"Дитя слова" - читать интересную книгу автора (Мердок Айрис)

СУББОТА

Была суббота, утро. День стоял холодный, с резким холодным ветром, по небу неслись низкие бурые облака, сквозь которые изредка проглядывало размытое солнце, лишь подчеркивавшее, каким мокрым и грязным был Лондон. Мне снились скверные сны, большинство их я забыл, но ощущение ужаса осталось. Почему нам не дано так же быстро забывать грехи, как мы забываем наши сны? Впрочем, один сон я запомнил. Я находился в тихом жутком месте у воды, где какое-то крупное преступление то ли было совершено, то ли должно было совершиться. Весь кошмар этого сна состоял в том, что я не знал этого точно.

Утром я от души пожалел, что рассказал все Артуру. Рассказывая ему, я чувствовал, как мне становится легче. В этом было удовлетворение, близкое к оргазму. Я послал Артура за вином и почти все выпил сам. А сейчас, утром, я чувствовал себя ужасно: меня тошнило, кружилась голова, и я был сам себе противен. Я проглотил три таблетки аспирина и выпил уйму воды. И дело было не в том, что я сомневался в деликатности Артура или пожалел, что он все теперь знает. Мне было бы невыносимо, если бы об этом знал кто-то другой, Артур же никогда не воспользуется моей тайной. Просто то, что я все ему выложил, казалось мне теперь страшной ошибкой. Вся эта нескромная болтовня, все эти бесконечные пьяные откровения с ужасающей силой оживили прошлое. Отзвуки его жутко отдавались даже в моей унылой голой квартире. А я намеренно оставил свою квартиру голой, как оголил и свою жизнь в тщетной попытке убрать из нее все, что могло бы напомнить мне об Энн. Сегодня, раскрыв польский словарь, я увидел в нем засохший цветок, белую фиалку, которую Энн обнаружила в своем саду и подарила мне в ту прелестную невинную пору, когда я любил ее, а она еще об этом не знала.

День начался с письма от Томми.

Я подумал, как это трогательно со стороны Томми предлагать мне прощение Господа Бога в качестве рождественского подарка, особенно если учесть, что она ведь понятия не имеет, в чем мой проступок; я понимал: мне очень повезло, что меня любит такая умная и милая молодая женщина, как Томми, но она была просто мне ни к чему, и я послал ее к черту.

Электричества по-прежнему не было. В квартире стоял ужасный холод. Я надел свитер и пальто — чувствовал я себя нелепым и неуклюжим, но все равно не согрелся. Зажигая спиртовую горелку, чтобы вскипятить чай, я обжег себе палец. Мистер Пеллоу постучал в дверь и попросил одолжить ему свечу. Я сказал, что у нас нет лишней. А немного спустя я поймал Кристофера, пытавшегося потихоньку выскользнуть за дверь, чтобы передать свечу мистеру Пеллоу. Я отобрал у него свечу. Кристофер сообщил, что Мика Лэддерслоу арестовали — в связи с кампанией краж, которую для пополнения своих фондов проводили маоисты; не дам ли я немного денег, чтобы взять его на поруки из тюрьмы? Я заявил, что нет. Кристофер ушел к себе и стал практиковаться на своей табле. Я велел ему заткнуться. Он вернулся на кухню и так крутанул винтик спиртовой горелки, что сломал его. Я сказал ему, что он мне осатанел и чтобы он убирался, но он и ухом не повел, так как я уже не раз это ему говорил. Тут явился Джимбо Дэвис — вид у него был вдохновенный, в руках зеленые ветки иммортели. Он пожал мне руку как-то особенно сочувственно (или, может, мне это показалось?) и прошептал: «Да, да…» И они с Кристофером уединились в комнате Кристофера, откуда вскоре донесся смех — должно быть, они веселились на мой счет.

Явилась Лора Импайетт. Мне отчаянно не хотелось видеть ее, но не хватило ума тотчас что-нибудь соврать. («Ах, какая обида, а я как раз уезжаю в Хоунслоу».) Сегодня, несмотря на сухую погоду, на ней была широкая желтая клеенчатая накидка с капюшоном, подвязанным под подбородком, стеганое пальто и синие саржевые брюки, схваченные у щиколоток велосипедными зажимами. Она не стала снимать пальто. Мы сели у кухонного стола — два нелепых, закутанных, продрогших существа с красными носами. Она бы с удовольствием выпила кофе, но у меня теперь не было никакой возможности согреть воду. Мы вглядывались друг в друга в полумраке.

— Хилари, а вы сможете это перенести, если Кристел выйдет замуж за Артура?

— Не говорите глупостей, Лора, только не говорите глупостей, моя хорошая.

