"Роковые поцелуи" - читать интересную книгу автора (Кемден Патриция)

Глава 12

Ветер дождем хлестал в окно в непостоянном ритме, который не мог бы отразить ни один композитор, но каприччо звучало в комнате. Тетушка Женевьева сложила листы с нотами музыки, которую в этот вечер играла Элеонора, и пристально посмотрела на племянницу.

– Моя дорогая, ты была бесподобна! – воскликнула Женевьева, порывисто целуя Элеонору в щеку. – Я безумно счастлива, что у меня есть такая талантливая племянница.

Элеонора нервно дергала ленты своего парчового халата и постаралась улыбнуться в ответ на благодарность:

– Я должна была бы еще потренироваться.

– Нет, нет, нет! – ответила тетя. – Как можно улучшить совершенство?

– Сначала я была поглощена своими мыслями, – заметила Элеонора, крепко держа вазу с лепестками розы. Она стояла возле клавикордов, когда Элеонора села играть; лепестки розы были такие свежие, что капли дождя сверкали на их бархатной поверхности.

– Моя дорогая, ты – мастер! – Женевьева прижала смятые ноты к груди и подняла глаза к небу. – Ты, несомненно, предназначалась Музе.

Элеонора хихикнула и сказала срывающимся голосом:

– Я предназначалась, чтобы исчезнуть. Никогда прежде я не играла перед таким большим количеством народа. – Она погрузила пальцы в розовые лепестки и позволила им облепить ей руку. – И я никогда не чувствовала себя такой одинокой среди стольких людей, пока не увидела вазу с лепестками.

Она сразу же поняла, откуда они, и эта мысль успокоила ее. Она не хотела этого делать. Этого не должно было быть, но такой знак внимания от сына дьявола дал ей почувствовать себя не такой одинокой и более близкой к Ахиллу, чем к кому-либо другому. Именно для него одного она и играла.

Уголки губ Женевьевы приподнялись в загадочной улыбке.

– Дамасские розы всегда были для меня самыми любимыми. – Она задумалась. – Их сладкий запах наполняет комнату, правда? И эта ваза с лепестками – такое задумчивое прикосновение. Интересно, кто их прислал?

Элеонора поставила вазу на туалетный столик.

– Возможно, слуга…

Женевьева рассмеялась.

– У меня образцовые слуги, но ни один из них не выйдет под дождь собирать лепестки роз ради прихоти! Нет, им кто-то приказал их собрать. Я бы подозревала Флери, но он днем уехал, и он не из тех, кто оставляет о себе память. – Женевьева хихикнула, и ее щеки зарозовели. – Ну, по крайней мере, ту память, которая не проявляется через девять месяцев.

– Тетушка. Я практически не говорила с мужчинами. – Элеонора плотнее запахнула халат.

Женевьева села на стул рядом с Элеонорой и потрепала ее по руке.

– Ах, я говорю не о тебе, моя дорогая. В прошлом году пришлось кое-что делать с дочерью управляющего. – Тетя вздохнула, явно намекая на увольнение. – Ты, надеюсь, никому не кажешься податливой.

Элеонора сделала вдох, чтобы ответить, но тетя опередила ее:

– Знаю, знаю. Ты здесь не для того, чтобы искать себе мужа. Хорошо, я почти начинаю принимать это. Но ты вдова, моя дорогая, и благоразумный любовник совершенно допустим. Фактически это предполагается. И думаю, ты не хочешь выглядеть слишком целомудренной – это только будет тебя делать предметом всякого рода отвратительных пари.

«Да, Элеонора, – молча поддела она себя, – ты не хочешь быть слишком целомудренной». Но вслух сказала, стараясь, чтобы истина не отразилась у нее на лице:

– Тетушка, вы так добры ко мне. Но боюсь, что я не воспитана на французский манер. Я не могу… легко… отдаваться.

Женевьева печально покачала головой:

– Несомненно, ты права. У тебя такое страстное сердце. Для большинства из нас мужчина – всего лишь игра и развлечение, безвредный способ провести время. Но для тебя…

Она любовно пожала племяннице руку.

