"Любящие сестры" - читать интересную книгу автора (Гудж Элейн)

15

Долли почувствовала, что самолет стал снижаться. Глядя вниз, она бросила первый взгляд на остров. Сколько зелени! Ни дорог, ни строений не разглядеть. Словно здесь никогда не ступала нога человека. Совсем не то что Бермуды, где они с Дейлом провели свой медовый месяц. Бермуды – это нечто вроде тропического варианта английской деревни. Ровные каменные стены, вылизанные площадки для гольфа, подстриженные газоны и аккуратные живые изгороди многоцветного гибискуса. Ничего похожего на этот пышный девственный лес.

Наверно, райский сад такой же, как Гренада. Откинувшись на сиденье она задумалась о предстоящем. Целых четыре дня в раю! Ее охватила блаженная дремота. Но внезапная мысль, что это, скорее всего, их последнее свидание с Анри, так встряхнула ее, как если бы самолет внезапно провалился в воздушную яму.

«И все-таки я должна поговорить с ним. Хватит! Я больше не в состоянии шнырять за спиной его жены, видеться три раза в год. Я для этого слишком люблю».

Но думать сейчас о том, как она будет ставить Анри свой ультиматум, было чересчур тяжело. Отбросив неприятные мысли, она стала представлять себе, как он удивится, увидев ее на плантациях. Ох, как же он обрадуется! Но, конечно, и немного рассердится. Ведь он просил ее не приезжать. На прошлой неделе они разговаривали по телефону. Анри сообщил, что собирается в Гренаду, там какие-то проблемы на плантациях. Долли страшно обрадовалась возможности побыть вдвоем в тропиках. Но Анри, несмотря на ее упреки в холодности, был тверд как кремень в своем отказе. Гренадское правительство ненадежно, и по дорогам бродят левацкие банды, настроенные очень агрессивно. Находиться там сейчас опасно.

Опасность? Нет, это не та причина, от которой дрожало теперь сердце Долли, а руки стали холодны как лед. Она даже думать забыла о коммунистах и бандах. Страшнее всего надвигающаяся опасность потерять Анри. Неужели такое может случиться? Разве она вынесет жизнь без него?

Но откладывать разговор больше нельзя. Продолжать эту нервотрепку – все равно что всю жизнь трястись в телеге без одного колеса.

Легкий треск вывел ее из задумчивости. Взглянув на пустой пластмассовый стаканчик, который держала в руке, поняла, что от волнения раздавила его. Холодные капли растаявшего льда пролились на колени, оставив пятна на лимонного цвета юбке.

«Мне, конечно, не обязательно сразу начинать с этого», – успокоила она себя, цепляясь за возможность заслонить неприятный разговор предстоящей радостью четырех счастливых дней в зеленом раю.

Гренада… Остров… Другой мир… Они будут здесь вдвоем, без Жирода, без ее племянниц, без Франсины и детей Анри. В безопасном, даже в какой-то степени волшебном месте и на несколько дней забудут все на свете. И можно отложить на самый конец ужасный разговор, который терзает ей сердце.

Она взглянула на часы. Четыре минуты третьего. Сейчас будет посадка. О, как давно они не виделись! Наверно, сто лет. Со времени монреальской выставки кондитерских изделий – то есть уже три с половиной месяца тому назад. И то им выпала тогда всего одна ночь – несколько часов, втиснувшихся между визитами, встречами с покупателями, налаживаниями новых связей, семинарами и конференциями.

Разговоры по телефону, когда он звонил ей в магазин, всегда касались только условий торговли, текущих дел, новых контрактов с отелями, выгод и потерь тех или иных поставок. И никогда о том, как они тоскуют друг о друге. И даже когда он звонил ей домой, обычно ночью, ей казалось, что она повторяет один и тот же заученный ритуал: говорит, что скучает, что любит, танцуя вокруг да около того, что на самом деле гнетет ее, – за восемь лет Анри остался столь же далек от мысли о разводе, как и в самом начале.

А ведь она вовсе не становится моложе с годами.

Самолет закружился над посадочной полосой, и сразу появились здания, дороги, подъездные пути, рифленые крыши домиков, большая куча мусора на склоне холма.

«Добро пожаловать в рай», – с печалью подумалось ей.

