Жаннетта Беньи Флорентийка и султан

ПРЕДИСЛОВИЕ

Жизнь, которую вела Фьора-Мария Бельтрами в замке, подаренном ей французским королем, ничем не отличалась от той, которую вел любой другой придворный – балы, охоты, приемы. Порой эти развлечения были столь утомительны, что Фьора по нескольку дней отдыхала, предпочитая слушать рассказы своей верной служанки Леонарды Мерсе о давних временах, истинных рыцарях возлюбленных и дамах их сердца.

В замке была богатая библиотека, и найти подходящий рыцарский роман не составляло труда.

Порой Фьора относилась к этим рассказам, как к обыкновенным фантазиям, а иногда история несчастной любви бедного рыцаря к знатной даме переполняла ее сердце таким сочувствием, что из глаз сами собой текли слезы.

В такие моменты она вспоминала о своих любовных увлечениях и пыталась сравнить собственные чувства с теми, что описывались в рыцарских любовных романах.

Если то, что удалось пережить ей самой, совпадало с фантазией какого-нибудь неизвестного автора, сердце Фьоры трепетало от какого-то неведомого чувства.

Тогда она была готова слушать рассказы Леонарды целыми часами и даже днями. Ей не хотелось покидать свой уютный замок ради какой-нибудь бессмысленной охоты, но желание снова испытать, казалось бы, забытые чувства, снова и снова влекло ее ко двору.

Она надеялась встретить человека, который будет столь же верным и благородным, как Тристан, и будет относиться к ней, как к красавице Изольде.

Но всякий раз, встречаясь с придворными французского короля. Фьора была вынуждена испытать разочарование.

В глазах мужчин, которые жадно пожирали ее, молодую и ослепительно красивую дочь флорентийского купца, взглядами, полными то животной похоти, то высокомерного презрения к выскочке, которая не может похвастаться аристократическим происхождением.

Были и взгляды, полные обожания. Но тех, кому они принадлежали, Фьора не считала достойными своей любви.

Леонарда, сопровождавшая свою госпожу везде, куда бы она ни отправилась, часто упрекала Фьору:

– Этот молодой человек был столь любезен, а вы даже не удостоили его похвалы...

На это Фьора отвечала:

– А достоин ли он ее?..

– Кто же вам нужен? – искренне удивлялась Леонарда.– Поглядите-ка на него – он и богат, и знатен... Его отец – великий коннетабль, а дедушка был первым министром короля Генриха. Учтивости его манер может позавидовать любой герцог, а молодость и красота делают его похожим на бога.

– Ах...– вздыхая, отвечала Фьора.– Разве столь важно, кем был его дедушка, и кто был ему отцом? Мою любовь нужно заслужить – не только учтивыми манерами и благородством происхождения...

– Что же для этого нужно? – изумленно спрашивала Леонарда.

– Мой возлюбленный должен уметь пожертвовать ради меня жизнью,– отвечала Фьора.– Ни происхождение, ни богатство не будут иметь никакого значения, если я встречу человека, преданного мне всей душой. Он может быть кем угодно – бедным странствующим рыцарем или морским пиратом...

Леонарде оставалось только вздыхать, глядя на то, как томится в ожидании настоящей любви ее госпожа.

Однажды утром, когда Фьора принимала ванну, Леонарда вошла к ней в комнату с сияющим видом. В руках она держала покрытый пылью кожаный фолиант с медной застежкой на боку.

– Госпожа, посмотрите, что я нашла в чулане! – радостно воскликнула она.

– Что это?

– Похоже, книга осталась от прежних хозяев замка. Эта рукопись исполнена на пергаменте. Наверно, ей не меньше ста лет.

– Там записана история замка?

Леонарда уселась рядом с ванной и, сдув пыль с фолианта, открыла книгу.

– А вот сейчас мы узнаем...

В глазах Фьоры загорелось любопытство.

– Что ж, читай.

– История флорентийца! – громко произнесла Леонарда и, умолкнув, взглянула на Фьору.– Вы слышали, госпожа? Это – история какого-то флорентийца.

– Похоже, над этим замком летает флорентийский дух,– улыбнулась ее хозяйка.– Может быть, именно поэтому король подарил мне его? Ну что ж, это тем более интересно...

