"Натюр Морт (сборник)" - читать интересную книгу автора (Смирнов Алексей)

Пока, Иисус

Первые сведения касательно эфирной субстанции «Х» Крам получил в возрасте пяти лет, находясь на воспитании в подготовительной группе. Там обучались простые дети, и сам интернат был простой, общего профиля, каких в Пограничном Княжестве наберётся не один десяток. Воспитанников собрали в жарко натопленной комнате, где их уже ждал специально приглашённый Гуру. Детям сказали, что к ним пришёл в гости добрый волшебник, который собирается открыть очень важный секрет. У Крама, и без того достаточно толстого, сразу же возник естественный вопрос: будет ли такое серьёзное мероприятие сопровождаться раздачей леденцов и печенья, и его заверили, что да, обязательно, Гуру никогда не является с пустыми руками и захватил с собой целую корзину всякой всячины. Услышав это, Крам полностью успокоился и был теперь готов услышать даже не очень важный секрет.

Гуру оказался пухлым дяденькой лет сорока, он излучал покровительственное благодушие. Важные секреты, по мнению Крама, всегда касались каких-нибудь жутких вещей, и он, при виде ничуть не страшного высокого гостя, невольно усомнился в иной, нежели простая раздача сластей, цели его визита. Гуру, несмотря на жару, был укутан в яркую ткань, имевшую в своей основе пух редких, вымирающих северных птиц. Голову украшала феска из того же материала; сверкающая проседь прилизанных висков придавала им сходство со срезом какой-то благородной скальной породы, исчерченной прожилками слюды.

Гость стоял возле окна и задумчиво взирал на развесёлую позёмку. Зиме не терпелось всё лето; в конце октября она сказала: "Хватит с меня, пора", и явилась во всей своей обжигающей красе. Когда детей, празднично наряженных, ввели в комнату, он с виноватым видом обернулся и, смущённо улыбаясь, чуть развёл руками. Гуру хотел показать этим жестом, что он заранее просит прощения за определённую неуклюжесть, которая неизбежно проявляется в действиях тех, кто не обучен общаться с совершенными малышами. Старший гувернёр поспешил прийти ему на помощь:

— Дети, поздоровайтесь, как вас учили, — приказал он с не лишённой юмора назидательностью.

Гуру, выслушав приветствие, изобразил на лице абсолютное удовлетворение. В его исполнении это чувство походило на спокойное довольство робота, которому всего-то и нужно было от людей, чтобы они нажали на кнопку — всё остальное он сделает сам, бескорыстно и добросовестно.

— Здравствуйте, здравствуйте, ребятки, — сказал он задушевно. — Ну что кто-нибудь из вас знает, кто я такой?

Дети молчали — кто застенчиво, кто испуганно.

— Ну, ладно, — Гуру сменил тему. — Тогда, быть может, кто-то расскажет мне басню или стихотворение?

Такое предложение, при всей его нелепости, было предусмотрено руководством интерната. Гувернёр сделал знак маленькому Краму, тот отважно шагнул вперёд.

— А можно стишок, который я сам сочинил? — спросил Крам не то у гувернёра, не то у Гуру. Последний вновь развёл руками, давая понять, что реальность превзошла самые смелые его мечты и фантазии. Крам тут же продекламировал:

— Шла лисичка по дорожке, кругом ягодки росли. Вдруг собаки налетели, разорвали на куски.

— Очень хорошо, — сказал обрадованный Гуру и похлопал в ладоши. — Какая проницательность, какие способности к наблюдению и анализу! — обратился он к Старшему гувернёру. Тот скромно улыбнулся, мягко взял Крама за плечо и водворил на прежнее место среди детворы.

Гуру вздохнул. Крам, сам того не подозревая, подсказал ему правильное начало беседы.

— Итак, вы слышали, мои маленькие друзья, как ваш товарищ читает стихи — не только читает, но и сам их сочиняет. Не правда ли, это замечательно?

— Да!! — хором ответили воспитанники, повинуясь очередному сигналу гувернёра.

— Но я уверен, — продолжил Гуру серьёзным тоном, — что многие из вас тоже умеют если не писать стихи, то рисовать, играть на мандолине или, допустим, танцевать народные танцы… Я верно говорю? Я не ошибся?

— Нет!! — нестройно закричали дети. Тогда Гуру, не замечая, что их ответ мог быть истолкован двояко и относиться не ко второму вопросу, а к первому, важно сообщил:

— Итак, друзья мои, открою вам тайну. Я пришёл к вам, чтобы рассказать о нашем добром, вездесущем помощнике во всех делах. Назовём его мудрым и справедливым Хранителем. Ваши таланты, ваше умение петь, рисовать и сочинять, ваши послушание и усердие к учёбе — всё это плоды его неусыпной заботы.

Вряд ли Гуру сознавал, что словечки вроде «вездесущий», «неусыпный», да и собственно «таланты» до конца понятны его слушателям. Но он не остановился, и его дальнейшие речи звучали всё более и более загадочно. Гуру говорил:

— Наверно, я забегаю вперёд, но не могу не открыть вам, что имя этому хранителю — "эфирная субстанция "Х"". Вам не стоит задумываться о том, что значит это имя, пока достаточно будет просто хорошенько его запомнить — на всю жизнь.

Он мог бы этого и не говорить, потому что в дальнейшем — сколько помнил Крам — три эти слова ежедневно писались на досках мелом — в интернате, в гимназии, и забыть их было просто невозможно. Только повзрослев, Крам смог по достоинству оценить значение визита Гуру в подготовительную группу. Это событие было, как выяснилось, конфирмацией и считалось гораздо значительнее того, к примеру, дня, когда взволнованному отроку в торжественной обстановке вручают удостоверение личности, ибо Крам, будучи оповещён о наличии в мире субстанции «Х», получил право называться человеком в полном смысле этого слова.

…Гуру, судя по всему, запутался в азах популяризаторства и решился на демонстрацию. Он, видимо, знал уже в общих чертах, чего можно ждать от Крама, и потому выбрал именно его, не желая связываться с кем-то другим, непредсказуемым.

