"Лилея" - читать интересную книгу автора (Чудинова Елена)

ГЛАВА XXVI

«Опасная, между тем, штука — чудо, — подумала Нелли, покуда прибывший отряд молился перед святыми мощами. — Хорошо, что мы пошли по следу мощей и догнали их. А коли за лилеями потекли бы синие? Выходит, что, коли несешь мощи, и спрятаться некуда! Что ж тогда — еще одно чудо, чтоб синие догнали да сквозь землю провалились? Должно ли ждать от Небес такого множества чудес?»

— Уж не тревожишься ль ты, молодая дама Роскоф, что нас по цветам безбожники догонят? — улыбнулся ей Ан Анку.

— Послушай, Призрак Смерти, — возмутилась Нелли, — с меня с детских годов двух чтиц мыслей выше крыши довольно. То та заглянет, то эта. Я скоро решу, что у меня лоб стеклянный.

— Лоб у тебя костяной, — засмеялся Ан Анку, но засмеялся негромко, чтоб не мешать молящимся. — Только мудрено не смекнуть, коли ты, глядючи на крины, нахмурилась, а потом стала голову поворачивать туда, откуда мы пришли… Но не тревожься напрасно: есть такие буквы, коих синие читать не умеют. Они вить почти все — горожане.

— И что с того?

— Да они не задумаются, даже если и глянут под ноги, какому цветку время цвести! Уж не говоря о том, где для чего земля подходящая!

Возразить было нечего, Нелли подавилась смехом, побоявшись дать себе волю: теперь бросалось в глаза, что чудо лилей для прибывших еще внове. На их лица словно опрокинулся сияющий небосвод: не разберешь, были они в большей мере щасливы либо ошеломлены до испуги.

— Э, да никак мадемуазель Туанетта со своей командой, — тихо сказал Ан Анку.

Из лесу вышел, видимо, арьегард: только очень уж он был странен. Шестеро детей-подростков со слишком тяжелыми для них ружьями сперва показались Елене мальчиками. Да и мудрено им было таковыми не показаться, когда они были одеты в крестьянское мужское платье, к тому ж, на отличку от юной мадемуазель де Лескюр, они обнажили головы перед мощами. Но когда шесть шляп с белыми кокардами слетели с голов, под ними оказались девичьи головки — одна другой краше и нежней. Старшей не было и тринадцати годов, меньшей — в лучшем случае одиннадцать.

— Девы-амазонки, не рано ль им воевать? — улыбнулась Елена. Дети, скорей всего, лазутчики — легкие на ногу, незаметные. Ружья им нужны разве что сигнал подать. — Гляжу я, все они по одной моде.

— Сие не мода, — спокойно ответил Ан Анку. — То есть для мадемуазель Туанетты в чем-то и капризная блажь, она вить дворянка, к тому ж всегда была та еще егоза. Помню, еще махонькой одевалась как мальчонка, чтоб старшие братья брали ее на соколиную охоту. А это все — крестьянские дети. Крестьянская девчонка в жизнь не наденет мужского наряда ради удобства, ей это срам. Никогда не решиться она на господской машкерад, Бога побоится!

— По-моему я как раз вижу перед глазами крестьянских, по твоим же словам, девочек, и как раз в мужских нарядах.

— Это мальчики, Элен, — произнес, подходя, де Ларошжаклен, верно слышавший часть их разговора. — Сравненье с амазонками никак не годится.

Оба шуана, меж тем, никак не глядели спятившими. Но и сомневаться в глазах своих Нелли отказывалась. Девчушка, что стояла крайней, с черными волосами, уложенными на затылке, робко тянула руку к цветку: в движеньи ее было столько женского, грациозного, что последние сомнения улетучились бы, даже если б они и были.

— Не трогай, дитя! — оговорил было ребенка де Лекур. — Это ж не простые цветы, едва ль хорошо их рвать.

— Да разве святому королю жалко цветка для дитяти, — в свою очередь оговорил его отец Роже, только куда суровей. — Возьми лилею, коли хочешь, Жан.

Священник, верно, сказал — Жанна? Нелли растерянно переглянулась с подругами. Спросить бы господина де Роскофа, да тот отошел на другой край поляны. Ничего, она улучит минутку после.

