"Том 5. Дживс и Вустер" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

ГЛАВА 3

Я сказал дворецкому, что Родерик Спод способен взглядом открывать устрицы с пятидесяти шагов, и именно такой взгляд он сейчас вонзил в меня. Он был точь-в-точь Диктатор, готовый начать расправу со своими политическими противниками, и я понял, что ошибся, когда определил его рост в два метра. Он был чуть не на полметра выше. Желваки на его скулах так и ходили.

Я надеялся, что он не оглушит меня своим «Ха», но он оглушил. А поскольку я еще не вполне овладел своими голосовыми связками, ответной реплики в ожидаемом диалоге не последовало. Все так же сверля меня взглядом, Родерик Спод позвал:

— Сэр Уоткин!

— Да, да, я здесь, иду, что случилось? — донеслось из сада.

— Пожалуйста, поскорее. Я покажу вам нечто любопытное.

У двери возник старикашка Бассет, он поправлял пенсне.

Я видел этого субъекта только в Лондоне, одет он тогда был вполне пристойно, и сейчас признаюсь вам, что, даже попав в предельно дурацкое положение, я не мог не содрогнуться, когда увидел его деревенский наряд. Чем ниже человек ростом, тем крупнее и ярче будут клетки на его костюме, это аксиома, как выражается Дживс, и действительно, величина клеток на одеянии Бассета была прямо пропорциональна недостающим дюймам роста. В своем твидовом кошмаре он казался изломанным отражением в треснутом зеркале, и, как ни странно, это зрелище успокоило мои нервы. «А, плевать на все», — решил я.

— Смотрите! — повелел Спод. — Вы когда-нибудь ожидали подобной наглости?

Старый хрыч Бассет глазел на меня в тупом изумлении.

— Силы небесные! Да это вор, который крал сумочки!

— Именно так. Невероятно, правда?

— Глазам не верю. Он просто преследует меня, будь он трижды проклят! Привязался, как репей, проходу от него нет. Как вы его поймали?

— Шел по дорожке к дому, вдруг вижу — кто-то крадется по веранде, потом проскользнул в дверь, ну, я бегом сюда и взял его на мушку. Как раз вовремя подоспел. Он уже начал грабить вашу коллекцию.

— Родерик, я вам так признателен. И ведь каков наглец! Казалось бы, после вчерашнего позора на Бромптон-роуд он должен выкинуть из головы свои гнусные замыслы, ан ничуть не бывало — сегодня пройдоха является сюда. Ну, он у меня пожалеет, уж я постараюсь.

— Полагаю, случай слишком серьезный, чтобы вынести ему приговор в порядке упрощенного судопроизводства?

— Могу выписать ордер на его арест. Отведите его в библиотеку, я сейчас им займусь. Придется рассматривать дело на выездной сессии суда присяжных.

— Какой срок ему дадут, как вы полагаете?

— Затрудняюсь ответить, но уж, конечно, не меньше…

— Эй! — вырвалось у меня.

Я хотел поговорить с ними спокойно и вразумительно, объяснить, как только они придут в чувства, что меня в этот дом пригласили, я гость, но почему-то с моих уст сорвался звук, какой могла бы издать на охоте тетя Далия, пожелай она привлечь внимание коллеги из охотничьего клуба «Пайтчли», который стоит на другом конце вспаханного поля эдак в полумиле, и старикашка Бассет отпрянул, будто в глаз ему сунули горящую головешку.

— Чего вы орете? — Так отозвался Спод о моем способе извлечения звуков из собственного горла.

— У меня чуть барабанные перепонки не лопнули, — пожаловался Бассет.

— Да послушайте! — взмолился я. — Выслушайте меня наконец!

Началась полная неразбериха, все говорили разом, я пытался оправдаться, противная сторона обвиняла меня еще и в том, что я устроил скандал. И тут в самый разгар перепалки, когда мой голос по-настоящему окреп, открылась дверь, и кто-то произнес:

— Господи!

Я обернулся. Эти полураскрытые губы, эти огромные глаза… воздушный, гибкий стан… Среди нас стояла Мадлен Бассет.

— О Господи… — повторила она.

Признайся я человеку, который видит ее в первый раз, что одна мысль о женитьбе на этой юной особе вызывает у меня непроходящую тошноту, он в изумлении вскинул бы брови к самой макушке и отказался что-либо понять. Возможно, сказал бы: «Берти, вы сами не понимаете своего счастья», потом добавил, что завидует мне. Ибо внешность у Мадлен Бассет чрезвычайно привлекательная, в этом ей не откажешь: стройная, изящная, как дрезденская статуэтка — вроде бы, я не ошибся, именно дрезденская, — роскошные золотые волосы, и вообще все, как говорится, при ней.

Откуда человеку, который видит ее в первый раз, знать о ее слезливой сентиментальности, о том, что она каждую минуту готова засюсюкать с вами, как младенец, а меня от этого тошнит. Не сомневаюсь, такая непременно подкрадется к мужу, когда он ползет к завтраку, у несчастного башка раскалывается после вчерашнего, а она зажмет ему ручками глаза и кокетливо спросит: «Угадай, кто?»

Однажды я гостил в доме одного моего приятеля-молодожена, так его супруга вырезала в гостиной над камином крупными буквами, так что не заметить надпись мог только слепой: «Это гнездышко свили двое влюбленных голубков», и я до сих пор не могу забыть немого отчаяния, которым наполнялись глаза ее дражайшей половины каждый раз, как он входил в гостиную. Не стану доказывать с пеной у рта, что, обретя статус замужней дамы, Мадлен Бассет дойдет до столь пугающих крайностей, однако и не исключаю подобной возможности.

Она смотрела на нас, хлопая своими большими глазами, с кокетливым недоумением.

— Что за шум? — спросила она. — Берти, голубчик! Когда вы приехали?

