"Дочь Голубых гор" - читать интересную книгу автора (Лливелин Морган)

ГЛАВА 10

В дверь вошла женщина, объявившая, что все приготовления к пиршеству, которое должно состояться на площади в честь скифов, закончены. Она нараспев произнесла знакомый призыв:

– Скоро уже ночные тени поглотят день; поэтому разведем костры, чтобы оттеснить мрак, споем песни вместе с нашими друзьями, разделим с ними мясо и вино.

– Пойдем поедим мясо, выпьем еще вино, – с энтузиазмом подхватил Кажак, вспрыгивая на ноги. Он покинул дом для гостей куда более охотно, нежели вошел в него.

Кернуннос пожалел, что они должны будут выйти на площадь. В свободной атмосфере большого пиршества – а на этом пиршестве могут присутствовать все желающие – скифы, несомненно, упьются так сильно, что до следующего утра не будут представлять никакой опасности, зато и разговаривать с ними на сколько-нибудь разумном уровне будет невозможно. А Кернуннос хотел еще многое разузнать об этих всадниках.

Этот Кажак является носителем странных обычаев и вселяющих тревогу влияний. Кернуннос был убежден, что их приезд к кельтам может иметь разрушительные, далеко идущие последствия. Они прибыли слишком быстро после перехода могущественного вождя в другой мир и введения нового ритуала; это процесс болезненный, требующий значительного времени для исцеления.

Но времени для исцеления уже не оставалось, Кажак находился в селении, и было очевидно, что на кельтов произвели сильное впечатление его лошади с их седлами, его украшения, оружие, удобство одежды, которую он называл «шароварами», количество имевшегося у него и его людей золота, явно заработанного не мирной торговлей. Бери, и айда. А описанием своего разбойного образа жизни Кажак явно растревожил молодых людей, отгороженных от внешнего мира этими вечными горами.

Кернуннос решил, что с его стороны будет предусмотрительным изучить чужеземцев и создать какое-нибудь магическое средство против их влияния, пока оно не стало слишком сильным, настолько сильным, что могло бы нарушить привычный узор их существования.

Центр поселка был озарен оранжевым сиянием большого пиршественного костра. В воздухе висел запах жарящегося мяса и тающего сала. Люди, смеясь, выходили из домов; одеты они были в лучшие льняные одежды, а поверх них – наброшенные на плечи, теплые и яркие, всех цветов, шерстяные накидки.

Это был великолепный вечер. Кельты готовы были устраивать пиры по любому поводу, любой праздник они готовы были использовать для того, чтобы наслаждаться всеми радостями жизни. Казалось, весь воздух был пронизан искрами их энергии, веселого воодушевления, несравненной любви к жизни, которая дополнялась полным пренебрежением к смерти.

Кельты.

Скифы с легкостью влились в их общество. Они словно бы нашли потерянных братьев; общность их характеров помогла преодолеть разницу между культурами. И у тех, и у других были страстные натуры, безудержные в радости и горе, которые лишь придавали остроты друг другу.

Определенное недоверие все же оставалось, ибо это были люди, привыкшие к осторожности, но какое-то особое магическое очарование празднества помогало преодолеть разделительные барьеры. Всадники даже стали оправляться от сильного изумления, вызванного участием в нем женщин, они с восхищением, хотя и исподтишка, следили за их стройными фигурами.

Молодой мощный скиф по имени Дасадас, который произвел на всех большое впечатление неимоверным количеством выпитого им вина, жестами объяснил, как у скифов совершается обряд побратимства. Для ясности Дасадас и добровольно вызвавшийся шахтер продемонстрировали его, порезав себе руки, накапав кровь в вино и выпив под ободряющие крики собравшихся.

Кельты любили подобные драматические жесты.

Вскоре вокруг каждого скифа собрались небольшие группы кельтов, которые ощупывали их одежды, восхищались их украшениями с незнакомыми фигурками животных, интересовались кочевой, в вечных переездах, жизнью.

Кернуннос был явно расстроен.

Он подошел к Таранису.

– Мне очень не нравятся эти всадники, – сказал он мрачно. – Они опасны.

– Опасны? Но ведь их всего четверо.

– Четверо, которых мы видим, но где все остальные? Не могли же они вчетвером добраться сюда из краев, прилегающих к Черному морю. Что, если за их спиной целая армия, скрывающаяся в горах и готовая неожиданно на нас напасть?

