

— Не попробуй, а добейся. Зиму надо встретить в избах. Без этого нет оседлости.

В тот день Борлай думал о прошлом. Он вдруг обнаружил, что в его представлении красота перекочевок незаметно потускнела. Теперь кочевье не только не увлекало его, но даже думать о новом месте было неприятно. Хотелось прочнее осесть на земле и жить так, как дедам и отцам не снилось. Он первый построит избу с большой печью, в которой можно будет выпекать кислый хлеб.

Однажды Бабинас Содонов встревоженно спросил:

— Русские плотники говорят, что закон вышел — алтайцев обседлать… Как же так, вместо коней? Правда?

Не удержавшись, Токушев захохотал, а когда успокоился, разъяснил:

— Плотники говорят правду: надо жить деревней. Это оседлостью называется.

Содонов отпрянул от него, а потом посмотрел в глаза, словно проверял, в своем ли он уме.

— Деревней? Алтаец не может жить деревней. Нам надо кочевать.

— Партия учит: деревней жить лучше.

— Я не согласен, — горячился Содонов. — В аиле алтаец живет здоровый, как лиственница, а в избушке будет хворать.

— А ты посмотри, у всех сородичей хрустят коленки и локти болят, — в тон ему ответил Борлай. — Отчего это? Зимние морозы с малых лет наших людей глодали.

— В избе алтаец зачахнет и умрет.

— Это чужие разговоры. Ты начинай рубить лес: зимовать члены товарищества должны в избушках.

— Если будешь заставлять избушку делать, я уйду. Стану единоличником.

— Никто тебя не заставляет. Тебе маленько советуют, добра желают.

Вечерами у домашних очагов алтайки плакали, отстаивая древний аил.

Пришел самый большой месяц с долгими днями, — июнь, все взгорья и долины забросал яркими цветами: на белках рядом со снегом лежали синие поля крупных водосборов, ниже — пламенные пояса веселых огоньков, еще ниже — желтый альпийский мак, на лесных полянах высокий борщевик раскинул свои белые пушистые зонты, на сырых лужайках взметнулся малиновый иван-чай и золотистые лилии тихо покачивались на тонких ножках. Цвели горы и долины.

На берегах Каракола, на поливных участках, когда-то захваченных Сапогом, а теперь отведенных товариществу, поднялись травы, густые и мягкие. Приближалась пора сенокоса.

Братья Токушевы и Чумар Камзаев вернулись с аймачного собрания партийного актива. На следующий день Чумар созвал партсобрание.

— Надо косить траву, пока она цветет: сено будет хорошим, — настаивал он. — Коммунисты все выйдут на сенокос.

Вечером пошли по аилам. Им всюду говорили, что трава — живое существо и ее нельзя косить до тех пор, пока она не умрет, а если начать косить сейчас, во время цветения, то скот может подохнуть от такого сена. Токушевы напоминали: когда они сжигали кермежеков, то их вот так же пугали, а между тем ни они сами, ни их семьи ни разу не болели, — значит, никаких духов нет, а у травы души тоже нет. Но утром, собираясь на покос, многие шептали:

— Не хотел я тебя, трава, косить, — меня заставляют.

Всадники ехали к поливному участку. Они везли новые косы, купленные в лавке потребобщества; черенки лежали на плечах, за спинами серебром сверкали стальные лезвия. Косы походили на оружие.

На лугу стояло несколько вековых лиственниц, настолько высоких, что по всей долине говорили, будто они могучими плечами подпирают грозовые тучи. Сохранились эти лиственницы только потому, что на их сучья вешали сено. Каждое лето Сапог посылал по урочищам всадников, которые объявляли, что тогда-то будет день зайсана. В назначенное время все Мундусы собирались на луг. В старину женщины рвали траву руками, а в последние годы перед войной косили горбушами. Мужчины руками сгребали траву, свивали в длинные жгуты — толгоки — и вешали их на сучья лиственниц. Так и счет велся:

— Семь лиственниц сена… Десять лиственниц сена…

Правда, перед войной Сапог купил сенокосилку и конные грабли, но они стояли на усадьбе, их даже не испробовали на сенокосе: даровых рабочих рук было достаточно.

