"Том 5. Дживс и Вустер" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

ГЛАВА 9

Те, кто хорошо знает Бертрама Вустера, говорят, имея на то все основания, что моя душа наделена большим запасом жизненных сил, и потому даже в самых неблагоприятных обстоятельствах я обычно поднимаюсь над собой, как бы ни были тяжелы удары судьбы. Меня не упрекнешь, что я склоняю голову и предаюсь унынию. Однако, когда я двигался к библиотеке, где должен был выполнить навязанную мне отвратительную миссию, по моему виду можно было догадаться, что жизнь обошлась со мной довольно круто, у меня нет ни малейшего желания это скрывать. Я еле передвигал ноги, казалось, они налиты свинцом, — так вроде бы принято говорить.

Стиффи сравнила предстоящую мне операцию с визитом к дантисту, но, приближаясь к упомянутой двери, я чувствовал себя как в школьные времена, когда шел к директору получать взбучку. Вы, конечно, помните, как я однажды вечером спустился тайком в кабинет преподобного Обри Апджона за печеньем и вдруг оказался нос к носу со старым чертом, на мне немнущаяся полосатая пижама, он в костюме и смотрит на меня, точно удав на кролика. В тот вечер, прежде чем отпустить меня, он назначил мне свидание на завтра, в половине пятого, на том же месте, и сейчас я почти так же холодел от страха, как в тот далекий день моего детства. Вот я постучал в дверь, и голос, который трудно было принять за голос человека, пригласил меня войти.

Единственная разница заключалась в том, что преподобный Обри сидел в кабинете один, а сэр Уоткин Бассет был окружен компанией друзей. Когда я поднес руку к дверной панели, мне послышался гул голосов, а войдя, я убедился, что слух меня не обманул. За столом сидел папаша Бассет, рядом стоял полицейский Юстас Оутс.

Если раньше сердце у меня замирало, то при виде этой парочки заколотилось как сумасшедшее. Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь представать перед мировым судьей, но если доводилось, вы подтвердите, что это не забывается, и если спустя какое-то время вы вдруг видите сидящего за столом мирового судью, а рядом с ним стоит полицейский, вы вследствие ассоциации идей испытываете легкий шок и теряете присутствие духа.

Старикашка Бассет бросил на меня острый взгляд, от которого сердце совсем зашлось.

— Да, мистер Вустер?

— Э…а… могу я поговорить с вами?

— Поговорить со мной? — Я видел, что в душе сэра Уоткина Бассета борются непреодолимая неприязнь к Вустерам, которые грозят заполонить его святая святых, и чувство долга по отношению к гостю. Наконец последнее взяло верх. — Ну что же… То есть… Если вы действительно… Да, конечно… Садитесь, пожалуйста.

Я сел и почувствовал себя гораздо увереннее. В суде вы обязаны стоять. Старый хрыч метнул в мою сторону взгляд — не краду ли я ковер? — и снова обратился к полицейскому.

— Ну что же, Оутс, думаю, мы все обговорили.

— Очень хорошо, сэр Уоткин.

— Вы уяснили, что я прошу вас сделать?

— Да, сэр.

— Что касается другого дела, я вникну в него со всем вниманием, помня о высказанных вами подозрениях. Будет проведено самое тщательное расследование.

Ревностный служака удалился, громко топая. Старикашка Бассет принялся перекладывать бумаги на столе. Потом скосил на меня глаз.

— Мистер Вустер, это был полицейский Оутс.

— Да.

— Вы его знаете?

— Я его видел.

— Когда?

— Сегодня днем.

— А позже?

— Нет.

— Вы совершенно уверены?

— Да, совершенно.

— Хм.

И снова взялся за бумаги, потом завел другую пластинку:

— Мы были очень огорчены, мистер Вустер, что вы не остались с нами в гостиной после ужина.

Конечно, такое признание слегка обескуражило. Не может же человек, хоть сколько-нибудь деликатный, признаться хозяину дома, что бегает от него, как от прокаженного.

— Вас очень не хватало.