Через минуту после тряской посадки она побежала под проливным дождем по мокрому гудрону аэродрома в душный ангар, служащий вокзалом. Промокшая насквозь, подала паспорт костлявому чернокожему чиновнику, который так долго и подозрительно изучал его, что, казалось, прошел час, прежде чем он поставил штамп. Среди сонных обитателей вокзала она разыскала носильщика, который отнес вещи к стоянке такси на обочину.

– Ланс-о-Эпин, – сказала водителю, надеясь, что он поймет правильно ее произношение.

Машина потащилась сквозь навесной дождь к отелю, пробираясь такими узкими и такими ухабистыми дорогами, что Долли не сомневалась – они обязательно завалятся в какую-нибудь канаву. Она протерла пятнышко на запотевшем стекле и смотрела на густую листву, на пальмы, похожие на телеграфные столбы, увенчанные зелеными оборками, на розовые и желтые отштукатуренные домики и крохотные, размером с уборные, хижины. Там и сям виднелись тростниковые крыши придорожных навесов, наполненные нелущеными кокосами и гроздьями зеленых бананов, возле которых сидели темнокожие работники, пережидая дождь. Скоро она будет с Анри.

Через час надсмотрщик Анри Бартоломью разместил ее в отеле. Она позвонила ему заранее, предупредив, что хочет сделать Анри сюрприз, но не хочет рисковать, блуждая по джунглям в поисках плантаций. Бартоломью согласился приютить ее в отеле и сохранить это в секрете. «Еще час», – думала она. У нее достаточно времени, чтобы сменить мокрую одежду, принять прохладный душ и привести себя в порядок для Анри.

Сердце тревожно билось. Что же это за наваждение такое – после стольких лет их связи и таких далеких расстояний, лежащих между ними, она все еще трепещет от одной только мысли о нем!

И если она так волнуется, даже еще не увидев его, то каким образом, Боже правый, она сможет набраться сил и, глядя ему прямо в глаза, сказать, что все кончено?

Долли почувствовала, что «джип» наконец-то остановился. Убрав от лица ладони, которыми закрывала глаза, чтобы не видеть приводящих в ужас поворотов горной дороги, увидела, что машина стоит на гребне отвесного склона. Внизу виднелось несколько гектаров очищенной от джунглей земли, на которой разместились, будто единственные хозяева, ряды банановых пальм.

– Приехали, мисс, – веселым, совершенно спокойным тоном произнес гренадец-надсмотрщик, по-отечески глядя на нее. Казалось, вести машину вверх по узкой, извилистой дороге, бугристой, словно стиральная доска, с несущимися навстречу грузовиками, для него было не более трудно, чем ехать по нормальному шоссе.

Она взглянула на банановые пальмы через темные очки – огромные совиные линзы в черепаховой оправе с мелкими искусственными бриллиантиками, – потому что солнце, отразившись в мириадах дождевых капель, мгновенно засияло на небе, стоило только ливню прекратиться.

От красной жидкой почвы поднимались клубы пара. Воздух был удивительно душист, словно бокал горячего сидра со специями. Старик Бартоломью объяснил, что здесь выращивают пряности. В каждой из деревень, мимо которых они проезжали, стоило только затормозить из опасения наехать на собаку, цыплят или коз, сразу появлялась какая-нибудь старуха или ватага прыскающих мальчишек и, подступив вплотную к машине, предлагали купить пряности. Темнокожие руки потрясали перед ними корзинками домашнего плетения, где лежали мешочки с блестящими коричневыми мускатными орехами, лавровым листом, оранжевым мускатным «цветом», коричневыми веточками гвоздики, шариками прессованного какао.

Но здесь она увидела только бананы.

– А где же деревья какао?

Бартоломью заулыбался. Складки кожи на его черном лице сразу изменили конфигурацию, сложившись в новые узоры борозд и излучин. С совершенно белыми волосами, тощий и исчерченный морщинами, как серпантин, по которому они только что ехали, одетый в обтрепанные шорты и линялую желтую майку, которая сидела на нем, будто провисшая палатка, он казался столь же древним, как сами джунгли. «Настоящий щелкунчик», – подумалось ей. Анри как-то говорил, что без Бартоломью не было бы и плантации. Старый надсмотрщик знал, кажется, каждую яму и тропинку в этих джунглях. Он мог вывезти груз даже тогда, когда дорога была непроходима. А когда рабочих нельзя было найти, Бартоломью приводил на поля своих, казалось, бесчисленных кузенов, племянников и внуков. По дороге сюда, в своем заляпанном грязью «джипе», Бартоломью с гордостью рассказал ей, что пережил пять жен, имеет восемнадцать детей и сорок два внука.