— Привет. Приехал я только что.

— Приятная была поездка?

— Да, очень, спасибо. Я прикатил на автомобиле.

— Наверное, страшно устали?

— Нет, нет, благодарю вас, нисколько.

— Ну что же, скоро будет чай. Я вижу, вы знакомы с папой.

— Да, я знаком с вашим папой.

— И с мистером Сподом тоже.

— И с мистером Сподом знаком.

— Не знаю, где сейчас Огастус, но к полднику он обязательно появится.

— Буду считать мгновения.

Старик Бассет ошарашенно слушал наш светский обмен любезностями, только время от времени разевал рот, как рыба, которую вытащили из пруда и которая вовсе не уверена, что стоило заглатывать наживку. Конечно, я понимал, какой мыслительный процесс происходит сейчас в его черепушке. Для него Бертрам Вустер — отребье общества, ворующее у приличных людей сумки и зонты, и что самое скверное — он ворует их бездарно. Какому отцу понравится, что его единственная дочь, его ненаглядное сокровище якшается с преступником?

— Ты что же, знакома с этим субъектом? — спросил он.

Мадлен Бассет рассмеялась звонким серебристым смехом, из-за которого, в частности, ее не переносят представительницы прекрасного пола.

— Еще бы! Берти Вустер — мой старый добрый друг. Я тебе говорила, что он сегодня приедет.

Старик Бассет, видимо, не врубился. Как не врубился, судя по всему, и Спод.

— Мистер Вустер твой друг?

— Конечно.

— Но он ворует сумочки!

— И зонты, — дополнил Спод с важным видом— ну просто личный секретарь его величества короля.

— Да, и зонты, — подтвердил папаша Бассет. — И к тому же средь бела дня грабит антикварные лавки.

Тут не врубилась Мадлен. Теперь соляными столбами стояли все трое.

— Папа, ну что ты такое говоришь! Старик Бассет не желал сдаваться:

— Говорю тебе, он жулик. Я сам поймал его на месте преступления.

— Нет, это я поймал его на месте преступления, — заспорил Спод.

— Мы оба поймали его на месте преступления, — великодушно уступил Бассет. — Он орудует по всему Лондону. Стоит там появиться, как сразу же наткнешься на этого негодяя: он у вас или сумочку украдет, или зонт. А теперь вот объявился в глостерширской глуши.

— Какая чепуха! — возмутилась Мадлен.

Нет, довольно, пора положить конец этому абсурду. Еще одно слово об украденных сумочках — и я за себя не отвечаю. Конечно, никому и в голову не придет, что мировой судья способен помнить в подробностях все дела, которые он рассматривал, и всех нарушителей, удивительно, что он вообще запоминает их лица, однако это не повод проявлять по отношению к нему деликатность и спускать оскорбления безнаказанно.

— Конечно, чепуха! — закричал я. — Дурацкое, смехотворное недоразумение!

Я свято верил, что мои объяснения будут иметь куда больший успех. Всего несколько слов — и мгновенно все разъяснится, все всё поймут, начнут весело хохотать, хлопать друг друга по плечу, приносить извинения. Но старого хрыча Бассета не так-то легко пронять, он недоверчив, как все мировые судьи при полицейских судах. Душа мирового судьи — что кривое зеркало. Старик то и дело прерывал меня, задавал вопросы, хитро щурился. Вы, конечно, догадываетесь, что это были за вопросы, все они начинались с «Минуту, минуту…», «Вы утверждаете, что…», и «И вы хотите, чтобы мы поверили…» Ужасно оскорбительно.

И все же после нескончаемых изнурительных препирательств мне удалось втолковать идиоту, как именно обстояло дело с зонтиком, и он согласился, что, возможно, был не справедлив ко мне.

— Ну, а сумочки?

— Никаких сумочек никогда не было.

— Но я же приговорил вас за что-то на Бошер-стрит. Как сейчас помню эту сцену.

— Я стащил каску у полицейского.

— Это такое же тяжкое преступление, как кража сумочек.

Тут неожиданно вмешался Родерик Спод. Все время, пока происходило это судилище, — да, пропади они пропадом, судилище столь же позорное, как суд над Мери Дугган, — он стоял, задумчиво посасывая дуло своего дробовика, и лицо его яснее слов говорило: «Ври, ври больше, так мы тебе и поверили», — но вдруг в его каменном лице мелькнуло что-то человеческое.

— Нет, — произнес он, — по-моему, вы перегибаете палку. Я сам, когда учился в Оксфорде, стащил однажды у полицейского каску.

Вот это номер! При тех отношениях, какие сложились у меня с этим субъектом, я меньше всего мог предположить, что и он, так сказать, некогда жил в Аркадии счастливой. Это лишний раз подтверждает мысль, которую я люблю повторять: даже в самых худших из нас есть крупица добра.

Старик Бассет был явно обескуражен. Однако тут же снова ринулся в бой:

— Ладно, а как вы объясните эпизод в антикварной лавке? А? Разве мы не поймали его в ту самую минуту, когда он убегал с моей серебряной коровой? Что он на это скажет?

Спод, видимо, понял всю серьезность обвинения. Он снова отлепил губы от дула и кивнул.

— Приказчик дал мне ее, чтобы я получше рассмотрел, — коротко объяснил я. — Посоветовал вынести на улицу, там светлее.

— Вы неслись, как ошпаренный.

— Я поскользнулся. Наступил на кота.

— На какого кота?

— Видимо, среди обслуживающего персонала этого салона есть кот.

— Хм! Не видел никакого кота. А вы, Родерик, видели?

— Нет, котов там не было.

— Ха! Ладно, оставим кота в стороне…

— В стороне кот сам не пожелал остаться, — удачно ввернул я со свойственным мне блестящим чувством юмора.

