"Дочь Голубых гор" - читать интересную книгу автора (Лливелин Морган)

ГЛАВА 31

Судя по их внешнему виду, это были даки. Белокурые мускулистые люди в бронзовых доспехах, вооруженные метательными копьями и мечами. Увидев, что это не одна из тех пестрых шаек грабителей, которые разбойничали на торговых дорогах, нападая на торговцев, Эпона испытала вначале чувство облегчения.

Но это чувство длилось недолго. Предводитель даков, человек с выдающейся вперед челюстью, в бронзовом шлеме, украшенном пером, знаком его главенства, показал на нее и завопил:

– Это она, кельтская женщина. – И все даки кинулись к ней.

Она и Дасадас отчаянно отстреливались, укладывая каждой стрелой по одному человеку. Но враги превосходили их численностью, и около двух десятков даков подбежали к Эпоне и Дасадасу и схватили поводья их коней. Они упорно отбивались, теперь уже кинжалами и мечами, но Эпоне, в ее положении, трудно было сопротивляться, и хотя Дасадас сражался как одержимый, даки скоро его одолели.

Охваченное ужасом, их небольшое кобылье стадо помчалось по дороге и через несколько мгновений скрылось из виду.

Предводитель стащил потрясенную Эпону с седла. В этот миг она пожалела, что не дала серому жеребцу сигнал, означающий «Убей врага», по которому тот пустил бы в ход свои смертоносные копыта и зубы. Можно было подумать, что новая жизнь, которая зародилась в ее чреве, удержала ее от такого зверского убийства.

– Это наверняка та самая женщина, – радостно прокричал предводитель. Он сорвал войлочную шапку с головы Эпоны, которую держали двое его людей, и ее волосы рассыпались по плечам.

– Рыжевато-золотистые волосы, большой живот, признак беременности, – удовлетворенно сказал он. – Точь-в-точь, как ее описал крестьянин.

– Какой крестьянин? Что все это значит? – спросила Эпона, не подавая вида, что она испугана.

– Ты вылечила хромого пони, принадлежащего крестьянину, который взамен напоил и накормил тебя и разрешил твоим кобылам попастись в его загоне, – объяснил дак. – И этот крестьянин теперь только и рассказывает о тебе, с большим восторгом. Ты произвела на него сильное впечатление.

К этому времени беременность Эпоны стала настолько очевидной, что она уже не могла переодеваться мужчиной и, хотя и с неохотой, перестала это делать. Сожалеть об этом, однако, было слишком поздно. Рано или поздно кто-нибудь все равно разоблачил бы ее; она поняла это, как только дак объяснил причину ее пленения.

– За твою поимку на юге назначена высокая цена, женщина. Вот уже больше года некий фракиец по имени Проватон только и говорит, что о тебе. Его дядя, богатый скотовод, даже отправил небольшой отряд на восток, на твои поиски, но им не повезло: они встретились со скифами и лишились и лошадей, и голов. Все знают о тебе, кельтская женщина; на всех конных ярмарках, во всех торговых центрах только и толков, что о тебе. И когда прошел слух, что тебя видели в здешних местах, мои люди и я решили сами заняться твоими поисками. Мы продадим тебя за хорошую цену. В этом году на невольничьем рынке не будет выставлено ни одной такой ценной рабыни, как ты, верно, ребята? – Он, ухмыляясь, оглянулся через плечо на своих товарищей, разделяя с ними свое ликование, как собирался разделить предполагаемую выручку за нее; и в этот момент, когда внимание его было отвлечено, Эпона прыгнула на него.

Так неожидан и силен был этот прыжок, что ей удалось вырваться из рук державших ее людей. Они тотчас же попытались ее схватить, но к этому времени, воспользовавшись переполохом, Дасадас тоже освободился и ловко орудовал своим кельтским мечом и кинжалом. Никто не ожидал, что беременная женщина может так быстро двигаться и так яростно сражаться. Эпона не стремилась никого убивать; разя своим кинжалом, она только стремилась пробиться сквозь окружающих ее даков и достичь своего серого скакуна, который, к ее величайшему удивлению, не ускакал вместе с кобылами, как это сделал гнедой конь Дасадаса.