— В самом деле? Я очень огорчен. У меня немного разболелась голова, и я пошел к себе отдохнуть.

— Понятно. И все время оставались у себя?

— Да.

— Вы случайно не вышли прогуляться и подышать свежим воздухом? Очень помогает при головной боли.

— Нет, я все время лежал.

— Понимаю. Однако странно: моя дочь Мадлен говорит, что дважды заходила к вам после ужина, но комната была пуста.

— В самом деле? Она не застала меня?

— Нет.

— Наверное, я был в другом месте.

— Та же самая мысль пришла в голову и мне.

— А, вспомнил. Я действительно выходил два раза.

— Ясно.

Он взял ручку и нагнулся над столом, постукивая ручкой по указательному пальцу левой руки.

— Сегодня вечером кто-то похитил каску у полицейского Оутса, — сообщил он, меняя тему.

— Да что вы!

— Представьте себе. К сожалению, он не разглядел злоумышленника.

— Не разглядел?

— Нет. В тот миг, когда совершалось преступление, он стоял к негодяю спиной.

— Конечно, трудно разглядеть злоумышленника, если стоишь к нему спиной.

— Да уж.

— Да.

В разговоре наступила пауза. И хотя мы вроде бы соглашались друг с другом по всем пунктам, я по-прежнему чувствовал, что обстановка напряженная, и попытался разрядить ее байкой, которую помнил еще со времен in statu pupillari.[36]

— Так и хочется спросить: «Quis custodiet ipsos custodes»? Что скажете?

— Прошу прощения?

— Это так древние римляне шутили, — объяснил я. — Quis — кто, custodiet — охранит, ipsos custodes — самих стражников? Довольно смешно, я считаю, — продолжал я, разжевывая шутку, чтобы его скудный умишко мог наконец уразуметь смысл, — человек охраняет людей, чтобы у них никто ничего не украл, а кто-то приходит и грабит самого охраняющего.

— А-а, теперь понял. Что ж, могу допустить, что человек с определенным складом ума способен усмотреть в произошедшем нечто забавное. Но уверяю вас, мистер Вустер, что я, как мировой судья, не разделяю подобную точку зрения. Я подхожу к делу со всей возможной серьезностью, и когда преступник будет пойман и взят под стражу, я использую все доступные мне средства, чтобы добиться от него признания моих взглядов единственно правильными.

Мне все это очень не понравилось. Охватила неожиданная тревога за судьбу старого друга Пинкера.

— Скажите, а какое наказание его, по-вашему, ждет?

— Ценю вашу любознательность, мистер Вустер, но в данный момент я не готов поделиться с вами моими соображениями. Могу только сказать, повторив слова покойного лорда Асквита: поживем — увидим. Возможно, вы очень скоро сможете удовлетворить свое любопытство.

Мне не хотелось бередить старые раны, я всегда был склонен считать, что пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов, однако подумал, что подсказка не повредит.

— Меня вы оштрафовали на пять фунтов, — напомнил я.

— Вы уже изволили сообщить мне об этом нынче, — ответил он и облил меня холодом сквозь стекла пенсне. — Но если я правильно понял, нарушение закона, которое привело вас ко мне, на скамью подсудимых в полицейском суде на Бошер-стрит, было совершено вечером в день ежегодных гребных гонок между восьмерками Оксфордского и Кембриджского университетов, когда власти по традиции смотрят сквозь пальцы на некоторые вольности. В нынешнем деле не существует смягчающих вину обстоятельств. И когда я буду судить преступника, нагло похитившего у полицейского Оутса государственную собственность, он, без сомнения, не отделается всего лишь штрафом.

— Неужели в тюрьму посадите?

— Я сказал, что не готов делиться с вами моими соображениями по этому поводу, но уж коль скоро мы зашли с вами достаточно далеко в обсуждении дела, я поделюсь. На ваш вопрос, мистер Вустер, я могу дать лишь утвердительный ответ.