— Вот смотрите, — Гуру достал из-за пазухи миниатюрное золотое кольцо, в которое была продета тонкая, тоже золотая, цепочка. — Дай-ка мне твою руку.

Крам доверчиво протянул кисть, Гуру взял его за запястье, развернул ладонью кверху и, держа цепочку двумя пальцами, поднёс кольцо туда, где еле видно пробивался пульс. Кольцо зависло неподвижно, Гуру осторожно повернул голову к остальным и предупредил:

— Внимательно смотрите, что будет дальше, — и замолчал. — Ах да!спохватился он. — Не забудьте отметить, что моя рука не шевелится, и я вообще ничего не делаю, даже не дышу.

В самом деле — Гуру задержал дыхание. Глаза воспитанников пристально наблюдали за приключениями кольца. Оно, повисев, ни с того, ни с сего вдруг начало качаться; размах колебаний с каждым разом увеличивался, пока не получился настоящий маятник. Гуру же, насколько можно было уследить, бездействовал и ничем не помогал кольцу.

— Не правда ли — лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать?нравоучительно осведомился он наконец, убирая цепочку обратно за пазуху. Иди на место, — Гуру снова подтолкнул Крама, и тот, весьма заинтригованный, вернулся к своим. Гость вздохнул:

— Это, деточки, и была та самая "эфирная субстанция "Х"". Её нельзя ни увидеть, ни услышать, ни понюхать, ни попробовать, и, тем не менее, она присутствует всегда и везде, во всём и в каждом. Берегите эфирную субстанцию, дорогие мои ребятки, как зеницу ока. Когда ваш жизненный путь подойдёт к своему финалу… впрочем, сейчас я не вижу смысла останавливаться на этом подробно. Главное, что от вас требуется, это послушно следовать эфирному зову, сознательно подчиняться его воле, много не рассуждать, вскармливать и взращивать ту часть субстанции, которую имеете, и… — Гуру запнулся. — Я ничего не забыл? — Он посмотрел на потолок, соображая. — Нет, кажется, ничего. И, стало быть, — всегда ощущать в себе готовность расстаться с нею во имя её же, субстанции, блага, ибо нынешнее место её обитания не вполне… но это тоже пока что не важно.

Гуру увлёкся и проговорил битый час; дети порядком утомились и начали отвлекаться. В какой-то момент до гостя дошло, что он всё испортит, если не умолкнет сию же минуту. Гуру остановился на полуслове и стал прощаться, ему ответил дружный, искренний хор. Уходя, он хлопнул себя по лбу, обнаружив, что совсем позабыл о подарках. Тут сделалась куча мала, и никто не заметил исчезновения доброго волшебника — все были заняты мандаринами, пастилой и надувными, грубо размалёванными, драконами. Вскоре веселье омрачилось тем обстоятельством, что Гуру, покидая интернат, с разбега налетел на тонкую прочную проволоку, которую кто-то натянул при выходе, в дверях, на уровне шеи. Трахея Гуру и обе его сонные артерии оказались перерезанными, но дети, плохо разбиравшиеся в тонкостях лишения человека эфирной субстанции, не очень огорчились — случившееся они приняли поверхностно, не вникая в суть. Представители жандармерии провели формальное — как и всегда — расследование, в которое воспитанники по малолетству не были вовлечены, и часом позже событие обсуждалось лишь гувернёрами, а дети продолжили прерванную игру.

В государстве, где жил Крам, христианство не было государственной религией. Официально оно признавалось абсолютно независимым, своеобразным вероучением и считалось исключительно делом совести граждан, ему приверженных. Препятствий христианской религии никто не чинил, но и вмешиваться в дела, отнесённые к компетенции национального масштаба, ей не позволяли. А религией господствующей был своеобразный персонифицированный пантеизм, и гражданам вменялось в обязанность вести себя по возможности так же, как проявлялось вездесущее божество, оно же — субстанция «Х». То же самое относилось и к государственной политике, которой руководил Высочайший Суверен Омфалус, Искатель Выражения, который обожал устанавливать свои бронзовые бюсты на родине друзей и знакомых. Бронзу он выбрал потому, что золотому тельцу поклоняться было грешно, однако всё новозаветное рассматривалось вместе с тем как точка зрения, возможность, но не более; аналогичным было отношение к буддизму, магометанству и комплексу сомнительных материалистических доктрин — всё перечисленное считалось безобидным сектантством. Никто не запрещал строительства мечетей, церквей и Домов политического просвещения, однако официальная власть неизменно опиралась на догмат о непознаваемости Творца, при этом попуская подданным фантазировать на темы теологии, сколько влезет.

Крам родился в зажиточной христианской семье; его отца звали Иовом бабка с дедом объясняли выбор имени редким любопытством сына, отмеченным ещё в колыбели. Рыжебородый, тучный Иов держался мнения, что любое упование должно предполагать мало-мальски конкретные формы. Он выбрал христианство, ни в коей мере не становясь в то же время в оппозицию к официальному мировоззрению, и маленького Крама приучал к тому же — с ясельного возраста брал с собою в храм. Крам, научившийся со временем бояться, не слишком любил туда ходить. Он хорошо запомнил, как однажды хмурый поп покусился на его любимую игрушку — безухого и безлапого целлулоидного зайца.

— Уберите идола! — мрачно прогудел служитель, заметив зайца в крамовских руках.

Об этом служителе вообще говорили всякое.

Так что Иову пришлось потрудиться, убеждая сына в доброте и любви Иисуса ко всем, кто приходит засвидетельствовать ему почтение. Крам, сменив гнев на милость, при выходе из церкви обернулся и помахал ручонкой:

— Пока, Иисус!

Растроганный Иов промокнул глаза. Он наклонился и, временно присваивая божественные функции, шепнул:

— Пока, малыш! Приходи ещё!

— Ну, я как-нибудь к тебе ещё раз приду, — снисходительно пообещал Крам и начал спускаться с крыльца, сжимая в кармане злополучного уродца.