— Кота оставим в стороне, — упрямо повторил Бассет, игнорируя мою шутку, будто и не слышал, — и перейдем к следующему пункту. Что вы делали с серебряной коровой? Вы утверждаете, что рассматривали ее. Хотите, чтобы мы поверили, будто вы любовались этим произведением искусства без всякой корыстной цели? Откуда этот интерес? Каковы были ваши мотивы? Чем может заинтересовать подобное изделие такого человека, как вы?

— Вот именно, — произнес Спод. — Именно этот вопрос хотел задать и я.

Ну зачем он подлил масла в огонь? Старый хрыч Бассет только и ждал поддержки. Он до того взыграл, что и впрямь поверил, будто по-прежнему заседает в полицейском суде, провалиться бы ему в тартарары.

— Вы утверждаете, что корову дал вам владелец магазина. А я обвиняю вас в том, что вы украли корову и пытались с ней скрыться. И вот теперь мистер Спод застает вас здесь с коровой в руках. Как вы это объясните? Есть у вас на это ответ? А?

— Да что с тобой, папа? — сказала Мадлен Бассет. Вероятно, вы удивились, что эта кукла не произнесла ни слова, пока меня форменным образом подвергали допросу. Объясняется все очень просто. Воскликнув «Какая чепуха!» на ранней стадии процедуры, бедняжка вдохнула вместе с воздухом какое-то насекомое и все остальное время прокашляла в уголке. А нам было не до кашляющих девиц, слишком уж накалилась обстановка, так что мы бросили Мадлен на произвол судьбы и сражались, пытаясь решить дело каждый в свою пользу. Наконец она приблизилась к нам, вытирая платочком слезы.

— Бог с тобой, папа, — повторила она, — естественно, первое, что захотел осмотреть Берти, попав к нам в дом, это твое серебро. Еще бы ему им не интересоваться. Ведь Берти — племянник мистера Траверса.

— Что?!

— А ты не знал? Берти, у вашего дяди потрясающая коллекция, правда? Не сомневаюсь, он много рассказывал вам о папиной.

Бассет не отозвался ни словом. Он тяжело дышал. Мне очень не понравилось выражение его лица. Он поглядел на меня, потом на корову, снова на меня и опять на корову, и даже человек куда менее проницательный, чем Берти Вустер, догадался бы, какие мысли ворочаются у него в голове. Попробуйте представить себе неандертальца, который пытается сложить два плюс два, — в точности такой вид был сейчас у сэра Уоткина Бассета.

— А! — вырвалось у него.

Одно лишь это «А!». Но и его было довольно.

— Скажите, могу я послать телеграмму? — спросил я.

— Пошлите по телефону из библиотеки, — предложила Мадлен. — Я провожу вас.

Она отвела меня к аппарату и ушла, сказав, что будет ждать в холле. Я схватил трубку, попросил соединить меня с почтовым отделением и после непродолжительной беседы с местным деревенским дурачком продиктовал телеграмму следующего содержания:

На миг задумался, собираясь с мыслями, потом продолжал:

Повесив трубку, я направился в холл к Мадлен Бассет.

Она стояла возле барометра, который должен бы показывать не «Ясно», а «Ненастье», имей он хоть каплю соображения; услышав мои шаги, Мадлен устремила на меня такой нежный взгляд, что я похолодел от ужаса. Мысль, что это создание поссорилось с Гасси и не сегодня-завтра вернет ему обручальное кольцо, ввергала меня в панику.

И я решил, что если несколько мудрых слов, сказанных человеком, который хорошо знает жизнь, способны примирить враждующих, я произнесу эти слова.

— Ах, Берти, — прошептала она, и мне представилась шапка пены, поднимающаяся над пивной кружкой, — ах, Берти, зачем вы только приехали!

Встреча со старикашкой Бассетом и Родериком Сподом произвела на меня столь тягостное впечатление, что я и сам задавал себе этот вопрос. Но я не успел объяснить ей, что это отнюдь не светский визит праздного прожигателя жизни, что Гасси буквально терроризировал меня сигналами бедствия, иначе я бы и на сто миль не приблизился к этому притону злодеев. А она продолжала ворковать, глядя на меня так, будто я тот самый заяц, который вот-вот превратится в гнома.

— Не надо было вам приезжать. Я знаю, знаю, что вы мне ответите. Вам хотелось увидеть меня еще хоть раз, и будь что будет. Вы не могли противиться порыву присоединить к своим воспоминаниям последнее сокровище, чтобы лелеять его в душе всю свою одинокую жизнь. Ах, Берти, вы напомнили мне Рюделя. Имя было незнакомое.

— Рюделя?

— Сеньора Жоффрея Рюделя, властелина Блейи-ан-Сентонж.

Я покачал головой.

— Боюсь, мы не знакомы. Это ваш приятель?

— Он жил в средние века. Был великий поэт. И влюбился в жену короля Триполи.

Я заерзал от нетерпения. Господи, ну зачем она напускает весь этот туман?

— Он любил ее издали много лет и наконец почувствовал, что не может более противиться Судьбе. Приплыл на своем судне в Триполи, и слуги снесли его на носилках на берег.

— Морская болезнь? — предположил я. — Его так сильно укачало?

— Он умирал. От любви.

— А-а.

— Его отнесли в покои леди Мелисанды, он собрал последние силы, протянул руку и коснулся ее руки. И испустил дух.

Она вздохнула так глубоко, словно от самого подола, и замолчала.

— Потрясающе, — сказал я, понимая, что надо что-то сказать, хотя лично мне эта история понравилась гораздо меньше, чем анекдот про коммивояжера и дочь фермера. Но если знаешь людей, тогда, конечно, другое дело.

Она снова вздохнула.

