"Проситель" - читать интересную книгу автора (Козлов Юрий)

13

Человек, которого Берендеев знал как Мехмеда, но чье истинное имя в действительности произносилось несколько иначе, не сразу скомандовал водителю трогаться после того, как Берендеев в нарушение всех мыслимых правил приличия выбрался из длинной, обитой внутри рыжей кожей машины, нахально хлопнув дверью. В салоне имелось пока еще достаточно редкое в России электронно-оптическое устройство, что-то вроде сухопутного перископа ночного и вообще какого угодно видения, позволяющее довольно долго наблюдать за уходящим, точнее, думающим, что уходящим, человеком (объектом), какой бы ломаный, хитрый маршрут тот ни изобретал.

К удивлению Мехмеда, Берендеев и не подумал путать следы. Беспечно сунув руки в карманы просторного белого плаща, он пошел следом за бойкой нищенкой с посохом и в танкистском шлеме. Мехмед смотрел в перископ на пузырящийся на ветру белый плащ Берендеева и вспоминал строчки из стихотворения Лермонтова: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!».

Это было далеко не единственное стихотворение великого поэта, которое Мехмед знал наизусть. Мехмед любил русскую поэзию, потому что в ней, как в Библии или в Коране, можно было найти ответ на любой вопрос, подобрать цитату на любой случай.

Одноногий шарманщик, вместе с которым Мехмед, исполняя функции обезьяны, спасался после войны от голода и холода в Батуми, любил, напившись (а он напивался каждый вечер), декламировать «Белеет парус одинокий» перед сном. Хоть и непонятно было, что ему, не умеющему читать и писать аджарцу, до… Михаила Юрьевича Лермонтова.

Уже потом Мехмед понял, что, несмотря на раннюю смерть и наивные байронические идеи, Лермонтов был имперским поэтом. Как, впрочем, подавляющее большинство русских, а потом советских поэтов. Потому-то их и декламировали перед сном неграмотные аджарские («всяк сущий в ней язык») шарманщики.

У Мехмеда в те годы, помнится, выработался условный рефлекс: немедленно засыпать после последних строчек. Вот и сейчас седая его голова вдруг поплыла куда-то вбок — в сторону прохладного тонированного бронированного стекла, но он мужественно преодолел приступ неуместной фантомной сонливости.

Мехмед подумал, что слова: «Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой» к Берендееву сейчас совершенно точно не относятся.

Мехмед смотрел на летящий в ночи, как парус одинокий, плащ Берендеева и видел точно посередине паруса — между лопаток — расплывающееся (в сухопутном ночного видения перископе оно обычно казалось сиреневым, как будто внутри человека текли чернила, а не кровь) пятно. При нормальном же (дневном) свете простреленный плащ мог бы напомнить японский флаг, жаль только, красный круг по центру не будет правильным.

Мехмед не сомневался в том, что видит будущее Берендеева.

Пока что, впрочем, плащ был девственно чист. Он таял в ночи, как сахар, испарялся, как искусственный сухой лед.

«Так и жизнь, — подумал Мехмед, — тает, как сахар (если человек богат), но в конечном итоге (уже независимо от того, богат или беден) испаряется, как искусственный сухой лед».

На второе место после русской Мехмед ставил персидскую поэзию. В ней нельзя было найти ответы на любые вопросы, зато она проливала бальзам на (душевные) раны, примиряла с действительностью посредством погружения в покой. «Тот усердствует слишком, кричит: «Это я!» В кошельке золотишком бренчит: «Это я!» Но едва лишь успеет наладить делишки, смерть в окно к хвастунишке стучит: «Это я!» Мехмед любил Омара Хайяма и в естественные для одинокого мужчины минуты горестных размышлений о бренности сущего мыслил в духе его стихов. «А иногда, — продолжил рассуждение Мехмед, — жизнь не тает и не испаряется, а тлеет, как белый налет солончака, пока… верблюд?.. не слижет языком». Тут же он почему-то подумал о героине, напоминающем одновременно сахар, соль, искусственный лед, стиральный порошок, и понял, что в принципе никакая мысль не может быть додумана до конца, потому что мысль неисчерпаема, как атом, и бесконечна, как Вселенная. Иначе зачем в элементарное, в сущности, рассуждение о бренности жизни вдруг, как ветер в форточку, влетели: героин, соль, стиральный порошок, верблюд, атом и Вселенная?