Когда ее вновь окружили, она резко свистнула, и конь сразу же откликнулся на ее призыв. Его атака была для даков такой же неожиданной, как и ее собственная, и они попятились перед его взметнувшимся вверх туловищем и разящими копытами. Он мгновенно повернулся и выбежал из расступившегося круга людей. Эпона не успела вскочить на него; скрежеща зубами, она бежала рядом с ним, держась за его гриву. К ней тут же присоединился Дасадас; что-то крича, он подсадил ее плечом, она легла на седло, а вопящий скиф уселся сзади нее, прикрывая ее своим телом. Быстро оправившись от смятения, даки кинулись за ними, меча на ходу свои копья, но у пеших воинов не было никаких шансов догнать быстроногого скакуна.

Что-то – видимо, копье – вонзилось в тело Дасадаса, он глухо застонал, но удержался на лошади. Опустив голову и прижав уши к голове, серый стремительно мчался прочь от преследователей, одновременно стремясь догнать молодого жеребца, убежавшего с его кобылами. Как его обучали, он остался со своей наездницей, прикованный к ней незримой цепью, и как только она очутилась на его спине, его ничто уже не могло удержать. Мысль о том, что соперник увел его кобыл, вытеснила все остальные.

Серый несся с такой скоростью, что даки быстро оказались далеко позади еле различимыми черными точками, только тогда наконец Эпона смогла подхватить развевающиеся поводья; ей стоило большого труда заставить серого коня хоть немного замедлить свой бег. Дасадас сидел, обнимая ее руками, навалившись на нее всем телом, а его голова билась о ее спину. Сама она чувствовала ужасную раздирающую боль в животе, перед глазами ее плясали пятна света, но она не сдавалась: пока они все не будут в безопасности, надо держать себя в руках.

Они подъехали к густому подлеску. Эпоне удалось остановить жеребца, затем направить его в лес. И все это время он громко ржал, призывая своих кобыл.

Она соскользнула со спины коня и крепко привязала его к дереву, затем бессильно опустилась наземь, испытывая сильное головокружение и недомогание. Дасадас полулежал на хребте коня, и когда тот беспокойно задергался и заплясал, стараясь оборвать привязь, скиф с глухим стуком, словно куль с мукой, повалился вниз.

Эпона подползла к нему. В его боку зияла рваная рана, откуда торчал обломок копья. Эпона слышала, как что-то клокочет в его груди, и видела, как в его открытом рту вздувались и лопались кровавые пузыри.

– Дасадас, Дасадас!

Он чуть приоткрыл глаза, но у нее было такое впечатление, будто он ее не видит.

Боль в животе, и без того резкая, еще усилилась и распространилась на спину, казалось, будто кто-то сжимает ее могучими руками. Дасадас облизывал иссохшие губы, причмокивал, видимо, прося воды. Она припала к Земле-Матери. Только к ней и могла обратиться измученная Эпона, только это ей и оставалось. Она вдруг почувствовала еще большую усталость. Она прижала лицо к земле, вдыхая запах грязи, моха и мертвых листьев, и стала ждать.

И силы начали понемногу к ней возвращаться.

Наконец она смогла подняться на четвереньки, а затем, вся дрожа, и на ноги. И тут услышала отдаленное журчание какого-то ручья. У маленького ледяного ручья она опустилась на колени и стала ополаскивать лицо, пока не почувствовала себя лучше. Затем она вымочила подол своего старого шерстяного кельтского платья и, вернувшись к Дасадасу, выжала воду в его открытый рот. Она решила, что, когда чуточку окрепнет, наполнит водой пустой бурдюк, висящий на боку жеребца, и они отправятся на поиски остальных лошадей.

Если Дасадас сможет ехать…

«Ты перейдешь в другую жизнь, захлебнувшись собственной кровью на берегу мутной реки», – однажды предсказал ей Кернуннос.

Дасадас был, несомненно, тяжело ранен, но Эпона даже не знала, как лечить такие раны. Она поискала тысячелистник, чтобы приложить его к ране, но так и не нашла.

Она положила руки на его тело и, сосредоточившись, попыталась помочь ему своим духом, но не ощутила в нем ожидаемого прилива сил.