Гробовое молчание. Он по-прежнему стучал концом ручки по указательному пальцу, а я, если память мне не изменяет, принялся поправлять галстук. Расстроился я ужасно. Бедняга Пинкер, его вот-вот заключат в темницу, ведь я его друг, меня кровно волнует его судьба, его карьера, как тут не волноваться. Ничто так не мешает продвижению священника вверх на избранном им поприще, как отбывание срока в каталажке.

Бассет положил ручку.

— Ну-с, мистер Вустер, вы, кажется, хотели поведать мне, что привело вас сюда?

Я слегка вздрогнул. Не подумайте, что я забыл о миссии, которую явился выполнять, просто все эти малоприятные разговоры отодвинули ее на периферию сознания, и столь грубое напоминание о ней немного травмировало меня.

Я понимал, что, прежде чем приступить к главному, необходим предварительный обмен репликами. Если отношения между двумя собеседниками натянутые, не может один просто брякнуть другому, что хочет жениться на его племяннице. Конечно, если он обладает чувством такта, а Вустеры своим тактом всегда славились.

— Ах да, конечно. Спасибо, что напомнили.

— Не за что.

— Мне просто захотелось заглянуть к вам и поболтать.

— Понятно.

Теперь нужно было деликатно подойти к теме, и я этот подход нашел.

— Скажите, мистер Уоткин, вы когда-нибудь задумываетесь о любви? — Это я положил первый мяч, удар по которому, как я надеялся, приведет к доверительному разговору.

— Простите, о чем?

— О любви. Вам доводилось размышлять об этом предмете?

— Вы что же, пришли ко мне болтать о любви?

— Да, именно о ней. Не знаю, заметили ли вы одну удивительную особенность — она буквально окружает нас. От нее никуда не скрыться. От любви, то есть. Куда ни повернись, она тут как тут, переполняет все живое. Совершенно поразительно. Возьмите, к примеру, тритонов.

— Мистер Вустер, вам, кажется, нехорошо?

— Нет, благодарю вас, я отлично себя чувствую. О чем бишь я? Ах да, о тритонах. Вы не поверите, но Гасси Финк-Ноттл рассказывал мне, что в сезон спаривания они влюбляются как безумные. Выстраиваются в ряд и буквально часами машут хвостом перед своими избранницами. Так же и морские звезды. Подводные черви от них не отстают.

— Мистер Вустер…

— И даже, как утверждает Гасси, ленточные водоросли. Вы удивлены? Я тоже удивился. Но он уверяет, что это истинная правда. Убей меня Бог, если я смогу вам объяснить, на что надеется влюбленная морская водоросль, но в полнолуние она явственно слышит зов любви и откликается на него всем своим существом. Наверное, ее вдохновляет мечта, что ею будут восхищаться все остальные морские водоросли, которые, несомненно, испытывают на себе чары полнолуния. Как бы там ни было, я хочу сказать, что луна сейчас почти полная, и уж если она оказывает такое влияние на ленточные водоросли, можно ли обвинять человека — например меня, — что он тоже не устоял?

— Боюсь…

— Неужели у кого-то повернется язык? — решительно наступал я и для убедительности добавил: — Ответьте по совести.

Но в его глазах не зажегся ответный блеск понимания. Он смотрел на меня все тем же тупым взглядом — будто он баран, а я новые ворота.

— Боюсь, мистер Вустер, вы сочтете мой ум недостаточно острым, но я не могу взять в толк, о чем вы ведете речь, хоть убей.

Вот теперь настало время нанести ему сокрушительный удар, и я вдруг с радостью обнаружил, что той трусливой дрожи, которая начала бить меня еще в спальне Стиффи, нет и в помине. Не скажу, что я обрел прежнюю галантную развязность в обхождении и сумел бы в случае необходимости с должным высокомерием сбить щелчком пылинку с драгоценного кружева брабантской манжеты, однако чувствовал себя вполне спокойно и уверенно.

