"Ботфорты капитана Штормштиля" - читать интересную книгу автора (Астахов Евгений Евгеньевич)

Глава 14. «Ветер крепчает, полный вперед, старина!»

Тошка сидел во дворе, в беседке. После приступа его все еще не покидала противная слабость, а после уколов хинина сидеть было не очень удобно. Особенно на жестком. Но доктор заверил, что через два дня он будет здоров, как морской бык, и пойдет в школу вместе со всеми, как и положено первого сентября.

И хотя морских быков в природе никогда не существовало, мама верила доктору. Проводив его до дверей, она вздохнула.

— Ах, в какое плохое место мы переехали, доктор. Лучше бы нам вернуться обратно в Нефтегорск.

— То есть как плохое, коллега? — возмутился доктор.— Это отличнейший край! Море, солнце, фрукты, красавец город, веселые, смелые люди вокруг! Что вам еще надобно? Ну, а малярия... она доживает последние годы. Осушат болота, запустят в водоемы гамбузию*, и я останусь без работы, чему и буду весьма рад, да-с...

Тошка сидел в беседке и следил, как стайка воробьев дерется из-за корки хлеба. Особенно бесчинствовал старый воробей с выдранным наполовину хвостом. Ему удалось разогнать всех. Он попытался ухватить корку клювом и улететь с ней куда-нибудь подальше. Но ноша была слишком тяжела для него. Воробей взлетал с ней, корка падала, он возвращался и грозно наскакивал на любого, кто осмеливался приблизиться к его собственности.

— Ух ты, Макацария! — Тошка швырнул в драного воробья косточкой от персика.

— Здорово, олан! Какой ты желтый и кислый! С тобой чай можно пить, вместо лимона.

— Бобоська!

— Мне боцман сказал: малярия Тошку взяла. Крепко взяла.

— Да. Четыре дня провалялся. Мама тоже все твердит: пожелтел, пожелтел...

— Ничего, пройдет. Меня иногда знаешь как треплет. Но от этого не умирают.

— Как твои дела, Бобоська?

Тот сразу помрачнел, нахмурился.

— Теперь уже совсем плохо. Хуже не бывает. Хуже...— Он махнул рукой и рассказал о том, как какой-то гундосый тип отнял у него на пустыре кожаное пальто.

— Что ж теперь будет, Бобоська? — Тошка испуганно смотрел на друга. Тот молчал, подперев подбородок крепко сжатыми кулаками. — Может, в милицию заявить, а?

— В милицию Скорпион хотел заявить. На меня. Он говорит: «Откуда известно, что его ограбили? Даже ни одного синяка нет. Что, он так и отдал пальто, которое шесть тысяч стоит? Скорее всего он сам украл его».

— Так сказал этот Скорпион? — возмутился Тошка.

— Так и сказал. Тетка едва уговорила его не заявлять в милицию. Теперь платить надо за пальто, я ведь в книге за него расписался.

— Шесть тысяч!

— Шесть тысяч. Отрабатывать придется, откуда мы такие деньги возьмем. Теперь я у Скорпиона как купленный, никуда не денусь. Года два придется ишачить.

В этот же вечер Тошка, надев ботфорты, пошел на волнорез. Размахнувшись, он швырнул далеко в море бутылку изпод ямайского рома.

Тошка написал капитану Штормштилю подробное письмо обо всем, что произошло с Бобоськой. Это же не шутка — человек попал, можно сказать, в рабство только из-за того, что неизвестный бандюга отнял у него какое-то дрянное кожаное пальто.

И тетка хороша, испугалась угроз Скорпиона. Пусть бы заявлял в милицию, там, небось, разобрались бы...

Тошка присмотрелся к подернутой лунными бликами воде. Бутылка ныряла в волнах, течение уносило ее в открытое море. Он следил за ней до боли в глазах. Бутылка кивала ему сургучной головкой, словно прощалась навсегда. Наконец она исчезла в ночной темноте. В Тошкино сердце закралось сомнение: куда ее понесло? Ведь там, впереди, сотни миль открытой воды. Кто найдет ее в бескрайнем море? Зачем было бросать? Бесполезное это дело. Поднимется ветер, утащит бутылку за ночь на много километров и разобьет о скалы где-нибудь за Нижним Мысом, Или в лучшем случае будет она бродить годами по морю, как бутылки Джона Франклина.