– Будь осторожна, Элеонора. Ты так похожа на свою мать. Не повторяй ее глупости.

– Глупости? – переспросила в замешательстве Элеонора. – Матери?

– Она тоже не смогла отдать свое тело тому, к кому не лежало сердце, но она сделала ошибку, думая о собственной безопасности, потому что ее сердце было тщательно спрятано, и, таким образом, она думала, не способно завести куда-нибудь. – Выражение безграничной печали, словно вуаль, легло на лицо Женевьевы.

– Тетушка, о чем вы говорите? Мамино сердце с ее семьей. И так было всегда. Она думает только о семье. – Элеонора закрыла глаза, образ сердитого лица матери возник перед нею. – Как хорошо я это знаю.

Женевьева встала.

– Ты должна извинить старую женщину за ее болтовню. Я уверена, ты права. Я много лет не видела твоей матери. И полагаю, она не думает ни о чем, кроме семьи. – Она поцеловала Элеонору и пожелала ей спокойной ночи. – Только помни, Элеонора, что прятать что-нибудь – не значит обеспечить безопасность.

Элеонора посмотрела на дождь.

– Прятать? Что здесь прятать, тетушка? Только обычные мелкие сожаления, легкие проступки и ничего больше…

– Как скажешь, моя дорогая, – заметила Женевьева, положив руку на дверной запор. – Но мой опыт показывает, что то, что мы прячем от самих себя, и является самым опасным. Будь осторожна, Элеонора.

Дождь продолжал стучать в окна, налетая ручьями на стекла, словно океанские волны на утес. Поле ухода Женевьевы Элеонора не переставая ходила из гостиной в спальню и обратно.

Она испытывала тревогу и нервничала. Думать становилось все труднее. Огонь в камине поглотил холод комнаты, но воздух все еще оставался неприятно влажным. Парча ее неглиже тяжело повисла на плечах, и даже мягкий шорох ткани при ходьбе давил на уши.

Она села на раскладной стул в свист парчи и батиста. Теплый воздух был удушливым, и Элеонора почувствовала себя почти похороненной заживо под всеми этими ярдами ткани.

– Эл, уже поздно, – сказала она себе, развязывая ленту халата. – Ты устала, огонь в камине слишком сильный.

Она взяла книгу, которую торопливо схватила в библиотеке после концерта, чтобы помочь себе забыть темные глаза Ахилла, которые неотрывно смотрели на нее, пока она играла. Элеонора провела пальцами по гладкому кожаному переплету. Запах роз все еще оставался на ее пальцах, и его сладость смешалась с густым запахом пчелиного воска и полированной кожи.

Чтение должно помочь. Оно отвлечет мысли от неудачи и облегчит тревогу. Элеонора раскрыла книгу и бегло просмотрела титульный лист. Она застонала. Она намеревалась взять басни Фонтане, но то, что оказалось в ее руках, называлось «Мои маневры» маршала де Сакса.

Элеонора бросила книгу перед очагом и встала. Последним сочинением, которое она хотела бы прочесть, была писанина маршала об армиях и боевых линиях. Она хотела забыть о солдатах, о Миклоше, о своих братьях, даже о Балинте. Но больше всего она хотела забыть Ахилла.

Элеонора подошла к окнам и прижала руки к холодному, мокрому стеклу. Она позволила холоду проникнуть в свое тело, желая, чтобы он заполнил ее. Как она жаждала холода трезвой головы и тела, равнодушного к прикосновениям и ласкам…

Элеонора отвернулась от окна и подошла к камину. У ее ног лежала книга де Сакса, она снова подняла ее, нагретая теплом огня кожа изгнала холод из ее рук так же, как прикосновения Ахилла.

Стук в дверь для слуг заставил Элеонору вздрогнуть. Она торопливо положила книгу на стол, словно, выпуская ее из рук, она прятала свои секреты.

Элеонора разрешила служанке войти, та появилась и присела в реверансе. Служанка принесла пакет, завернутый в расшитый китайский шелк и перевязанный лентой цвета дамасской розы.