Мое волнение улеглось, потому что я знал: через минуту-другую я подложу под старого хрыча динамитную шашку, и он усвоит урок, что жизнь состоит не из одних только сплошных удовольствий. Если мировой судья содрал с вас пять фунтов в наказание за безобидную мальчишескую шалость, хотя по справедливости было бы вполне довольно погрозить вам пальцем и укоризненно покачать головой, приятно думать, что сейчас он начнет извиваться, как угорь на горячей сковородке.

— Я веду речь о себе и о Стиффи.

— О Стиффи?

— Да, о Стефани.

— О Стефани? Вы имеете в виду мою племянницу?

— Совершенно верно, вашу племянницу. Сэр Уоткин, — произнес я подобающим в столь торжественных обстоятельствах тоном, — сэр Уоткин, я имею честь просить руки вашей племянницы.

— Вы… как вы сказали?!

— Я имею честь просить у вас руки вашей племянницы.

— Ничего не понимаю.

— Что ж тут понимать? Я хочу жениться на Стиффи. Она хочет выйти замуж за меня. Теперь уразумели? Вспомните о ленточных водорослях.

Никому бы и в голову не пришло, что я охочусь за деньгами — у нее их просто не было. После слов «прошу руки вашей племянницы» он вылетел из кресла, как фазан из кустов. Сейчас он снова в него опустился и начал обмахиваться ручкой. Казалось, он постарел лет на десять.

— Она хочет выйти за вас замуж?

— В общем, да.

— Но я даже не знал, что вы знакомы.

— О, знакомы мы давно. Сколько раз мы, если можно так выразиться, гуляли под сенью струй. Еще бы мне не знать Стиффи. Ну как же, если бы я не был с ней знаком, разве захотел на ней жениться, посудите сами.

Он, видимо, согласился, что это резонно. Умолк, сидел не шевелясь и тихо постанывал. Я снова вспомнил о правилах хорошего тона.

— Вы не потеряете племянницу, сэр Уоткин. Напротив, у вас появится племянник.

— На кой он мне черт, этот племянник?

Чего и следовало ожидать.

Он встал и, беспрестанно повторяя: «О Боже мой, Боже мой!», подошел к камину и неверной рукой нажал кнопку звонка. Потом вернулся к столу, сел и сжал голову руками. Появился дворецкий.

— Баттерфильд, — обратился к нему сэр Уоткин хриплым шепотом, — найдите мисс Стефани и скажите, что я хочу поговорить с ней.

Наступила сценическая пауза, но не такая длинная, как можно было ожидать. Стиффи появилась минуту спустя, не больше. Думаю, она пряталась где-то поблизости, с нетерпением ожидая приглашения. Впорхнула к нам веселая, счастливая.

— Вы хотели видеть меня, дядя Уоткин? Ах, Берти, добрый вечер.

— Добрый вечер.

— Я не знала, что вы здесь. Обсуждали с дядей Уоткином что-нибудь интересное?

Старик Бассет вышел из ступора, в котором пребывал, и издал звук, напоминающий предсмертное кряканье утки.

— «Интересное» — не то слово. — Он провел языком по бледным до синевы губам. — Мистер Вустер только что объявил мне, что хочет на тебе жениться.

Должен признать, эта барышня превосходно сыграла свою роль. Она с изумлением посмотрела на него. Потом с таким же изумлением посмотрела на меня. Стиснула руки. По-моему, даже покраснела.

— Берти, неужели!

Старик Бассет сломал ручку пополам. Я все ждал, когда это произойдет.

— Ах, Берти, я так польщена.

— Польщена? — Я уловил в его голосе нотку недоверия. — Ты сказала — «польщена»?

— Ну конечно, ведь это величайший комплимент, который мужчина может сказать женщине. Все великие умы так считают. Я бесконечно горда и благодарна… Но, Берти, дорогой, прошу вас, не сердитесь на меня. Увы, это невозможно.

Я всегда считал, что лишь чудодейственные эликсиры Дживса способны так лихо извлекать нас из глубин небытия, но слова Стиффи возвратили Бассета к жизни еще быстрее. Только что перед нами был сломленный жизнью дряхлый старик, он весь сник, съежился, скукожился в кресле, казалось, никакая сила его не поднимет. И вдруг вскочил, глаза засверкали, на губах появилась улыбка. В сердце ожила надежда.