«Но ведь не зря же в письме было указано: бросить с волнореза, вправо, подальше... — Тошка задумался. Глянул на ботфорты, потрогал руками голенища. — Да, дело становится серьезным... Получу ли я еще хоть один ответ от того, кто пишет мне письма и подписывается «капитан Штормштиль»? И придет ли когда-нибудь разгадка этой невероятной истории? Ведь рассказать — никто не поверит, смеяться будут...»

Он медленно спустился с волнореза. В сгущающейся темноте ярко вспыхивала мигалка, словно хотела подбодрить: «Веселее гляди, шкипер Тошка! Ветер крепчает, полный вперед, старина!»

Правильно — полный вперед! Стоит ли вешать нос из-за первых неудач? В конце концов запутанные и трудные дела в жизни тоже могут кончиться отлично. Не хуже, чем в книжках о Пепино-Ягуаре и его бесстрашных друзьях.

Бобоська уйдет от Скорпиона, вернется в школу, и они опять будут вместе ловить ставридку под причалами Старой гавани.

А когда начнут греметь январские штормы, они после школы станут прибегать на пустынный берег и долго бродить по нему в надежде найти какую-нибудь удивительную диковину, выброшенную на мокрую, холодную гальку развоевавшимся морем. Может, это будет спасательный круг с иностранного судна, или пустой ящик из-под виски, или пробковые поплавки с обрывком сети, или просто дохлый дельфин.

А потом можно будет спрятаться от сырого пронизывающего ветра где-нибудь за скалой. За той самой, с кольцом, похожим на обкусанный бублик, к которому чалил свою фелюгу контрабандист Дурмишхан.

И Тошка сочинит про него песню. Хорошую песню. И Бобоська скажет: «Ты поешь лучше шарманщика с Турецкого базара. И песни у тебя мировее. Спой теперь про того капитана, ну, как его, Штормштиля, что ли...»

Тошка, конечно, ничего не рассказывал Бобоське о славном капитане «Фантазии». Еще чего доброго, смеяться начнет. Но песню о нем спел. Бобоське она понравилась.

— Если, когда вырастешь, станешь писателем, — сказал он, — ты только про моряков сочиняй и про море. Все остальное — чешуя!..

Тошке даже показалось, что Бобоська стал относиться к нему как к равному, когда узнал, что он умеет сочинять песни. Причем не хуже, чем шарманщик.

Настроение у Тошки исправилось окончательно. Он уже верил, что брошенная им бутылка приплывет куда надо. Как это получится, он не мог понять и полностью полагался на море и на того, кто подписывался именем Штормштиля.

Перед тем как вернуться домой, нужно было снять в подвале ботфорты. Не то мама начнет допытываться:

«Откуда они у тебя? Не дай бог, не взял ли ты их у кого-нибудь без спросу? Ах, это ужасное влияние улицы!..»

И так далее, и так далее.

При одном воспоминании о тех словах, которые говорит ему обычно мама, Тошка поежился и поспешил поскорее пробраться в подвал. Он снял ботфорты, разыскал припрятанные сандалеты, надел их. Посидел на банкетке, прислушиваясь к тишине. Хорошо бы сейчас, — подумал он, — засунуть руку в трухлявое нутро этого аристократического диванчика и неожиданно нащупать там полированную шкатулку, полную драгоценностей. Нитки отливающего перламутром жемчуга, кольца с бриллиантами, кроваво-красные рубиновые браслеты и изумруды в тяжелой платиновой оправе, зеленые и прозрачные, как морская вода... Он отнес бы шкатулку в милицию и сказал бы дежурному лейтенанту: «Здесь фамильные драгоценности графа Артура де ля Робиньяка. Я нашел их в подвале, внутри дырявой банкетки. Они оцениваются в семь миллионов франков. Но я отдаю их вам даром. Дайте мне только шесть тысяч рублей. Они необходимы для того, чтобы спасти одного человека. Спасти от рабства! Это очень хороший человек, но, к сожалению, я не имею возможности назвать вам его имя...»