– Ты чувствуешь присутствие такой армии?

– Нет, – вынужден был признать Кернуннос, – но эти люди кажутся мне очень странными; я не могу их понять, но знаю, что им здесь не место.

Таранис опустошил уже много чар с вином и чувствовал себя скорее радушным хозяином, чем недавно избранным, все еще неуверенным в себе вождем. По природе он был человеком дружелюбным, не склонным к недоверию. Он отнюдь не был столь воинственным, сколь заставлял предположить его громовой голос. И ему уже начинали нравиться эти скифы, прекрасные товарищи и собеседники на пиру. Он поспешил защитить их.

– Кажак сказал мне, что первоначально их было больше, но осталось только четверо. Им пришлось пройти через много стран, в том числе и владения ненавидящих их киммерийцев. И если бы у них была армия в горах, учитывая их привычки, они просто бы взяли все, что им нужно, а не выменивали на золото. Я верю Кажаку, когда он говорит, что они проделали этот длинный путь в поисках новых пастбищ или каких-либо новых возможностей.

– Пастбища… в Голубых горах? – Кернуннос презрительно отмел это предположение. – Они отнюдь не дураки, Таранис. И какие возможности открываются здесь перед ними? Ограбить и уничтожить нас?

– Кажак сказал мне, что им нужны только железные изделия Гоиббана; слава о них распространилась, точно лучи восходящего солнца; как только они услышали о его изделиях, они отказались от всех других целей и направились прямо сюда.

– Будь у них больше людей, они были бы готовы перебить нас всех, – пробормотал Кернуннос. – Почему ты веришь всему, что говорит Кажак, Таранис? Ты видишь по его глазам, что он говорит правду?

Таранис заколебался.

– Нет… Он всегда отводит взгляд, когда я на него смотрю, но таков обычай его народа. Он говорит, что скифы не глядят прямо в глаза никому, кроме братьев. Он, должно быть, имеет в виду всех близких родственников.

– Кажак говорит, Кажак говорит. – Главный жрец был в ярости. – Так вот послушай, что тебе говорит Кернуннос: прогони этих всадников сегодня же вечером, прямо сейчас.

– Они приехали торговать, – упрямо повторил Таранис. – Что будет с доброй славой, которой добились кельты, если мы откажемся торговать? Ты видел, какие на них золотые украшения? Великолепные вещицы, добытые грабежом у богатых фракийцев и греков. Они открыто показывают их, и наши люди хотят заполучить эти украшения, как же я могу отослать скифов?

– Туторикс поступил бы так. Он был сильным вождем, – язвительно произнес Кернуннос. Таранис стиснул зубы, но Меняющий Обличье тут же добавил: – Туторикс знал, что есть вещи более важные, чем торговля.

– Уж не хочешь ли ты, чтобы мы умерли от голода, жрец? – спросил он с едва скрываемым сарказмом.

Жрец Оленя был оскорблен до глубины души.

– Племя никогда не будет голодать. Я всегда обеспечу его дичью.

Таранис пошел на попятный. Плохое начало – вызывать вражду их посредника в общении с духами.

– Да, конечно, боюсь, что я неудачно высказался.

– Очень неудачно. Остерегайся оскорбить тех, кого ты не видишь. Ты держишь жезл не так прочно, как тебе кажется. – Сузив глаза, Кернуннос уставился на вождя, и Таранис почувствовал сильное желание умилостивить главного жреца.

– Как я должен поступить, по-твоему? Приказать воинам выгнать их из поселка?

Кернуннос задумался.

– Нет, это может причинить ущерб нашей доброй славе, мы не должны открыто нарушать традиции гостеприимства, а сейчас мы должны блюсти их особенно тщательно, не допуская нарушения установившегося порядка… Очень скоро, прямо здесь, возле пиршественного огня, я наглядно покажу этим скифам могущество кельтов, докажу им, что они не могут нам противостоять. Лучший способ действий – устрашение; после того, как я своей магией вселю страх в их сердца, ты легко сможешь с ними договориться о торговом обмене и они сразу же уедут, и я думаю, что они отсоветуют приезжать сюда всем своим людям.

Таранис отошел от него, удовлетворенный, а Кернуннос удалился в волшебный дом для необходимых приготовлений.