— Невозможно? Ты что, не хочешь за него замуж?

— Нет.

— Но он сказал, что хочешь.

— Наверное, он говорил о ком-то другом. Нет, Берти, дорогой. Это невозможно. Понимаете, я люблю другого.

Старик Бассет так и дернулся.

— Другого? Кого же?

— Самого необыкновенного человека в мире.

— У него, надо полагать, есть имя?

— Его зовут Гарольд Пинкер.

— Гарольд Пинкер?.. Пинкер… Я знаю только одного Пинкера, это…

— Священник. Правильно, это он.

— Ты любишь священника?

— Ах! — воскликнула Стиффи и закатила глаза с восторженным видом, напомнив мне тетю Далию, когда та произносила похвальное слово шантажу. — Мы уже несколько недель как тайно обручены.

Судя по выражению, которое появилось на физиономии папаши Бассета, он не склонен был отнести это сообщение к числу радостных. Брови его сошлись в ниточку, как у посетителя ресторана, который заказал порцию устриц и, проглотив первую, обнаружил, что они не слишком свежие. Я понял, что Стиффи проявила глубокое знание человеческой натуры, когда сказала мне, что просто так прийти к дядюшке и сказать о помолвке нельзя, надо его сначала хорошенько подготовить. Несомненно, он разделял предубеждение всех родителей и ближайших родственников, что священник — незавидная партия.

— Дядя Уоткин, милый, в вашем распоряжении имеется приход. Мы с Гарольдом надеемся, что вы отдадите этот приход ему, и тогда мы сможем сразу пожениться. Вы же понимаете, ему будут не только больше платить, он начнет делать карьеру и сможет много достичь. До сих пор Гарольд играет вторую скрипку. Он младший священник и не может развернуться. Но дайте ему приход и посмотрите, как сразу же проявятся его таланты. Поверьте, стоит ему взяться за дело, как он очень скоро поднимется на самую высокую вершину.

Она с девичьей восторженностью витала под облаками, но старикашка Бассет не проявлял ни тени девичьей восторженности. То есть, конечно, было бы очень странно, он ведь не барышня, но факт остается фактом — не проявлял, и все тут.

— Смешно!

— Почему?

— Я и во сне…

— Но почему же?

— Во-первых, ты слишком молода…

— Какая чепуха. Три мои подруги, с которыми я училась в школе, вышли замуж в прошлом году. Я древняя старуха по сравнению с нынешними невестами, которые прямо из колыбели идут к алтарю.

Папаша Бассет стукнул кулаком по столу и угодил, как я с радостью заметил, в лежащую острым концом вверх кнопку. От боли он в бешенстве проревел:

— Все это безумие, бред, выкинь из головы. Слышать об этом не желаю.

— Но что вы имеете против Гарольда?

— Против него лично я ничего не имею. Он, кажется, ревностно выполняет свои обязанности, в приходе его любят…

— Он прелесть.

— Очень может быть.

— Он играл в футбол в сборной Англии.

— Очень может быть.

— На теннисном корте ему нет равных.

— Охотно верю. Но все это не резон, чтобы он женился на моей племяннице. Какими средствами, кроме жалованья, он располагает — если, конечно, располагает?

— Доход около пятисот фунтов в год.

— Ну, насмешила!

— По-моему, это совсем неплохо. Пятьсот фунтов — очень хорошие деньги, если хотите знать. И потом, деньги не имеют никакого значения.

— Еще как имеют.

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно. Ты должна рассуждать здраво.

— Ну что же, буду рассуждать здраво. Если вы хотите, что бы я вышла замуж из-за денег, я выйду замуж из-за денег. Берти, я согласна. Пусть ваш портной снимает мерку для свадебного костюма.