Леонарда глубоко вздохнула и принялась читать текст, выписанный усердным переписчиком витиеватыми буквами на скрипящем пергаменте:

«Когда моему отцу пришла фантазия раскрасить свой родовой замок, то он привез сюда итальянских рабочих – каменщиков, ваятелей, живописцев, зодчих – каковые обратили галереи замка в истинное творение искусства.

Однако, сейчас, по прошествии многих лет плоды трудов их по небрежению пришли в ветхость. Много усилий и денег придется ныне потратить для того, чтобы восстановить все в прежнем виде.

По стечению обстоятельств королевский двор находился в ту пору в нашем живописном краю, и молодой король по всем известной его склонности с превеликой охотой следил за трудами искусных художников, умело воплощавших свои замыслы.

Труд их так нравился Карлу, что он проводил в гостях у хозяина замка целые дни.

Среди прибывших иноземных ваятелей и граверов был некий молодой флорентиец по имени мессир Бартоломео Манчини, выделявшийся высоким дарованием.

Весьма многие дивились, что на заре своих юных лет достиг он такого мастерства в искусстве ваяния.

На его нежном подбородке едва пробивался нежный пушок, по которому узнается юноша, вступающий в пору возмужания.

Поскольку королевский двор располагался в нашей местности, все придворные дамы млели, взирая на молодого итальянца, ибо он был пленительно красив, задумчив и грустен – подобно голубю, осиротевшему в своем гнезде.

И вот откуда проистекала его печаль.

Ваятель наш страдал тяжким недугом, называемым бедностью, который ежечасно отравляет человеку жизнь. И правду сказать, трудно ему приходилось. Не каждый день ел он досыта и, стыдясь своей бедности, с отчаяния, еще ретивее предавался своему искусству, стремясь во что бы это ни стало добиться привольной жизни, которой нет прекраснее для человека, поглощенного возвышенными трудами.

Из тщеславия несчастный Манчини являлся на ежедневный труд свой роскошно одетым, но по юношеской робости он не смел попросить у хозяина замка плату за свою работу.

Хозяин же замка, в свою очередь, видя его в столь великолепном наряде, полагал, что юноша живет в полном достатке.

Придворные кавалеры и дамы любовались прекрасными творениями художника, равно как и прекрасным их творцом. Но червонцев от того в мошне у ваятеля не прибавлялось.

Все, особенно дамы, находили, что природа и так богато одарила его, а юность щедро украсила черными кудрями и светлыми очами. А потому, красавицы, заглядываясь на него, и не вспоминали о золотых червонцах, а думали лишь о всех его прелестях. И то сказать, даже меньшие преимущества доставили не одному придворному богатые поместья, золото и всякие блага».

Тут Леонарда вздохнула и взглянула на Фьору.

– А ведь здесь правда написана,– сказала она.

Фьора грустно улыбнулась. – Продолжай.

Служанка вновь обратилась к рукописи.

«Хотя был Бартоломео совсем юным с виду, ему уже исполнилось двадцать лет. Он обладал светлым умом, горячим сердцем, и голова его была полна поэтическими замыслами, высоко уносившими его на крыльях фантазии.

Но, чувствуя себя униженным, как это бывает с бедными и чрезмерно щепетильными, он отступал в тень, видя преуспеяния бесталанных неучей. К тому же, воображая, что он плохо сложен, непривлекателен лицом и мало к чему способен, он таил про себя свои мысли.

Можно только предположить, что оставаясь один на холодном своем ложе, юный Бартоломео делился ими с ночным мраком, с Богом, с чертом и со всем остальным миром. В эти ночи он плакал о том, что сердце его горячо и, разумеется, женщины будут сторониться его, как раскаленного железа.

А то вдруг он мечтал, как жарко станет любить свою прекрасную избранницу, как будет ее чтить, как будет ей верен, каким вниманием окружит ее, как будет выполнять все ее капризы и искусно сумеет рассеять легкие облачка грусти, набегающие в пасмурные дни.

И до того ясно рисовался ему милый образ, что он бросался к ее ногам, обнимал их, ласкал, приникал к ним поцелуями. И так живо он чувствовал и видел все это перед собой, подобно тому как узник, припав глазом к щелке и разглядев дорогу среди зеленой муравы, видит себя бегущим через поля.

Потом он, наверное, нежно уговаривал воображаемую красавицу, хватал ее в объятия, чуть не душил ее, опрокидывал, сам ужасаясь собственной дерзости. И от неистовой страсти кусал подушку, простыни, одерживая в своих мечтаниях сладчайшую победу.