— Я ведь знаю, как вы близки с Кристел.

— Я хочу, чтобы она вышла замуж за Артура.

— Тогда почему же вы были так бесконечно несчастны в четверг?

— Нисколько я не был несчастен, просто у меня болел зуб. Артур отличный малый.

— Артур не такая уж находка.

— Нищие не выбирают. И Кристел — не такая уж прекрасная английская роза.

— Я просто ушам своим поверить не могу, когда вы говорите так о Кристел.

— Я всегда вижу очевидное, даже если речь идет о моей сестре. Она может считать себя счастливой, что у нее вообще появился ухажер.

— Я как-то ждала от вас большей разборчивости.

— А кто я такой, чтобы проявлять разборчивость?

— Но неужели вам все равно! И, уж конечно, вы не можете всерьез говорить о том, что женитесь на Томми.

— Кто сказал, что я женюсь на Томми?

— Вы — в четверг.

— Я просто болтал что попало — лишь бы вы молчали.

— Как это мило с вашей стороны! Знаете, Хилари, вы себя недооцениваете. В вас так много заложено, а вы так мало это используете. Такое впечатление, точно из вас весь дух выпустили, точно вы окончательно потеряли весь запал.

— Так оно и есть.

— Но почему? Хилари, вы должны сказать мне. Вам же легче станет, если вы кому-то все расскажете. Я знаю, что-то тут есть. Хилари, ну разрешите мне помочь вам. Я же так люблю вас, мой дорогой, разрешите мне помочь. Не ставьте на себе крест. Я знаю, вам нужен дом и вам захочется иметь свой дом еще больше, когда Кристел выйдет замуж. Обопритесь на меня, воспользуйтесь мной. Вы же знаете, что можете считать наш дом на Куинс-Гейт-террейс — своим. И он станет еще больше вашим, если вы хоть немножко приоткроете свою душу. У нас же нет детей. Фредди так привязан к вам…

— Лора, меня сейчас стошнит.

— Ах, дорогой мой, я ведь так хорошо вас знаю. Право. Расслабьтесь — вы так напряжены, так физически напряжены, расслабьтесь, видите, у вас даже свело руки…

— Да потому что здесь чертовски холодно.

Лора взяла мою руку в свои ладони, с энтузиазмом принялась ее мять и тереть. Руки у нее были такие холодные, что эта процедура, даже если бы доставляла мне удовольствие, помочь делу едва ли могла. В полном отчаянии я закрыл глаза. Мне хотелось прикрикнуть на Лору, испугать ее. В темноте, под сомкнутыми веками, передо мной с ясностью галлюцинации возникло лицо Энн — словно спроецированное магическим фонарем на лондонское ночное небо. Нет, надо мне писать заявление об отставке. И сделать это надо сегодня же. Я должен уйти из департамента, прежде чем он придет. Слова «Мне очень жаль», которые я не сумел сказать ему тогда, были уже много раз с тех пор мною сказаны, но это не помогало: никто меня не слышал.

В этот момент электричество вдруг зажглось, и в кухпе вспыхнул яркий свет. Мальчишки крикнули «Ура». Я выдернул руку из холодных лап Лоры.

В дверь позвонили. Я подошел к двери. Это был телефонный мастер. Я глупо уставился на пего.

— Сам хозяин собственной персоной. Привет.

— Да, но телефон… — сказал я. — Вы ведь с ним уже все проделали, верно? Больше ничего не требуется, так? Телефон же снят.

— Телефон? При чем тут это? Я сейчас не дежурю.

— А что же?..

— Я пришел в гости, дружище. Как Лен, а не как служащий ее величества.

— Вам, значит, нужен Кристофер.

— С этого мы с вами начали.

— Что?

— Вы ведь тогда сказали: «Вам, значит, нужен Кристофер!» Именно это вы мне в первый раз сказали.

— Ну, так вам нужен он?

— По-моему, это бестактный вопрос.

Я крикнул: «Кристофер!» и вернулся на кухню, но дверь за собой не закрыл. Кристофер выскочил из своей комнаты. Лора сказала:

— Мне нужно перекинуться двумя словами с Кристофером. Фредди хочет, чтобы он написал музыку на слова «Сейчас позднее, чем ты думаешь».

— «Сейчас позднее, чем ты думаешь». Да, действительно.

— Бог ты мой, да это же Лен. Как мило! Мы с Леном давние друзья!

— В самом деле, Лора?

Кристофер, Лен и Лора тотчас заполнили кухню своей болтовней. Джимбо, продолжавший оставаться в комнате Кристофера, расставлял зелень в вазе. Сквозь приоткрытую на лестницу дверь я увидел Бисквитика, стоявшую на площадке в своем сари.