Однако слова он не сдержал — в будущем, когда посещение храма стало его личным делом, Крам не горел желанием туда ходить. Так что клятва получилась неполноценной, поскольку инициатором активного богопочитания всегда выступал Иов и упрямо тащил за собой недовольного, скучающего отпрыска — из выходного в выходной, когда Крама отпускали из интерната домой. Испытывая непонятное чувство вины, отец пытался возместить ему моральный ущерб, хотя не смог бы, спроси его кто, сформулировать, в чём этот ущерб состоял. По пути к дому Иов в награду развлекал Крама пространными рассуждениями обо всём на свете — о земле, небе, технике, людях, государственном строе и инопланетных цивилизациях. Надо признать, что лектор из Иова был неплохой, рассказывал он интересно, доходчиво — так, что даже Краму было понятно. Однажды, возвращаясь домой после вечерней службы, он сообщил сыну потрясающий факт речь зашла о звёздах, которые в тот вечер особенно густо усыпали небосвод.

— А знаешь ли ты, — спросил Иов медленно, подчёркивая каждое слово, чтобы Крам успел разобраться, что к чему, — знаешь ли ты, что звёзд, возможно, вообще уже нет и в помине? что мы с тобой сейчас глядим на свет, зажжённый много миллионов лет тому назад?

Никогда не знаешь, чему удивится ребёнок. Иову случалось рассказывать Краму вещи куда более невероятные, но почему-то именно сегодняшнее сообщение произвёло на того сильнейшее впечатление.

— Как это так? — встрепенулся Крам и задрал голову, пожирая звёзды глазами.

— Очень просто, — рассудительно отозвался Иов. — Звёзды настолько далеки от нас, что свету нужно много миллионов лет, чтобы сюда добраться. Не исключено, что сама звезда, пославшая нам свои лучи, давным-давно погасла, но мы об этом ничего не знаем и продолжаем себе смотреть, как ни в чём не бывало.

Крам, естественно, не мог пока вообразить себе миллион — лет ли, или чего другого, — но то, что речь идёт о чём-то огромном, он понял. Образ света, отправляющегося в долгое путешествие, тоже не противоречил представлениям Крама о мире.

— Но их же видно, — возразил он в замешательстве. — Как же их может не быть?

— Так оно и бывает, — ответил Иов. — Не всегда бывает то, что видишь — и наоборот: то, чего не видно, очень даже может существовать.

Крам замолчал и шёл до самого дома молча. Он спотыкался, потому что по-прежнему глядел не под ноги, а вверх. В его сознании что-то сместилось Иов не подозревал, что именно в тот день его просветительские усилия не пропали даром. Внешне в Краме ничего не изменилось, зато внутренне он очень скоро сделался значительно свободнее. Его воображение, не слишком скованное и прежде, освободилось от последних пут — это выплыло наружу в День Предписания, когда Крам оказался единственным, кто не удивился и не стал задавать вопросов.

Вопросы возникли у Антонии — матери Крама. Она давно обратила внимание на странности в поведении сына, и его спокойствие оказалось последней каплей.

— У него какие-то отклонения в развитии! — кричала она Иову, потрясая конвертом с Предписанием Крама.

— Но это же обычное дело — Предписание, — оправдывался Иов. — Чего ты хочешь от ребёнка — он ведь был подготовлен!

— Я ничего не говорю о Предписании! — не отставала Антония. — Всем известно, что от субстанции можно ждать, чего угодно. Меня тревожит отношение Крама!

Тогда Иов направился к бюро, достал пожелтевший конверт со своим собственным Предписанием и, ни слова не говоря, вручил Антонии. До того разговора жена ни разу не спрашивала о мужниной задаче. Пробежав глазами текст, Антония выронила конверт и взялась за сердце.

— Видишь, — сказал Иов, — я, тем не менее, тоже абсолютно невозмутим. Что толку метаться и сотрясать воздух?

Антония молча удалилась в женское крыло, где остальные восемь жён Иова приступили к ней с расспросами. Не чувствуя себя вправе раскрывать секреты мужа, та ничего не сказала о конверте из бюро, но на задание Крама всё-таки пожаловалась.

— Он не от мира сего, — сокрушалась она. — На жизненную цель ему откровенно наплевать! Ему ещё и не то могли бы предписать — клянусь, результатом было бы то же равнодушие! Его привлекают нездоровые, ненормальные вещи. У него в друзьях какие-то отбросы, уроды — нет бы завести знакомство с нормальными, жизнерадостными ребятами.

И, надеясь отвлечься, раздраженно взялась за сурьму, румяна и ультрамариновый лак для ногтей.

Крам уже учился в пятом классе гимназии и не разделял материнских симпатий к любителям волейбола, аспирантур и гитарных выхолощенных песен. Он привык смотреть на вещи с неизвестно откуда взявшейся иронией, свысока. Учился он средне, но все педагоги в один голос заявляли, что парень донельзя ленив и заживо хоронит свои выдающиеся способности.

Крам не ждал от Дня Предписания ничего особенного. Он, как и его однокашники, хорошо знал, что этот день рано или поздно наступает в жизни каждого гражданина, достигшего известного уровня зрелости. В День Предписания особый комитет, в который входят не последние в городе лица, вручает гимназисту конверт с заданием. Это задание так или иначе определяет всю дальнейшую жизнь исполнителя. В письме, подписанном Высоким Гуру, сформулирована жизненная цель — заведомо, в соответствии с законами государства, недостижимая, а недостижение цели в конце концов либо сурово каралось, либо милостиво прощалось. Государство не скрывало своей роли в постановке задач и само определяло срок, по истечении которого субъекту надлежит держать ответ; фантастические идеи рождались не под таинственным воздействием субстанции «Х», нет, — свалить на неё ответственность никому из правителей не приходило в голову. Это было бы вопиющим нарушением устоев ведь дела субстанции полагались непостижимыми. Однако люди, в незапамятные времена созданные по её подобию, обязаны подражать своему прототипу. Поэтому и Высокий Гуру, и Высочайший Суверен по очереди откровенно признавались, что цели и задачи приходили в их головы без какого-либо постороннего вмешательства, что это они, и никто другой, сочинили данное конкретное Предписание, ответственности за него не несут и не желают знать, какими путями Предписание будет выполнено. Скорее всего — никакими; в этом случае неудачник рискует понести строгое наказание, и в этом не будет никакой несправедливости, поскольку представления самой субстанции о справедливом туманны и расплывчаты. Прощались немногие, с граждан спрашивали строго. Что касалось лично Крама, то ему предписывалось размножиться посредством партеногенеза.