Не оставил без внимания Мехмед и подозрительную старуху нищенку, за которой шел Берендеев (картинка ее достойного карандаша Гойи лица не оставляла сомнений в том, что она сумасшедшая), и сцену у церковной ограды. Дары нищенки его удивили, но Берендеев к ним не прикоснулся, поэтому Мехмед потерял к ним интерес.

В общем-то ему не было необходимости следить за Берендеевым до принятия по его делу окончательного решения. Но Берендеев был интересен Мехмеду, как бывает одному человеку интересен другой — идущий навстречу гибели — человек. Мехмед полагал, что от чужого опыта гибели зарекаться так же глупо, как от сумы и тюрьмы.

Чтобы этот опыт не превратился в собственный.

Откинувшись на сиденье, Мехмед вспомнил, как сам… не ходил, нет, это не то слово… скорее жил на помойке.

В сорок пятом в Крыму помойки были немногочисленны и скудны, не то что сейчас в Москве. Но собак почему-то было больше. И были те бесконтрольно расплодившиеся во время войны, не признававшие власти человека, одичавшие собаки злы.

С того дня, как низкий, но широкий в груди, как танк, рыжий пес прокусил ему сухожилие под правой коленкой, Мехмед возненавидел собак, хотя не сказать чтобы он и прежде сильно их любил.

…Мехмед, как обычно перед осмотром помойки, разогнал собак палкой. Они хоть и неохотно, но признавали его преимущественные права в светлое время суток, так же как он их — в темное. Но в тот раз вышло по-другому. Рыжий кобель был, по всей видимости, пришлым, ему было плевать на установившиеся правила. Он бросился на Мехмеда без характерной ритуальной подготовки, молча, сзади, когда тот отложил в сторону палку. Мехмед оказался на спине — на куче смердящих рыбьих голов; о том, чтобы убежать, дотянуться до палки, не было и речи. Пес стоял над ним как судьба, оскалившись, лишая всякого маневра. Мир сузился до зловонного конуса собачьей пасти. Мехмед уже ощущал на своем горле желтые, коричневые у основания, как плохо очищенный арахис, клыки. Впоследствии Мехмед видел и нож у груди, и черное дуло у переносицы, и шприц с воздухом у сгиба локтя, но самый сильный (если это определение уместно), парализующий страх в своей жизни он испытал именно в детстве — перед расширяющейся на манер пирамиды, как бы вбирающей в себя мир, оскалившейся собачьей пастью в капающей, сверкающей на солнце, хрустальной слюне. Даже не столько перед пастью, сколько перед глазами пса.

Перед глазами судьбы.

Мехмед ничего не мог в них прочитать, а потому лежал не шелохнувшись, даже не пытаясь закрыть горло подбородком. Мехмеду было немного лет, но он знал, что перед наказанием обычно следует предупреждение. Пес, похоже, не собирался следовать этому правилу. Мехмеду не хотелось умирать, но еще больше его угнетало собственное бессилие. Ему открылось, что невозможное для человека унижение, в сущности, тоже разновидность — развилка — смерти. Теоретически после невозможного унижения можно продолжать жить, но первая после него мысль — о необходимости смерти. Вторая — об отмщении, но это после. Мехмед хотел жить, но хотел и отомстить. При этом он был готов принять немедленную смерть. Наверное, согласие с любым решением судьбы его и спасло. Это потом Мехмед прочитает в книгах, что иной раз собаки и не загрызают до смерти поверженного, не сопротивляющегося противника. Пес нехотя отошел, но тут же вернулся и… помочился на голову Мехмеду. Большего позора Мехмеду переживать еще не приходилось. Наверное, месяц (после того как зажили связки — с той поры он стал слегка припадать при быстрой ходьбе на правую ногу) каждый день он ходил по помойкам с пистолетом. Но приземистый, как танк, пришлый рыжий пес ему не встретился. Мехмед застрелил тогда не одного рыжего кобеля, но стопроцентно отмщенным так себя и не почувствовал. Вскоре оставшиеся после выселенных татар дома стали централизованно заселять беженцами из Центральной России. Мехмед перебрался в Батуми.