Я медленно вышел к ней и прикрыл за собой дверь.

Сари было однотонное, синевато-бордовое с золотой каймой. Поверх сари Бисквитик надела пальто, но сейчас его сняла. Оно лежало аккуратно сложенное возле нее на полу. Волосы она подобрала наверх, образовав из них на затылке замысловато скрученный, блестящий шар. С этой прической она казалась старше. Да и сари придавало ей странный вид — точно она надела униформу и находилась при исполнении обязанностей. Зачесанные вверх волосы делали ее светло-кофей-ное личико еще тоньше, а глаза — больше, и в глубине их отражались синевато-бордовые отблески роскошного сари.

— Привет, таинственное дитя.

— Привет, Хилари.

— Значит, я сегодня — Хилари, да? Почему ты тогда убежала?

Я осторожно, копчиками пальцев, взял ее за запястье. Худенькая ручка казалась уже хорошо знакомой. Слегка поглаживая запястье, я передвинул пальцы и так же мягко взял в ладонь ее ручку. Она была влажная и теплая и шевелилась в моей руке, точно свернувшийся калачиком зверек.

— У меня там полным-полно, — сказал я, кивком указав через плечо на дверь в квартиру.

— Извините. Тогда, может быть, вы выйдете со мной? Не согласитесь ли вы зайти со мной в кафе? Мне надо кое-что передать вам. — Она сказала «в кафе», как могла сказать только иностранка, и оттого вся фраза прозвучала до смешного предосудительно.

Я посмотрел на нее сверху вниз. Ее рука напомнила мне руку Энн. Вернее, не мне, а моей руке. Ведь моя рука не знала, что Энн умерла, и что с тех пор прошло двадцать лет, и что я — убийца. Ганнер, наверно, видел Энн в больнице до того, как она умерла. Ее лицо осталось прежним или пострадало от катастрофы? А он держал ее в объятиях, когда она умирала?

— Прошу вас, пойдемте со мной, хорошо?

— Нет, — сказал я, — я занят. Мне нужно написать одно важное письмо. Я не хочу играть в эти игры с таинственными девочками. Так что валяй отсюда и оставь меня в покое, слышишь? Хватает у меня всяких неприятностей и без разных проституток.

Я вернулся в квартиру и захлопнул за собой дверь. Лора и мальчики готовили кофе.

Я был с Кристел. Она держала меня за руку. Видно, такой уж выпал сегодня у меня день — держаться за руку с женщинами. Теперь я жалел, что отшил Бисквитика. Я бы не возражал лечь с ней в постель. А по всей вероятности, к этому все и шло. Это бы отвлекло меня. Интересно, подумал я, вернется ли она. Она была так хороша в этом своем сари. И она вполне могла бы быть какой-то частицей моего будущего. А мне сейчас так не хватало перспективы на будущее.

Электричество, хоть и вполнакала, горело весь день и продолжало гореть — правда, электрики грозились снова прервать подачу тока.

Я слегка поужинал и опустошил почти всю литровую бутылку испанского бургундского. Ужин состоял из бифштекса, пудинга с консервированными тушеными почками, брюссельской капусты и сладкого пирога. На столе лежала белая кружевная скатерть, и я снова пролил на нее вино. А Кристел каждую неделю добела ее отстирывала.

— Ты по-прежнему хочешь видеть младенца Христа на Риджент-стрит?

— О-о… дорогуша моя… ты уже подал прошение?

— Я его еще не написал.

— А ты непременно должен уйти со службы?

— Конечно.

— Но тебе ведь не обязательно встречаться с ним.

— Он же будет в департаменте. И будет знать, что я тоже там. — Только тут мне пришло в голову, как это ужасно для Ганнера — обнаружить, что я, словно насекомое, словно некий отвратительный жучок, засел в его учреждении. — Самое меньшее, что я могу сделать, — это уйти до того, как он появится, не напоминать ему о том, что я существую.

Толстое, почти квадратное лицо Кристел сморщилось от волнения, горя и любви. Ее пушистые ярко-рыжие волосы были спутаны, словно она весь вечер крутила их между пальцев. На этот раз она не сняла очков, и ее увеличенные стеклами золотистые глаза смотрели в другой конец комнаты на эбеновых слоников, маршировавших но буфету, в то время как рука сжимала мою руку. Лора месила мою руку, Бисквитик зарывалась в нее. Кристел же держала мою руку твердо, крепко — так, наверное, держат руку человека перед расстрелом.

— Я скоро найду себе другую работу, — сказал я. — А если мне не удастся, вы с Артуром будете меня содержать! Так что с голоду не помру.