Крам, осведомившись, что такое партеногенез, и получив ответ, ни капли не взволновался. День в гимназии прошёл, как обычно, и он, вернувшись домой, будничным тоном известил домочадцев о поставленной перед ним задаче, после чего попросил отца поиграть с ним в настольные игры. Иов не смог ему отказать — воспитанию сына он всегда уделял много времени и никогда не торговался. Спровадив Антонию в гарем, Иов пришёл в комнату Крама, где тот уже разложил на столе большую картонную карту.

Играли, как правило, в одну из двух игр: первая — "Ключи от замка" заключалась в упорном, полном опасностей, продвижении к замку Бородатого Тролля, где в неволе содержалась принцесса неизвестной страны. По дороге к твердыне приходилось постоянно совершать подвиги — спасать птенцов, выпавших из гнезда, отбиваться от кровожадных гоблинов, выбираться из хитроумных ловушек. В общем, то была самая что ни на есть обычная игра, в которой бросают кубик с нанесенными точками — числом ходов — и передвигают фишки. Другая игра, принципиально от первой не отличавшаяся, носила название «Потрошитель». Тоже бросали кубик, так же по очереди двигались вперёд шаг за шагом, и только задача ставилась иная: страшный Потрошитель должен был пробраться в благополучную, мирную семью и всех там перерезать — начиная с бабушек и дедушек, и кончая новорожденным малюткой в колыбели. Потрошитель, двигаясь к цели, тоже встречался с препятствиями и трудностями. Ему приходилось останавливаться и отступать, чтобы разделаться с жандармом, улизнуть из следственного изолятора, отыскать потерянный топор — и так далее. Иов подыгрывал Краму, так как знал, что сын будет безутешен, если последний, победный ход останется не за ним. Поэтому отец хитрил и на пороге замка (или в двух шагах от колыбельки) старался бросить кубик так, чтоб именно Крам прошёл недостающие два метра.

Они сыграли четыре раза подряд; Иов выиграл лишь однажды. Откинувшись в кресле, он слегка нахмурился и задал наконец осторожный вопрос, признавая в душе, что тревоги Антонии не были совсем уж напрасными:

— И всё-таки скажи мне, сынок, что ты думаешь насчёт твоего Предписания? Как ни крути, его получают один и только один раз в жизни. Что ты собираешься предпринять?

— Размножусь, как велели, — ответил Крам, бесцельно, просто так, бросая кубик.

Отец невольно взглянул, и увидел, что выпало шесть очков.

— Но… — заметил он, помявшись, — я не уверен, что ты до конца…

— Да нет, папа, я знаю, что такое партеногенез, — успокоил его Крам. Так размножаются некоторые черви. Они — гермафродиты, ну и тому подобное.

— И ты считаешь, что у тебя есть основания рассчитывать на успех?

— Наверно, — пожал плечами наследник.

— Но почему? Что внушает тебе такую уверенность?

Крам потерял терпение.

— Папа, — сказал он с досадой, — ты что — не помнишь о звёздах?

— О звёздах? — смешался Иов. — О чем ты говоришь?

Он, конечно, и думать забыл о давнем, случайном разговоре по пути из храма домой. Крам пристально посмотрел ему в глаза, поразмыслил и решительно заявил:

— Ну, если не помнишь, то я не смогу объяснить.

— Неужели? А вдруг я всё-таки пойму?

— Нет, — отрезал Крам. Допрос надоел ему; кроме того, он опасался, что, коль скоро уж Иов всё позабыл (а то, чего доброго, ещё и сменил своё мнение касательно устройства вселенной), то его, Крама, соображения могут быть восприняты как признак душевного заболевания. Да и не нужно это никому, чтобы кто-то, особенно близкий человек, знал о тебе всё, в том числе самое сокровенное.

Иов долго не мог смириться с поражением, но Крама ничто не могло поколебать, и отец отступил с позором. На него вдруг — впервые в жизни дохнуло непонятной свободой, и он испытал желание подумать лишний раз о собственном жёлтом конверте. Правда, что именно он должен о нём думать, оставалось неясным, и в результате у Иова банальнейшим образом испортилось настроение.

Годом позже Краму повезло увидеть еретика. Сам по себе еретик особой диковиной не был, но этот выделялся из малопривлекательной массы своих единомышлеников-пессимистов горячностью и склонностью к крайностям. Этот малый, обрядившись в жёлтый с чёрными чертями балахон и жёлтый же колпак, с утра пораньше до полудня перетаскивал на главную городскую площадь дрова. И обыватели, и представители властей с интересом следили за его действиями. Кто-то пустил слух, будто фанатик-экстремист намерен устроить самосожжение и слух тот полностью подтвердился. В первом часу, с воплями: "Нет никакой субстанции «Х», и никогда не было! Люди, вас обманывают!" еретик вылил на себя канистру семьдесят шестого бензина и в мгновение ока воспламенился. Слова, которые он выкрикивал, слились, как только объял его огонь, в протяжный вой. Пламя бушевало, самоубийца метался на своей поленнице, и некоторые, указывая пальцем, качали головами и утверждали, будто видели в огне нетленную саламандру.

— Туда ему и дорога, — так отреагировала Антония на рассказ Крама о событиях на площади. — Хочет он того, или нет, а на всё — воля субстанции.

Иов счёл нужным развить эту мысль:

— В нём билась жизнь, и этим сказано достаточно. Если сам он перевёл себя в небытие, значит, так ему было на роду написано. Еретики, отрицая субстанцию и отстаивая свободу воли, наделяют себя функциями и правами, которыми не могут ни распорядиться, ни даже оперировать мысленно. Серьёзный спор с еретиками невозможен, только поэтому их и терпят.