Косцы остановились у первой лиственницы, расседлали лошадей и сложили переметные сумы. Выкурив по трубке, вереницей поднялись к верхней изгороди. Дойдя до места, они встали шеренгой.

— Косить будем так, до реки, — сказал Борлай.

Когда-то он видел, как русские косили сено, и считал эту работу совсем не сложной.

Чтобы иметь возможность по ходу работы подбадривать людей, коммунисты встали не рядом друг с другом, а через несколько человек, по всему фронту косцов. Борлай показал, как точить косы, и начал первый прокос.

Он размахнулся широко, но коса не подсекала траву ровно и плавно под самый корень, а сбивала. Так в деревнях мальчишки палками «косят» крапиву. Токушев останавливался, вытирал лезвие косы мягкой травой и старательно точил бруском, но это мало помогало. Он бросал косу на валок и оставшуюся на прокосе траву рвал руками. Шубу он скинул, ветхая рубаха взмокла и прилипала к широкой спине, на лбу выступил пот. Борлай плевал на руки и со всего плеча ударял косой по густой траве. Косари отставали от него, даже Утишка не мог угнаться. Мужчины туго подтянули опояски и спустили шубы с плеч, рукава болтались и путались в ногах. Немилосердное солнце накаляло голые задубевшие плечи. Женщины косили сгорбившись, полы чегедеков волочились по земле.

Жена Содонова на первом же прокосе порезала руку и ушла под лиственницу, плача и проклиная товарищество. Она нашла горький тысячелистник, разжевала и привязала к ране.

Борлай пробовал подсекать траву носком косы, но тогда прокос получался очень узкий и коса часто втыкалась в землю. Он нажимал на пятку — пустая коса взлетала высоко, блестя на солнце.

Первый прокос он едва докосил без отдыха. Река, журчавшая за кустами тальника, обрадовала его. Он спустился в воду, умылся и посмотрел на свои руки, покрывшиеся мозолями. Долго вертел перед собой косу и никак не мог понять, что он сделал неправильно, прикрепляя сталь к древку.

Чумар оставил свой прокос недокошенным и подошел к Борлаю, потрясая косой:

— Ручки привязал высоко. Против пупа ручку надо укреплять. Я помню, так русские делали.

Он поставил косу впереди себя пяткой на землю и стал щупать живот. Все косцы начали мерять и переставлять ручки, но и после этого косы по-прежнему плохо подсекали траву.

Шеренга косцов сломалась на первом же прокосе. Не получилось той картины воодушевленной и дружной работы, о которой много раз думал Борлай. Женщины, прокосив по нескольку сажен, отдыхали на валках. Проходя мимо них, Токушев упрекал:

— Косить надо… А вы сидите, как в аилах.

— А ты что на нас ворчишь? — огрызнулась жена Айдаша. — У нас свои мужья есть.

Айдаш, поднимаясь от реки, прикрикнул на жену, она молча встала и взмахнула косой. За ней поднялись остальные. Они, провожая мужчин колючими взглядами, долго ворчали. Пока они косили первый прокос, у верхней изгороди сбитая ими трава успела завянуть и подсохнуть. От реки они пошли прямо к лиственнице и там развели костры. Запахло дымом и чаем. Мужчины, закончив по второму прокосу, поспешили туда же.

Борлай подошел к костру с мрачным лицом. Еще вчера он думал о сенокосе как о веселой и приятной работе, а сегодня понял, что это тяжелый труд, требующий навыков.

Женщины шумели, показывая одна другой мозоли на руках. Лучше по-старому рвать траву да делать из нее толгоки. Та работа всем знакома. Пусть председатель разрешит, и они сейчас начнут. Но Борлай настаивал:

— Нет, будем работать по-новому. Нам надо много сена.

Чумар с Байрымом подбадривали косцов:

— Наше товариществе накосит больше всех!

Высоко над горами плыло беспощадное солнце, готовое выпить воду из рек и расплавить гранитные валуны.

Самая хорошая пора для сенокоса: подкошенная трава в два дня превратится в душистое сено. Но на берегах Каракола не было слышно ни звона кос, ни людских голосов.

Утром Борлай долго бил обухом топора по старому медному чайнику, подвешенному к коновязи, но никто, кроме коммунистов, не выходил седлать лошадей.