«Мой дар не распространяется на людей, – печально вздохнула она. – Только на животных».

И тут боль пронзила ее с такой неистовой силой, что она скорчилась в три погибели, позабыв обо всем на свете, видя лишь кружащиеся звезды и ощущая жаркую, душную тьму.

Открыла глаза она уже в предутренних сумерках; ее голова покоилась на коленях Дасадаса. Скиф нашел в себе силы упереться спиной о ствол высохшего дерева, он смотрел на нее с глубоким состраданием.

– Мы ранены, Эпона, – с трудом выдавил он.

– Ранен только ты… А у меня… я думаю, что у меня начинаются роды, Дасадас.

Его глаза широко распахнулись.

– Здесь? Сейчас? Но Дасадас не может тебе помочь. Слишком слаб… – Он закашлялся, словно в подтверждение своих слов. – Дасадас не знает, как принимать роды.

– Этого мужчинам и не надо знать, – сказала ему Эпона.

Как жаль, что с ней нет гутуитеры, которая держала бы ее за руки, успокаивала, пела приветственную песнь новому духу, а она, Эпона, в ожидании появления ребенка, стояла бы на корточках, в наиболее удобной позе. А когда роды окончились бы, гутуитера помогла бы ей лечь, положила нагого, окровавленного младенца на ее материнский живот. С помощью искусной друидки ей, может быть, удалось бы спасти жизнь ее малыша.

Но никакой друидки рядом не было: ни Нематоны с ее травами, ни Уиски с ее тихим голосом. Были только боль и головокружение, да еще она слышала, как ворочается Дасадас, пытаясь преодолеть собственную беспомощность.

Когда все было кончено и мертвый сын Кажака, родившийся слишком рано, чтобы выжить, лежал возле нее на груди Матери-Земли, глядя на него, Эпона рыдала так горько, как никогда еще не рыдала в своей жизни.

Дасадас вернулся к дереву, где он сидел, и спрятал свое лицо в полусогнутую руку. Серый жеребец, обеспокоенный запахом крови, бил копытами и думал о сбежавших кобылах.

Они погребли ребенка у подножия старого дуба. Эпона возвратила маленькую искорку в великий огонь, нашептывая слова, обычно сопровождающие переход в другой мир. В память умершего младенца Дасадас совершил принятый у скифов обряд: рассек себе кинжалом руки и мочки ушей, и хотя в его ослабленном состоянии нельзя было терять кровь, Эпона не осудила его за это.

Она знала, что в случившемся он винит самого себя. Вновь и вновь обращал он к себе горькие упреки:

– Дасадас сражался недостаточно хорошо, не смог уберечь Эпону.

Переполненная так и не излитым собственным горем, Эпона все же пыталась успокоить его.

Но нельзя было забывать и о даках.

– Они скоро будут здесь, – сказал Дасадас. – Они отыщут нас по следам копыт; они непременно хотят захватить тебя, Эпона. Мы должны ехать.

– Но ты слишком тяжело ранен для этого, Дасадас.

– Посмотри лучше на себя. У нас нет выбора. Мы должны как-нибудь забраться на серого; оставшись здесь, мы обязательно попадем в плен. На этот раз мы даже не сможем отбиваться.

Эпона не могла с ним не согласиться; им уже не спастись, если они опять попадут в руки даков. Она нашла мох и зубровку, чтобы остановить свое кровотечение, а затем как могла забинтовала бок Дасадаса куском ткани, оторванным от одежды. Они наполнили бурдюк водой и, хотя ни у кого из них не было аппетита, слегка подкрепились. Они не могли, но должны были продолжать путь.

И они продолжили путь.

Чтобы взобраться на лошадь, надо было преодолеть кошмарную боль, еще труднее было преодолеть сильное головокружение, и все же мужчина и женщина сумели взгромоздиться на серого коня и повернули его на север. Туда, куда рвалось его сердце. Его инстинкт, его слух и обоняние подсказывали, где находятся кобылы, и гнедой жеребец (они мирно паслись на укромной лужайке) и направился в их сторону, почти не слушаясь поводьев, которые держала в своих руках женщина.