Крам обдумал сказанное и сказал:

— Папа, а помнишь, как однажды к нам в интернат пришёл Гуру? Это было в день конфирмации.

— Которому перерезало проволокой горло? — уточнил отец. Крам утвердительно кивнул. — Конечно, — ответил Иов. — А почему ты вспомнил?

Тот небрежно проронил:

— Да так — сон сегодня приснился.

— Какой же? — Иов проявил настойчивость, и Крам уступил.

— Ну… Гуру и приснился. Как он говорил, ходил с места на место…

— И всё?

— Почти. Он позвал меня к себе. Сказал, что выстроил чудесный храм, но одному ему там очень скучно.

Иов молча посмотрел на жену. Та побледнела, лицо её превратилось в белое, аляповато расписанное блюдце. Тогда отец с наигранной беззаботностью пожал плечами и вернулся собственно к предмету разговора.

— Из того, что расследования, можно сказать, не было, я сделал вывод, что его лишили субстанции по распоряжению сверху, — признался Иов, имея в виду скоропостижную кончину Гуру. — Возможно, он не справился с собственным Предписанием. А может быть, и справился, но его убили всё равно. От такого ведь никто не застрахован. Это, знаешь ли, случается изо дня в день — когда возникает необходимость воспроизвести случайность.

Крам с досадой, совсем по-взрослому, сдвинул брови:

— Да с этим-то мне всё ясно. Я не понимаю, почему наши власти подражают субстанции, когда не знают, что она такое. То есть милуют, наказывают… Чем они лучше еретиков? Почему они решили, что субстанция желает именно смерти Гуру, а не чего-нибудь другого?

— Они так не решили, — подала голос Антония, но Иов знаком велел ей молчать, ибо только мужчине позволялось вести поучительные и просветительские речи.

— Власти не знают, чего хочет субстанция, — возразил Иов Краму. — Я-то считал, что ты уже разбираешься в таких вещах. Они всего лишь ведут себя пытаются вести — как ведёт себя она. То есть — иррационально, нелогично, иной раз более понятно, другой раз — менее.

— Но с какой стати они решили, что должны ей подражать? — не отставал Крам. — Разве они не могли ошибиться?

— Конечно, могли, — пожал плечами отец. — Однако существует Святое Писание, и люди, за неимением лучшего, следуют его букве. Пожалуй, стоит рассказать тебе о моём тёзке, а заодно и кое-что добавить об Иисусе. Наверно, я что-то упустил, воспитывая тебя.

— Расскажи, — не стал противиться Крам.

Иов сграбастал бороду в кулак и глубоко вздохнул:

— Тут, собственно говоря, много не расскажешь. Жил некогда Иов, человек праведный и состоятельный. Господь Бог, в очередной раз по душам беседуя с сатаной, побился об заклад: дескать, Иов, верный Мой раб, не отречётся от Меня, даже если ты разоришь его до нитки. Сказано — сделано, Иова разорили; он сел, разодрал на себе одежду и стал вопить, требуя от Бога ответа на один-единственный вопрос — за что? Он очень долго вопил, но, заметь, ни разу не возроптал. И Бог, в конце концов, снизошёл до него и запретил быть слишком любопытным. Он сказал Иову следующее — в иных, разумеется, выражениях: ну что — понял, да? понял, кто ты есть? не твоё собачье дело, не суй свой нос, куда не просят, и всё у тебя будет. Видел ли ты грозного Левиафана? по плечу ли тебе сотворить нечто вроде него? вот и молчи.

— А потом? — спросил Крам, и так это у него вышло, что Иов моментально вспомнил: сын его всего-то навсего шестиклассник — не слишком ли глубоко, в таком случае, копает родитель?

— Потом… — Иов поколебался. — Потом Создателю сделалось любопытно чего он так вопил? И Бог, обернувшись Иисусом, влез в человечью шкуру. Тут-то Он и понял, каково приходится Его детям — всё прошёл до конца: вытерпел и гвозди в ладонях, и молчание Творца, и сошествие в ад. А воскреснув, пообещал спасти любого, кто в Него уверует; сделать же это мог лишь соблюдающий заповеди, то есть — праведник. Что до заповедей — они тебе хорошо известны.

— Но у меня никак не получается их соблюдать, — на лице Крама выразилось недоумение. — И у других тоже не получается.

Иов не знал, что на это ответить, и пришёл в раздражение:

— Ни у кого не получается, поскольку речь идёт о субстанции «Х». Как будто ты не знаком со своим Предписанием! Хочешь сказать, что у тебя получится партеногенез? Да мало ли какие бывают задания! Их смысл в другом они символизируют невыполнимость, невозможность высочайших требований. Я же только что пересказал тебе притчу о пытливом Иове, но ты, я вижу, не сделал нужных выводов. Неужели я должен объяснять тебе прописные истины? Можно подумать, что в вашей гимназии не читают курс отечественной внутренней политики!

— Читают, — поспешил успокоить его Крам и отправился в детскую играть в «Потрошителя».

— Обрати на него внимание, — Антония снова взялась за своё. — Верно — он пытлив, но безропотно терпит отказ в разъяснении. Нормальные дети так не поступают. Что, если у него начинается аутизм?

Иов в ужасе замахал на неё руками:

— Типун тебе на язык, женщина! Звук материален; недалёк, говорят, тот час, когда наши слова, воплотившись, двинут рать войной на несчастную землю. Зачем ты примеряешь на голову Крама колпак шизофреника?

— Лучше примерить заранее, чем после покупать настоящий, — проворчала Антония, оставаясь при своём мнении.