– Управляющий принес глубокие извинения за то, что так поздно. Ему не сообщили об этом пакете.

Элеонора уставилась на пакет, который протягивала ей служанка. Подарок. Она не привыкла к подаркам. Глаза служанки тревожно расширились.

– Это… это так приятно, мадам. Видите? Все эти цветы и маленькие птички… Пакет, наверное, принесли до того, как начался дождь. Нигде нет мокрых пятен. Клянусь.

Элеонора неуверенно улыбнулась в подтверждение.

– Да, это приятно, так ведь? Почему ты не положишь его на туалетный столик?

С уважением, хотя Элеонора не была уверена, что пакет заслуживает его, служанка положила сверток, потом направилась к двери для слуг. Возле нее девушка остановилась.

– Ах, управляющий сказал, что там есть записка для вас. Привязанная сразу же под бантом. – Она присела в реверансе. – Что-нибудь еще, мадам?

– Нет, Мартина, – ответила Элеонора, глядя на шелковый сверток. – Больше ничего.

Подарок. Элеонора вдохнула теплого, влажного воздуха и заставила себя подойти к туалетному столику. Ее пальцы нащупали записку под лентой, поколебавшись, она вытащила ее. Записка была официально адресована ей, на замок Дюпейре, как будто бы прислана издалека. Но почерк был знакомым. Элеонора развернула записку. Там стояла печать со средиземноморским соколом – печать Д'Ажене.

Пока ее мужество не исчезло, Элеонора сломала печать и развернула письмо. На пол выпал лепесток дамасской розы, оставивший на бумаге мокрое пятно.

«Хотя вы прячете от меня свою душу, Элеонора, совсем спрятаться от меня вам не удастся, потому что я могу видеть вас в своих снах. А».

Элеонора выпустила письмо из рук.

– Дьявольских снах, Ахилл? – Она взяла сверток и прижала его к груди, потом подошла к камину. Ткань была прекрасной выделки. Она подумала о той, что старательно вышивала каждый цветок, каждую птицу, виноградные лозы и листья, и… она подумала, что эта вышивка, горящая в огне голубым, желтым и зеленым, вся превратится в черное, когда огонь будет пожирать ее. Она разжала руки. Это подарок дьявола. Он должен сгореть.

Элеонора потянула за розовую ленту, развязывая бант. Лента легко скользнула между ее пальцами и упала к очагу. Конец ее оказался слишком близко к пламени, которое ухватилось за него, послав длинный огненный язык, простершийся вдоль ленты, будто она служила фитилем пушки. В одно мгновение лента обратилась в полоску пепла.

Сверкнула молния. Элеонора вздрогнула и повернулась к окну, глядя на буйную ночь. Удар грома заставил ее отпрыгнуть. Дождь лупил, не переставая. У нее слегка закружилась голова, и она поплелась к креслу.

Она горела. Сильно горела. А хотела быть холодной, такой холодной, чтобы от этого бросало в дрожь, трясло, словно ледяную сосульку ветром на дереве. Ей следовало сказать служанке, чтобы та разбросала угли. Нет, подумала она, закрывая глаза и откидывая голову на спинку кресла, нет, она не может сделать этого. Ее слабость станет явной. Откроется ее чувствительность к теплу. Дьявольскому теплу.

Элеонора посмотрела на свои колени. Без стягивающей его ленты расшитый сверток развернулся, показывая ткань прозрачного розового шелка.

У нее перехватило дыхание. Ее рука непроизвольно потянулась. Она подняла шелк, и тот скользнул в ее пальцах так мягко, словно лепестки дамасской розы, каким-то образом вплетенные в паутину.

В шелке были швы, гладкие и ровные, с крохотными стежками. Она стояла, китайская вышивка упала незамеченной с ее коленей, развернувшись перед нею. Кусок ткани был длинным и имел рукава, которые могут покрывать ее руки от плеча до запястья, и короткие ленты-завязки.

Халат? Неглиже, что она носила, было невыносимо тяжелым. Нет, она не может. Не может. Элеонора прикусила губу. Это подарок дьявола.