— Друзья мои, — заговорил вдруг господин де Роскоф, громко, благо все шуаны уже поднялись с колен и приложились к мощам. — Быть может, нам надобно всем поступить так же? Сорвем по цветку на память о сем великом чуде — дабы сберечь памятку для поколений грядущих! Пусть высохшие лепестки свидетельствуют детям и внукам, что сие было. Вы благословите, отец Роже?

— Пусть будет так.

— А правнуки, меж тем, скажут, что сей крин рос на клумбе, — печально усмехнулся де Лекур, осторожно укладывая свой цветок меж страницами карманного бревиария. — Впрочем, как знать.

Что же, и она, Елена Роскова, вправе сорвать цветок лилеи для Платона. Чудесная лилея в руках оказалась как самая обыденная. Ей самой, сейчас, трудно до конца поверить в происходящее, каков же спрос с ее сына? Ну да от нее зависит — будет верить ее слову, так и в чудо поверит.

— Мне свой цветок передать уж некому, для внука сорвала ты, — господин де Роскоф приблизился к ней. — Ну да его положат со мною в домовину.

— Белый Лис, — мадемуазель де Лескюр приблизилась к господину де Роскофу. — Один из моих лазутчиков видал двух чужих. Поди сюда, Жан!

Меньшая черноволосая девочка приблизилась. Ружье, скорей ручница, что она волокла на плече, было вблизи — слезы глядеть. Охотничье, с колесцовым наружним замком, верно не два и не три поколения прожило оно в семье, коли его украшала трубчонка-«дымоход». Нелли такую дремучую стрелялку видала только единожды — в арсенале Белой Крепости на Алтае. У какого-то варвара успела сия гишторическая ценность побывать в руках: по затейливой деревянной резьбе кто-то нацарапал свежих полосок.

— Монсеньор, я видал не наших людей.

Еще одна невидаль! Девочка говорила по-французски, пожалуй, первая из всех встреченных подругами юных бретонок. Слова она произносила очень неуверенно, словно они были ей совсем внове.

— Двоих не наших, Жан? — переспросил господин де Роскоф, тоже, судя по всему, не впавший в безумие. — Двоих и один похож на колдуна? Так? Не наши но и не враги?

— Да, монсеньор.

— Благодарю тебя, милое дитя, ступай к друзьям. — Господин де Роскоф повернулся к мадемуазель де Лескюр. — Сие уж не новость, однако ж ясности никакой.

Елена встретилась глазами с девушкой: вблизи они оказались болотно зелены, но вспыхнувшая в них было молния неприязни тут же погасла. Верно таким сполохам рядом со святыми мощами сверкать не пристало.

— Батюшка, но отчего… — начала было она, когда ребенок отошел.

— Мне надобно перемолвиться с отцом Роже, — перебил ее свекор, смеривши их обеих взглядом. — Пусть мадемуазель де Лескюр тебе расскажет, коли ты хочешь знать. Ежели хочешь, веселого тут мало.

— Пройдемся в березах, нето боязно зря топтать сии крины, — сказала девушка довольно миролюбиво.

— Мне тож.

К северу от поляны вправду начинался березняк, вклинившийся меж буками и вязами. За что любила Нелли березовые рощи, так за то, что меж деревьями вольготно ходить — ничего не цепляет за одежду и не путает ног.

Некоторое время обеи шли молча, каждая — с цветком лилеи в руках. На Неллином стебель был чуть длиней.

— Сие Ваша команда оттого, что… — Нелли замолчала, подбирая слова. Глупо ведь сказать — оттого, что и девушка и дети одеты на один манер — по мужски. Меж тем нечто в сем роде она и хотела бы спросить.

— Нет, мой наряд ни при чем, — мадемуазель де Лескюр поняла ее вопрос, да и то, иной раз понять проще, чем спросить. — Так уж совпало. Я вить и женское платье ношу, да и не так редко. Просто это мои земли, наши, тут вассальное дело.

— Какие земли?