…Он не знал, почему вспомнил рыжего пса сразу после разговора с человеком по фамилии Берендеев. Человек этот, хоть и был в бронежилете (для ушлых бронежилетчиков в оружейном ящике лимузина имелся полукарабин, стреляющий специальными пулями-турбинами), ни малейшей опасности для Мехмеда не представлял. И именно это вопиющее обстоятельство беспокоило Мехмеда, потому что он знал, что наибольшую опасность представляют как раз те, кто будто не представляет ни малейшей опасности.

Человек по фамилии Берендеев, как было известно Мехмеду, еще недавно (а может, и до сих пор) сочинял эротическую фантастику. Он был вызывающе неизвестен в бизнесе, что свидетельствовало, как минимум, о трех вещах: или за ним нет серьезных денег; или он ничего собой не представляет; или же он именно потому и неизвестен, что представляет собой слишком много, то есть неизвестность его умышленная.

Поразмыслив, Мехмед все же склонился к мысли, что сочинитель эротической фантастики Руслан Берендеев, скорее всего, ничего собой не представляет. Мехмед видел таких сотни. Они, как мухи, влетали к нему в форточку и, досаждающе пожужжав, вылетали обратно. Если, конечно, Мехмед не прихлопывал их мухобойкой. Их проекты не выходили за рамки чистого (или замаскированного) попрошайничества, не дотягивая до теоретически могущего заинтересовать потенциального кредитора (инвестора) крупного воровства и мошенничества.

Мехмед давно не занимался воровством и мошенничеством.

Мехмед занимался делом, точнее, был деталью (шестеренкой, клапаном, приводным ремнем, а может… карбюратором?) в отлаженно функционирующем, большом механизме. Функции, которые он исполнял, не позволяли ему заниматься мошенничеством и воровством. Механизм был устроен таким образом, что немедленно реагировал на любые отклонения в работе шестеренок, клапанов, приводных ремней, карбюратора. Глупо было заниматься индивидуальным воровством и мошенничеством внутри машины, занимающейся воровством и мошенничеством на, так сказать, глобальном уровне. Это было все равно что красть кислород на… фабрике воздуха.

И все же Мехмеду очень не понравилось, что он вновь увидел не доставляющую ему радости картинку из детства: оскалившегося рыжего пса над своим горлом. Даже не столько коническая пасть с капающей хрустальной слюной обеспокоила Мехмеда, сколько глаза выплывшего со дна памяти отродья.

Глаза судьбы.

В которых он опять ничего не смог прочесть.

Мехмед не сомневался в том, что воспоминание о псе — предупреждение.

Но о чем?

Он был уверен, что рано или поздно к Берендееву присоединятся его оставленные в укромном месте телохранители (мелькнула даже мысль, что один из них — та самая нищенка в танкистском шлеме), но сочинитель фантастическо-эротических триллеров в одиночестве дошел до подъезда.

«Рыжий тоже был один и тоже был пришлый», — подумал Мехмед и велел водителю трогать.

Лимузин мягко и бесшумно заскользил по Новоипатьевской улице на малой, впрочем, скорости, поскольку Мехмед пока не решил, куда ехать. Водитель знал: пока хозяин молчит, ехать надо медленно и прямо.

Один телохранитель сидел в кабине рядом с водителем, готовый в любое мгновение его заменить. В случае необходимости Мехмед мог отгородиться от них звуко- и пуленепробиваемой панелью, которая поднималась и опускалась с помощью кнопки на пульте дистанционного управления, напоминающем пульт от телевизора.

В салоне с Мехмедом находился второй телохранитель (-ница) — Зоя, которая в данный момент сидела у окна вполоборота к Мехмеду, внимательно отслеживая ночную, освещаемую не фонарями, но редкими звездами Новоипатьевскую улицу. Зоя ездила в лимузине с Мехмедом уже несколько недель. Он ждал, когда же ей надоест смотреть в окно. Но ей не надоедало. Напротив, с каждым днем она смотрела в окно все пристальнее и пристальнее. Иногда Мехмеду казалось, что он, не глядя в окно, обкрадывает себя — столько там, в окне, интересного. Его огорчало, что, глядя в окно, Зоя в упор не замечает его, Мехмеда, то есть тело, которое охраняет.

Тренированная, стройная, Зоя выглядела на тридцать и даже моложе, но Мехмеду было доподлинно известно, что ей скоро исполнится тридцать девять.