Она бросила халат на кровать и отступила назад, сжав руки перед собой. Тепло, должно быть, помутило ее разум. Каким-то образом тяжелая парча соскользнула с одного плеча. Потом с другого. Элеонора разжала руки, и парча кучей упала на пол.

Одетая только в прекрасно выделанную батистовую ночную рубашку с длинными рукавами, Элеонора подняла шелковый халат с кровати и начала надевать.

Ее рука не пролезет. Рукав слишком мал. Элеонора разочарованно ойкнула. Она приложила халат к ночной рубашке, прижав к плечам. Кажется, отлично подойдет. Тогда почему…

Элеонора замерла. Сверкнула молния, и в этой секунде яркого света все осветилось: халат, ночная рубашка… и она поняла, как надо надеть халат. Раздался раскат грома. Но Элеонора не слышала его. Она почувствовала себя так, будто гроза снаружи проникла к ней под кожу.

Ее рука медленно потянулась к завязкам, удерживающим ночную рубашку, и развязала ворот. Она дернула батист, и рубашка сползла с ее плеч и рук. Нагая, она переступила тряпичную горку у своих ног.

Дочь должна была бросить розовый шелк в огонь. Сестра должна была смотреть, как пламя хватает и пожирает хрупкую паутину в одно дыхание.

Но женщина…

Элеонора взяла халат и скользнула голой рукой в рукав. Он сидел превосходно. Она просунула другую руку и дана возможность непревзойденной мягкости расположиться на ее плечах.

Халат удивительно подходил ее обнаженной фигуре, растаяв на плечах и груди, обтягивая талию и слегка расширяясь книзу, чтобы очертить бедра. Застежка была вверху, на одном плече; халат окутывал ее коконом, казалось, созданным из облака шелка и тумана.

Элеонора улыбнулась. Халат давал ощущение мягкости и чуда. Она начала напевать мелодию пьесы, которую играла вечером, и танцевать… по спальне и гостиной, наклоняясь и кружась, теряясь в очаровании музыки и ласкающего шелка.

Она кружилась и кружилась, пока не зашумело в голове, потом упала в драпированное мягкой тканью кресло. Голова ее поникла, тело приятно звенело там, где шелковый халат касался груди и бедер.

Ее собственное расплывчатое отражение смотрело из окна. Элеонора вскочила на ноги и стала прихорашиваться перед ним. Соски проглядывали двумя кругами темно-розовой розы, а золотисто-каштановый островок интригующих завитков казался алой тенью.

Элеонора провела руками по груди, талии, бедрам, потом еще раз, более медленно, представляя, что это ладони Ахилла гладят ее. Но скоро ее руки безвольно упали.

– Уезжай, Ахилл, уезжай к своим битвам и войне. А твои мечты… – тоскливо произнесла Элеонора самой себе. Она закрыла лицо руками. – Как я могу хотеть мужчину, чьи руки убивали так же легко, как и ласкали? Сила, с которой он меня влечет, получена в битвах, в которых он участвовал. Так возбуждающе искусные прикосновения – мастерство мужчины, поднаторевшего в смертельных дуэлях. Что я за женщина? Что я за женщина, которая, зная все это, по-прежнему жаждет его?

Вдали прогрохотал гром. Смех дьявола. Элеонора вернулась в спальню и оперлась на спинку кровати.

– Святой Стефан, я так смущена. Я проиграла. Я подвела мать, деда, братьев. И еще я чувствую головокружительное облегчение, потому что он собирается на войну и избежит нашей мести. Как я вообще могла думать о том, чтобы причинить ему такое зло?..

Голос Элеоноры затих, когда взгляд упал на свиток пергамента, лежавший в углу шкафа. Она посмотрела на него глазами, полными жалости.

Элеонора взяла пергамент, зло развязала его и развернула трясущимися пальцами. На нее смотрел мужчина: черный, захватывающе красивый, во всех отношениях жестокий. Лицо дьявола. Дьявола, известного как Эль-Мюзир.