— От Прата до Тре-Грома. Там, где было одно из Иродовых избиений. Ах, да, Вы вить чужестранка. Из оказывавших Сантеру особо удачное сопротивленье деревень во многих перебили всех мужчин… до грудных. Синие рвали младенцев с материнской груди и нанизывали на штыки — на их глазах. Беременным женщинам заживо распарывали животы — как они шутили, чтоб поглядеть, не спрятался ли там бунтовщик. «Здесь не вырастут новые шуаны!» — веселились они. Деревни без мужчин — куда ни глянь! Женщины копали могилы, женщины несли гробы. Маргерит Монзак с фермы Гоаз-анн-Илис, что по дороге на Лоньон, была двойняшкою своего братца, Мартина. Ферма их стояла на отшибе, дети с первых лет играли только вдвоем. Когда мальчика похоронили, она неделю не сказала ни слова. В гроб мальчика уложили в праздничном наряде. На осьмой день она вычистила его будничное платье, только дыру от пули зашивать не стала — Мартина Монзака расстреляли вместе с отцом и дедом. В этом платьи с дырою она и спустилась к домашнему очагу. «Маргерит, зачем ты надела одёжу братца?» — спросила мать. «Я — не Маргерит, матушка, — отвечала та. — Я твой сын, Мартин. Я ухожу убивать синих». И мать с бабушкой дали свое благословение. Она и сейчас в той куртке, в дырявой, воротимся, увидите сами. Маргерит старше всех — ей тринадцатый год. А Ивонна, дочка мельника Фанша Тюаля из Ботсореля, была старше брата шестью годами. Мать их умерла родами, она сама выкармливала младенца из рожка. Аланику Тюалю шел пятый год, его наряд сестре не был бы впору, она нашла отцовы обноски. Никто не знает, об один день им такое пришло в голову, или с одной девочки взяли пример другие. Они дали зарок — убить по столько синих, сколько лет жили на свете их братья. Одна девочка уже воротилась к матери — она уже вправе была вновь одеться сообразно полу.

— Зарок хорош, только какие ж вояки из девочек? — Нелли прижалась щекою к прохладным лепесткам цветка. — Как удалось ей его выполнить?

— Ну, понятно, что врукопашную, своею рукой, ни один десятилетний ребенок взрослого не убьет, даже если он всамделишный мальчик. А вот в стрельбе они оказались куда как проворны, все до единой. Не все учились счету — чтоб не спутаться, они на каждого убитого синего делают зарубку на прикладе. Та, что Жан Кервран из Логиви Плуграс, настоящее имя ее — Левелес Кервран, меня давеча просила: «Принцесса, посчитайте, сколько у меня зароку есть?» Вышло, без четырех годов выполнен. У ней убили двоих братьев — двух и осьми годов. Они никогда не остаются дольше своего зарока. Для крестьянок война — не женское дело.

— Сколько лет меньшей?

— Без трех месяцев одиннадцать. Моложе десяти годов они с собою не брали, но те остались подрасти до своего зарока. Они зовут себя «Братьями сестер», эти дети. Они на самом деле проживают сейчас не свою жизнь, для наших-то крестьян оборотничество — дело житейское. Хотела б я иной раз пожить эдак, а не оставаться сама собою — в мужском ли наряде, в женском ли…

— Ваш счет никогда не исчислится, не так ли?

— Столько синих на свете нету, чтоб он исчислился! — горячо воскликнула юная девушка. — И хотела б я вытравить из сердца все иные чувства, кроме жажды мщения! Зачем они, только ненавидеть мешают!

— Не говорите так! — живо возразила Елена. — Великое щастье Ваше, что «ненужные» сии чувства продолжают говорить! Ненависть — из областей Смерти, сколь бы ни было тяжко, нельзя умирать заживо! Покуда мы живы, вокруг всегда есть те, кого должно любить.

— Уж об этом не Вам бы мне говорить, — мадемуазель де Лескюр, встряхнув медными кудрями, вскинула подбородок.

— Отчего бы и не мне? Чем я могла обидеть Вас? Я приметила это с первой же нашей встречи. Антуанетта-Мари, не лучше ль нам объясниться теперь, коли мы одни. К чему счеты между двумя христианками и дворянками в такую годину? Скажите, в чем моя вина, я уверена, что невольная, прошу Вас!

— Ни за что не скажу, — девушка покраснела.

Что ж, была бы честь предложена. Нелли обернулась на поляну: сквозь веселую листву та казалась издали покрытою белоснежными сугробами. Кто-то из шуанов шел оттуда в их сторону, ступая неслышно, как охотящийся зверь.