Тошка ткнул пальцем в линялую атласную обивку. Она с легким треском расползлась. Натыкаясь на расшатанные пружины, он долго копался в банкетке. В ней не было ничего, кроме пыли. Тошка вытер испачканные ладони о зеленое сукно ломберного столика и вздохнул.

Да, Артур де ля Робиньяк ничего не оставил на Тошкину долю. Он наверняка нашел для своих изумрудов более надежное место. Если только они у него были...

На следующий день Тошка пришел в Старую гавань.

— Что, завтра в школу? — спросил его боцман.

— Да, в школу.

— Это хорошо. Друзей много будет, весело жить станет. Уроки когда кончаться должны?

— В полвторого.

— Приходи после школы. Покажу, как самодур делать. Скоро крупная ставрида пойдет, ловить станем.

— Хорошо, приду

Тошка давно мечтал половить на самодур. Это не то, что таскать мелочь, сидя под причалами Старой гавани. На самодур ловилась крупная рыба, по полкилограмма и больше. Снасть эта довольно простая: метров пятьдесят толстой лески из конского волоса или месины, поводок с крючками и на конце литое, похожее на сигару, грузило. К стерженькам крючков красной ниткой привязывают кончики пестрых индюшиных перьев, и самодур готов.

— Ловить надо знать как, — поучал Тошку Ерго, ловко подвязывая крючки. — Один тихо гребет, другой пробует: опустил самодур, мало поднял, опять опустил. Нету, нету, ничего нету. Так будет, пока на стаю не нападешь. А как на стаю наткнулся, тогда — раз! — ударила ставрида. Один, другой ударила. Выбирать самодур не спеши! Хороший рыбак десять-двенадцать штук за раз вытаскивает. Есть ставрида — бросай весла, спускай второй самодур. На густой стае два-три часа таскать можно. Рука устанет.

Тошка подавал боцману крючки и слушал. Море, громадное, теплое и ласковое, слегка покачивало привязанную к свае лодку.

— Хорошая погода стоит, — сказал Ерго. — И еще дня два, может, тихо будет. Потом дождь с моря придет.

Тошка посмотрел из-под руки на горизонт. Откуда боцман взял, что будет дождь? По голубому высокому небу тянулись пушистые перья облаков. Со стороны волнореза кильватером шли фелюги. Впереди, как всегда, «Черная пантера», за ней две другие. Воронье крыло ее паруса нависало над водой — фелюга шла с сильным креном.

— Бродят жулики! — неодобрительно буркнул Ерго.

Но Тошка не слышал боцмана. Между вторым и третьим причалом, метрах в двадцати от берега, покачивалась бутылка. Длинное горлышко, запечатанное сургучом, желтая соломенная оплетка! Бутылка Штормштиля!

Тошка молниеносно сбросил брюки и рубашку, и не успел Ерго крикнуть свое: «Ты куда, олан?!» — как он уже был в воде.

— Опять бутылка! — развел руками боцман. — Для чего тебе нужны эти бутылки?

— Это очень важно, Ерго! Когда-нибудь я расскажу вам все. А сейчас извините меня, я должен уйти. Это очень важно! Только дайте мне ваш бебут. Я пробку вытащу.

Натянув штанины на мокрые ноги, Тошка побежал домой. Добравшись до банкетки, он сунул в нее пустую бутылку и стал читать письмо. Знакомый, угловатый почерк, твердая рука морского волка.

«Команда клипера «Фантазия» шлет привет своему другу из Старой гавани!

Бразильское течение удачно подбросило твою бутылку под самый форштевень «Фантазии». Впередсмотрящий заметил ее на рассвете и, выловив, разбудил меня. Дела принимают крутой оборот, старина! Негодяй, ограбивший твоего друга, должен понести заслуженное наказание. Для начала узнай, куда должен был Бобоська отнести кожаное пальто. Выясни, кто является заказчиком и что ему известно о заказе. Обо всем сообщи мне незамедлительно, тем же испытанным способом — с помощью бутылочной почты. Бутылку бросай по-прежнему с волнореза, вправо. Держи связь с Бобоськой, ему сейчас трудновато одному, бедняге.