«Хоть снег на крыше – печь пылает», – подумала Долли.

– Какао? Они спрятались под листья бананов, – объяснил он с глубокомысленным кивком.

Выбравшись из «джипа», чтобы осмотреться, она почувствовала, что колени едва держат ее. К горлу подступила тошнота, все замелькало в глазах. Жара казалась плотной, густой, как пена, и липла к телу. Ее открытое хлопковое платье в мелкий горошек сразу стало путаться в ногах, тяжелое и влажное, как вывешенное на просушку белье после стирки. В воздухе пахло свежевскопанной землей и прелыми листьями. Она надела широкополую шляпу из итальянской соломки с широкой лентой в мелкий горошек, концы которой спускались к самым лопаткам. Жара хотя и угнетала, но в то же время доставляла удовольствие, наполняя все тело тяжелой чувственностью, предвкушением интимного свидания.

Прикрыв глаза, которые не выдерживали столь яркого света даже через очки, она снова подумала: «Господи, неужели я смогу оставить его?» Бартоломью тронул ее за руку: – Все в порядке, мисс? Мы спускаемся. Она покорно влезла в машину, и «джип» двинулся по топкому разъезженному ответвлению от основной дороги, идущему вниз сквозь сплетение ветвей и корней, которые обступили ровные ряды банановых пальм. Одинокое хлебное дерево, которое она сразу узнала, потому что Бартоломью уже показывал ей его, обозначало место, где кончалась дорога. Дальше шла узкая тропка, ведущая на плантацию. От сбитых мотыгой стеблей поднимался душистый запах.

– Это вон те цветы так пахнут, – сказал Бартоломью, останавливая двигатель и указывая костлявым пальцем на яркие пятна среди непроницаемой зелени.

– Никогда не вдыхала такого изумительного запаха, – сказала Долли. – Как они называются?

– «Подпрыгни-и-поцелуй», – ответил старик, лукаво улыбнувшись, так что па солнце блеснул его золотой зуб.

Долли покраснела и подмигнула ему, давая понять, что очень признательна за секрет, который он сохранил по ее просьбе.

А Бартоломью уже показывал на что-то под ее ногами, и на его темном лице выразилась озабоченность. Он качал головой и старался подавить улыбку. Ну, конечно! Ее босоножки почти утонули в грязи. Их изящные парусиновые переплетения и тонкие подошвы уже скрывались под слоем жидкой грязи. Ну почему она не догадалась надеть что-нибудь более подходящее?

Ступив в сторону от машины, она почувствовала, как грязь чавкает под ступнями. Поспешив следом за Бартоломью, который уже двинулся вниз по тропинке, она поскользнулась, но ухитрилась избежать падения. Слава Богу! Иначе она выглядела бы полной идиоткой.

Заросшая тропинка наконец превратилась в ровную дорожку между рядами бананов, чьи широкие резные листья поднимались глянцевыми перьями из приземистых шершавых стволов, и гроздья зеленых бананов свисали с ветвей, как канделябры. Укрытые широкими листьями пальм от палящих солнечных лучей, внизу росли деревья какао, стоя в красной грязи. Некоторые были ростом с Долли, другие – раза в два и даже в три выше человека. Они выглядели совершенно не примечательно, если бы не пурпурные, величиной с футбольный мяч, стручки, спускающиеся с ветвей и даже прямо со ствола.

Заметив одного из рабочих, Долли остановилась. Это был обнаженный по пояс островитянин в шортах и сандалиях. Он отрезал стручки, которые мог достать своим мачете, и складывал в тачку, стоящую рядом. Указав на стручок, Долли спросила:

– Бобы какао растут в этих штуках?