— Если бы тебе было легче от того, что я перестала бы встречаться с Артуром…

— Не будь идиоткой, Кристел! Будь я уверен, что ты счастлива и что о тебе заботятся, я бы…

— Что?

— Ну, я бы не покончил с собой, нет. И даже не эмигрировал бы. Возможно, я женился бы на Томми.

— Мы тогда потеряем друг друга, — сказала Кристел. Она выпустила мою руку и повернулась ко мне лицом.

Сняла очки и посмотрела на меня своими прекрасными, бесхитростными, незащищенными, близорукими глазами.

— Не говори так, дорогая. Ты же знаешь, что мы не можем друг друга потерять. Мы с тобой — единое целое.

— Я так боялась. Вчера вечером внизу был какой-то странный шум.

— Ах, глупости. — Прежде у Кристел никогда не было подобных страхов. Или, скорее всего, были, но только она не хотела волновать меня и никогда не говорила о них.

— Все вдруг стало таким страшным. Ох, если бы ничего не произошло, если бы он снова не появился. Я чувствую: прошлое уничтожит нас, что-то страшное вылезет из прошлого и нас проглотит.

— Прекрати, Кристел. Я просто перейду на другую работу — ничего больше не произойдет.

— Я чувствую, что ты в опасности. Я вчера молилась за тебя. Как бы я хотела действительно верить в Бога.

— Молись — и Бог появится. Должен же кто-то услышать твои молитвы. Я поведу тебя на Риджент-стрит, и мы посмотрим на младенца Христа и поужинаем где-нибудь, хорошо, как в тот раз. Ох, Кристел, до чего же я хочу, чтобы ты была счастлива. Если бы я был уверен, что ты счастлива, я бы радостно вздохнул и перестал существовать.

— Ну, как же я могу быть счастлива, когда я знаю, что ты все время, все время страдаешь из-за того, и теперь это настигло нас, точно… точно некий мстительный демон…

— Ничего подобного, Кристел. Уж лучше молись. Знаешь, что написала мне милая старушка Томми? Она написала, что прощает меня от имени Господа!

— Но ты же ничего не говорил Томми?

— Нет. И никогда не скажу. Что бы ни случилось. Кристел, послушай. Я ведь и тебе ничего не говорил. Я рассказал только Артуру.

— Рассказал Артуру — когда?

— Вчера вечером.

— Все?

— Да.

— О Господи… — вырвалось у Кристел. — О Господи… — В больших золотистых глазах появились слезы. Я был потрясен.

— Но, Кристел, мне казалось, что ты это одобришь, что ты будешь довольна… я думал… раз ты собираешься замуж за него… с моей стороны это было жестом… и потом он такой… и мне просто надо было кому-то рассказать… а ты не хотела, чтобы он знал?

— Нет. Я не хотела, чтобы он знал. Не хотела, чтобы кто-либо знал. Не хотела, чтобы это существовало, как что-то известное людям. Я хочу, чтобы этого словно не было вообще. Меня и привлекало в Артуре как раз то, что он не знал….

— О великий Боже! — вырвалось у меня. Я обозлился. Неужели я всю жизнь должен считаться с уязвимостью Кристел? А она была до глупости легко ранима. — Возьми себя в руки, Кристел. Ведь все это в самом деле случилось. Скрывай не скрывай, случившегося не перечеркнешь! Ты не должна считать, что Артур стал от этого хуже. Просто пора ему становиться взрослым. И тебе пора. В мире бывают страшные вещи. Да и вообще Артур должен знать, что его будущий шурин — убийца!

— А что он сказал?

Что он сказал? Я не обратил особого внимания на то, что сказал Артур, — главное для меня было выговориться, и большую часть времени я даже не сознавал, что Артур вообще существует.

— Неважно, что он сказал. Болтал что-то насчет прощения. А ну, Кристел, перестань плакать. Неужели, помимо всего прочего, я должен терпеть еще твои чертовы слезы!

Кристел руками вытерла глаза и принялась шарить под юбкой, ища платок, который она, как маленькая девочка, держала в панталонах.

— Как бы мне хотелось, чтобы мы все еще верили в Иисуса Христа — тогда он мог бы смыть с нас грехи наши.

— Смыть кровью агнца. Помнишь эту старую дребедень? Омовение в чужой крови — с какими отвратительными образами можно беспечно мириться в детстве. Волны крови Иисуса Христа, словно могучее море, снова и снова катятся, омывая людей.

— Не кровь Христова, а его любовь омывает людей.

— Ну, а раз Христа нет, придется твоей любви спасать меня, Кристел. Так что не переставай молиться, хорошо?