– Ты умер, умер до того, как родился Габриэль, но твоя ненависть по-прежнему отравляет нас. Направляясь сюда, я думала заманить твоего сына в ловушку, изгнать тебя. А вместо этого теперь поняла, какими злыми были наши намерения.

Она подумала об Ахилле, униженном, закованном в цепи глубоко в лабиринтах подвалов под ее домом в Вене, скованного до тех пор, пока турки не придут за ним.

Она больше не могла смотреть на лицо Эль-Мюзира и отбросила пергамент. Он упал на туалетный столик, задев баночки и уронив бутылочки. Одна изящная бутылочка с лосьоном докатилась до края столика, упала на пол и разбилась.

– Грехи отца, – прошептала Элеонора, – стали нашими грехами.

Сверкнула стрела молнии, ее яркость на мгновение смыла краски комнаты. Элеонора встала, потом упала на кровать.

– В итоге ты заберешь нас всех, так ведь? – Раздался раскат грома, и казалось, дьявол смеялся, смеялся, смеялся…

Рашан развалился в кресле и самодовольно ухмыльнулся.

– Вы уверены, что хотите еще партию, Д'Ажене? Уже поздно, и вы нашли бы свою постель более приятной. – Он фыркнул и погрузил пальцы в горку золотых монет перед ним.

– Сдавайте. – Ахилл позволил появиться ненависти к этому человеку. Был поздний вечер, и в игровой комнате осталось лишь несколько человек. Почти все удалились в объятия любовников или спать. Храп прервал его мысли. Он оглянулся. Конечно, кое-кто не удосужился сначала уйти. Виньи, например.

Сплетник развалился в кресле, пустой бокал покачивался в его пальцах, при каждом выдохе его рот издавал странного рода свистящее фырканье. Ахилл подумал, что надо бы отправить Виньи в его комнаты, но он знал, что храп Виньи раздражает Рашана, поэтому ничего не сделал.

Он отмахнулся от вина, а маркиз де Рашан закончил сдавать и приказал слуге наполнить свой бокал. Рашан пил, проливая вино, потом крякнул звуком, выражающим что-то среднее между удовольствием и отвращением.

– Дюпейре, наверное, пошел спать. Не могу понять, зачем он по-прежнему подает такое приличное вино. Все слишком пьяны, чтобы обратить внимание на то, что они пьют. Только сейчас это пришло мне в голову.

– Несомненно, – сказал Ахилл, – но, возможно, у Дюпейре кончается уксус.

Рашан послал ему злобный взгляд:

– Играйте, Д'Ажене.

Рашан взял свои карты, и через мгновение взгляд приятного удивления вспыхнул на его одутловатом лице. Его челюсть непроизвольно отвисла, но Ахилл знал, что это было не только от безмерного количества вина, исчертившего его пустое лицо и сделавшего нос красным, а веки обвислыми.

Ахилл заглянул в будущее, увидев лицо Рашана. "Стрела его собственной жизни вела его туда – в бесконечный темный тоннель, уходящий неуклонной спиралью вниз, только касание плоти о плоть, мимолетные вкусы и запахи будут говорить ему, что он еще жив. Он страстно желал чувства, явно дававшего знать, что он по-прежнему существует. Пока Элеонора не перевернула его.

Ахилл вспомнил, как этим вечером Элеонора играла на клавикордах. Она вся была поглощена музыкой, не осознавая, что только он смотрел на ее лицо. Что она играла для него одного. Он хотел ее. Всю. Все, что она могла дать.

Но идти сейчас к Элеоноре означало, что он хочет остаться с ней, насладиться ее страстью, впитать всю ее сложность в себя. Но даже это не спасет его. Ахилл посмотрел через стол в зеркало лица Рашана. Нет, она была всего лишь еще одним осколком его расколовшейся на части жизни. Спасение можно найти только в войне.

Рашан фыркнул:

– Смотрите ваши карты и играйте, черт вас подери. Ахилл открыто посмотрел на него и – не открывая карт – бросил тысячу луидоров.

Маркиз присвистнул сквозь зубы и нахмурился.