В ответ Бартоломью подошел к тачке, взял один и приказал рабочему вскрыть его своим мачете. Держа в руках обе половинки, повернулся к Долли. Вокруг каждого, заполненного беловатой мякотью центра располагалось кольцо белых семян. От них шел сильный аромат. Старик выковырнул пальцем одно семечко и протянул ей.

– Чтобы получить одну шоколадку, нужно много-много бобов, – сказал он и бросил обе половинки обратно в тачку. – А сейчас я покажу вам кое-что еще.

Он повел ее по длинному, бесконечному проходу, мимо рабочих, собирающих стручки: одни – с помощью мачете, другие – используя длинные деревянные шесты с плоским, как лопатка, концом, чтобы срезать высоко растущие стручки. Отовсюду доносился шелест листьев, блеск стали среди сочной, пышной зелени. Голоса, перекликающиеся на гренадском наречии – смеси английского, французского и каких-то африканских говоров, – сливались в странный хор.

Пока они шли, Бартоломью объяснил на своем своеобразном усеченном английском, что от одного дерева можно получить около пяти фунтов шоколада в год. Долли знала, что это сорт криолло, вывезенный из Венесуэлы.

Он дает более низкий урожай, чем устойчивый алемондо, но зато гораздо лучшего качества, благодаря чему шоколад фирмы Жирода известен по всему миру.

Впереди она увидела высыхающие, покрытые плесенью сараи, – длинные, похожие на амбары строения, сделанные из алюминия, с рубчатыми пластиковыми крышами. Они стояли на высоком месте на противоположной стороне ирригационного рва возле ветхого деревянного мостика. Бартоломью сказал, что Анри находится там.

Слезы навернулись на глаза Долли. Она даже не понимала, почему плачет. Ведь ее разрыв с Анри только прекратит то, что и без того пришло к своему естественному концу. Потому что никакой надежды на его развод больше нет.

Притом у нее уже есть предложения. Во-первых, Риз Хатуэй – ласковый, приятный мужчина. Между прочим, библиотекарь Колумбийского университета. Они с ним хорошие друзья. Иногда совместный обед, иногда ему случается достать билет на какой-нибудь экстра-концерт или в театр. Совершенно ясно, что, если она сделает ему хотя бы малейшее поощрение, он будет счастлив до небес.

Еще есть Курт Прэджер, лысеющий адвокат, которого она часто встречает в лифте. Он неизменно приглашает ее к себе выпить, нимало не скрывая своих истинных намерений. Воспоминание об их последней встрече заставило ее улыбнуться. На ней был свитер из ангорки кремового цвета, и когда он поцеловал ее, весь перед его угольно-черного элегантного костюма оказался усеянным множеством белых шерстинок.

Единственная проблема состояла в том, что ни он, ни кто-нибудь другой не давали ей такого счастливого возбуждения, как Анри.

Как тут не заплачешь!

Она перешла вслед за стариком узкий, грубо сделанный мостик, и солнце снова принялось палить ей плечи. Еще сотня метров – и она будет там. Она всматривалась в ближайший ангар величиной с карусель в Центральном парке, где они с Анри когда-то давным-давно катались летним утром на расписных лошадках. Было еще очень рано, поэтому они были только одни и их смех звенел по пустынному павильону. Наверное, карусельщик решил, что перед ним парочка чокнутых.

Долли вспомнила, как ей было смешно, что она никак не может поймать медное кольцо, – снова и снова дотягивалась она кончиками пальцев до его прохладной поверхности, и каждый раз оно выскальзывало из руки. Анри летел впереди, как бурбонский рыцарь верхом на своем золоченом скакуне, и его кудрявая с проседью голова была откинута назад в неистовом восторге.

И теперь, вспомнив все это, она почему-то подумала: «Я так и не ухватила тогда кольцо. Ни разу. Хотя все время старалась».

– Наверное, он там, – сказал Бартоломью, вернув ее к действительности, и отступил в сторону, давая пройти в широкие ворота.

Внутри, когда глаза привыкли к полумраку, ее прежде всего поразил запах. Тонкий, насыщенно сладкий запах. Бачки со стручками были поставлены вдоль стен. Рабочие – местные мужчины и женщины – стояли возле длинных, заменяющих столы досок, положенных на козлы, рассекая длинными ножами стручки, вынимая руками мякоть, осторожно отделяя бобы, складывая их в кучи на банановые листья. После этого, как объяснил Бартоломью, бобы помещают на плоские деревянные лотки, покрывают мешковиной и оставляют для брожения на неделю или две, пока они не станут коричневыми. Затем их сушат, сортируют и ссыпают в холщовые мешки объемом по сорок пять килограммов. В таком виде их доставляют в Марсель.