Братья Токушевы и Чумар снова пошли по аилам.

— Сапог будет смеяться над нами: «Землю отобрали, а трава пропадает!» Разве можно допустить такое?.. — говорил Борлай. — Надо отправляться на работу всем сразу, как стая птиц в полет. Тогда бессильный бай застонет от злости.

Второй раз проходя по поселку, торопил мужчин и женщин:

— Собирайтесь скорее!

— Свою бабу на покос гони, — огрызнулась на него жена Бабинаса. — А мной муж распорядится.

Содонов вступился за нее:

— Худыми косами нельзя косить. Я мужчина и то руки наломал. У бабы плечи болят.

— Косы хорошие, но мы косить еще не научились.

Чумар подтвердил, что в Агаше для них отобрали лучшие косы. А сегодня на заре они с Борлаем сами отклепали лезвия остроносыми молотками.

Только к полудню им удалось поднять народ на работу. Но все женщины, кроме Урмат, жены Утишки Бакчибаева, остались дома.

Шеренга косцов была в два раза короче, чем в первый день сенокоса. Они изо всех сил били косами по траве, но, чтобы сделать прокосы чистыми, им по-прежнему приходилось руками рвать уцелевшую траву. Так продолжалось бы и в дальнейшем, если бы у Борлая не выпал клин из древка. Забивая новый клин, он нажал на обух косы, и прямой угол между нею и древком превратился в острый. Окончив ремонт, Борлай плюнул на ладони и так же широко размахнулся. Коса, легкая, как перо птицы, опустилась в зеленый шелк, с визгом срезала его и высоко подбросила целую охапку. Борлай остановился и удивленно посмотрел на косу, будто ее незаметно подменили. Восторженно улыбаясь, он начал часто взмахивать косой; трава под ней дрожала, подпрыгивала и то и дело ложилась в валок, — прокос стал в два раза шире.

Косцы бежали за ним, любовались чистым прокосом.

Борлай остановился.

— Вот так же перемените клинья… Мало думали мы, не догадались вчера.

Алтайцы побежали за косами. На берегу реки они пересаживали их, вбивали клинья. Косы сразу становились неузнаваемыми: с одного взмаха срезали широкую полоску самой густой травы.

Потные лица косцов повеселели. Они раз в пять быстрее, чем раньше, проходили прокос и не чувствовали такой усталости, как накануне. За их спинами теперь лежали прямые и широкие прокосы — три всадника в ряд проедут.

Косы приятно звенели.

Борлаю нравилось веселое многолюдье. Догоняя косца, идущего впереди, или уходя от настигающего, он не замечал, как отмахивал прокос за прокосом. На берегу реки втыкал древко в землю, ложился на гранитные валуны, передававшие телу освежающую прохладу, и жадно, большими глотками пил чистую горную воду. Стремительные струйки налетали на него, бились о щеку, заливали нос. Борлай приподымался, громко отфыркивался и снова ложился грудью на мокрый камень. Усталость вмиг исчезала, будто ее уносила быстрая вода. Он вскакивал с детской легкостью, клал косу на плечо и, поднимаясь к верхней изгороди, шагал широко и твердо. Луг выглядел теперь огромным озером: ветерок шевелил свежие валки, и они, вздымаясь, напоминали гребни волн. На мнимых берегах озера, по ту сторону изгороди, паслись бараны Сапога Тыдыкова. Сколько их? Говорят, что сам хозяин точно не знает. И говорят это не зря: по уверению стариков, если считать скот, то он будет падать от болезней и зверя. Вспомнив это, Борлай усмехнулся одними уголками губ и подумал: «Мы сосчитаем… Придет такой день, когда вся долина со всеми табунами и стадами будет нашей».

Борлай дошел до изгороди, встал на свое место, за Утишкой, и опять начал косить.

Прокос его по-прежнему был широк, но трава ложилась неровно. Коса угрожающе высовывала носок на соседний прокос. Утишка ворчал, часто взмахивал косой, но не мог уйти от Борлая, который был занят своими думами и не замечал его.

Когда коса опускалась в арык, Борлай вздрагивал, как бы просыпаясь от раздумия, и то носком, то пяткой обкашивал крутые склоны. Но вот он выходил на ровное место — думы снова завладевали им: «В товариществе взрастет дружба, все будут об общем заботиться, как о своем».