Эпона хорошо сознавала, что ночь полнолуния приближается с каждым ее вздохом, и, обслуживая гостей племени, то и дело поглядывала на небо. Оставалось так мало времени. Она видела Гоиббана по другую сторону большого костра и уже обдумывала, с каким словами бы к нему обратиться, но тут вдруг Таранис зычно потребовал принести еще вина, и это спутало ее мысли.

Махка не принимала вообще никакого участия в пиршестве. Вместе с несколькими юношами, которые вот-вот должны были пройти обряд посвящения в мужчины, она разыгрывала маленькое сражение, где, однако, никого не щадили, и развлекалась в полное свое удовольствие. Таранис был смущен отсутствием дочери.

– Уж мы-то утрем нос Ригантоне и всему ее отродью, – высказала свое мнение Сирона; она занимала подобающее ей место, по правую руку от него, но место старшей дочери пустовало.

– Сядь рядом со мной, – велел Таранис Эпоне. – Все должны видеть, что у меня есть надежная опора – сильные женщины.

Когда желтоволосая женщина заняла одно из почетных мест среди пирующих, Кажак поднял глаза. Он увидел, как, усевшись, она тотчас посмотрела на ночное небо, как это часто делал он сам. После того как он передал дальше чару по кругу, его глаза вновь встретились с ее глазами, и, к своему удивлению, он улыбнулся ей, как улыбнулся бы своему кровному брату.

Как ни далеко в этот момент были мысли молодой женщины, завороженная этой улыбкой, она вдруг почувствовала себя пойманной в силок птицей. Она поглядела в упор на скифа. Эти темные, темные глаза и эта зачаровывающая улыбка. В этом была какая-то необъяснимая магия… она вдруг забыла о Гоиббане, забыла даже о Кернунносе. «Глазами этого незнакомца на меня смотрит кто-то очень знакомый!» – сказала она себе.

После того как церемониальная круговая чара совершила еще один круг, Таранис встал и преподнес ее Кажаку. Это был щедрый жест, достойный истинного кельта. Чара была греческая, из масличного дерева, оправленного в серебро и украшенного цветными камнями, и обошлась Туториксу в целую повозку мехов.

Кажак вдруг вскочил на ноги и отбежал в сторону от очерченного светом костра круга. Он тут же возвратился, размахивая мокрым войлочным мешком.

– Ты давал Кажак серебряную чару, – сказал он. – Вот его ответный дар. – Очевидно, восхищенный своим замыслом, он сунул руку в мешок и извлек оттуда человеческую голову.

Он держал голову за запекшиеся кровью волосы, так, чтобы все могли ее видеть. В свете костра обескровленное лицо было пепельно-серым; белки глаз закатились, язык вывалился изо рта. Удар меча, отсекший голову, оставил часть прикрепленных к ней шейных позвонков. Видно было, что уже прошло много дней с тех пор, как ее отрубили.

Треск пиршественного огня был заглушен дружным, похожим на шум ветра вздохом всех кельтов.

– Это могучий воин, – объявил скиф ошеломленным зрителям. – Кажак собирает много голов, привязывает шее коня, чтобы пугать врагов, но эта самая лучшая. Этот человек сражался очень хорошо, убил много моих братьев. Очень храбрый человек, чуть не убивал Кажака. – Он постучал костяшками пальцев по бледному лбу. – Кажак дает эту голову своему другу Таранис. Режь макушку, отделай золотом, будет хорошая чара для вина.

Таранис увидел, что все старейшины обратили взгляды в его сторону. При столь неожиданном повороте событий он не мог ожидать от них никакой помощи; он должен был решать все сам. Он попытался отыскать глазами Кернунноса в слабой надежде, что главный жрец вернулся из волшебного дома, но в толпе его не было видно. Значит, он должен решать сам.

Он встал, чуть пошатываясь, сожалея, что выпил лишнего.

– Это превосходный дар, – сказал он Кажаку. – Очень необычный дар. Я… гм… я думаю, что ни один вождь еще не получал такого дара.

Кажак ухмыльнулся, довольный, и кое-кто с облегчением захлопал в ладоши. Люди постепенно приходили в себя, дышали спокойнее, но многие так и не могли отвести глаз от кровавого трофея скифа.

Кажак хлопнул ладонью по спине Тараниса так, что у того захватило дух от удара. Скиф сиял своей широкой улыбкой и размахивал отрубленной головой, от которой разлетались капли сгустившейся крови.