– Урожай прошлого года был очень хороший, – с гордостью сообщил он, – более двадцати тонн.

В этом году из-за тяжелых дождей, повредивших некоторые деревья, урожай меньше. Притом большой ущерб нанесли «нехорошие люди», которые ворвались сюда с воплями, как «дикие обезьяны». Старик указал в дальний конец ангара, где металлическая стенка была поновее и более блестящая и пятно черной копоти затемняло деревянное перекрытие потолка.

– Вон что натворили, – сердито сказал он. – Как сумасшедшие. Думают, что мир станет лучше, если они устроят здесь пожар. Много какао тогда погорело.

Долли уже не раз окинула взглядом весь ангар, но Анри не было. Сердце замерло сначала, затем успокоилось. Видимо, он в другом ангаре.

Бартоломью представил ей озорного вида паренька лет семнадцати, вертлявого и голенастого, с кожей цвета мокко.

– Мой сын, Десмонд, – гордо объяснил он, хотя казалось невероятным, чтобы у такого старика мог быть сын-подросток. И все эти жены.

– Очень приятно, – ответила Долли.

Парень застенчиво отпрянул назад и заслонил ладонью свой заулыбавшийся рот. Вскоре она поняла причину смущения – у него не доставало передних зубов. Ужасно жаль! Немного работы дантиста и чуть больше мяса на костях – и из него можно было бы сделать настоящего красавца.

Когда они снова вышли на солнце, она сказала:

– Симпатичный паренек. Но надо отвести его к зубному врачу. – Она понимала, что это может показаться бесцеремонным с ее стороны, но хотелось послушать, как Бартоломью отнесется к этому.

Старик пожал плечами и потряс карманы мешковатых шортов.

Так она и думала. Но, черт возьми, сколько здесь может стоить дантист? Конечно, она рискует обидеть старика… Надо так отблагодарить его, чтобы не вызвать смущения… А это, кажется, удачная мысль… и действительно может принести пользу.

Она открыла свою сумку из итальянской соломки и достала визитную карточку.

– Не подумайте, что я слишком бестактна, притом вы вполне можете отказаться, если вам неприятно. Здесь мой адрес. Отведите вашего мальчика к хорошему дантисту и пришлите мне счет. Я оплачу его. Вы оказали мне большую услугу, и мне хочется отблагодарить вас.

Улыбнувшись, Бартоломью взял карточку и сунул в нагрудный кармашек. Прекрасно, он не намерен вставать в позу. Для него это чудесный подарок. Для нее – не более чем крупные чаевые.

– Бартоломью! – раздался глубокий, низкий голос с французским акцентом сзади Долли. – Почему ты так задержался? Кого это ты привел к нам?

Она узнала голос. Сердце сильно забилось. Анри!

Долли обернулась, и порыв ветра сдул с ее головы шляпу. Волосы сразу рассыпались по плечам. Солнце моментально ослепило ее, отразившись от алюминиевой поверхности. Как в тумане, она смотрела на мощную фигуру, идущую по направлению к ней, окруженную красным огненным ореолом, словно он шел сквозь пламя. И почувствовала, что не может шевельнуться. Ноги словно вросли в землю.

Когда в глазах прояснилось, он уже был рядом. Анри остановился с выражением полного ошеломления. На скулах, и без того покрасневших от солнца, появились алые пятна. Его серебристые усы стали еще гуще с тех пор, как они виделись в последний раз. На нем были брюки цвета хаки и белая рубашка с короткими рукавами, расстегнутая у ворота. Он поднял руку, чтобы затенить глаза, и Долли увидела темные вены, исчертившие бледную кожу под бицепсом на руке.

– Анри, – наконец смогла прошептать она.

Он не отвечал.

«Он не доволен, что я приехала».

Может, он просто перестраховывается? Или каким-то образом предугадал ее ужасное намерение?