— Девочка, — на третий, кажется, день ее непрерывного смотрения не выдержал Мехмед, — что ты там хочешь увидеть? Стекла — пуленепробиваемые, а если подложат радиоуправляемый фугас или дистанционную мину, ты что, выключишь их взглядом? Когда мы взлетим на воздух, ты будешь смотреть в небо, да?

— Да, — ответила она, — и это явится доказательством, что я не имею отношения к радиоуправляемому фугасу или к дистанционной мине. Так сказать, вашим последним утешением в этой жизни. Хотя, если я их замечу, у нас есть несколько секунд, чтобы что-то предпринять. Впрочем, — добавила после паузы, если вы будете каждое утро сообщать мне примерный план поездок по городу, я постараюсь позаботиться, чтобы не было фугасов и мин. Тогда, возможно, мне не придется все время смотреть в окно. Если у вас есть сомнения насчет фугасов и мин, мы можем внести этот пункт в договор.

— Но тогда нам придется внести и пункт насчет нападения с воздуха, натянуто (Зоя и так обходилась ему недешево) улыбнулся Мехмед. — Вдруг недруги решат атаковать нас на истребителе или вертолете?

— Или со спутника, — не отреагировала на его иронию Зоя.

— Ты ездишь со мной с утра до вечера, — задал Мехмед вопрос, который волновал его, пожалуй, сильнее, чем маловероятная атака со спутника, — но… извини… не ходишь в туалет. Разве так может быть?

— Может, — нисколько не удивилась нескромному вопросу Зоя. — Есть специальные правила. На службу положено заступать с пустым животом и пустым мочевым пузырем. На случай ранения в брюшную полость. Во-вторых, существуют специальные таблетки. В остальном я совершенно нормальный человек, поверьте мне.

«Таня, — вспомнились Мехмеду слова из какой-то глупейшей песни, — не выпить нам с тобой вина в Вальпараисо…» Сколько Мехмед ни старался, он не мог вспомнить, что это за Таня и почему бы какому-то хрену не выпить с ней вина в Вальпараисо. Самое удивительное, что Мехмед был в этом самом Вальпараисо. Неподалеку от него — в горах — находился горно-обогатительный комбинат, принадлежащий фирме, в которой работал Мехмед. У него не создалось впечатления, что город переполнен русскими женщинами, да к тому же еще такими, с которыми не выпить вина. «Вот с Зоей точно не выпить», — подумал Мехмед.

— Жаль, — опечаленно откинулся он на кожаное сиденье, — я надеялся, что мы с тобой как-нибудь выпьем вина в… Вальпараисо… — «В конце концов, в Москве не может не быть кабака с таким названием», — подумал он.

Мехмед не сомневался, что для нее не составит ни малейшей проблемы убить его голыми руками. Это придавало их отношениям (будущим отношениям, надеялся Мехмед) ту прелестную тайну и остроту, которых Мехмеду на протяжении всей его жизни так не хватало в отношениях с женщинами. Странное, но, к счастью, проясненное обстоятельство Зоиного непосещения туалета сообщало тайне дополнительную — изощренную — прелесть. Сам Мехмед (увы, возраст) был вынужден посещать туалет довольно часто.

До Мехмеда Зоя работала в главном управлении охраны — старшей в одной из смен, охраняющих премьер-министра, плотного (пиджаки на заднице разъезжались) здоровяка, напоминающего зажиревшего по осени кабанчика. Однако одна осень сменяла другую, на скотном дворе чередовались поколения живности, только кабанчик все бегал и хрюкал, как заговоренный, посмеиваясь над писаными и неписаными законами товарного животноводства.

Мехмед несколько раз выходил на Зою (естественно, через подставных лиц) с исключительно лестными (в смысле оплаты) предложениями, но Зоя держалась за работу у премьера руками, ногами, зубами и… чем еще? Поэтому Мехмеду пришлось (опять-таки через подставных лиц) устроить ей служебный прокол. Через ее сектор к премьеру, осматривавшему экспонаты выставки мясоразделочных машин (по странной случайности он как раз в задумчивости остановился у свиноубойного электроагрегата), прорвался челобитчик с папкой компромата на председателя Центрального банка, многолетнего друга и соратника премьера.

Зою в двадцать четыре часа вышвырнули с работы без выходного пособия.

Во властные и околовластные (то есть фактически всем, кто держал охрану) структуры поступила команда ее не брать.