– Вся человеческая сила – в голове. Теперь она твоя, бери!

И он сунул свой подарок в лицо хозяину.

Если бы в жилах Тараниса не текла кровь многих поколений воинов, он, несомненно, попятился бы, и все же он остался на месте, только, как бы защищаясь, поднял руки – и Кажак тут же вложил в них отсеченную голову.

– Кажак подарил тебе всю силу этого могучего воина. Хочешь, вешай голову на своем деревянном доме, ни один враг не будет подходить. Голова отпугнет их. Защитит тебя и всех твоих. Теперь мы друзья, Таранис и Кажак. Таранис есть очень хорошие мечи для его друга Кажака. Кажак дает Таранис много золота. Все очень рады. – Он обнял Громоголосого за плечи и так сжал растерявшегося вождя племени, что у него хрустнули кости.

Аккуратно положив голову возле себя, Таранис сел на свое место. Эпона, взглянув на ужасный подарок Кажака, вспомнила наставления друидов. Голова, в конце концов, лишь пустая оболочка; дух давно уже перешел в иной мир. В этой тронутой тленом голове нет ничего такого, чего следовало бы бояться, за исключением самой ее способности внушать страх. А Эпоне уже надоело испытывать это чувство. Она несколько раз покосилась на отрубленную голову и осталась на месте.

Пирующие пели песни, рассказывали истории и наслаждались той едой, что им подавали: жареная оленина, вареная баранина и тушеная крольчатина с ягодами; хлеб, лепешки и сыр; пшеничное пиво; сотовый мед с топлеными сливками; луковицы, нафаршированные травами и завернутые в тонкие куски свиной грудинки; сало, приправленное специями, с кедровыми орешками; клеверный чай с земляникой; печень молодых барашков на серебряных блюдах.

И вино, вино, вино. Это был, что называется, пир на весь мир.

Небо было темное; над головой, кружась, точно маленькие колесики, плыли звезды, и пламя костра торжествовало над окружающей мглой. Наконец, когда все песни были спеты, а детишки, свернувшись клубочком, уснули у ног своих матерей, Поэль занял почетное место и начал длинное сказание, повествующее о родстве племени с лесными птицами и животными. Иногда он пританцовывал, иногда стоял неподвижно, с закрытыми глазами, и тянул какой-нибудь отрывок протяжно, нараспев, как это делают друиды, и на его мелодичный голос откликался дружный хор окрестных вершин.

По мере того как слушатели все туже набивали свои животы, их веки все тяжелели и тяжелели. От костра струилось тепло, ночь была на исходе, смех и крики сменились тихим бормотанием и позвякиванием горшков и чар.

После того как Поэль закончил свое сказание и отошел от костра, воцарилась полная тишина.

Настало время Меняющему Обличье показать свое магическое искусство.

Через круг пирующих прошла Тена. На фоне пылающего костра ее тело вырисовывалось силуэтом под тонким платьем из беленого льна. Глядя на нее, сидевшие скифы расправили плечи. Она подошла к краю ямы, где пылали угли, и бросила на них какой-то порошок. Пламя вспыхнуло ярче, над толпой заклубился красный дым, такой едкий, что некоторые закашлялись.

Постепенно дым расползся на редкие клочья, а затем и вовсе растаял, к этому времени Тена уже исчезла. Один из скифов, самый смуглый, по имени Бал, издал изумленное восклицание.

Что-то, появившееся по ту сторону костра закружилось точно вихрь, заимствуя яркий цвет и свет от горящего пламени; чуть погодя вырисовалась фигура человека, одетого в накидку из перьев, такое, по крайней мере, было впечатление. Человек развел руки в стороны, и они вдруг превратились в крылья. Видение закаркало грубым голосом. Оно как-то странно, вприпрыжку двигалось взад и вперед, выкликая то одно, то другое имя, и те, кого оно называло, откликались приглушенными голосами, низко припав к Матери-Земле, а крылатое существо подтанцовывало к ним, чтобы тут же отпрянуть прочь.

Фигура, облаченная в перья, кружилась все быстрее и быстрее, затем прижала к себе руки-крылья, сразу резко уменьшилась и, казалось, была на грани полного исчезновения. Вновь появившаяся Тена бросила порошок на угли, и птицеподобное существо исчезло в облачке дыма.