Едва тронувшись с места, Эпона оглянулась на холмик под дубом. Маленький холмик в испещренной солнечными пятнами тени. У нее не осталось даже янтарного ожерелья, чтобы положить рядом с сыночком. Оно пошло в уплату за лошадь.

Но боль отнюдь не сосредоточивалась в ее теле.

– Найди их, – шептала она жеребцу, склонясь над его холкой. – Найди их.

За то, что даки отказались от преследования, надо было благодарить убежавших кобыл и гнедого жеребца Дасадаса. Эпона, однако, не знала этого. Она ехала в полузабытьи от горя и беспокойства, совершая невозможное, потому что ничего другого ей не оставалось.

Дакские воины возвращались с войны, которую они постоянно вели на границе своей страны с соседями – скордичами. У них было мало опыта в охоте и выслеживании, и запутанные отпечатки копыт, оставленные убежавшими кобы– лами, сбили их с толку. Они так и не заметили того места, где следы серого коня повернули на север, к лужайке, где отлеживались Эпона и Дасадас. Даки преследовали кобыл, пока не поняли, какая это безнадежная затея – поймать лошадей на открытой равнине; тогда-то они и прекратили преследование.

– Мы еще поймаем эту женщину, – обещал предводитель своим людям. – Она заехала очень далеко – кто-нибудь наверняка ее увидит. Кто-нибудь упомянет о ней. И спрятать этих больших фракийских лошадей будет очень трудно. Хотел бы я знать, на что они ей.

Серый безошибочно привез Эпону и Дасадаса к их стаду. Молодой гнедой конь, почуяв приближение серого жеребца, предостерегающе заржал, но Дасадас нашел в себе силы повелительно окликнуть его, и гнедой так и не атаковал серого. Оба животных гневно вращали глазами, выгибали шеи и раздували ноздри, пока Эпона, спешившись, не поймала коня Дасадаса и не помогла хозяину забраться на него.

Было совершенно очевидно, что он не может ехать дальше, но она хотела найти какое-нибудь более укрытое, менее заметное место, где они могли бы провести ночь, ибо теперь они знали, что их разыскивают. Она не стала спрашивать Дасадаса, может ли он ехать, как не стала спрашивать и себя. Объехав вокруг кобыл, она вновь согнала их в тесное стадо, затем взяла в руку веревку, конец которой был привязан к кобыле, вожаку этого маленького табуна, и отправилась в путь. За ней следовали все кобылы, а замыкал эту процессию низко склонившийся над холкой своего коня Дасадас.

Им очень посчастливилось. Скоро они нашли рукав Дуная, который привел их к глубокой скрытой долине без каких-либо признаков человеческого жилья. В это время года на траве лежал тонкий покров снега, но под деревьями земля оставалась сухая и можно было набрать много хвороста для костра. Эпона подумала, что они могут пробыть в этом месте достаточно долго, чтобы восстановить свои силы.

Духи благожелательны к ним. Возможно, они довольствуются жертвоприношением ее сына, не потребуют ничего больше.

«У меня нет ничего, что я могла бы им отдать», – печально подумала Эпона. Теперь, закрывая глаза, она уже не видела Кажака. Видела лишь небольшой холмик над выкопанной кельтским кинжалом могилкой под дубом.

Из них двоих Дасадас был самым слабым. Хотя Эпона и сама отчаянно нуждалась в отдыхе, она охотилась вместо него, расставляла силки на мелкую дичь, прячась недалеко от пасущихся лошадей, по полдня терпеливо ожидала появления какой-нибудь съедобной птицы, чтобы подстрелить ее из лука.

Но все дикие существа, чувствуя присутствие нежеланных гостей, избегали этого места, поймать хоть какую-нибудь дичь было очень трудно.