— Теперь вы понимаете, почему я сказала, что вы напомнили мне Рюделя. Как и он, вы приехали, чтобы в последний раз взглянуть на возлюбленную. Как это прекрасно, Берти, я никогда не забуду. Ваш приезд вечно будет жить в моей душе как благоуханное воспоминание, как цветок, засушенный между страницами старинного альбома. Но мудро ли вы поступили? Может, стоило проявить твердость духа? Почему не оставили все как есть, ведь мы простились в тот день навсегда в «Бринкли-Корте», зачем бередить рану? Да, мы встретились, вы полюбили меня, но я призналась вам, что мое сердце принадлежит другому. Это означало разлуку навек.

— Ну да, само собой разумеется. — До чего здравые речи, любо-дорого слушать. Ее сердце принадлежит другому — расчудесно! Никто не мог обрадоваться этому признанию больше, чем Бертрам Вустер. Суть заключалась в том, что… погодите, а может, вовсе и не в том? — Видите ли, я получил телеграмму от Гасси, из которой более или менее явствовало, что вы с ним поссорились.

Она посмотрела на меня с таким выражением, будто только что решила сложнейший кроссворд, где в правом верхнем углу стоит слово «эму».

— Так вот почему вы примчались! Вы подумали, что у вас все еще есть надежда? Ах, Берти, Берти, как это печально… как безумно тяжело. — Ее глаза затуманились от слез и стали размером с глубокую тарелку. — Не сердитесь на меня, Берти, но у вас нет ни малейшей надежды. Не стройте воздушные замки. Вы лишь надорвете себе сердце. Я люблю Огастуса. Он мой избранник.

— Значит, вы не разорвали помолвку?

— Конечно, нет.

— Тогда зачем он мне писал: «Мы с Мадлен серьезно поссорились»?

— Ах, вот он о чем! — И снова раскатились серебряные колокольчики. — Пустяки. Не стоящая внимания глупость, можно только посмеяться. Малюсенькое, крохотулечное недоразуменьице. Мне показалось, что он флиртует с кузиной Стефани, и я устроила глупейшую сцену ревности. Но сегодня утром все разъяснилось. Он вынимал у нее из глаза мошку.

У меня было полное законное право разозлиться, ведь меня попусту заставили тащиться черт знает в какую даль, но я не разозлился. Наоборот, у меня от радости крылья. выросли. Я уже признавался вам, что телеграммы Гасси потрясли меня до глубины души, я опасался худшего. И вот теперь прозвучал сигнал «Отбой!». Я наконец-то получил точные правдивые сведения из первоисточника: у Гасси с этой кисляйкой опять все в ажуре.

— Значит, конфликт улажен?

— О, совершенно. Сейчас я люблю Огастуса еще сильнее, чем раньше.

— Вот это да!

— С каждой минутой, что мы проводим вместе, его удивительная душа раскрывается передо мной все полнее, точно редкостный цветок!

— Надо же!

— Каждый день я обнаруживаю в характере этого необыкновенного человека все новые грани… Вы ведь не так давно с ним виделись?

— Да, можно сказать, совсем недавно. Всего лишь позавчера вечером я устроил в его честь ужин в «Трутнях».

— Интересно, вы заметили в нем какую-нибудь перемену?

Я стал припоминать позавчерашнюю попойку. Ничего особенного в Гасси не появилось, все тот же кретин с рыбьей физиономией, что и всегда.

— Перемену? Нет, вроде бы не заметил. Конечно, во время этого ужина у меня не было возможности внимательно наблюдать за ним, да еще подвергать все его действия всестороннему анализу, как это принято называть. Сидел он рядом со мной, мы болтали о разных разностях, но ведь вы понимаете, когда выступаешь в роли хозяина, приходится без конца отвлекаться: следишь, чтобы официанты вовремя подавали и наливали, чтобы все гости участвовали в разговоре… чтобы Китекэт Поттер-Перебрайт не передразнивал Беатрис Лилли… словом, сотня обязанностей. Так что я не углядел в нашем друге ничего необычного. Собственно, о какой перемене вы говорили?

— О перемене к лучшему, если только совершенство может стать еще совершенней. Вам никогда не казалось, Берти, что если у Огастуса и есть крошечный недостаток, так это некоторая застенчивость?

Я понял, о чем она.

— А, да, конечно, вы безусловно правы. — Мне вспомнилось, как однажды обозвал его Дживс. — Мимоза стыдливая, верно?

— Именно. Берти, а вы, оказывается, знаете Шелли.

— Вы так думаете?

— Гасси всегда представлялся мне нежным цветком, которому не выдержать суровых бурь жизни. Но с недавнего времени — это началось неделю назад, если быть точной, — он начал проявлять наряду со свойственной ему восхитительной романтической мечтательностью силу характера, о которой я и не подозревала. Мне кажется, он совершенно утратил свою робость.

— Да, черт возьми, вы правы, — подтвердил я, наконец вспомнив. — На этом ужине он произнес спич, да еще какой! И главное…

Я прикусил язык. А ведь чуть не ляпнул, что Гасси пил только апельсиновый сок и был трезв, как стеклышко. Не то что тогда в Снодсбери, где он вручал призы школьникам пьяный в стельку: к счастью, я вовремя смекнул, что эти подробности сейчас неуместны. Естественно, ей хочется забыть, как опозорился ее возлюбленный на церемонии.

— А нынче утром, — продолжала она, — он очень резко ответил Родерику Споду.

— Неужто?

— Серьезно. Они о чем-то заспорили, и Огастус посоветовал ему спустить свою голову в унитаз.

— Кто бы мог подумать!

Ну, конечно, я ей не поверил. Ха, сказать такое Родерику Споду! Да в его присутствии, будь он тих, как ягненок, даже боксер, допускающий любые приемы, оробеет и не сможет отлепить языка от гортани. Нет, она все выдумала.