Однако, насколько смел он был в одиночестве, настолько робел поутру, услышав шорох женского платья.

Тем не менее, горя огнем любви к воображаемым красавицам, он запечатлевал в мраморе форму прелестной груди, вызывая жажду к сему сочному плоду любви. Создавал и многие иные прелести, округлял, полировал, ласкал их своим резцом, отделывал с великим старанием, придавая им изгибы, указующие дивные соблазны в назидание девственнику, дабы в тот же самый день он юношескую девственность свою утратил.

Любая из придворных дам узнавала себя в этих изображениях красоты, и все они произвели Бартоломео в ангелы.

Он касался их лишь взглядом, но дал себе клятву, что от красавицы, позволившей ему поцеловать ее пальчик, он добьется всего.

Одна из самых знатных дам спросила его как-то, почему он такой робкий, скромный, и как случилось, что никому из придворных прелестниц не удалось его приручить. Вслед за тем она любезно пригласила его навестить ее вечерком.

Не теряя зря времени, Бартоломео надушился, купил себе плащ из тисненого бархата на атласной подкладке, взял у приятеля рубаху с пышными рукавами, расшитый камзол и шелковые чулки.

Он взбежал по лестнице, не чуя под собой ног, задыхаясь от волнения, полный надежды, что сбудется, наконец, его мечта, как ни старался, не мог умерить биение своего сердца, которое прыгало и металось в его груди, будто дикая козочка. Словом, он был уже охвачен любовью с головы до пят. Его даже бросало в жар и холод.

Дама его и в самом деле была невероятно красива. Манчини это тем более понимал, что как ваятель мог оценить округлость плеч и линий гибкого стана и не видимые глазу, но угадываемые тайные совершенства красоты, достойные Венеры Каллипиги.

Дама эта отвечала всем тонкостям и законам искусства. При том она была бела и стройна. Голос ее способен был всколыхнуть источники жизни, разжечь сердце, мозг и все прочее. Словом, умела она вызвать в воображении мужчины соблазнительные картины любовных утех, храня при том самый скромный вид, как сие свойственно проклятым дочерям Евы.

Ваятель наш застал ее сидящей у камина в глубоком кресле. И дама тут же принялась болтать весьма непринужденным образом. Меж тем, как он не мог вымолвить ни слова по-французски, кроме как «да» и «нет». Не мог он выдавить из глотки своей ни единого звука и не находил ни единой мысли у себя в мозгу; он охотно разбил бы себе голову о край камина, не будь он столь счастлив, внимая словам красавицы, которая играла и резвилась, подобно мушке под лучами солнца.

И так пребывал он в немом любовании, сам не замечая, как проистекает время. И оба незаметно досидели до полуночи, неспешно углубляясь в цветущую долину любви.

В полночь наш юный ваятель счастливый отправился домой, рассуждая следующим образом: если благородная дама продержала его у своих юбок битых четыре часа, до глубокой ночи, значит сущих пустяков не хватает, чтобы она оставила его у себя до утра.

Основываясь на подобных посылках, Бартоломео вывел несколько благоприятных заключений и решил завоевать ее как самую обыкновенную женщину. Он был готов убить всех: супруга ее, ее самое или себя, если не удастся ему изведать хотя бы единый час наслаждения. Он и в самом деле был глубоко уязвлен любовью и думалось ему, что вся его жизнь ничтожная ставка в любовной игре, и один день блаженства стоит тысячи жизней.

Флорентиец долбил камень, вспоминая счастливый вечер, и по той причине, что мысли его витали далеко, немало мраморных носов было им перепорчено. Видя такую неудачу, он бросил резец и, надушившись, отправился внимать милой болтовне своей красавицы в надежде, что слова ее обратятся в действие.

Но как только он оказался перед своей королевой, царственное величие красоты совсем ослепило его. И бедный Манчини, такой смелый у себя дома, обратился в барашка, робко взирая на собственную жертву.

Рано или поздно наступает все-таки час, когда одно желание воспламеняет другое, и Бартоломео подсел поближе к даме, крепко ее обнял, вымолил у нее поцелуй и получил его.

Начало оказалось удачным, ибо нередко дамы, подарив один поцелуй, наотрез отказывают в дальнейшем: зато, укравши поцелуй, влюбленный может хоть тысячу раз повторить свою дерзость. Вот потому-то дамы и любят, чтобы их заставали врасплох».