Чуточку окрепнув, они продолжили путь, но гораздо медленнее. Если им не встретится никаких новых препятствий, они смогут достичь Кельтской долины… к началу солнечного времени года. А до солнечного времени года оставалось еще так много лун…

Разумеется, им по-прежнему приходилось сталкиваться с трудностями. Дасадас поправлялся медленно, чувствовал себя неважно, хотя и не признавался в этом. Он так и не смог найти связующего звена между своим духом и духом Эпоны, тем не менее ему передавалась ее мрачная решимость во что бы то ни стало добраться до Голубых гор, и не только добраться самим, но и отогнать туда лошадей. Он не щадил себя, с каждым днем все худел и худел; пока его голова не стала походить на туго обтянутый кожей череп, откуда безжизненно смотрели серые глаза. Теперь он даже не притрагивался к ней, отныне его сил хватало лишь на продолжение путешествия. Он как будто вел личный поединок с самой судьбой и ни за что не хотел его проиграть.

Когда они достигли хорошо памятной Эпоне широкой равнины, где Дунай круто поворачивал наконец на запад, как-то ночью удрала одна из их кобыл. Эпона с особенной радостью мечтала о том, какой замечательный жеребенок получится от случки серого жеребца с великолепной крепкой рыжей кобылой. Именно эта кобыла и убежала, а они так и не смогли ее отыскать.

И в ее бегстве Дасадас также винил себя. В эту ночь он должен был охранять стадо, но уснул, забылся усталым беспокойным сном, наполненным кошмарными видениями… Он бил себя кулаками по голове, пока Эпона не велела ему прекратить это.

Вторую кобылу они потеряли уже в предгорьях, когда Эпона стала уже приободряться. Не привыкшая к скалистой местности, лошадь сломала ногу, провалившись в трещину, и ни искусство Эпоны, ни магия не смогли ее спасти.

Эпона горько плакала; сильные рыдания сотрясали все ее тело. Она оплакивала мертвую лошадь, убежавшую кобылу, но горестнее всего она оплакивала своего сына.

Ее слезы испугали Дасадаса. Он привык видеть ее всегда собранной и сильной, привык полагаться на нее, как на брата, и теперь он беспомощно хлопотал над ней, пока она не махнула рукой, отгоняя его прочь.

«Погрузись на дно своего горя одна, – наставил ее дух. – Выплачь всю свою боль, садись на коня и продолжай путь».

А вдалеке, ожидая их, высились Голубые горы, свободные и ясные.

Это была самая тяжелая часть их пути. После бегства рыжей кобылы Эпона держала всех остальных на привязи. Подъем требовал от них много сил и был сопряжен с большой опасностью: ноги лошадей скользили по скалистой почве, осыпалась земля. Когда боль в спине и боку становилась почти нестерпимой, Дасадас иногда смотрел вперед на Эпону, которая все ехала, ехала и ехала, и недоуменно покачивал головой. Неужели это женщина?

Эпона и в самом деле внешне мало походила теперь на женщину. Со времени их стычки с даками она обрезала кинжалом свои рыжевато-золотистые волосы и низко нахлобучила на голову скифскую шапку. Она опять натянула мужские шаровары, ее лицо и руки сильно загорели и обвет– рились. С мечом на поясе, с луком и стрелами в горите, она вполне могла сойти за худого мальчика-кочевника.

Они все ехали и ехали.

Кругом простирались уже знакомые места. Деревья, камни и лучи света были для Эпоны друзьями, она приветствовала их со смешанными чувствами. С тех пор как она отсюда уехала, она повидала так много нового, и Голубые горы рисовались ей сквозь дымку свежих воспоминаний о Море Травы и других, оставшихся позади краях. Вероятно, ничто не будет отныне представляться ей таким же, как прежде.

Но вот знакомая сосна, вот большой валун, выпирающая кость Матери-Земли. А как сладостно пахнет здешний воздух!

Наконец-то она дома, среди знакомых духов. Она знала их всех, чувствовала их присутствие вокруг себя, радовалась, что снова вернулась в их мир.

Вода. Духи. Деревья. Духи. Камни. Духи. Они знают, что она тут, среди них. Вода видит ее своим сверкающим глазом. Камни ощущают ее близость. Деревья слышат, как она проезжает мимо. Она навсегда связана с этим миром духов, к которому принадлежит и ее дух.

Остановив серого жеребца, она медленно спешилась и подъехала к массивному камню, выступающему из горного склона; его теплая от солнца спина вся поросла узорчатым лишайником. Дасадас наблюдал, как она стоит возле этого камня и сосредоточенно размышляет, пытаясь уловить незримую связь между солнцем и камнем. Что-то бралось и что-то отдавалось, происходило вечное общение, непостижимое для ума человеческого.