Разумеется, я понимал, в чем дело. Она пытается оказать моральную поддержку своему жениху и, как все женщины, перегибает палку. Точно так поступают и молодые жены — они пытаются убедить вас, что в душе их Герберта, Джорджа или как там их мужа зовут таятся неисповедимые глубины, которых не заметит человек поверхностный и равнодушный. Увы, женщинам неведомо чувство меры.

Помню, вскоре после свадьбы миссис Бинго Литтл рассказывала, как поэтично ее муж описывает закаты, — уж нам-то, самым близким его друзьям, известно, что этот дубина никогда в жизни не любовался закатом, а если ему и случилось по чистейшему недоразумению обратить внимание на вечернее небо, он наверняка сказал, что оно напоминает ему кусок хорошо прожаренного мяса, другого сравнения он бы просто не нашел.

Однако нельзя же упрекнуть барышню в глаза, что она врет, поэтому я и произнес: «Кто бы мог подумать!»

— Робость была его единственным недостатком, теперь он просто совершенство. Знаете, Берти, порой я себя спрашиваю, достойна ли я столь возвышенной души?

— И напрасно, — искренне заверил ее я. — Конечно, достойны.

— Как вы добры.

— Ничуть. Вы просто созданы друг для друга. Спросите кого угодно, и вам ответят: вы с Гасси — идеальная пара. Я знаю его с детства, и хорошо бы мне получить по шиллингу за все разы, когда я думал, что его избранница должна быть в точности такой, как вы.

— Правда?

— Клянусь. И когда я познакомился с вами, я мысленно воскликнул: «Вижу! Вижу фонтан! Там стая китов!».[10] Когда свадьба?

— Двадцать третьего.

— Зачем ждать так долго?

— Вы думаете, это слишком долго?

— Конечно. Женитесь прямо завтра, и дело с концом. Если избранник хоть отдаленно похож на Гасси, не стоит терять ни одного дня. Редкий человек. Необыкновенный. Я им восхищаюсь. А уж уважаю! Другого такого просто нет. Талантище.

Она взяла мою руку и сжала. Меня передернуло, но делать нечего, пришлось стерпеть.

— Ах, Берти! Вы само великодушие!

— Нет, нет, ничуть. Я искренне говорю то, что думаю.

— Я так счастлива… так счастлива, что эта история не повлияла на ваше отношение к Огастусу.

— Ни в коей мере.

— Многие мужчины в вашем положении затаили бы обиду.

— Очень глупо с их стороны.

— Но вы — вы слишком благородны. Вы по-прежнему восхищаетесь им.

— Всей душой.

— Милый, милый Берти!

С этим радостным восклицанием мы расстались, она ушла заниматься домашними делами, а я направился в столовую полдничать. Сама она, как выяснилось, не полдничает — соблюдает диету.

Подойдя к порогу, я протянул руку распахнуть приоткрытую дверь, и вдруг услышал голос, который говорил:

— …так что сделайте одолжение, Спод, перестаньте молоть чепуху.

Ошибиться я не мог. С самого детства у Гасси был совершенно особенный, неповторимый тембр голоса: в нем присутствует шипение газа, вытекающего из трубы, и блеяние овцы, призывающей своих ягнят.

Нельзя было также не понять смысла сказанных слов — никакого иного в них просто не содержалось, и потому признаться, что я удивился, значит, ничего не сказать. Хм, вполне возможно, что вздорная история, которую я слышал от Мадлен, не такая уж и выдумка. Если Огастус Финк-Ноттл приказал Родерику Споду перестать молоть чепуху, он вполне мог посоветовать ему спустить свою голову в унитаз.

Я в задумчивости вступил в гостиную.

Не считая довольно невыразительной особы женского пола, которая разливала чай и была то ли золовкой, то ли снохой, в гостиной находились только сэр Уоткин Бассет, Родерик Спод и Гасси. Гасси стоял на коврике перед камином, широко расставив ноги, и нежился у огня, который должен был бы согревать зад хозяину дома, и я сразу понял, почему Мадлен Бассет сказала, что он расстался со своей робостью. Даже от двери чувствовалось, что самоуверенность из него так и прет, Муссолини впору проситься к нему на заочные курсы обучения.

Гасси заметил меня и помахал рукой — как мне показалось, что-то слишком уж покровительственно. Ну прямо почтенный деревенский сквайр, милостиво принимающий депутацию арендаторов.

— А, Берти, это ты.

— Я.

— Входи, тут такие булочки.

— Спасибо.

— Книгу привез? Я тебя просил.

— Прости, пожалуйста, запамятовал.

— Ну, знаешь, такого раззяву, такого осла я в жизни не встречал. Но так и быть, дарую тебе жизнь — меня ждут великие свершения.

И, отпустив меня утомленным движением руки, он велел подать себе еще один бутерброд с мясом.

Первое чаепитие в «Тотли-Тауэрсе» я не включил в число приятных воспоминаний. Приехав в загородный дом, я обычно пью чай с особым удовольствием. Потрескивают дрова в камине, полумрак, запах намазанных сливочным маслом тостов, чувство покоя, уют — вот это жизнь! Я всеми глубинами своего существа отзываюсь на ласковую улыбку хозяйки дома, на заговорщический шепот хозяина, когда он, тронув меня за рукав, приглашает посидеть с ним в охотничьей гостиной и выпить виски с содовой. Тут в Бертраме Вустере просыпается все самое доброе.

Странная манера Гасси разрушила это ощущение bien-elre,[11] почему-то казалось, он хочет внушить нам, что хозяин этого дома он. Наконец все разбрелись, оставив нас вдвоем, и мне стало легче. Здесь все кишмя кишит тайнами, попробую их разведать.