Насчет капитана Борисова не беспокойся, я помню о твоей просьбе и как только услышу о нем что-либо, ты первый узнаешь об этом, дружище.

Привет малютке Кло! Я рад, что ты подружился с нею. Команда «Фантазии» шлет тебе свои наилучшие пожелания.

Штормштиль.

30 августа. 41° южной широты, 25° к западу от Гринвича. На траверсе острова Гоф».

Тошка засунул руку под обивку банкетки и вытащил бутылку. Это была явно не та бутылка, в которой он получил первое письмо. Тоже от ямайского рома, но горлышко чуть покороче, а сама попузатее. Тошка повертел ее в руках. От бутылки пахло затхлым нутром банкетки и еще сургучом.

«Проще всего передать привет Кло, — подумал Тошка. — Она сидит со мной за одной партой. А вот все остальное куда сложнее».

Он невольно вспомнил Кло. Правда, в школе ему, конечно, приходилось называть ее Таней. Только один раз Тошка оговорился. На уроке алгебры. Сказал ей:

— Какой у тебя ответ, Кло?

Сказал и вздрогнул от этого «Кло», и даже прикусил себе кончик языка. Рука его дрогнула, и по странице расплылась чернильная клякса. А Кло глянула на него большими голубыми глазами и, чуть улыбнувшись, ответила:

— Два а квадрат плюс бэ.

«Какие у тебя красивые косы. И глаза...» — Это Тошка хотел сказать. Но не сказал, конечно. Разве такое скажешь?

Он пригнулся к самой парте и стал промокать волосатую кляксу.

— Аккуратней, Топольков! — заметил ему учитель. Смотри, какая опрятная тетрадь у твоей соседки,

У Кло и вправду было написано все очень хорошо: буквы круглые, с нажимом, словно на уроке чистописания в третьем классе. Тошка вспомнил угловатый, энергичный почерк Штормштиля, его чуть наклоненные вправо строчки, похожие на красные частоколы. Никогда ни у кого он не встречал такого почерка...

«Итак, привет тебе, голубоглазая Кло!» — Тошка встал с банкетки и заходил по подвалу. Необходимо было что-то решать. Как искать хозяина пальто? Как?.. Надо составить четкий план. Но план никак не составлялся. Вместо того чтобы заниматься серьезным обдумыванием вариантов розыска, Тошка снова и снова вспоминал Кло.

— А морской петух все еще живет у нас, — сказала она ему на перемене. — Мы по-прежнему держим его в старой ванне, и я через день приношу свежую воду из порта. По восемь ведер! Так тяжело таскать. Давай как-нибудь пойдем и выпустим его обратно в море, а?

— Какой это петух? — спросил Тошка и скроил дурацкую физиономию.

— Который не кукарекает! — рассердилась Кло.

Тошка больно стукнул себя кулаком по затылку.

— Ты будешь думать о серьезных вещах или нет? крикнул он сам на себя.— Каррамба! Надо срочно идти к Бобоське, без него ни черта у меня не получится...

За все тринадцать лет жизни на Тошку не наваливалось столько событий, сколько навалилось за один последний месяц, История капитана Борисова, драка с фиолетовыми, письма Штормштиля и его ботфорты, перекочевавшие из грота Больших скал в подвал, где стояла продавленная банкетка да колченогий ломберный стол.

Когда у человека столько событий, ему необходим собеседник, которому можно рассказать все. До самого донышка. Такого собеседника у Тошки не было. Хорошо бы рассказать о переписке со Штормштилем Кло. Только она поймет его, потому что тоже любит подставлять лицо южному ветру и ловить запахи далеких стран и обрывки не досказанных кем-то удивительных историй.

Но нельзя же прямо так подойти и сказать ей:

— Знаешь, Таня, я выдумал себе взрослого друга, который, в отличие от других взрослых людей, все понимает и вообще на равных со мной. Я написал ему. И представляешь — он ответил! Как это случилось, ума не приложу. Вот его послания...