Отовсюду и ниоткуда слышался голос Кернунноса, торжественно, нараспев провозглашающего имена духов птиц.

К Тене присоединились еще две женщины. Гутуитеры танцевали, как бы сплетая какой-то затейливый узор. Стройные, похожие на языки пламени, они покачивались, совершали прыжки и кружились в отблесках костра. Три женщины…

Или четыре?

Иногда казалось, что четыре. Да или нет? Кажак нагнулся вперед. В танце в самом деле участвовали четыре фигуры, но одна из них не походила на человеческую. Высокая, худая, как бестелесный призрак, мерцающая бледным, словно иней при свете луны, сиянием бескостная фигура двигалась, петляя, точно куница.

Белая куница, горностай.

Она вдруг повернулась и посмотрела на них своей хитрой куничьей мордочкой, обнажив острые зубы, прижав ушки к голове.

Кажак нащупал рукоятку своего кинжала.

Вокруг призрачной фигуры сомкнулись женщины; высокими, нечеловечьими голосами они пропели имя Духа Куницы, Горностая.

Гутуитеры, кружась, удалились, исчезла и куница. Вместо нее появилась одинокая фигура, столь же широкая, сколь и высокая, облаченное в меха существо с поблескивающими желтыми глазами и острыми ушами. Существо на тонких ногах рванулось вперед и, щелкая зубами, накинулось на одну из собак Тараниса, которая, привлекаемая запахом и видом мяса, подошла слишком близко к пиршественному костру.

Собака, скуля, опрокинулась на спину в классической позе послушания, но набросившееся на нее существо было беспощадно. Слишком поздно осознав свою ошибку, собака вскочила на ноги и хотела убежать. Но, прежде чем она успела пробежать несколько шагов, гигантский серебристый волк схватил ее и повалил на землю. Собака жалобно взвизгнула, но она была уже обречена; не успел никто из зрителей пошевельнуться, как волк вспорол ей клыками горло и стал жадно пить кровь.

Таранис стремительно встал, но волк поднял морду и посмотрел на него, и тот опять сел. Огромное животное не торопясь вылакало горячую, пульсирующую жизнь и, оставив распростертое тело своей жертвы, потрусило в клубящийся дым.

Селение окутывал туман. Воздух был пронизан мерцающими блестками. Все очертания расплывались, звуки стали глуше. Кажак пожалел, что, в знак доверия хозяевам, оставил свой меч в доме для гостей, имея при себе лишь кинжал. Он поискал глазами своих спутников, но никого не смог различить в толпе.

Что-то танцующей походкой приблизилось к нему из тумана, это была высокая, как будто бы человеческая фигура; на короткий миг перед его глазами мелькнуло лицо Кернунноса. Скиф повертел головой, пытаясь отогнать это видение. И вот перед ним уже никого нет, только огонь.

Голоса кельтов присоединились к песнопению, которое начали друиды; они дружно взывали к птицам небес и рыбам, обитающим в воде, восхваляли плоды деревьев и созревшее зерно на полях. Продолжая петь, собравшиеся покачивались, объединенные одним ритмом, одной волей, с энтузиазмом следуя давнишней традиции. Кельты. Живые частицы единого целого.

А вокруг них колыхались волны тумана, в котором кружились какие-то смутно очерченные тени. Среди них, по-видимому, был и Кернуннос, принимавший разнообразные облики. То на нем был мех, то перья, то у него были влажные глаза лани, то широкая плоская барсучья морда.

Кажак услышал удары барабана, ритм которых, замедляясь и ускоряясь, казалось, управлял биением его сердца, руководя одновременно движениями танцующих. Музыка лиры, негромкое пение тростниковых дудок. Звон бронзовых гонгов. Гонги Кажак уже слышал, ими пользовались шаманы его кочевого народа. Наверное, это волшебство, а не реальность? Или реальность и есть волшебство? В этом дыму, под звуки песнопения, трудно было собраться с мыслями.

Бронзовые гонги звучали непрестанно; таившаяся в их монотонных ударах неведомая угроза то усиливалась, то ослабевала вместе с изменениями в ритме танца. Завыл волк. Пронзительно закричал кот. Затявкала лисица. Высокий человек с горящими глазами и кровью на губах непрерывно танцевал и пел, и из его лица, казалось, выглядывало множество духов.

Вот он, Меняющий Обличье.