Однако для начала следует установить, на какой стадии находятся отношения Мадлен и Гасси, причем узнать из его собственных уст. Она уверяла меня, что все прекрасно, но в таких делах не грех лишний раз удостовериться.

— Я только что видел Мадлен, — заметил я. — Она мне сказала, что вы по-прежнему жених и невеста. Это верно?

— Конечно. Был небольшой период временного охлаждения из-за того, что я вынимал мошку из глаза Стефани Бинг, ну, я слегка запаниковал и попросил тебя приехать. Надеялся, ты нас помиришь. Но сейчас такая необходимость отпала. Я занял твердую позицию, и теперь все уладилось. Но уж раз ты приехал, можешь остаться на денек-другой.

— Большое спасибо.

— Надеюсь, ты будешь рад встретить здесь свою тетушку. Кажется, она приезжает нынче вечером.

Ничего не понимаю. Тетка Агата в больнице, у нее желтуха. Я навещал ее третьего дня, принес цветы. О тетушке Далии и говорить нечего, она бы известила меня, что планирует высадку в «Тотли-Тауэрс».

— Ты что-то перепутал.

— Ничего я не перепутал. Мадлен показала мне телеграмму, которая пришла сегодня утром: миссис Траверс просит приютить ее дня на два-три. Отправлена из Лондона, я обратил внимание, так что сейчас, надо думать, ее уже нет в Бринкли.

Поди пойми эту абракадабру.

— Ты что же, говоришь о моей тетке Далии?

— Ну конечно, я говорю о твоей тетке Далии.

— То есть она приедет сюда нынче вечером?

— Именно так.

Час от часу не легче! Я закусил губу, не пытаясь скрыть, как сильно я встревожен. Неожиданное решение тетки последовать за мной в «Тотли-Тауэрс» может означать только одно: хорошенько все обдумав, тетя Далия усомнилась, что у меня хватит воли дойти до победного конца, и сочла необходимым явиться сюда лично, дабы не позволить мне уклониться от выполнения возложенной ею миссии. А поскольку я твердо решил всенепременно уклониться, не избежать мне крупных неприятностей. Боюсь, она поступит с ослушником-племянником примерно так, как поступала в былые дни на травле, когда гончей не удавалось выгнать лисицу из норы.

— А скажи, — продолжал Гасси, — громко ли она сейчас говорит? Я почему спрашиваю: если она станет кричать на меня, как на охоте, придется ее круто осадить. Довольно я натерпелся в Бринкли, больше не желаю.

Надо бы как следует обмозговать сквернейшее положение, в котором я оказался и которое приезд тетки еще больше осложнит, но тут я сообразил, что сам Бог велит мне попробовать разгадать одну из бесчисленных загадок.

— Послушай, Гасси, что с тобой произошло? — спросил я.

— А?

— Когда случилась эта перемена?

— Какая перемена?

— Ну вот, например, ты сказал, что придется круто осадить тетю Далию. А в Бринкли ты перед ней как осиновый лист дрожал. Еще один пример: ты велел Споду не молоть чепухи. Кстати, о чем именно он молол чепуху?

— Не помню. Он столько всякой чепухи мелет.

— У меня бы не хватило смелости сказать Споду: «Перестаньте молоть чепуху», — честно признался я.

Моя искренность тут же принесла добрые плоды.

— Ну что ж, Берти, если начистоту, — ответил Гасси, сбрасывая маску, — то неделю назад и у меня бы не хватило смелости.

— А что случилось неделю назад?

— Я пережил духовное возрождение. Благодаря Дживсу. Вот гений!

— А-а!

— Мы все словно маленькие дети, которые боятся темноты, а Дживс — мудрый учитель, он берет нас за руку и…

— Зажигает свет?

— Именно. Хочешь послушать, как все было?

Я заверил его, что весь внимание. Устроился поудобнее в кресле, закурил сигарету и приготовился слушать исповедь Гасси.

Гасси сосредоточенно задумался. Я понимал, что он выстраивает в уме факты. Вот он снял очки, протер их.

— Неделю назад, Берти, — наконец заговорил он, — я оказался в полнейшем тупике. Мне предстояло испытание, при одной мысли о котором чернело в глазах. До моего сознания дошло, что после венчания я должен буду произнести во время завтрака спич.

— Как же иначе.

— Знаю, но почему-то я об этом сначала не задумывался, а когда задумался, мне будто кирпич на голову свалился. И знаешь, почему мысль об этом спиче повергла меня в такой кромешный ужас? Потому что среди гостей на завтраке будут Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет. Ты хорошо знаешь сэра Уоткина?

— Не очень. Он меня однажды оштрафовал на пять фунтов в полицейском участке.

— Можешь мне поверить: упрям, как осел, к тому же нипочем не хочет, чтобы я женился на Мадлен. Во-первых, он спит и видит выдать ее за Спода, который, должен заметить, любит ее с пеленок.

— В самом деле? — вежливо отозвался я, пытаясь скрыть изумление по поводу того, что кто-то иной, кроме дипломированного идиота вроде Гасси, способен по доброй воле влюбиться в сию барышню.

— Да. Только она-то хочет замуж за меня, но это еще не все: Спод отказывается на ней жениться. Он, видите ли, возомнил себя избранником судьбы и считает, что брак помешает ему выполнить его великое предназначение. В Наполеоны метит.

Тьфу, совсем он меня запутал, надо сначала со Сподом разобраться. Нечего приплетать сюда Наполеона.

— О каком предназначении ты толкуешь? Он что, какая-нибудь важная шишка?

— Ты газет совсем не читаешь, да? Родерик Спод — глава и основатель «Спасителей Англии», это фашистская организация, ее чаще называют «Черные трусы». Спод задался целью сделаться диктатором, — если только его сподвижники не раскроят ему череп бутылкой, у них чуть не каждый вечер попойки.

— Вот это фокус!