При воспоминании, что она решила отказаться от Анри, в груди опять возникла острая боль. Сердце, словно подбитая птица, полетело куда-то вниз, теряя силы.

Но вдруг, в то время как Бартоломью с любопытством смотрел на них, а Долли умирала под лучами этого немилосердного вест-индского солнца, Анри издал легкий вскрик и, шагнув к ней, крепко охватил обеими руками, зарылся лицом в волны волос на шее, без конца повторяя ее имя, словно оно могло спасти его навсегда от разлуки с нею.

– Анри, нам надо поговорить.

Оставив его в большой кровати, Долли вышла на солнечную террасу в коттедже отеля «Ланс-о-Эпин». За раздвижными стеклянными дверями, выходящими на пологий склон холма, простирались алые ряды цветущего гибискуса, розовые олеандры, темная зелень горлянки и лимонов. Дальше, вниз по склону, виднелась купальня с крытыми пальмовыми листьями кабинками, полумесяц белого песка со следами граблей и ясная тихая гладь воды. Ранний пловец уже рассекал воду вдали от берега, оставляя за собой тонкий след пены.

Запах цветущих лимонов с привкусом моря вливался в комнату. Тишину природы нарушал единственный звук – работающий под потолком вентилятор. Он приятно овевал обнаженное тело, когда они с Анри лежали рядом на постели со скомканной в ногах простыней. Но Долли не ощущала всего этого покоя и тишины. Тревога стояла в груди, словно туго стянутый узел. Три счастливых дня в раю пролетели, и через несколько часов их ждет разлука.

Пора сказать ему.

– Иди лучше сюда, я обниму тебя, – лукаво ответил Анри.

Долли села рядом и зажмурилась, стараясь удержать льющиеся по щекам слезы:

– Нет, Анри, я…

Но он, без сомнения, думая, что она расстроена предстоящей двух– или трехмесячной разлукой, не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем. Кончики его усов покалывали ей верхнюю губу, губы были со слабым привкусом рома. Воспоминания промчавшейся ночи всколыхнули все ее тело. Сколько пунша они выпили! Что в нем было, в этом напитке, кроме рома? Какие такие приворотные зелья – толченые крылья стрекоз или тигровые зубы? Она потеряла счет, сколько раз они с новой силой кидались в объятия друг друга – два? три? пять? Словно не реальные, но сильные, вспотевшие, вцепившиеся насмерть: один сжигающий другого. И только несколько минут назад она наконец очнулась в приступе болезненной нежности в душе.

И вот он снова зовет ее, и с ее уже не очень юным телом происходит нечто невероятное. Она никогда в жизни не обладала таким поистине неутолимым аппетитом. Медленная теплота снова поднималась снизу, заполняя все тело, между бедер опять возникло чуткое напряжение.

Вчера она несколько раз пыталась начать этот разговор, но он неизменно прерывал ее поцелуями, и она сдавалась. Но сегодня у нее нет времени… и оправданий.

Полоса боли охватила уже ей всю грудь. Казалось, легкий ветерок, летящий в окна, внезапно стал холодным. Она уже никогда не будет лежать с ним рядом, никогда не обнимет его. Кто будет любить ее? Племянницы?

Она вспомнила, какие письма писала ей Энни из Парижа, полные энтузиазма и теплоты. Но если относительно Анри Долли столько лет могла обманывать себя, то на Энни она смотрела трезвыми глазами. Сама она, безусловно, всей душой любит племянницу. И готова сделать для нее все на свете. Но Энни, она никогда не раскрывается, постоянно начеку. Она всегда держится поодаль, так же, как в детстве, бывало, начинала избегать ее, если Долли пыталась подойти поближе. За всеми улыбками и объятиями у нее скрывается недоверчивость.

Лорел всегда была нежна с ней, но теперь она слишком далеко, в своей школе, увлеченная своим занятием. Долли даже редко видит ее.

Когда-то Долли мечтала стать им матерью. Но они как были, так и остались дочерьми Ив. При этой мысли она почувствовала укол ревности.

Вот это и есть история ее жизни. На вторых ролях. И с Анри тоже. Он никогда не разведется с Франсиной. Никогда не оставит своих детей, хотя Жан Поль давно живет отдельно, а Габриэлла замужем и ждет ребенка.