Он споткнулся о кочку и занес косу с опозданием, когда сосед поворачивался, чтобы сделать новый взмах, — острие воткнулось в древко Утишкиной косы. Тот выронил косу и крикнул:

— Осторожнее! Ты подрубишь меня.

Борлай от неожиданности вздрогнул, обтер свою косу травой и стал точить бруском.

— Косишь, как сонный, — ворчал Утишка.

— Кто сонный? Я? Да я тебя сейчас обгоню.

Сунул брусок за голенище, широко расставил ноги, чуть нагнулся вперед и начал косить так быстро, что все удивились. Утишка тоже нажимал, уменьшая ширину прокоса.

Косцы, подымавшиеся от реки, хохотали.

— Вот новая байга! А ну, кто кого обгонит?

— Не поддавайся, Утишка!

— Обгоняй, Борлай! Оставь ему травяной язык.

Все перестали косить и смотрели на них. За арыком Токушев начал обгонять Бакчибаева, но ему попал темно-зеленый куст густой травы в человеческий рост. Пока он косил этот куст, Утишка ушел вперед на сажень. Борлай наклонился еще ниже, коса мелькала перед ним. Вскоре он снова настиг бы Утишку, но на его пути оказался камень: лезвие неприятно звякнуло, и носок воткнулся в землю, обломок взлетел над травой, блеснув на солнце.

— Сломал! — злорадствовал Утишка. — Вот так председатель!

Борлай бросил на прокос древко с обломком и побежал к коню. Бакчибаев крикнул ему вслед:

— Меня тебе никогда не обогнать! — И, обращаясь к окружавшим его косцам, сказал: — Председатель должен беречь косы, а он их ломает.

«Этих упреков хватит на все лето. Начнут говорить: „Председатель ломает, так нам простительно“, — подумал Борлай. — Черт меня дернул связаться с ним».

Он вернулся с новой косой, когда последние лучи солнца ушли из долины. Косцы уже заседлали коней, чтобы ехать домой.

— Покосимте еще, — предложил Борлай, — сейчас хорошо: не жарко.

— Плечи ноют, устал, — пожаловался Бабинас.

Его поддержали:

— Короткая летняя ночь — для сна, а не для работы.

— Отдохнуть надо, араки выпить.

Один Тохна Содонов привязал коня за изгородь и пошел за председателем. Борлай мысленно ругал косцов и стыдил самого себя: «Не сумел собрать народ. Не сумел. Ты должен добиться, чтобы все члены товарищества шли за тобой. В хорошей семье отца слушаются».

Догоняя его, Тохна кричал звонким голосом:

— Сегодня выкосили в четыре раза больше, чем вчера! А завтра еще больше выкосим! Правда?

— Правда, Тохна, правда.

Над Караколом вставал легкий туман, и долина погружалась в сон. А Борлай с Тохной все еще косили.

Из-за гор подсматривала за косцами взрослая луна. Борлай любил тихие вечера, когда цветущие луга встречают луну особенно тонким ароматом. Он хотел пройти еще несколько прокосов, а потом натаскать травы под старую лиственницу и заснуть на мягкой постели, но мысль неожиданно перекинулась в аил:

«Может, сегодня парнишка родится… Бабу надо чаем поить…»

Он крикнул Тохне, что пора кончать работу, и пошел к коню.

Над дымоходом взлетали крупные искры. В жилье веселый час — разожжен большой костер. Борлай поехал рысью.

В аиле было светло, как днем. По правую сторону от очага старухи натирали маслом тельце ребенка и тихо бормотали:

— Плечистый тебя не схватит, долгорукий тебя не словит, щекастый не оговорит…

Одна из них повернулась к кровати, на которой лежала роженица:

— Сын! Волосы длинные, хоть сейчас косу заплетай: по жизни пройдет — как по маслу прокатится.

— Как сизокрылый гусь по голубому поднебесью пролетит, — сказала вторая старуха.

— Не давай глядеть на него тому, у кого глаза холодны; не давай тому касаться, у кого руки холодны, — посоветовала третья.