Мехмед чуть выждал и заполучил Зою в фирму, которую представлял в России. Фирма была стопроцентно иностранной, поэтому Мехмеду было плевать на грозные циркуляры главного управления охраны.

Иностранцем в России, кстати, считался и сам Мехмед.

У него было несколько паспортов и множество видов на жительство, но больше прочих ему нравился синий с резким, надменным (почему-то он назывался лысым) орлом паспорт гражданина США. Как всякий восточный человек, Мехмед превыше всего уважал в жизни силу. Сила сейчас была за этой страной, отрицать это мог только идиот. Мехмеду нравилось ощущать себя (в том числе и через такую мелочь, как паспорт) частицей силы, хотя, несомненно, в мире имелись более подходящие для жизни (в смысле налогов и прочего) страны, нежели Соединенные Штаты Америки. Да и не очень удобно было с синим американским паспортом вести дела на Востоке, но для Востока у Мехмеда имелся иорданский паспорт, тоже с орлом, но другим — желтым, пустынным, из тех, что хватают в когти черепах и разбивают их, сбрасывая с высоты, о камни. Иногда Мехмед размышлял: случись двум орлам сойтись в поединке, какой одержит верх? Лысый определенно брал массой и размахом крыльев, размером клюва. Но и пустынный был парень не промах. Мехмед не раз наблюдал, как ловко и бесстрашно эти орлы расправляются со змеями. Впрочем, Мехмед видел в своей жизни самых разных орлов, но никогда не видел, чтобы они всерьез, как, к примеру, петухи или гусаки, дрались. Вероятно, они выясняли отношения как-то иначе.

Для России, стран СНГ и Прибалтики не было лучше паспорта, чем американский. Хотя в последнее время обладателей американских паспортов там убивали и похищали точно так же, как обладателей других паспортов и вообще людей без всяких паспортов.

Честно говоря, Мехмед собирался завалить Зою в первую же совместную ездку в лимузине, но пружинистая, деловитая, энергичная, вся в аппаратуре, как рыба в чешуе, профессионалка высочайшего класса (иных, надо думать, в охране премьера не держали), она вела себя таким образом, что неформальные отношения между ней и шефом представлялись невозможными в принципе, ибо явились бы отступлением от поставленного во главу угла профессионализма — того самого, который Мехмед приобрел (очень недешево), как товар.

Всякий товар надлежало использовать строго функционально и по назначению. Мехмед заплатил только за одно измерение товара — охрану. Другие измерения, следовательно, остались в товаре «товаром в себе». За них надо было или дополнительно платить, или брать как-то иначе.

Мехмед пока не решил.

Сам того не ведая, он жил по принципу великого Достоевского, в том смысле, что если замахиваться, так на большое, на малое — только руку отмахать. Тем более что Мехмеду была известна тайна любого товара. Он продавался и покупался. Истинная его цена определялась с помощью древних, существующих едва ли не столько же, сколько и сам человек, технологий. Причем деньги далеко не всегда играли главную роль, хотя незримо всегда присутствовали на сцене, как то самое ружье, стреляющее под занавес. В конечном итоге именно деньги все расставляли по своим местам, оказывались в так называемом сухом остатке. Мехмед владел этими технологиями в совершенстве.

Таким образом, все (даже и то, о чем Зоя в самых своих смелых и кошмарных мечтах не подозревала) было у них впереди.

Зоя работала у Мехмеда примерно месяц. Глядя на медленно проплывающие за окном лимузина кирпичные дома Новоипатьевской улицы, Мехмед размышлял (и это было признаком растерянности — надо было думать о другом, а не об этой чепухе), как бы провести сквозь компьютерные ведомости оклад Зои (больше, чем у ведущих менеджеров фирмы) так, чтобы, с одной стороны, не вызвать ненужного интереса (что это за такой умопомрачительный специалист появился?), с другой же — чтобы всю сумму выплатить из средств фирмы, а не как собирался сначала Мехмед — половину от фирмы, половину от себя, — тогда, естественно, никаких вопросов бы не возникло. Выход, впрочем, был найден мгновенно: за счет средств, отпускаемых на рекламу в СМИ и PR (public relations). Московские журналисты были до того жадны, задешево продажны, а главное, помешаны на политике (каждому хотелось участвовать в неких запредельных властных играх), что вставляли в свои статьи все, что хотел Мехмед практически даром, точнее, за символическую плату в ожидании грядущих сенсаций и больших гонораров.