И тут выяснилось бы, что Тошка знает все о капитане Борисове. И о письмах, которые Кло посылает отцу. И о том, что Тошка тоже ждет капитана и верит в его возвращение. Дальше больше — пришлось бы сознаться и в том, что он знает все о ее деде, и о Дурмишхане, и о дочери комиссара Михаила Таранца. Это, конечно же, не кто иная, как Женщина с Грустными Глазами.

Как расскажешь все это Кло? Нет! Нельзя рассказывать о Штормштиле. Никак нельзя!..

И в то же время вся эта история уже не помещается в Тошке, ему нужны, ну просто необходимы единомышленники. Не может же человек тринадцати лет от роду держать все в себе, словно в глиняной копилке.

Однажды он чуть было не проболтался отцу. Начал так, между прочим, издалека. Отец сидел за своим письменным столом, листал какие-то скучные бумажки. Свет лампы падал на утыканную белыми рычажками грудь арифмометра, на пальцы отца, сжимающие авторучку. Она парила над бумажками, потом стремительно падала, впиваясь пером в какую-нибудь зазевавшуюся цифру. Зловеще начинал жужжать арифмометр, со звоном выбрасывая в окошечки единицы, десятки и сотни. Потом начинали метаться костяшки счетов. А перо все прижимало цифру к бумаге, и было ясно, что дело ее дрянь, наверняка эту неправильную цифру, долго укрывавшую ошибку, безжалостно вычеркнут и впишут другую, правильную. Тошка долго присматривался к почерку отца. Высокие, островатые буквы. И наклон чуть вправо. Только слова какие-то неинтересные:

«В соответствии с вышеприведенными результатами произведенной проверки пролонгирование нижеперечисленных...»

И цифры, цифры, цифры... В общем, все совсем не похожее на письма капитана Штормштиля.

— Ты что трешься тут? — Отец глянул на Тошку сквозь толстые стекла очков. — Небось нашкодничал опять и теперь подготавливаешь почву для покаяния. Так, что ли?

— Нет. Я не нашкодничал. Я хочу рассказать тебе коечто...

— О Пепино-Ягуаре по кличке Фаралетто?

— Наоборот, он по кличке был Пепино-Ягуар. Но я не о нем... Ты знаешь, есть такой капитан...

— Он объездил много стран... — перебил его отец. — Послушай, Антон, ты бы лучше Тургенева почитал,  «Бежин луг...»

— Тем более что у него уже вторая тройка по литературе, — вмешалась мама. — И по математике тоже тройка. У меня просто руки опускаются, четверть только началась!..

— Я исправлю... — начал было Тошка.

— Там у него никогда не появлялись тройки, ничего не слушая, продолжала мама. «Там» —  это значило в Нефтегорске. Там все, по маминому мнению, было лучше и спокойнее. — Он совсем отбился от рук. Эти уличные знакомства! Улица погубит его! А у меня сердце...

Тошку выставили за дверь. Семейный совет продолжался полушепотом.

— Надо, чтобы он больше читал классиков. Меня вот воспитывали на классиках. — Это говорил папа.

— Надо полностью компенсировать влияние улицы. В конце концов он начнет курить! — Это, конечно, мама.— Он стал каждый день мыть шею и причесываться!

— Это разве тоже плохо? — спросил папа.

— Это значит, что он влюблен! — ответила мама.— В тринадцать лет мальчишки только в том случае добровольно моют шею, когда они влюблены! 'Гы что, себя не помнишь!

Папа, конечно, не помнил. Он опять начал что-то про Тургенева. Но Тошка уже не слушал. Он и вправду каждый день мыл шею. И дважды причесывался. Раньше этого с ним не случалось. Во всяком случае, так часто.

Тошка сидел у окна. Смотрел, как по черному стеклу торопливо сбегают дождевые капли, оставляя за собой дрожащие серебряные дорожки. За дверью мама с папой продолжали шептаться. В порту призывно гудели пароходы. Тошкино сердце билось часто и гулко...