В это время Борлай отворил дверь и, увидев новорожденного, радостно воскликнул:

— Сын!.. Сын родился!

Он осторожно приподнял занавеску над кроватью. Жена лежала на спине. Осунувшееся лицо ее было покрыто испариной, веки устало сомкнуты, а дыхание — ровное и спокойное. Борлай метался по аилу, не зная, чем ему заняться. Налил старухам по чашке араки, но они сказали, что он сделал это преждевременно.

Вспомнив, что для ребенка нет зыбки, он схватил топор и убежал из аила; отвязал коня от коновязи и поскакал прямо к лесу. Много раз до этого дня он порывался сделать зыбку, но всегда вспоминал поговорку, вошедшую в обычай: «Нерожденному ребенку зыбки не делай».

Одна из старух принесла шелковистой сухой травы, чтобы обложить тельце младенца. Вторая остановила ее:

— Мать говорила — надо рубашку надеть: так хочет отец.

Они нашли рубашку, сшитую из старой ситцевой рубахи Борлая, одели ребенка, завернули в овчину и в ожидании зыбки положили недалеко от костра на мужской половине. Ребенок кричал, ему сунули в рот кусок бараньего сала на ниточке.

— Пососи, пососи, — бормотала самая старая, жена Тюхтеня. — Скоро мать своим молочком кормить начнет.

Борлай вернулся с берестой и молодой березкой. Из бересты он сделал зыбку и повесил на крюк рядом с кроватью.

Береза была его любимым деревом. Березку, первый подарок сыну, он укрепил над зыбкой.

Старухи уложили ребенка в пахнущую лесом колыбель, сели к костру и закурили трубки. Борлай подал им чашки с аракой.

Он думал о сыне и сожалел, что нет такого обычая, чтобы родители сами давали имена своим детям. Он стал бы звать сына простым словом — Город, воплощающим мощь и волю. Но соседи сочтут это неучтивым. И он стал ждать первого гостя.

Борлай посетовал, что у него мало баранов. Заколоть бы теперь самого жирного и позвать всех соседей, выставить им пять тажууров араки, — пусть радуются рождению его сына. Разве может быть что-нибудь более приятное? Растет сын! Через пять лет мальчик будет держаться за гриву лошади, через следующие пять будет из малопульки белку в глаз бить, а еще через шесть-семь лет срубит свою избушку. Люди при встрече с ним станут говорить: «Вон едет лучший охотник, Борлаев сын».

Он подошел к зыбке и взглянул на крошечное лицо ребенка, окутанное овчинами. На мягких щеках сына светились капли масла. Отметив крутые брови, выдающиеся скулы и крепкие челюсти, Токушев подумал, что сын похож на него, как луна, отраженная в спокойном озере, — на настоящую. Улыбка не сходила с губ отца. Он приподнял зыбку и сказал:

— Расти скорее. Пионером будешь!

Ребенок, потеряв сало, проснулся и заплакал. Отец взял сына и положил к груди Карамчи. Веки матери тихо приоткрылись. Борлай заметил, что вокруг глаз жены легли тени, лицо пожелтело, но выражало глубокое удовлетворение, а в легком взгляде — благодарность за теплое отношение мужа. «Мне теперь надо отдохнуть», — говорили ее глаза.

Утренние лучи солнца осветили лиственничную кору у дымового отверстия. Борлай добавил дров в костер. Потом достал с полки чайник и стал кипятить чай. Когда чай вскипел, он налил жене в новую чашку и поставил на кровать, разыскал сметану и курут. Карамчи осторожно приподнялась. Борлаю хотелось говорить, но он не находил слов и только улыбался. Карамчи видела его радость и отвечала ему слабой, но полной душевной теплоты улыбкой.

Первым гостем оказался Тюхтень. С порога он спросил:

— Почему сегодня долго не звонишь? Разве не собираешься на покос?

Борлай попросил старика:

— Ты сегодня позвони… Собери всех.

Тюхтень посмотрел на зыбку и прошел вперед, на почетное место. Он понял, что ребенку еще не дано имя, и в ожидании угощения облизал губы.

Борлай, подавая гостю полную чашку араки, сказал:

— Зверь должен быть с шерстью, человек должен быть с именем.