Пройдя за пять лет в фирме путь от рядового дилера до вице-президента (от винтика до… карбюратора?), Мехмед твердо усвоил, что воровать, обманывать фирму (даже в мелочах, как, скажем, в случае с окладом Зои) нельзя, и требовал того же от подчиненных. На воровство, обман, да просто на нерадивую (без прибыли) работу фирма отвечала быстро и безжалостно: конвертом с уведомлением об увольнении и выходным пособием, а то и без. Фирма существовала в режиме саморегулирующегося (и самоконтролирующегося) механизма, опыт по замене винтиков и более сложных узлов (карбюраторов?), можно сказать, был изначально заложен (инсталлирован) в ее схему, как наследственный ген. Мехмеду даже думать не хотелось, как в этом случае с ним обойдутся. Степень наказания соответствовала не только степени проступка, но и уровню занимаемой должности.

Поэтому, размышляя о комбинации (плане, операции, многоходовке и т. д.), в которой определенная, а точнее, ведущая роль отводилась Зое, Мехмед убеждал себя, что это не его персональное мероприятие, что он просто исследует ситуацию в интересах фирмы, имея в виду предложить фирме хоть и рискованное, но потенциально эффективное решение.

Собственно, плана как такового пока не было. Но то, что Мехмед, не имея четкого плана, уже начал его осуществлять, преисполняло его тревожным, гибельным весельем — совсем как несколько лет назад в Узбекистане, когда на одной-единственной мгновенной торговой операции с добытым еще в советские времена, но своевременно не вывезенным хромом он сделал свой первый миллион. Тогда, правда, он не был ни винтиком, ни… карбюратором? — то есть был совершенно свободен в принятии решений. Как и совсем давно в Крыму — на помойке, на куче смердящих рыбьих голов под смердящей, в хрустальной капающей слюне пастью пса, подумал Мехмед.

Свобода, таким образом, была двурогой, как шлем мифологического Одина. Прикоснувшись к одному рогу на шлеме божества, проситель получал «добро». К другому — страдания и (хорошо, если быструю) смерть.

Плана, однако, не то чтобы не было совсем.

Кое-что было.

Мехмед ощущал себя рыбаком, вдруг случайно обнаружившим место, где жирует огромная рыбина. Понаблюдав за местом, он убедился, что рыбина находится здесь постоянно, то есть (теоретически) ее можно взять. Имея в виду предстоящее сопротивление рыбины, рыбак Мехмед не мог не думать о том, справится ли в одиночку, хватит ли у него умения, выдержит ли его снасть.

Или звать на помощь артель?

Тогда, конечно, рыбину вытащат, но и доля рыбака, соответственно, уменьшится, то есть окажется, в сущности, смехотворной. Артель-фирма предпочитала винтики (и карбюраторы?) из алюминия, а не из золота.

Мехмед пока еще не принял окончательного решения, но в глубине души уже знал, что принял, знал, что пойдет на смертельный ночной лов в одиночку.

Следовало подготовить снасть.

Внешне схема ночного лова выглядела просто, но давно известно: нет ничего сложнее, непредсказуемее и неосуществимее простых схем. Ибо всякая простая схема — это самая что ни на есть жизнь. Жизнь же, как известно, управляется отнюдь не законами логики и здравого смысла, но Божьим промыслом. Смертному вообще, а в особенности смертному, занимающемуся финансовыми операциями, не всегда дано постигнуть Божий промысл.

…Неурочные мысли пронеслись в голове Мехмеда как поезд, и, хотя поезд вроде бы стучал колесами по рельсам, машинист адекватно реагировал на сигналы семафора: Мехмед отдавал себе отчет, что пока что поезд, как, впрочем, и железная дорога, существуют только в его воображении.