Несколько мгновений спустя она улыбнулась и вернулась к своему коню.

Когда она услышала, что ее окликает часовой, она не сразу узнала голос Валланоса. И его голос и выговор показались ей незнакомыми. Но скоро слова сложились в осмысленную фразу, и тут наконец она всем своим существом поняла, что она дома.

– Валланос! Это я, Эпона! Дочь Ригантоны! – Она пришпорила коня пятками и поскакала вперед.

Валланос с мечом в руке вылез из своего привычного укрытия среди скал. Перед ним предстал безбородый скифский всадник, в котором он не узнал Эпону. Он стоял уже рядом с серым жеребцом, когда наконец разглядел улыбающиеся ему голубые глаза; лишь тогда он остановился в недоумении.

– Эпона? Это ты?

– Да, Валланос. Ты меня не узнаешь?

– В таком виде тебя никто не узнает. Откуда ты едешь? Где побывала? Что с тобой случилось?..

– Все в свое время, Валланос. Сперва я должна поговорить со старейшинами и Таранисом.

– Да, они все захотят видеть тебя. Тебе придется им многое объяснить. – Он вдруг осекся, заметив вереницу кобыл и застывшего в ожидании Дасадаса. – Кто этот человек с тобой – скиф?

– Да, Валланос. Он мой друг. Если бы не он, я никогда не смогла бы вернуться домой. Я хочу, чтобы его приняли как самого дорогого гостя, и я хочу, чтобы его как можно скорее осмотрели гутуитеры, ибо он был тяжело ранен и его рана так и не зажила как следует. Он нуждается в их заботе.

– Нематона умерла после твоего отъезда, – грустно сказал Валланос.

– Нематона? – Она не поверила своим ушам. – Что с ней случилось?

– Она сказала, что пришло ее время. Легла в священной роще, уснула и так никогда и не проснулась.

Эпона закрыла глаза и наклонила голову.

– Подожди здесь, Эпона, – сказал Валланос, – а я пойду оповещу всех о твоем возвращении. Все захотят тебя приветствовать… это такой праздник… Подожди здесь, никуда не уходи…

Он убежал, взволнованный такой неожиданной новостью, а Эпона и Дасадас обменялись улыбками.

– Все будут рады твоему прибытию, – сказал скиф.

– И твоему тоже. Я перед тобой в большом долгу, Дасадас.

Скиф ссутулился в своем седле.

– Ты ничего не можешь сделать для Дасадаса, Эпона.

– Ошибаешься. Тебя здесь вылечат, ты возвратишь свою прежнюю силу, Дасадас, и будешь почетным гостем моего племени.

– Это уже не важно. – Его глаза глубоко запали, он ужасно исхудал; глядя на него, она поняла, что он пожертвовал для нее своим здоровьем, а может быть, и жизнью.

Валланос вернулся, сияя от восторга, ему было поручено триумфально ввести их в селение. Он сказал Эпоне, что новость о ее возвращении вызвала в общине сильное волнение: уже разводится пиршественный огонь, забиваются быки, за Махкой и воинами послали гонцов.

– За Махкой и воинами?

– Окелос собрал отряд опытных воинов и разрешил Махке присоединиться. Они построили боевые колесницы и каждый день упражняются на ровной полосе земли над озером. В скором времени они собираются оставить Голубые горы и отправиться на поиски новых земель, где могло бы расселиться наше племя.

Эпона посмотрела на вереницу своих лошадей и улыбнулась.

– Есть более быстрые и легкие способы передвижения, чем в колеснице, Валланос, – сказала она. – Хотя эти фракийские кобылы могли бы очень быстро тащить легкую колесницу с парой воинов.

Следуя за гордо выступающим Валланосом, она и Дасадас направились к селению около озера.

Озеро было все того же густого сине-зеленого цвета, каким оно помнилось Эпоне. Так же выглядели и окружающие горы, густо поросшие соснами. Но сама деревня изменилась.