Прихватив с собой коллекцию марок, Крам отправился за город. Была суббота, в гимназии шли уроки, но ему вдруг отчаянно захотелось плюнуть на всё и хоть пару часов побыть отшельником. Заодно неплохо было бы проверить запруду, которую Крам открыл совсем недавно — её построили бобры, и у него были все основания опасаться, что очень скоро постройка вместе со строителями может подвергнуться нападению гигантского аксолотля. Электричка отвезла его на десять миль от городской черты — здесь, в сухом сосновом бору, где каждый вдох прибавлял здоровья и долголетия, разместилась одна из четырёх усадеб Иова. Крам не стал заходить в дом — несмотря на бессловесность слуг, у многих из которых были вырезаны языки, он предпочёл дуть на воду и понадёжнее скрыть свой прогул. Злоумышленник обогнул высокий забор, украшенный резьбой, и по одному ему ведомой тропке спустился к ручью в овраг. Дела у бобров шли лучше некуда, аксолотль — судя по разросшейся запруде — был изгнан с позором в сопредельные области, и Крам с чувством выполненного долга отправился в поле. Ушёл он быстро, не оглядываясь, поскольку в летнем зное успели народиться бессчётные мошки — кусачие, неутомимые, предъявлявшие законные права на топкое место.

Поле встретило Крама слепнями, но он сумел-таки с горем пополам укрыться в тени одинокого куста, улёгся на живот, сунул в рот травинку и принялся перелистывать альбом. Увлёкшись, он продолжал машинально выдёргивать стебель за стеблем, и те выскальзывали из огрубевших суставов с мягким, на грани приятного, скрипом. Крам откусывал нежный сладковатый кончик, бездумно жевал и принимался за следующий. Вокруг него возник переполох; стрекозы-разведчицы с опаской зависали в безопасном отдалении, работящие муравьи, не рассуждая, брали неожиданно воздвигнутые барьеры из человеческих ног и рук, расползались кто куда гусеницы, озабоченно стрекотали кузнечики. Бедовый слепень отважился присесть на потную шею пришельца и был немедленно сбит — его, уже лежащего на земле, дополнительно вбили в плодородную грязь сильными, прицельными ударами локтя. Мирно гудела высоковольтная линия, обещая вечный покой. Где-то очень далеко, за пределами видимости, то и дело били в гонг под аккомпанемент бесплотной кукушки, которая взялась вдруг за бесконечный счёт и вскоре уподобилась испорченным настенным часам. Ко всем этим звукам примешивался восторженный визг, доносившийся из приусадебных купален, и кто-то кого-то настойчиво звал обедать. Крам вместо естественного блаженства испытывал беспокойство. Не отдавая себе в том отчёта, он поспешно, будто за ним гнались, глотал мгновение за мгновением, спеша узнать, долго ли ещё продлится безмятежный полдень и не наступит ли вслед за ним затмение, ибо всем известно, что не бывает всё время хорошо и спокойно, и светлая полоса неизбежно сменяется чёрной. Его существо в ожидании чёрной полосы уже не отзывалось на торжественное сияние дня, и Крам всё чаще смотрел на часы, бессознательно торопя час отъезда.

Он быстро прочитал любимую молитву: "Господи, захоти, пожалуйста, ещё чего-нибудь хорошего", попрощался с полем, спрятал альбом в ранец и зашагал к железнодорожной станции. Не в первый раз пришло ему в голову, что близится время, когда он разом повзрослеет, займется чем-то неотложным и потеряет как этот роскошный денёк, так и многие другие, осевшие в прошлом и выделенные тревожной памятью. Крам с неудовольствием скосил глаза на свой не по годам объёмистый живот, провёл ладонью по налитым щекам: телесное несовершенство относилось к немногим вещам, способным нарушить его душевное равновесие. Впрочем, вопреки мнению родителей, это состояние было не таким уж устойчивым и сохранялось лишь благодаря особому мировоззрению, которое сложилось у сына под впечатлением отцовских рассказов.

Обманутый звёздами, Крам не доверял ничему.

Это, однако, не помешало ему войти в вагон подоспевшей электрички и сесть, как обычно, у окна — поступок опрометчивый. Недоверчивость, которая так ни разу и не выразилась в реальной обороне, в нужный момент изменила Краму, подвела его, ибо она порождалась иллюзорностью вселенной, но никогда не вызывалась к жизни какой-либо опасностью. Где-то посередине между городом и покинутым древесно-полевым раем вагон обстреляли из кустов. Для выбора мишеней стрелявшие — скорее всего, лишённые тормозов подростки — применили статистический метод (хотя, разумеется, в жизни о таком не слыхали). И пассажиры не видели снайперов, поскольку ни у кого из ехавших не было причин присматриваться к зарослям придорожного кустарника. Стреляли дробью, по слепым летящим окнам; Крам получил два тяжёлых ранения в шею.

Его успешно довезли до больницы, куда немедленно прибыл Иов, вызванный по сотовой связи. Антония тоже порывалась отправиться с ним вместе, но, застигнутая сильнейшим кризом, не смогла идти. Для Крама везение кончилось за больничным порогом, он начал, как принято выражаться у медиков, уходить. Боли он уже не ощущал. Иов, не слушая врачей и сестёр, тряс его за плечи и сам при том не понимал, зачем это делает. Он добился результата: Крам приоткрыл глаза и пробормотал:

— Сейчас ничего не будет.

— Что? Что? — закричал Иов. — Говори, говори, я тебя слышу — ты понимаешь?

— Всё как звёзды, — продолжил Крам. — Может быть, мы тоже, и всё вокруг.

Кто-то стал тянуть Иова за полу пиджака, выбившуюся из-под наспех наброшенного халата; Иов, не глядя, лягнул идиота ногой. Он крепко вцепился в плечи Крама и, если бы вдруг разжал руки, пальцы затряслись бы, словно под действием тока.

— Когда-то зажёгся свет, — шёпот возобновился. — Когда-то, когда человек был всем. Как в Библии написано. А потом — погас. А мы ещё видим его, будто он продолжает гореть. Сейчас пройдут последние лучи — и все. Ты понял? Уже давно, наверно, ничего никому не светит.

— О Господи, успокойся, — потребовал Иов с истеричными нотками.

И Крам послушался. Сил у него хватило лишь на то, чтобы добросовестно исполнить эту последнюю отцовскую волю.