– Вы, должно быть, любите ходить по острию ножа, – сказал он, насмешливо улыбаясь. – Вы – уже пища для Бастилии, после того что натворили в Париже, а теперь еще хотите и обанкротиться. Очень хорошо. Я жажду заставить вас это сделать. – Он бросил две тысячи.

– Можно даже сказать, что чрезмерно жаждете, – заметил Ахилл, добавляя еще денег в кучу.

Они оба замолчали, подбрасывая золото в увеличивающуюся горку. Глаза Рашана блестели лихорадочным возбуждением, его пальцы непрестанно собирали и раскладывали карты.

Ахилл снял кольцо с рубином и бросил его в основание золотой горки.

– Странно, что вы упоминаете Бастилию, – отметил он. – Сегодня утром нанятые бандиты пытались «доставить» меня в этот известный приют для размышления о чьих-то грехах.

– Очевидно, они не имели успеха. – Рашан облизнул губы и снял почти все свои кольца, хотя их стоимость едва ли равнялась цене рубина Ахилла.

– Очевидно. – Ахилл безразлично снял герб Д'Ажене. Он поднес его к свету свечи: глубоко вырезанный средиземноморский сокол, казалось, не останавливаясь, улетал прочь. Ахилл почти слышал хлопанье крыльев. Был ли это голос богини Судьбы, раздававшийся рядом?

Он положил кольцо рядом с предыдущим кроваво-красным. Белки глаз Рашана отразили шок – Ахилл заложил не просто кольцо, а все, что оно представляло.

– Очевидно, – хрипло проговорил Рашан, потом откашлялся. – Как… как это неучтиво с вашей стороны, Д'Ажене. Сейчас кто-то собирается потратить даже больше, чтобы нанять этих бандитов снова.

– Никто не наймет этих бандитов снова, Рашан. Маркиз побледнел:

– Вы убили их? Ты ублюдок! Ты знаешь, сколько я потратил…

Ахилл хранил убийственное молчание.

Глаза Рашана расширились – он понял, что сказал.

– Оборот речи, и ничего больше! – выкрикнул он, шаря в поисках своего бокала, словно пытаясь спрятать свою тревогу. Вино, казалось, успокоило его, и он добавил с ноткой неискренности: – Я ничего не имел в виду, уверяю вас, месье. Давайте закончим партию.

Ахилл встал.

– Итак, «благородный» маркиз де Рашан трясется при одной мысли встретиться со мной в поле, но с готовностью нанимает других, менее пугливых.

Багровые пятна злобы поползли по бесцветному распутному лицу Рашана.

– Что в поле? Какое мужество? Что-то не могу припомнить такой щепетильности, когда ты убил моего дядю в его библиотеке! Или когда ты заколол его сыновей в Гранд Салоне, одного из которых ты даже называл своим другом.

Рашан поднялся и посмотрел на Ахилла через стол:

– Тебе повезло, месье граф, что, когда отец твой встретил свой своевременный конец, ты, как известно, был за сотни лиг – или слово должно быть не ублюдок, а отцеубийца?

– Ты, глупый дурак! – визгливо крикнула мадам де Рашан. – Мой муж-идиот ничего не хотел этим сказать, Д'Ажене. Ничего, я клянусь. Скажи ему, ты, слабоумный! У него воспаление мозга, месье граф, вызванное слишком большим количеством вина и долгими ночами, проведенными за чтением всех этих кровавых римских рассказов Тацита.

Позади них раздалось громкое сопение – это Виньи очнулся от своего оцепенения и огляделся.

– Рашан действительно «провел» слишком много ночей, моя дорогая, но, скорее, соревнуясь с Петронием, чем читая Тацита.

– Заткнись ты, сукин сын! Виньи цыкнул:

– Какой язык, моя дорогая. А я тут подумал, что ваш новый парикмахер был так услужливо задобрен.

– Виньи! – проскрипела мадам де Рашан, прикладывая пальцы к вискам.

Ахилл посмотрел на сплетника позади себя: почему он позволил Виньи разрядить ситуацию?