– Ну и чепуха!..– неожиданно рассмеялась Фьора.– Я никогда не позволю, чтобы меня застали врасплох.

Леонарда несмело взглянула на хозяйку.

– Я бы посоветовала вам не зарекаться.

Глаза Фьоры вспыхнули.

– Что ты имеешь в виду?

Старая служанка пожала плечами.

– В жизни бывает всякое. Позвольте, я продолжу чтение.

Фьора с оскорбленным видом махнула рукой.

– Хорошо.

«Наш флорентиец похитил изрядное количество поцелуев, и по всему было видно, что дело идет на лад. Но дама всячески затягивала игру и вдруг вскрикнула: «Мой муж идет!»

И вправду, хозяин дома вернулся с королевской игры в мяч. Ваятель поспешно удалился, получив в награду взгляд, который красноречиво говорил – сколь я сожалею о прерванном блаженстве.

В течение целого месяца Бартоломео только и жил такими встречами, наслаждался и развлекался ими. Но каждый раз, когда он был близок к своему счастью, неизменно являлся ненавистный супруг – в ту самую минуту, которая у дамы следует за прямым отказом и посвящается смягчению оного разными уловками, милыми проделками, предназначенными для того, чтобы воскрешать или подогревать любовь.

И вот, потеряв терпение, художник решил начинать осаду с первых же минут свидания, рассчитывая одержать победу до появления мужа, которому затянувшаяся канитель служила лишь на пользу.

Но ловкая дама, читая в глазах ваятеля его тайное намерение, затевала с ним ссору, за коей следовали бесконечные объяснения. Она начиналась с притворной сцены ревности, в расчете услышать в ответ лестные дамам проклятья влюбленного.

Засим дама охлаждала его гнев нежным поцелуем, а там она принималась ему что-то доказывать, и хитростям ее не было видно конца. Она настаивала, что ее любовник должен вести себя благонравно и все желания ее исполнять, иначе не может она отдать ему свою душу и свою жизнь. И отнюдь не считает она столь щедрым для себя даром страстные желания влюбленного, куда более достойна похвалы она сама, ибо, любя сильнее, она больше приносит жертв. И между прочим, с видом королевы дама небрежно бросала: «Перестаньте». А в ответ на упреки Манчини сердито говорила: «Ежели вы не будете таким, как мне угодно, я разлюблю вас».

Хоть и поздно, но все же бедный итальянец понял, что такая любовь не была честной любовью, той любовью, что не отсчитывает даримые ею радости, как скряга червонцы, что его дама просто играет им, допуская его во все владения любви, лишь бы он не завладел потаенным сокровищем.

От сего унижения Манчини пришел в неистовый гнев, и, позвав с собой нескольких друзей-художников, уговорил их совершить нападение на супруга красавицы, когда тот будет возвращаться домой вечером после королевской игры в мяч.

Распорядившись таким образом, флорентиец явился в обычный свой час к своей даме. Когда в самом разгаре были сладостные игры любви – упоительные поцелуи, забава с распущенными и вновь заплетенными косами, когда в порыве страсти кусал он ей руки и даже ушки – одним словом, когда все уже было испытано, за исключением того, что высоконравственные сочинители наши не без основания называют предоссудительным, флорентиец между двумя особенно жгучими поцелуями спросил: «Голубка моя, любите ли вы меня больше всего на свете?» «Да»,– отвечала она, ибо прелестницам слова недорого стоят. «Так будьте же моею!» – взмолился влюбленный Бартоломео. «Но муж мой скоро вернется!» – возразила дама его сердца. «Значит, иной помехи нет?» – с надеждой спросил флорентиец. Дама лишь пожала плечами. «Нет...» «Мои друзья задержали его на дороге и отпустят лишь тогда, когда в этом окне появится светильник!» – с горячностью воскликнул Бартоломео.– «Ежели супруг ваш пожалуется потом королю, то друзья мои объяснят, что они по ошибке приняли за одного из наших художников и решили над ним пошутить. Уверяю вас, с ним не произойдет никаких неприятностей».

Дама, как ни в чем не бывало, улыбнулась. «Ах, друг мой,– мило сказала она.– Дайте, я пойду и взгляну, все ли в доме спокойно, спят ли слуги». Она поднялась, а свечу поставила на подоконник указанного окна.