Мать новорожденного следила за всеми движениями мужчин. Она едва сдержала сильное желание попросить старика дать ребенку скверное имя.[26] Теперь все идет иначе. Может, старухи зря говорили, что дети с плохими именами обладают большим счастьем и долголетием? Может, теперь счастье породнилось с хорошими именами? Пусть называют как хотят.

Приняв чашку из рук Токушева, Тюхтень поднял ее над костром и торжественно объявил:

— Анчи![27]

Борлай повернулся к кровати и повторил:

— Анчи!

Старик выпил араку, облизал губы и, по старому алтайскому обычаю, обращаясь к ребенку, произнес:

Хозяин поднес Тюхтеню вторую чашку араки. Старик выпил с прежней жадностью и, глядя на отца новорожденного, спел:

Тюхтень ждал, что ему подадут еще, но хозяин взял седло и пошел из аила. Старик вышел вслед за ним и направился к коновязи, где висел старый чайник.

Борлай поехал в Агаш. Он спешил записать сына в книгу, спешил купить самого лучшего сатина мальчику на рубашку и шелковых ниток на кисть к новой шапке Карамчи.

Тюхтень долго бил палкой по старому чайнику. Мужчины приподымали двери аилов, чтобы посмотреть, кто звонит, и снова садились к очагам курить трубки, пить араку. Пришлось старику обойти селение. Везде его встречали вопросами:

— А где Борлай? Уехал? Хорошо. И мы отдохнем сегодня!

— Сказал, чтоб мы собрали всех на покос. Поедем, — настаивал Тюхтень.

В одном аиле ему ответили:

— Он будет ездить подарки бабе покупать, а мы — косить? Не согласны.

Бабинас, собираясь в соседнее урочище араковать, отмахнулся:

— Успеем накосить. Лето еще все впереди.

Байрым в этот день был занят в сельсовете. Чумар — в потребобществе. Из коммунистов на сенокос поехали только Сенюш и Айдаш.

Они косили до полудня, а потом Утишка принялся ворчать, перечисляя всех отсутствующих:

— Работать их нет, а сено делить все придут.

— Добром не разделить, — вздыхал Тюхтень.

— Будем записывать, кто сколько дней косил, — предложил Сенюш.

— Записывай, коли охота. Но не забудь, что человек человеку рознь; я в полдня выкошу больше, чем Тюхтень в пять дней.

— Какое же это будет товарищество, если считать, кто сколько сделал? — скрипел Тюхтень. — В товариществе все друг другу помогают: каждый работает столько, сколько у него силы, а делить — поровну.

— Нет, считать нужно, — поддержал Сенюша Айдаш.

— Ты считай, а нам пора отдохнуть, — заявил Утишка и направился домой.

Возвращаясь из Агаша, Борлай заехал на покос, но косцов не застал. Он прошел по всему лугу. Сено под ногами шумело. Перевернул валок. Снизу — такое же сухое, как и сверху.

— Пора стога делать.

Бросив лошадь нерасседланной у своего аила, он пошел к Сенюшу, разбудил его:

— Почему не на покосе?

— Отдыхают люди, — объяснил Сенюш. — Говорят, что сено косить можно осенью, а сейчас пора араковать.

Борлай и сам был не прочь поараковать дней пяток. Освободился бы от заботы. Ездил бы от аила к аилу да распевал песни. И везде его угощали бы теплой аракой. Но сенокос нельзя бросить. Государство землю отдало товариществу, доверило, и это доверие надо оправдать, иначе опять жизнь повернет на старую тропу, опять зависимость от Сапога, бедность, полуголодное прозябание. А что скажут в аймачном комитете партии, если покос останется неубранным? И Борлай позвал Сенюша:

— Пойдем собирать народ!

Борлаю хотелось в этом же году видеть луг изменившимся: вместо толгоков — копны, вместо лиственниц с сеном — стройные стога, как на покосах агашских крестьян. Он решил, что надо срубить на лугу лиственницы: пни красноречиво скажут, что нет возврата к старому. Ему казалось, что это еще ярче подчеркнет разницу между прежним владельцем луга и товариществом.