Тем не менее он довольно быстро (в автоматическом режиме) просмотрел бумаги, которые принес ему под бронежилетом странный человек по фамилии Берендеев. Положив в папку последний лист, Мехмед почувствовал, как тревога и тоска, мучившие его в последнее время, стихают. То, что предлагал странный человек по фамилии Берендеев, было в высшей степени выгодно, более того, жизненно необходимо для фирмы, которую представлял Мехмед, и всей группе компаний (куда входила фирма), согласованно делящих между собой пирог российской металлургии. Нечто подобное (чисто теоретически) некоторое время назад предлагал руководству сам Мехмед. Здесь же была намечена технология, превращающая теоретические выкладки в практические действия, и (этого Мехмед не мог предложить в силу ограниченности своих возможностей) были (пока, естественно, схематично, но весьма доказательно) восполнены недостающие звенья цепи, легко, а главное, в полном соответствии с российским законодательством выводящие фирму на цель, достижение которой (при неизмеримо больших затратах) планировалось как минимум через пять-шесть лет. Это было как если бы скромный труженик с зарплатой в тысячу рублей вдруг нашел на улице портфель с миллионом долларов.

Мехмед окончательно и бесповоротно укрепился в мысли не посвящать руководство фирмы в дело с премьером. Выгорит — он сам будет решать, что делать с фирмой. Нет — никто и не вспомнит, что был какой-то Мехмед. Мало ли их — Мехмедов, Хасанов, Анри и Валериев — ездят по разным городам мира в длинных, как гусеницы, лимузинах. Фирме за глаза хватит (не подавилась бы) и того жирного куска, который предлагал странный человек по фамилии Берендеев.

Мехмед попытался вспомнить, с чем в русском языке ассоциируется эта фамилия, но не вспомнил. Хотел было спросить у Зои, но не решился. Однако было ощущение, что это связано с чем-то старинным, тревожным, опасным, чем-то вроде Бермудского треугольника, чем-то таким, где что-то пропало навсегда и безвозвратно.

Не без облегчения Мехмед подумал, что проект Берендеева будет с разных сторон исследовать и анализировать специальная группа экспертов, ища ответы на два вечных вопроса: «Кому это выгодно?» и «Зачем ему это надо?». Окончательное же решение будет приниматься на уровне вице-президентов группы компаний, в которую входила и фирма, где работал Мехмед. Он подумал, что роль гонца, принесшего добрую весть, не такая уж и плохая.

Мехмед обнаружил, что лимузин медленно движется по Дмитровскому шоссе в сторону коттеджного поселка, где за тремя железными воротами — в одиночестве (не считая охраны) — жил Мехмед. Он пока не привык к новому двухэтажному кирпичному дому, воспринимал его скорее не как свое жилище, а как номер в загородной гостинице, но ему нравилось сидеть на открытой веранде со стаканом красного вина и, если ночь была ясная, смотреть на звезды.

Хотя, конечно, подмосковные звезды были не такие яркие, как звезды над его родным селением Лати на самой границе между Грузией и Турцией. Глядя на вечные звезды, Мехмед понимал, что все эти железные ворота, охранники с помповыми ружьями, вообще все системы безопасности — чепуха. Если будет на то воля Бога — его возьмут, и никто не сможет его защитить.

— Разворачивайся, — скомандовал водителю Мехмед. — Рано еще домой.

Из летящего по ночному Дмитровскому шоссе лимузина с припавшей к окну, воздерживающейся от посещения туалета bodyguard Зоей Мехмед сделал два коротких звонка по одному из четырех, бывших при нем, сотовых телефонов.

Мехмед не любил эти аппараты. Он не сомневался, что в газетах пишут истинную правду: электромагнитные волны, исходящие от трубок, расщепляют волокна мозга, превращая человека со временем в кретина. Многие из обладателей этих телефонов (Мехмед был готов засвидетельствовать под присягой) давно превратились в кретинов, но продолжали тревожить других абонентов бессмысленными звонками. Глупые их разговоры засоряли эфир и (через спутники) астрал, гневили Бога. Не нравился Мехмеду и неживой, как в морге, зеленый свет под многочисленными клавишами и кнопками литой черной трубки. Но эта связь позволяла находить человека, где бы тот ни находился и что бы ни делал.

Если, конечно, человек был жив.

Один из собеседников Мехмеда, судя по сдавленному, задыхающемуся голосу, в данный момент решал свои сексуальные проблемы (облегчал чресла). Другой находился в довольно вульгарном (судя по доносившейся музыке), определенно со стриптизом ресторане.

Мехмед условился встретиться с ними через час в офисе своей фирмы. Там — в подвале — было оборудовано специальное помещение, прослушивать которое не представлялось возможным (по крайней мере, так утверждали специалисты) даже из космоса.