Чужой опыт так и остаётся чужим; из мыслей Иова мгновенно улетучилось всё, что он думал и рассказывал про своего отличившегося тёзку. Видимо, это удел большинства педагогов — особенно доморощенных. Поэтому, не успел Иов оглянуться, как им завладели те самые вопросы, ответы на которое он, как ему казалось в незапамятные времена, знал очень хорошо. Эпоха, конечно, внесла изменения: так, например, оставалось неясным, кто долбает людей на сей раз непредсказуемая субстанция или её искусные, из мяса и костей, подражатели? Чем был выстрел из кустов — так называемой случайностью? Или заблаговременно спланированным убийством, которое было чрезвычайно ловко замаскировано под каверзу судьбы? Но если верно последнее, то почему и за что? Его сын не выполнил Предписание? Да, выполнить такое было непросто. Невозможно, если быть откровенным, но ему ведь, вспомним, не дали даже шанса попробовать. Он даже не успел создать семью — какие тут могут быть разговоры о каком-то размножении, пусть даже путём партеногенеза? Или шанс каким-то образом был предоставлен?

Он прав, твердил себе Иов. Всё дело в свете. Источник погас, и мы ловим последние лучи, летящие к нам из умопомрачительных далей. И то, какими мы видим себя сами, — тоже иллюзия, нет ничего. Он так переживал за свой толстый живот!

Иов вцепился себе в волосы и не заметил, как выдрал по рыжему клоку с обоих висков. Дёрнул на груди рубаху с золотым шитьём, пытаясь разодрать, но та была на совесть выткана из добротного материала и не поддалась.

Зеркала в доме Иова завесили чёрными полотнищами. Гарем был заперт на ключ, женщин лишили их мелких косметических утех, отключили центральное вещание, дабы развлекательные программы не оскорбляли траура. На Антонию запреты не распространялись, ей разрешалось ходить, где угодно и делать, что захочется, но её почти не было видно в доме — лишь изредка мелькала то в одном крыле, то в другом бесшумная призрачная фигура в тёмном.

Иов занимался непонятно чем — похоже было, что он слегка помешался: дни и ночи напролёт сидел в библиотеке, ничего не читал и только чертил витиеватые узоры, которые время от времени пронзал яростным, стреловидным росчерком, разрывая бумагу и царапая полировку стола. Он записался на приём к Суверену Омфалусу; зная, что ждать от последнего ответа по поводу случившегося — безумие, Иов с тайной, извращённой и сумасшедшей радостью отметал соображения рассудка и следовал лишь своей воле, не разбиравшей пути.

Но он быстро пришёл в себя, когда латники вошли в его палаты — числом двадцать пять человек. Примерно половина из них имела знак отличия Суверена, а прочие, судя по нашивкам, состояли на службе у Гуру. Ничего не объясняя, воины принялись крушить всё и вся. Трое взломали двери гарема и ворвались внутрь, полосуя шашками Иовых жён и раскормленных карликовых собачонок. Пять или шесть солдат направились во внутренний дом, где открыли огонь из карабинов и уничтожили игравшую в песке ребятню.

— Стойте! Стойте! — Воя, Иов подбежал к бюро, извлёк пожелтевший конверт, выхватил Предписание. — Кто вам сказал, что я не сделал задание? Глядите! Глядите на меня!

Он проворно забрался на каменный обеденный стол, чтоб лучше было видно, и стал подпрыгивать, при каждом прыжке маша руками, словно крыльями.

— Глядите! — надрывался он. — Я уже почти научился! Я умею, я умею летать!

Его не слушали. Со всех сторон доносились пальба, треск сдираемых портьер, звон разбиваемой посуды, хруст мебели, которую кромсали в щепки. В каком-то из углов нашли, наконец, Антонию и пристрелили её двумя выстрелами. Когда настало время поджигать, капрал, держа в руке факел, за ногу стащил со стола Иова, который всё подскакивал, и повелительно указал на дверь. Тот не понял, его вытолкали взашей. Там, снаружи, у Иова с одеждами получилось — он сумел-таки их разодрать и сел в грязи, стеная и посылая небу отчаянные вопросы. Дом запылал, замычала скотина. Хозяина схватили за руки и выволокли на улицу, за ворота, где толпа соседей уже обсуждала происходящее. Когда латники ушли, трое приятелей Иова приблизились к нему и принялись утешать, доказывая, что так было нужно, но он ответил им ужасной бранью и не прислушался ни к единому доводу. Те, в конце концов, сочли себя не по делу оскорблёнными, но виду не подали и просто разошлись по домам, оставив Иова валяться в луже — с мятым конвертом в кулаке.

До назначенной Иову аудиенции оставалось ровно пять дней. За это время Иов не удосужился даже проверить, целы ли другие особняки и загородные дома. Он убрался с улицы, расположился на пепелище и тех немногих, кто задавался целью с ним побеседовать, не принимал. Мысли Иова были беспорядочны; к одной из них он то и дело возвращался, размышляя о погасших светилах, субстанции «Х» и запоздалом эхе слова, произнесённого многие миллиарды лет назад. А может быть, не миллиарды? Может быть, позже — не далее, скажем, как на прошлой неделе? Иов попробовал представить себе мир в виде скопища мёртвых планет, отражающих свет на излёте, без хозяина. И собственное «я», которое недалёк тот час — останется в кромешной темноте, когда последний замысел о нём пройдёт сквозь это «я» и беззаботно умчится в никуда, покидая Иова, лишённого рук и ног, без мыслей и чувств, хорошо бы, если и без знания себя, вне памяти о прошлом. Представить подобное оказалось ничуть не легче, чем птицей вознестись в небеса.

На пятый день, едва взошло солнце, Иов покинул разорённое жилище и отправился во дворец Омфалуса. К тому времени он вряд ли мог чётко и ясно изложить причины своего визита. Ему не хотелось даже определённости, он помнил лишь, что не так давно эта встреча представлялась ему чрезвычайно важной.