Около многих хижин торчали на шестах человеческие головы: настоящие или вырезанные из дерева в ожидании того времени, когда их можно будет заменить настоящими. Мужчины расхаживали в клетчатых шерстяных шароварах, какие они видели на скифах. На бортах повозок были вырезаны такие же животные, которые украшали сбруи скифских лошадей; бронзовые изваяния этих животных были прикреплены к котлам; они же были нарисованы и на рядах щитов, прислоненных к каждой хижине.

Всюду ощущалось сильное напряжение, напряжение, свойственное переполненным энергией людям, готовящимся к походу. Селение уже не выглядело как место обитания мирной, процветающей общины, затерянной в горах и ожидающей, пока мир постучится в их ворота. Оно походило на костер, разбрасывающий снопы искр, когда в него подбрасывают толстые сосновые сучья. Эпона отсутствовала не так долго, но за это время кельты стали мыслить по-новому и смотреть в новых направлениях.

Сидя в седле, Эпона нагнулась.

– Чем вызваны все эти изменения, Валланос?

– Частично твоим отъездом. Все думали, что тебя похитили скифы, и Окелос, с помощью других молодых людей, стал создавать военный отряд, чтобы направиться вслед за тобой, но рано наступившая плохая погода помешала им выполнить свое намерение. Они тосковали здесь, жаловались, что заперты в этих горах. После того как снега растаяли, сюда явился небольшой отряд тавров, они вели себя воинственно, и Окелос убил их предводителя, а его голову насадил на шест. То, что он сделал, понравилось другим. Они велели своим женам сшить для них юбки с двумя штанинами, сказали, что в такой одежде удобнее работать в шахте. А уж после того, как начались перемены, они пошли все быстрее и быстрее. Все приезжавшие торговцы были обеспокоены тем, что у нас делается, они отдавали свои товары за бесценок и спешили уехать. Таранис был доволен и стал поощрять воинственные наклонности молодых людей. Теперь все говорят о предстоящих битвах, может быть, и я приму в них участие.

– Довольно ли племя этими переменами?

– Не все. Как ни странно, Кернуннос очень огорчен всем этим. Кое-кто говорит, что он спятил. Он почти не выходит из своего дома, и когда кто-нибудь приходит к нему говорить, то застает его на ложе в таком глубоком сне, что его невозможно разбудить. Но он не умер – просто пребывает в других мирах. Но мы уже не нуждаемся в нем так, как прежде. С тех пор как мы стали насаживать головы на шесты, началась настоящая охота за головами – видно, они обладают такой же могущественной магией, как и Меняющий Обличье.

«О нет, Валланос, – мысленно возразила Эпона, – нет ничего, что могло бы сравниться с магией Меняющего Обличье. Может быть, если такова воля духов, я еще могу кое-чему у него научиться. Может быть, он простит меня».

Они въехали в открытые ворота, сопровождаемые вереницей кобыл. Со всех сторон, выкрикивая имя «Эпона», сбегались люди.

Выйдя из своего дома, к Эпоне направился Таранис; по его лицу, как расплавленный жир по хлебу, расползалась улыбка.

– Да осенит тебя солнечный свет, – приветствовал он ее, и ей пришлось поискать в своей памяти, чтобы найти соответствующий ответ. Она знала теперь столько других слов… сколько всего было сказано.

Вышла из дома и Сирона, за чьи ноги цеплялся ее последний ребенок; протирая сонные глаза грязным кулаком, она приветствовала Эпону так тепло, будто та не была дочерью Ригантоны. Подошли и многие другие, они ощупывали Эпону, чтобы убедиться, что это не кто иной как она. Не терпелось всем и поглядеть на пригнанных ею лошадей, удивительных, высоких лошадей.

– Я научилась объезжать лошадей, чтобы на них могли потом садиться другие люди, – сказала Эпона Таранису и увидела, что его глаза зажглись внезапным возбуждением.

Поспешили явиться и старейшины, чье число слегка уменьшилось за время ее отсутствия; им не терпелось выслушать рассказ Эпоны о ее скитаниях, но Таранис предложил, чтобы они подождали, пока все усядутся вокруг пиршественного костра, предоставив Эпоне почетное место.