Увидя то, Манчини вскочил, задул свечу, и, схватив свою шпагу, встал перед женщиной, обнаружившей перед ним всю глубину своего презрения и коварства. Он сказал ей так: «Я не убью вас, госпожа, но оставлю такую отметку на вашем лице, что вам не придется более ни обольщать бедных, влюбленных юношей, ни играть их жизнью!.. Вы меня бессовестно обманули. Ваши поступки недостойны порядочной женщины. Знайте же, что поцелуй никогда не изгладится из сердца истинного влюбленного, и целованные уста снимают все запреты. Вы навсегда отравили мне жизнь. Она опостылела мне. Посему я хочу, чтобы вы до конца дней своих помнили о моей смерти, в которой только вы будете повинны. Отныне, всякий раз, когда вы взглянете в зеркало, вы увидите и мое лицо рядом со своим».

Он взмахнул шпагой, собираясь отсечь шпагой кусочек ее нежной щечки, на которой еще горели его поцелуи.

Но тут дама сказала, что он бесчестен...

«Молчите! – воскликнул он.– Вы твердили, что любите меня больше всего на свете. Сейчас вы говорите совсем иное. Каждый вечер вы поднимали меня ступень за ступенью к небесам. И вот сегодня одним ударом низвергли в ад и надеетесь еще, что ваша женская слабость спасет вас от гнева любовника. Нет!»

Дама, сраженная силой его ярости, не медля ни секунды, воскликнула: «Мой, Бартоломео, я твоя!» А он, отступив от нее на три шага, сказал: «Ах ты, придворная кукла, пустое сердце! Тебе дороже твоя краса, чем твой возлюбленный! Так получай же!»

Она побледнела и покорно обратила к нему лицо, ибо поняла, что запоздалая ее любовь не может искупить прежней лжи. Флорентиец нанес ей удар шпагой, как задумал. Затем, бежал из дома и покинул страну.

Муж красавицы, которому так и не пришлось испытать нападения флорентийцев, ибо они увидели свет в окне его дворца, спокойно вернулся домой и нашел жену раненой– без левой щеки.

Превозмогая боль, она не обмолвилась ни словом, ибо с минуты своего наказания полюбила Бартоломео Манчини больше жизни.

Муж, однако, стал доискиваться виновника ее ранения. И по той причине, что никто не заходил в его дом, кроме флорентийца, он принес королю жалобу.

Король послал погоню за ваятелем с приказом поймать его и повесить, что и должно было произойти в городе Блуа.

В день казни некая благородная дама пожелала спасти от петли смелого юношу, предположив, что он может оказаться отличным любовником. Она обратилась к королю с прошением о помиловании Бартоломео Манчини. На что король милостиво дал согласие.

Но наш флорентиец доказал, что он глубоко предан даме, чей образ завладел им навсегда. Он удалился в монастырь, постригся в монахи, позднее стал кардиналом, прославился как ученый и, дожив до старости, любил повторять, что жизнь его красна воспоминаниями о радостях, выпавших ему в годы бедной и несчастной молодости, когда некая дама подарила ему столько блаженства и столько муки.

Иные рассказывают, что названному Манчини довелось еще раз встретиться со своей дамой, щека коей зажила. И что на сей раз он не ограничился лишь прикосновением к ее юбкам.

Прочие же утверждают, что сие невозможно, ибо сердцем он был благороден и высоко чтил святые восторги истинной любви.

Бывают в нашей жизни такие несчастные встречи, ибо повествование сие истинно от начала до конца».

На этом Леонарда закончила чтение и закрыла книгу.

– Что, это все? – недоуменно спросила Фьора.

– Все,– просто ответила Леонарда.

– И там ничего не написано о том, кем были эта знатная дама и ее муж?

Леонарда едва заметно улыбнулась.

– Думаю, об этом нетрудно догадаться.

Фьора надолго замолчала, задумчиво глядя куда-то в стену.

– Наверное, такой юноша никогда не мог бы стать моим возлюбленным.

– Почему?

– Меня мало волнуют удовольствия. Мне нужны чувства.

Вздохнув, Леонарда ответила:

– Дай вам Бог, госпожа, и чувств, и удовольствий...

Если бы Фьора знала, как долго ей придется идти к тем самым желанным чувствам, о которых она мечтала...