До чего же я проницателен, сам себе удивляюсь. Как только я увидел Спода, я подумал, вы, надеюсь, помните: «Черт подери, Диктатор!», — и он действительно оказался Диктатором. Я попал в самую точку, не хуже знаменитых сыщиков, которые увидят идущего по улице человека и методом дедукции определяют, что он удалившийся от дел фабрикант, его предприятия изготовляют тарельчатые клапаны, зовут этого прохожего Робинсон, он страдает от ревматических болей в правой руке, живет в Клапеме.

— Провалиться мне на этом месте! Так я и думал. Бульдожья челюсть… Сверлящие глазки… И, конечно же, усики. Кстати, ты оговорился: не «трусы», а «рубашки».

— Не оговорился. К тому времени, как Спод создал свою организацию, «рубашек» уже не осталось, он и его приспешники носят черные трусы.

— Наподобие тех, в каких играют футболисты?

— Ага.

— Какая гадость!

— Чего уж гаже.

— Выше колен?

— Выше колен.

— Ну, знаешь!

— Согласен.

Мне закралось в душу подозрение столь ужасное, что я чуть не уронил сигарету.

— Старикашка Бассет тоже носит черные трусы?

— Нет. Он не член «Спасителей Англии».

— Почему же он тогда якшается со Сподом? Когда я встретил их в Лондоне, они были похожи на двух матросов, получивших увольнение на берег.

— Сэр Уоткин помолвлен с его теткой, некоей миссис Уинтергрин, вдовой полковника Г. Г. Уинтергрина, проживает на Понт-стрит.

Я задумался, восстанавливая в памяти сцену в антикварной лавке.

Когда вы сидите на скамье подсудимых, а мировой судья глядит на вас поверх пенсне и именует «заключенным Вустером», у вас времени хоть отбавляй изучить его, и в тот день на Бошер-стрит мне прежде всего бросилось в глаза, какое брюзгливое выражение было на физиономии сэра Уоткина Бассета. А в антикварной лавке это был счастливец, поймавший Синюю Птицу. Он вился вьюном вокруг Спода, показывая ему безделушки, и только что не ворковал: «Надеюсь, вашей тетушке это понравится? А как, на ваш взгляд, эта вещица?» Теперь мне стала ясна причина его радостного трепыханья.

— А знаешь, Гасси, — заметил я, — сдается мне, старикашка ей вчера угодил подарком.

— Возможно. Но Бог с ними, не о том речь.

— Конечно. И все-таки забавно.

— Не вижу ничего забавного.

— Нет так нет.

— Не будем отвлекаться, — решил Гасси, призывая собрание к порядку. — На чем я остановился?

— Не помню.

— А, вспомнил. Я рассказал тебе, что сэр Уоткин нипочем не желает, чтобы Мадлен вышла за меня замуж. Спод тоже против этого брака и никогда не пытался этого скрыть. Он выскакивал на меня из-за каждого угла и сквозь зубы бормотал угрозы.

— Н-да, не думаю, чтобы ты был в восторге.

— Какой уж там восторг.

— А зачем он бормотал угрозы?

— Видишь ли, хотя он отказывается жениться на Мадлен, даже если бы она сама согласилась, он все равно считает себя кем-то вроде рыцаря, который служит своей даме. Он все время талдычит, что счастье Мадлен для него превыше всего и что если я когда-нибудь огорчу ее, он мне шею свернет. Вот какого рода угрозы он мне бормотал, и вот почему я слегка занервничал, когда Мадлен стала вести себя со мной холодно после того, как застала меня со Стефани Бинг.

— Давай начистоту, Гасси, чем вы занимались со Стиффи?

— Я доставал у нее из глаза мошку.

Я кивнул. Что ж, если он решил настаивать на этой версии, он, безусловно, прав.

— Ладно, хватит о Споде. Перейдем к сэру Уоткину Бассету. Когда мы с ним только знакомились, я понял, что он не слишком высокого мнения о моей особе.

— Со мной случилось то же самое.

— Как тебе известно, мы с Мадлен обручились в «Бринкли-Корте». Поэтому о помолвке папенька узнал из письма, и представляю, в каких восторженных выражениях описала меня моя дорогая невеста, старик наверняка ожидал увидеть красавца вроде Роберта Тейлора, к тому же гениального, как Эйнштейн. Во всяком случае, когда ему меня представили как жениха его дочери, у него глаза чуть не выскочили из орбит, и он только пролепетал: «Как, этот?..» С таким видом, будто его разыгрывают, а настоящий жених спрятался за стулом, сейчас выскочит и крикнет: «У-у!» Наконец папаша убедился, что никакого обмана нет, и тут он забился в угол, сел и стиснул голову руками. А потом начал глядеть на меня поверх пенсне. Мне от этих взглядов жутко неуютно.

Кто-кто, а я Гасси понимаю. Я уже рассказывал вам, какое действие оказывает на меня старикашкин взгляд поверх пенсне, а если так посмотреть на Гасси, у бедняги земля уплывет из-под ног.

— И к тому же фыркал. А когда узнал от Мадлен, что я держу в спальне тритонов, то высказался по этому поводу в высшей степени оскорбительно — говорил он тихо, но я все равно расслышал.

— Ты что же, всю капеллу привез с собой?

— Ну да. Я провожу очень тонкий эксперимент. Один американский профессор подметил, что полнолуние оказывает влияние на брачные игры некоторых обитателей подводного мира, к ним относятся: рыбы — один вид, два подвида морских звезд, восемь разновидностей червей, а также ленточная морская водоросль Diktyota. Через два или три дня наступает полнолуние, и я хочу установить, влияет ли оно так же и на тритонов.

— Изъясняйся, ради Бога, человеческим языком и объясни, что такое брачные игры тритонов. Не ты ли мне говорил, что в период спаривания они просто машут друг на друга хвостами?