— Здесь все же не парк Версаля, дамы, — Ларошжаклен глядел несколько сердито. — Слишком уж долго вас не было.

— Да, мы, верно, заговорились, — ответила Нелли, не дождавшись, что молодому предводителю шуанов скажет что-либо мадемуазель де Лескюр. Что-то творилось с девушкой. Краска не сошла с ее лица, хотя было заметно, что она делает отчаянные усилия согнать ее — и, понятное дело, только краснеет от этого сильней. Тяжело вздохнув, она вдруг бросилась бежать — в гущу леса.

— Я чаю, нервы у ней вовсе расстроены! Я б ее догнала, только она за что-то на меня в обиде, Анри!

— Вот оно что… — Ларошжаклен опустил голову. — Не надо догонять ее — ни Вам, ни мне. Первая ревность больней самое первой страсти. Туанетта справиться с этим сама — у ней сильная воля и гордый нрав.

— …Ревность?.. — Нелли смешалась.

— Нет мужчины, который давно не понял бы на моем месте, — с грустью глядя вослед мадемуазель де Лескюр, произнес Ларошжаклен. — Девицы не умеют прятать свое сердце. Но Вы… Вы не девица, Элен, Вы — взрослая женщина. Я не могу постичь, как Вы не поняли того, что любая другая поняла бы на месте Вашем?

— О чем Вы, Анри? — Сердце Нелли странно задрожало.

— Тогда… на кладбище… в Роскофе. — Взгляд Ларошжаклена обжигал, дыхание сделалось частым. — Любая… любая поняла бы все, но Вы не поняли… Не поняли вправду, без притворства… Откуда в Вас странная сия чистота… не девичья, какая-то иная! Вы вить не святая, я вижу, что никак не святая!

Анри де Ларошжаклен смотрел ей в лицо — смотрел так, как никогда не смотрел Филипп. Господи, как же она глупа! Сколько романов прочла о безумствах любовных страстей… Но даже над книгой не доводилось ей представлять себя объектом рокового влечения.

— Вить в Вас много женского, Вы очень привлекательны, Элен, — светлые кудри на лбу молодого шуана намокли от испарины. — Однако в Вас нету ни капли кокетства. Допрежь я не встречал женщины без самой естественной сей искры, и никак не чаял, что такая женщина может столь увлечь. В чем Ваша тайна?

— Сие не тайна, а ерунда, Анри, — Нелли уже овладела собою. — Мне просто никто отродясь не признавался в любви.

— Но… — молодой дворянин не посмел продолжить.

— В том числе и мой муж, — Нелли улыбнулась. — Мы повстречались, когда я была подростком. Любовь выросла из дружбы — когда, Бог весть. Не верьте, что такая любовь не глубока! Муж мой был щаслив со мною, щаслив как только может быть мужчина, заверяю Вас!

— Этому я верю, — Ларошжаклен по-прежнему дышал как скороход.

— Анри, Анри! — Нелли смело положила ладонь на руку шуана: он задрожал, как в ознобе. — Я не была для Филиппа де Роскофа ни тайной, ни чужеземкою! Я была дитятей, что превращалося в женщину на его глазах! А рядом с Вами другое дитя — понятное и близкое. Не отвергайте дара, что посылает Вам Господь. И не ласкайтесь надеждою обокрасть мертвого, это грешно.

Ларошжаклен отпрянул, словно получил пощечину.

— Я не хотела оскорбить Вас, Анри.

— Пустое. — Теперь спокоен казался и Ларошжаклен. — Вы сказали единственное, что могло принудить меня хотя бы попытаться обуздать свои чувства. Вы боле не услышите о них, Элен де Роскоф. Одна лишь просьба, при том — глупая.

— Я люблю глупые просьбы, — Нелли улыбнулась. — Говорите же!

— В память о сегодняшнем чуде… Не смейтесь! Поменяемся нашими лилеями, оне вить одинаковы! Пусть я сохраню Вашу, а Вы — мою.

— С радостью!

Два благоухающих крина, похожих на короны снежных королей, вправду казались близнецами. Прежде, чем положить лилею Нелли средь сложенных в верхний карман куртки бумаг, шуан на мгновение приник к лепесткам губами.