Да, он все тот же. А она изменилась. Она больше не молодая беспечная вдовушка, которая вошла в его кухню в тот далекий день в Париже. У нее теперь какая-никакая семья, свой бизнес. Она – член правления Общества нью-йоркских кинематографистов и двух корпораций. Она – человек со средствами, многие смотрят на нее снизу вверх. И она наконец-то поняла – того, что дает Анри, ей недостаточно.

И вот к чему они пришли – к последнему моменту, похищенному у реальной жизни, которой каждый из них живет, к которой, независимо от другого, принадлежит. К долгому нежному «прощай», тоже уже пришедшему к концу. Она ощущала полную пустоту.

– Нет, подожди. – Освободившись от его объятий, она села. Глядя вниз на его дорогое лицо на подушке, выражающее сдержанное удивление, она несколько мгновений не могла выдавить ни слова. Собравшись наконец с силами, произнесла:

– Анри, мне надо тебе многое сказать. Обязательно.

– Что же это такое, ma poupée? – Он повернулся на бок и оперся на руку, улыбаясь так безмятежно и счастливо, что она совсем расстроилась.

«Уж если рубить, так сразу».

– Ты никогда не разведешься с Франсиной.

Это было утверждение, она не ждала ответа.

Серые глаза Анри заволокло тучами, но они продолжали так же прямо смотреть на нее. Он никогда не лгал ей и не юлил. На это она могла рассчитывать.

Но он, казалось, задумался над ее словами. Лицо сразу постарело, щеки обвисли, и появились морщины, которых не было за минуту до того.

– Развод не простая вещь, – сказал он. – Если я уйду, я потеряю работу, которой посвятил жизнь. Бизнес принадлежит Августину, хотя веду его я. У него есть полномочия… права перед законом… забрать… – Он замолк, потирая лицо ладонью. Внезапно его глаза снова вспыхнули. – Но ты и сама понимаешь, у меня нет не только юридических прав на бизнес, но и моральных тоже. Августин уважает меня, даже любит. Но он считает, что все его имущество принадлежит дочери. К таким вещам он относится очень серьезно, можешь мне поверить.

Все это Долли слышала много раз. Но сейчас необходимо снова все это выслушать. Надо быть твердо уверенной, что надежды нет, что она поступает правильно.

Если бы только она так сильно не тянулась к нему! Но разве можно не любить такого мужчину? Он помнил каждую самую незначительную дату их жизни. Розы ко дню их первой встречи. Пеньюар и ажурные колготки в память той апрельской ночи, когда произошло их первое свидание. По утрам он всегда вставал раньше нее, приносил кофе в постель. С молоком и без сахара, как она любила. О да, она обожает, любит его. Сильнее, чем кого-либо еще… сильнее Дейла.

Охваченная новым, беспредельным желанием, она произнесла:

– Но мы могли бы начать заново, разве не так? Собственный бизнес! У нас уже есть магазин на Мэдисон, надо только изменить название. Найдем других поставщиков. Или будем изготовлять свой шоколад. Мы будем…

Медленно и печально Анри покачал головой:

– Долли, фирма Жирода – моя жизнь. Но если даже я найду силы оставить его, как мы будем жить? Чтобы поставить дело так широко, как Жирод, нужны деньги, много денег. А Франсина очень принципиальна. Если я уйду, я буду рад если она позволит мне забрать свою одежду. Долли, ангел мой, подумай только, о чем ты просишь! Что именно тебе нравится во мне? – Он выдавил тусклую улыбку. – Моя независимость, мое достоинство. Без этого я уже не буду человеком, которого ты любишь.

Интересно, а как насчет ее достоинства, черт возьми? Неужели оно ничего не стоит?

Когда-то в юности она уже попробовала от отчаяния бороться за любовь – и кончила тем, что убила сестру и часть своей души. Нет, на сей раз сна не станет покушаться на чужое.

– Я очень люблю тебя. И, наверно, даже оправдываю твой отказ, – произнесла она, задыхаясь. – Но, Анри, я… я так больше не могу. Это… убивает меня.

Анри встал с постели и нагнулся за своим халатом, брошенным на ротанговую скамейку для ног.

«Он хочет избежать этого разговора, но на этот раз ему это не удастся». Долли дрожала. Она сидела совершенно прямо, крепко прижав к груди подушку, будто спасательный круг, от которого зависит ее жизнь.