Утишка втыкал березовые вилы-троерожки в сухое сено и, прижимая правой ногой заостренный черенок к земле, поднимал огромный пласт. Рога вил не были погнуты, и потому часто пласты вываливались. Сухое сено падало на потные плечи, щекотало голую спину и проникало за кожаные штаны. Утишка ругался, утирал ладонью пот и еще глубже запускал вилы в копны сена.

Борлай принимал сено голыми руками и разбрасывал по стогу, натаптывая середину, выкладывая края. Сверху был виден весь луг. Вблизи от стога две женщины гребли сено одними граблями, сделанными из сырой березы. Навстречу им другие женщины такими же тяжелыми и большими граблями катили клубок сена. Дальше работало еще несколько пар. Помня наказ Борлая грести чище, женщины нажимали на грабли, — сырые зубья не выдерживали и часто ломались. Когда оставалось два-три зуба, женщины кричали Айдашу: «Чини!» Ремонт граблей стал его постоянным занятием в первый же день сеноуборки. К светло-зеленым валам подъезжал мальчик на коне; к седлу были прикреплены арканы, за арканами волочились во всем своем летнем наряде березки, на которые мужчины вилами накладывали сено. Когда на волокушах вырастала большая копна, они арканами привязывали ее к комлям березок, и мальчик ехал к стогу.

В конце луга сено складывали в копны. Еще дальше лежали зеленые валки, а возле самого леса густая трава кланялась косцам. Люди ли все это сделали?!

«Похоже, что вихрь налетел на луг, сырую траву повалил, а сухую собрал в копны. Вот как быстро идет работа! А если бы поделили луг на участки, простояла бы трава до снега и ни у кого не было бы ни одного стога сена».

Задумавшись, Токушев не успел подхватить пласт.

— Не роняй! — крикнул Утишка. — Не спи на стогу!

— Ты сам не спи. Подавай быстрее.

Начав вершить стог, Борлай натоптал сено в середину и вскоре почувствовал себя как бы на высокой болотной кочке: повернешься неосторожно — свалишься. Он попросил палку и, опираясь на нее, продолжал одной рукой принимать клочки сена, чтобы сделать стог острым, неуязвимым для осенних дождей.

Когда он крикнул: «Довольно!», Утишка, обходя вокруг стога, подал ему одну за другой четыре березки.

Борлай связал их вершинками.

— Один стог сметали! К вечеру второй сделаем.

Он ощущал в себе такую же безграничную радость, как в детстве, когда в первый раз поднялся на вершину голой сопки и с высоты ее увидел всю долину.

Но мало стог сметать — надо с него спуститься. Оказалось, что это не так-то просто. На какую бы сторону Борлай ни пытался опустить ногу, верхушка стога гнулась, как тонкая березка под ветром. Опереться было не на что. Борлай лег на спину и покатился, утопая в сене. Огромные пласты упали на землю раньше, чем он. Свалившаяся верхушка придавила его, как большая копна.

Айдаш бежал к стогу и кричал:

— Надо было спустить его на аркане! Я видел, русские так делают.

Борлай выполз из-под сена и обошел вокруг стога, недовольно тряся головой. Стог не удался: всюду виднелись бугры и впадины, верхушка походила на разрытый курган.

Утишка шел за Борлаем.

— Я говорил, что надо зарод метать. Начали бы от лиственницы — никогда бы не упал.

— А бока зарода были бы такими же. Дождь пойдет — промочит.

Токушев подумал о Копосове. Скоро Федор Семенович приедет посмотреть на их работу, порадоваться достижениям. А где они? Разве можно показывать такой стог? Стыдно.

Однажды у Борлая уже была мысль — пригласить русского мужика, который мог бы научить всему, но тогда он сам себя заверил: «Дело нехитрое — научимся».

Теперь он увидел, что много сил и времени у них теряется напрасно.

«А весна придет — надо землю пахать. Это еще сложнее, — подумал Борлай. — Надо обязательно позвать русского человека».

Утишка подошел с тажууром и тронул за плечо:

— Выпьем по одному чочою. Мы заработали.

— Нет, мы еще не заработали. Нам еще надо многому учиться.

Морщины озабоченности на лбу Борлая сделались глубже, и он повернулся к Айдашу:

— Давай аркан! — Размахнувшись, перекинул аркан через стог. — Держи с той стороны. Полезу снова стог вершить.