– Вы вмешались, месье виконт, – сказал он скорее тоном наблюдателя, а не приказным. Это удивило его самого.

Виньи в ответ моргнул, затем осторожно подтвердил свое ленивое настроение:

– Кажется, да, месье. Прошу прощения. – Он подобострастно поклонился Ахиллу, потом выпрямился и почесал себя под подбородком. – Имеете ли вы… э-э… в виду вашу быстроту? – сказал он, осторожно подбирая слова. – Я, возможно, был напуган словами, что месье де Рашан остается в живых.

– Вы сейчас упомянули о том, что странно звучит то, что он по-прежнему живой, так ведь? – тихо спросил Ахилл. Крылья Судьбы застучали громче.

– Вы – сумасшедший, – прошептал Рашан. Он повернулся к жене. – Он сумасшедший.

Маркиза схватила карты мужа со стола. Ее сильный присвист был едва слышен:

– Ты, осел! Ради Бога, как ты мог не сдержаться. – Она потрясла рукой перед носом Рашана. – Посмотри, что на столе! Играй!

– Он даже не посмотрел свои карты.

– Разве это о чем-нибудь говорит? – спросила маркиза, хватая руку Рашана и цепляясь за его кольцо. Она проворчала грубое ругательство. – Снимай.

Она стянула кольцо с гербом с пальца Рашана. Он вскрикнул от боли и начал потирать покрасневший палец.

Мадам Рашан бросила кольцо на стол.

– Ваши карты, Д'Ажене.

Внутри Ахилла царило спокойствие. Он заключил пари с самим собой. Если он проиграет, он идет к курьеру и отправляется на войну при первой передышке в грозе. Но если выиграет… Элеонора. Святой Боже, он хотел ее. В сотый раз он клял себя за то, что не овладел ею в гроте.

Если бы он это сделал, разве сейчас он стоял бы возле этого стола, на котором лежало все, чем он был, с рукой, накрывающей карту, которая могла определить его судьбу.

Ахилл едва слышал шум крыльев. Судьба была здесь. Рядом с ним. На обороте карты.

Спасение – или Элеонора.

Маркиза фыркнула:

– Что это? Самый хладнокровный граф Д'Ажене испытывает страх? У вас дрожат коленки? Поджилки трясутся? Ваше…

Ахилл поднял руку, и маркиза сразу же замолчала.

– Как всегда, мадам маркиза, вы ошибаетесь в предмете. Я смаковал предвкушение.

Он перевернул карту. Раздался едва слышный крик удивления маркизы. Ахилл перевернул другую карту. На лице маркизы застыла улыбка. Еще одна карта. Мускулы на лице Рашана начали непроизвольно дергаться.

Ахилл провел рукой по обратной стороне последней карты. Он почувствовал внезапную потребность помолиться. Судьбе? Господу? Он не знал. И перевернул последнюю карту.

Одно спрессованное мгновение стояла мертвая тишина: ни единого моргания, ни единого движения сердца, ни вдоха. Потом Рашан медленно опустился на пол. Маркиза немигающе смотрела на перевернутые карты Ахилла, ее голова покачивалась из стороны в сторону в ошеломленном неверии. Она пнула ногой своего упавшего мужа:

– Ты дурак! Ты идиот! Ты кретин! Ты разорил нас. Ты разорил нас! Ты…

Виньи подошел к Ахиллу, не обращая внимания на супругов Рашан.

– Я верил, что вы выиграете, месье, – сказал он раскованно, хотя Ахилл видел, что его руки тряслись, словно в лихорадке.

Ахилл взял свое кольцо с гербом со стола, надел его на палец и сказал:

– Я верю – я имею. – Он сжал свою руку, глядя на сокола, казалось, летевшего в свете свечи. Судьба, по-видимому, снизошла к нему за его непроизнесенную молитву. Он закрыл глаза и посмаковал предвкушение, растущее в нем.

Он повернулся спиной к столу и направился к двери большими шагами. Он выиграл.

– Месье? – закричал ему вслед Виньи. – Как насчет выигрыша?

– Я иду забирать его.