Ее слова произвели эффект взорвавшейся бомбы. Старикашкин возглас «Что!» и мой крик «Вы с ума сошли!» одновременно взлетели в воздух и оглушили всех, причем мой вырвался из самого сердца и содержал еще больше лошадиных сил, чем его. Я был в полном ужасе. Жизнь научила меня, что от женщин следует ожидать всего, и я не исключал, что Стиффи в ходе боевых действий выкинет этот смертельный номер в качестве отвлекающего маневра. В маневрах я никогда не научусь разбираться. Прошлым летом в «Бринкли-Корте» я совсем запутался — что ни шаг, то маневр.

— Берти купается в деньгах, и, как вы убеждены, вустеровские миллионы — далеко не худший выбор. Конечно, Берти, дорогой, я выхожу за вас только потому, что хочу сделать вас счастливым. Но я никогда не полюблю вас так, как люблю Гарольда. Однако, раз дядя Уоткин решительно настроен против него…

Старик Бассет снова стукнул кулаком по кнопке, но на сей раз даже не заметил боли.

— Мое дорогое дитя, не говори глупостей. Ты ошибаешься. Ты просто не поняла меня. Я вовсе не настроен против этого молодого человека Пинкера. Он мне нравится, я его уважаю. Если ты действительно уверена, что будешь с ним счастлива, я никогда не встану на твоем пути. Пожалуйста, выходи за него замуж. Что касается другого претендента…

Больше он ничего не сказал, лишь поглядел со страхом. Потом отвел глаза, словно при виде меня лишился остатка и без того иссякших сил, однако вскоре опять метнул в мою сторону беглый взгляд. Наконец закрыл глаза и откинулся на спинку кресла, хрипло дыша. Я решил, что мне тут больше делать нечего, и потихоньку выскользнул вон. Когда я закрывал дверь, Стиффи его радостно тормошила, а он безвольно покорялся ее объятиям.

Когда имеешь дядюшкой человека, подобного сэру Уоткину, трудно ожидать, что он будет долго терпеть объятия племянницы. Через минуту Стиффи вылетела из библиотеки и снова закружилась.

— Он гений, он гений, он гений, он гений, он гений! — пропела она, делая в воздухе разные движения руками и выказывая прочие признаки восторга. — Я о Дживсе, — пояснила она, как будто заподозрила, что я могу отнести ее слова к старому хрычу Бассету. — Разве он не сказал, что успех обеспечен? Сказал. Разве он не оказался прав? Оказался. Берти, а Дживса можно поцеловать?

— Разумеется, нет.

— Ну, тогда я поцелую вас.

— Нет, нет, благодарю. Мне от вас нужно одно, мисс Бинг: блокнот.

— Но я непременно должна кого-нибудь поцеловать. Не целовать же мне Юстаса Оутса, черт возьми.

Она осеклась. Веселья на физиономии поубавилось.

— Юстас Оутс, — задумчиво произнесла она. — В водовороте нынешних событий я о нем и забыла. Кстати, совсем недавно — я как раз дожидалась на лестнице, когда же разразится скандал, — мы с ним обменялись двумя-тремя репликами, и поверьте, Берти, его настроение мне очень не понравилось.

— Где блокнот?

— Господи, дался вам этот блокнот. Я говорю о Юстасе Оутсе и о том, что мне не понравилось его настроение. Он считает, что это я украла каску.

— Что?!

— Просто уверен. Я — подозреваемый номер один. Сказал мне, что читает много детективных романов, а в них следователь первым делом определяет, у кого был мотив совершить преступление. Потом у кого была возможность. И наконец собирает улики. И объявил все тем же возмутительно наглым тоном, каким отчитывал меня давеча за поведение Бартоломью и нанес кровную обиду, я ему этого не спущу, — объявил, что мотив у меня был. И возможность тоже, поскольку он видел меня на дороге незадолго до того, как было совершено преступление. Что касается улик, как вы думаете, что он мне показал? Мою перчатку! Он поднял ее на месте преступления, когда измерял отпечатки шагов, высматривал, нет ли сигаретного пепла, и Бог знает, что он там еще искал. Вы помните, Гарольд принес мои перчатки, но оказалась только одна. Другую он, наверное, обронил, когда тянулся за каской.