– Сперва я велю нагреть воду, чтобы ты помылась, – сказал он Эпоне, – и ты сможешь повидать свою мать.

Загорелое, обветренное лицо Эпоны сохраняло полнейшее спокойствие.

– Я еще успею повидать Ригантону, – сказала она.

Разгорелся спор о том, как с ней поступить, но старейшины решили, что ее следует разместить в доме для гостей – там же, если хочет, может находиться и Дасадас. Но он отрицательно качнул головой:

– Дасадас будет спать снаружи, с лошадьми, он будет охранять тебя, Эпона.

– Меня незачем охранять, Дасадас, я дома.

– Я буду спать снаружи, – повторил скиф.

Он выглядел таким худым, таким изможденным, казалось, его сжигал какой-то внутренний огонь. Она хотела взять его в дом с собой, вымыть его раненое тело в теплой воде, согреть его красным вином, но он наотрез отказался от всего этого. Когда она поехала на сером жеребце к дому для гостей, он последовал за ней, ведя за собой кобыл, а кельты бежали рядом с ними, с восхищением притрагиваясь к лошадям, оживленно переговариваясь между собой об этом чуде.

На площади появилась фигура одинокого, охваченного яростью человека. Никто не заметил его; общее внимание было сосредоточено на прибывших. Кернуннос, разбуженный радостными криками, – даже гутуитеры боялись теперь будить его, какие бы важные ни были новости, – в диком гневе прибежал посмотреть, кто осмелился это сделать. Он увидел… двух вооруженных скифов… на конях; стало быть, в их селении незваными гостями опять появились скифы!

Этого он не мог стерпеть. Еще не пришедший в себя после блуждания в туманах других миров, жрец бросился вперед, доставая из-за пояса кинжал. Пробившись через изумленную толпу, он накинулся на ближайшего к нему всадника и стащил его с коня. Скиф тяжело упал на землю, слишком ослабевший, чтобы оказать какое-то сопротивление, и Кернуннос с воплями нечеловеческого ликования несколько раз погрузил кинжал в сердце кочевника.

Это произошло так быстро, что Эпона поняла, что случилось, только после того, как Дасадас уже лежал мертвым на земле, глядя в небеса незрячими серыми глазами. Что-то взорвалось в мозгу Эпоны, и она отдала приказ серому жеребцу, беспрекословному выполнению которого научил коня еще Кажак.

Кернуннос почувствовал, что над ним маячит какая-то огромная тень и, подняв глаза, увидел над собой машущего копытами коня. В следующий миг могучие ноги опустились на него, и серый жеребец втоптал его в грудь Матери-Земли.

Трубя свой боевой клич, вновь и вновь поднимаясь на дыбы и ударяя копытами, серый жеребец превратил жреца в кровавые лохмотья, и, наконец опомнившись, Эпона натянула поводья и отвела его в сторону, где он стоял, весь дрожа.

Кельты смотрели на затоптанные кровавые останки Меняющего Обличье, лежащие рядом с убитым им скифом. В своей последней схватке Дасадас все же сумел, изловчившись, вонзить железный кинжал, выкованный в кельтской кузнице, в тело Кернунноса. Однако в кровавое месиво и осколки костей жреца превратили копыта коня.

Только его лицо уцелело. Желтые глаза были закрыты, лучившийся в них свет погас. Огромный безобразный шрам с одной стороны головы, казалось, искривил его лицо вечной гримасой; отсутствие уха подчеркивало злобность этой гримасы.

Почувствовав себя дурно, Эпона соскочила с жеребца и прильнула к груди Матери-Земли.

На ее плечо легла чья-то рука, но она отодвинулась прочь. Но рука вновь коснулась ее, и, подняв глаза, Эпона увидела Тену, Призывающую Огонь, стоящего рядом с ней старого Поэля.

– Это в самом деле Эпона? – спросила Тена, наклоняясь, чтобы получше рассмотреть лежащую.

– Да, я была Эпоной, – ответила она, с трудом приподнимаясь. – Давным-давно, когда я покинула Голубые горы, я была Эпоной. Но теперь я даже не знаю, кто я.

– Ты главная жрица кельтов, – объявил Поэль.