– Если ты согласишься переехать в Париж… – начал он.

Она покачала головой. Слезы текли по ее щекам.

– Это мы уже обсуждали. Сам знаешь, что это мне не подходит. Даже если я буду чаще тебя видеть, я все равно не буду иметь того, что мне необходимо. Если я не буду замужем за тобой или по крайней мере мы не будем жить вместе… мне… мне лучше вообще с тобой не встречаться.

Стоя перед ней в своем махровом халате, он машинально прочесывал пальцами свои густые серебристые волосы, устремив на нее неверящий взгляд. Смотрел на нее и слегка покачивался, будто боксер в нокдауне, который еще не совсем отрубился.

– У тебя есть моя любовь, – произнес он охрипшим голосом.

– Да, я знаю… Это-то и убивает меня.

– Долли, я понимаю, я не в силах дать тебе то, чего мы оба очень хотим. Но можно придумать какие-то иные пути…

Она оборвала его, резко отрицательно качнув головой:

– Нет. У меня сейчас такое чувство… ну… Видел ты когда-нибудь человека, у которого очень старая, еле живая собака? У него не хватает духу от нее избавиться?

– Не понимаю, какое…

– Ведь это было бы даже милосерднее, правда? Несравнимо милосерднее избавить бедное животное от страданий. Но люди рассуждают иначе, ведь так? Они воображают, что доброта состоит как раз в том, чтобы сохранять, а не разрушать. А это не всегда верно. Иногда лучше совсем не иметь, чем иметь, хоть и дорогое, но мешающее жить.

– Не представляю, чтобы я мог полюбить другую женщину так же сильно, как тебя.

Долли закрыла глаза, впитывая каждое его слово. Ей хотелось запомнить их, чтобы проигрывать про себя снова и снова, как магнитофонную запись, в течение долгих одиноких дней, которые грядут.

Это не Долли Дрейк любит тебя, Анри, это Дорис Бэр-док – женщина, скрытая под платиновыми волосами и дорогими украшениями. Женщина которая до сих пор осталась скромной провинциальной девчонкой из Клемскота, любившей, сидя на пыльном крылечка рассматривать каталог Сирса[22]… мечтая о большом дома который у нее когда-нибудь будет, и о необыкновенном, прекрасном мужчине, который будет жить в нем вместе с ней.

И вот оказалось, что этот прекрасный мужчина не собирается жить в ее большом доме.

Когда она была маленькая, то однажды приняла участие в конкурсе: надо было срисовать картинку со спичечного коробка. И вдруг через полгода получила письмо, где сообщалось, что она выиграла приз. Она так разволновалась, что пришла в неистовство. Звонила по телефону всем знакомым и кричала: «Я выиграла! Я выиграла!», пока мачеха все не испортила.

Долли, как сейчас, видела ее четко очерченный силуэт на фоне яркого солнца, льющегося в окно кухни. Мама Джо стоит у стола возле раковины и гладит белье с волосами, накрученными на бигуди, в цветастом платье обшитом тесьмой по горловине и на карманах. Приемник, стоящий на морозилке включен, и она подпевает Мэй-бель Картер: «Это, наверно, замкнутый круг». В тот вечер она собиралась пойти в церковь, чтобы помочь преподобному Дэгету подготовиться к завтрашнему ежегодному благотворительному базару. Внезапно повернувшись к Долли, порхающей по кухне в состоянии эйфории, и уставив на нее глаза-буравчики, мачеха презрительно сказала: «Всем давно известно, что это чушь собачья. Они готовы дать стипендию хоть одноногому цыпленку, лишь бы этот дурачок выложил им крупные денежки за полный курс».

Вот и теперь, как когда-то в детстве Долли почувствовала что самого лучшего ей никогда не достается, потому что она никогда не может получить первого места «Но ведь он пока еще здесь, со мной. Мой самолет еще не улетает».

– Хватит разговоров, – прошептала она. – Я уже устала от слов. Лучше обними меня. – И, улыбаясь сквозь слезы, не обращая внимания на сердечную боль, протянула к нему руки, – До самолета еще целых три часа. В нашем распоряжении такая большая кровать, а мы зря теряем время!