Ну вот, в очередной раз Гарольд Пинкер продемонстрировал миру, какой он растяпа. Тупая боль буквально раздавила меня, казалось, чья-то сильная рука огрела меня по темени дубинкой. Какие дьявольски хитроумные способы постоянно изобретает этот болван людям на погибель.

— Да уж, еще бы да ему не обронить.

— Что значит — еще бы да ему не обронить?

— Но ведь обронил же, правда?

— Одно дело сказать «обронил», и совсем другое «еще бы да ему не обронить», да еще таким гнусным, издевательским, высокомерным тоном, как будто вы сами — великий иллюзионист. Не понимаю, Берти, почему вы всегда критикуете бедного Гарольда? Мне казалось, вы его друг.

— Да, я люблю его как брата. Но это не мешает мне считать, что из всех тупоголовых нескладех, которые когда-либо читали проповеди об аммореях и назареях, он самый безнадежный олух.

— Он далеко не так безнадежен и туп, как вы.

— По самым доброжелательным оценкам, он в двадцать семь раз тупее и безнадежнее меня. Его тупость начинается там, где моя кончается. Может быть, вы сочтете, что это сильно сказано, но он еще тупее и безнадежнее, чем Гасси.

Она с видимым усилием подавила вспыхнувший гнев.

— Ладно, оставим это. Важно другое: Юстас Оутс идет по моему следу, и я должна не теряя времени найти для его каски более надежное хранилище, чем мой комод. Я и оглянуться не успею, как полиция нагрянет обыскивать мою комнату. Как вы думаете, где ее лучше всего спрятать?

Я со скукой отмахнулся от ее глупостей.

— А, к черту, сами шевелите извилинами. Вернемся к главному вопросу: где блокнот?

— Господи, Берти, до чего вы мне надоели с этим блокнотом. Неужели вы не способны ни о чем другом говорить?

— Не способен. Где он?

— Вы будете смеяться, когда узнаете.

На моем лице застыло каменное, суровое выражение.

— Возможно, я когда-нибудь снова обрету способность смеяться — для этого мне надо уехать подальше от этого дома ужасов, но чтобы я засмеялся сейчас? И не надейтесь. Блокнот где?

— Ну, уж если вам так хочется знать, пожалуйста: я положила его в серебряную корову.

Наверное, всем приходилось читать в романах, что у героя потемнело в глазах и все поплыло и закружилось. Когда я услышал эти слова, мне показалось, что стоящая передо мной Стиффи потемнела и закружилась. Казалось, я гляжу на негритянку, которая то появляется, то исчезает.

— Вы… куда вы его положили?

— В серебряную корову.

— Но почему, черт возьми, почему?

— Просто так.

— Как же мне его теперь достать?

На губах юной авантюристки заиграла легкая улыбка.

— А, к черту, сами шевелите извилинами, — ответила она. — До скорой встречи, Берти.

Она убежала, стуча каблучками, а я бессильно повис на перилах, пытаясь очухаться от этого кошмарного удара. Мир продолжал плыть и кружиться, и немного погодя я сообразил, что ко мне обращается плавающий в воздухе дворецкий.

— Прошу прощения, сэр. Мисс Мадлен просила меня передать вам, что будет очень рада, если вы сможете уделить ей несколько минут.

Я посмотрел на него невидящим взглядом, как осужденный глядит на тюремщика, который пришел на рассвете к нему в камеру объявить, что сейчас его расстреляют. Конечно, я понимал, что означает это приглашение. И голос, сообщивший о приглашении, узнал — это был голос Судьбы. Только одно может обрадовать Мадлен Бассет, если я уделю ей несколько минут.

— Мисс Бассет желает меня видеть?

— Да, сэр.

— А где мисс Бассет?

— В гостиной, сэр.

— Ну что ж, отлично.

Я призвал на помощь все мужество Вустеров и вновь стал самим собой. Высоко поднял голову, расправил плечи.

— Указывайте путь, — сказал я дворецкому, и он повел меня.