Иов пребывал в столь плачевном виде, что стража усомнилась в его заверениях — точно ли назначен ему день и час? не плод ли это больной фантазии неизвестного оборванца? И вообще пришедший мог запросто оказаться террористом-фанатиком вроде того ненормального, что ни с того, ни с сего сжёг себя на площади. На счастье Иова, его документы оказались в сохранности — то ли он, созывая на свою голову беды, забыл их изничтожить, то ли сберёг неосознанно, повинуясь животному инстинкту выживания. Стражники с грубоватым высокомерием кое-как отряхнули с пришельца дорожную пыль и позволили пройти в парк. Там по покрытой красным гравием тропинке прогуливался Суверен Омфалус, сопровождаемый лейб-медиком, доктором Зигфридом Фаллосом — основателем лирической эсхатологии. Между ними шёл учёный разговор. Вокруг вилась стайка педерастических отроков, а высокомудрая пара благосклонно одаривала их фигами и финиками, нагнетая античность. В воздухе витало предбанное настроение.

Иов пошёл к ним решительным шагом, но гулявшие вдруг тоже заспешили и направились во дворец. За ними было не угнаться; посетитель перешёл на бег; покуда он бежал, руки отвергнутых юнцов то и дело касались его спины и щёк, но Иов даже не задался трудом взглянуть, кто это к нему пристаёт. Суверен с лейб-медиком скрылись за невзрачной дверью — то был чёрный ход; Иов вбежал за ними и стал подниматься по извитой лестнице, грязной и узкой. Наконец он оказался в длинном коридоре, похожем на гостиничный. С двух сторон тянулись одинаковые двери, изготовленные из очень ценных древесных пород, но вида весьма строгого, без завитушек и узоров. Иов остановился, не зная, куда идти дальше. Он двинулся вдоль коридора, задерживаясь у каждой из дверей и прислушиваясь. За девятой по счёту он уловил признаки жизни, надавил на ручку, вошёл. Суверен Омфалус был там, внутри. Его поведение, как безучастно отметил Иов, не поверялось логикой: Суверен, вернувшись с прогулки, сидел перед телевизором и заливался хохотом. Повод для смеха был формальный — по экрану бегал клоун, и в голове Омфалуса гулял ветер. Иов не удивился. Если у юродивых больше заслуг перед Творцом, то все достижения разума не стоят ломаного гроша. Комната напоминала то ли лабораторию, то ли лавку древностей — сплошные глобусы, гигантские циркули, мониторы, реторты и чучела невиданных зверей.

— Ваша светлость, — монотонно вымолвил Иов, — вы назначили мне аудиенцию.

Суверен развернулся в вертящемся кресле и, напустив на себя суровый вид, воззрился на вошедшего.

— Меня зовут Иовом, — продолжил тот, — меня лишили всего — дома, слуг, родных.

— И что же? — осведомился правитель, изгибая бровь.

Иов запнулся и встретился с Омфалусом взглядом. Глаза у правителя были жгучими, чёрными, с неразличимыми зрачками. Иов не знал, что ответить, и бессмысленно топтался на месте. Скользнула в сторону портьера, открывая потайной ход; возникший на пороге лейб-медик с поклоном вручил Суверену среднего формата книжку. Тот кивнул и жестом удалил лекаря из комнаты, а книжку отложил в сторону. Иов успел прочесть заглавие: "Техника неоргастических экстазов".

— Так чего же ты хочешь от меня? — настойчиво повторил Суверен. В его голосе прозвучало сострадание с примесью эйфории.

— Разъяснений, — пробормотал Иов, чувствуя, что говорит что-то не то, и вообще всё это уже некогда происходило — давным-давно, и кончилось ничем.

Правитель удовлетворённо наклонил обритую наголо голову.

— Вот, к примеру, Левиафан, — начал он, и Иов тут же угадал дальнейший сценарий.

— Не надо мне! — закричал он, посылая к чёрту правила и церемонии. — Что мне до твоих Левиафанов! Открой мне причину — о большем не прошу. Я не взлетел? В этом дело, правда? Но я старался!

— Когда выдавливаешь из себя раба, постарайся не забрызгать окружающих, — сказал ему Омфалус наставительно. — И не забудь сделать перевязку.

— Хорошо, — сказал Иов автоматически.

— Ты, в общем-то, молодец, — сообщил Суверен одобрительно. — Держишь дозу. И потому заслуживаешь награды: ты получишь вдвое против прежнего и проживёшь долгую, безмятежную жизнь. Ступай домой, блюди себя в чистоте, как соблюдал всегда, и да умножится в тебе субстанция.

— Но… — начал Иов, но Омфалус, сверкнув очами, защёлкал пальцами. В комнату вбежали стольники, спальники, латники и стражники. Иова подхватили на руки и быстро вынесли на свежий воздух, в парк.

Он не запомнил, как очутился за пределами резиденции Суверена. Запахнув разодранный, лишённый пуговиц и пряжек кафтан, Иов поплёлся к своему разрушенному дому — полной чаше, которую выпили до дна. На подходе к руинам он замер: ворота оказались распахнутыми настежь, вовсю урчали бульдозеры, а башенный кран, словно вызванный волшебством, переносил по воздуху железобетонные блоки. Целая армия мастеров суетилась на развалинах; рабочими командовал шустрый малый в военно-полевом камзоле и бархатной шапке, залихватски сбитой набекрень. При виде Иова он подтянулся, выхватил из-за пазухи свиток и стал знакомить домовладельца со сметой.

— Фонтанов и водоёмов — по четыре штуки в каждом дворике, — докладывал прораб. — Было ведь по две, верно? Теперь, пока не забыл, — о жёнах: их было девять, стало быть — нужно восемнадцать, так? — Он с уважением смерил Иова взглядом. — Завидую, сударь, вашему здоровью, — сказал он почтительно.

Иов схватил прораба за грудки и, брызгая слюной, заревел:

— А Крам?! Где здесь Крам, я тебя спрашиваю?

Тот в испуге начал тыкать пальцем в параграфы и таблицы.

— Успокойтесь, почтеннейший! Вот же я показываю смету… Вы, наверно, про это: Грум номер один и Грум номер два.

— Какой, к дьяволу, Грум? — отшатнулся Иов. — Крам! Мне нужен Крам!

Прораб уткнулся в свиток, провёл по строчкам пальцем.

— Крама в смете нет, — ответил он с сожалением.

декабрь 1998