— Совершенно верно. Я пожал плечами.

— Ну и пусть машут, если им нравится. Лично я представляю себе испепеляющую страсть иначе. Значит, старому хрычу Бассету не по нутру эти твои бессловесные создания?

— Не по нутру. Я и сам ему не по нутру. Обстановка в доме сложилась крайне напряженная и неприятная. А тут еще Спод, и ты сам понимаешь, почему я был совершенно обескуражен. И плюс ко всему гром средь ясного неба: мне напоминают, что после венчания я должен за завтраком произнести спич, а среди присутствующих, как я тебе уже говорил, будут оба эти субъекта, то бишь Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет.

Он умолк, потом сделал судорожное глотательное движение, и мне представился китайский мопс, которого заставили принять таблетку.

— Берти, я ведь ужасно застенчив. Робость — это цена, которой я расплачиваюсь за слишком чувствительную натуру. Ты-то знаешь, какой для меня кошмар публичные выступления. У меня от одной мысли руки-ноги холодеют. Когда ты втянул меня в эту историю с раздачей наград питомцам из Маркет-Снодсбери и я появился на трибуне перед скопищем прыщавых подростков, меня охватила паника. Эта сцена потом долго снилась мне по ночам в кошмарах. А уж о свадебном завтраке и говорить нечего. Поразглагольствовать среди стаи теток и кузин у меня, наверное, хватило бы духу. Не стану уверять, что для меня это легко, но худо-бедно я все же как-нибудь бы выкрутился. Но когда по одну руку у тебя Спод, а по другую — сэр Уоткин Бассет… нет, такого мне не выдержать. И вдруг среди чернейшей ночи, что саваном закрыла мир от полюса до полюса, мелькнул мне слабый луч надежды. Я подумал о Дживсе.

Гасси поднял руку — мне показалось, он хочет почтительно обнажить голову. Однако ввиду отсутствия на голове шляпы рука так и застыла в воздухе.

— Я подумал о Дживсе, — повторил он, — поехал первым же поездом в Лондон и изложил ему мое затруднение. Мне повезло: еще немного, и я бы его не застал.

— Как это — не застал?

— Ну, он еще был в Англии.

— А где же ему еще быть, как не в Англии?

— Он мне сказал, что вы не сегодня-завтра отплываете в кругосветное путешествие.

— Нет, нет, я передумал. Мне не понравился маршрут.

— Дживс тоже передумал?

— Нет, он не передумал, зато передумал я.

— Вот как?

Он как-то странно глянул на меня, вроде бы хотел еще что-то сказать, но лишь хмыкнул и продолжал свое повествование.

— Ну вот, стало быть, пришел я к Дживсу и выложил все как есть. Стал умолять его найти выход из этой жути, в которой я по уши завяз. Клялся, что, если у меня ничего не выйдет, я ни в коем случае не стану его упрекать, потому что я уже несколько дней размышляю о предстоящем и вижу, что помочь мне — за пределами человеческих возможностей. Поверишь ли, Берти, не успел я выпить и полстакана апельсинового сока, который Дживс мне подал, как он уже нашел решение. Невероятно! Интересно бы узнать, сколько весит его мозг.

— Думаю, немало. Он ест много рыбы. Значит, его осенила удачная идея?

— Удачная? Да просто гениальная! Он подошел к проблеме с точки зрения психолога. В конечном итоге, заключил он, нежелание выступать перед публикой объясняется страхом аудитории.

— Ну, это-то тебе и я бы объяснил.

— Да, но он предложил способ победить страх. Ведь мы не боимся тех, кого презираем, сказал он. Поэтому нужно культивировать в себе высокомерное презрение к тем, кто будет вас слушать.

— Культивировать презрение… но как?

— Очень просто. Вы собираете все самое скверное, что только знаете об этих людях, и внушаете себе: «Думай о прыще на носу Смита…», «Не забывай, что у Джонса большие торчащие уши…», «Помнишь, как Робинса судили, когда он по билету третьего класса ехал в первом…», «Брауна в детстве вырвало на детском празднике, не забывай…», ну, и так далее. И когда вы встаете, чтобы произнести спич перед Смитом, Робинсом и Брауном, страха как не бывало. Вы смотрите на них свысока. Они в вашей власти.

Я вдумался в его слова:

— Понятно. Что ж, Гасси, в теории все прекрасно, но выйдет ли на деле?

— Действует безотказно. Я уже испробовал этот метод. Помнишь мой спич на ужине, который ты устроил в мою честь?

Я вздрогнул.

— Неужели ты в этот миг презирал нас?

— Естественно. До глубины души.

— Как, и меня?

— И тебя, и Фредди Уиджена, и Бинго Литтла, и Китекэта Поттерс-Перебрайта, и Барми Фозерингея-Фиппса — всех без исключения. «Жалкие козявки, — мысленно говорил я себе. — Взять хотя бы этого недоумка Берти — он же просто ходячий анекдот». Вы для меня были словно музыкальные инструменты, я играл на всех, и мне рукоплескали.

Признаюсь, я разозлился. Какова наглость! Эта дубина Гасси обжирался за мой счет, наливался апельсиновым соком, и в это же время презирал меня!

Впрочем, я быстро остыл. Ведь что здесь главное в конце-то концов? Самое главное, самое важное, в сравнении с чем все остальное просто тьфу, — так вот повторяю, самое главное — это затащить Финк-Ноттла под венец и благополучно отправить в свадебное путешествие. И если б не совет Дживса, то угрозы Родерика Спода вкупе с фырканьем сэра Уоткина Бассета и его взглядами поверх пенсне наверняка полностью деморализовали бы жениха и вынудили его отменить приготовления к свадьбе, после чего он сбежал бы в Африку ловить тритонов.

— Черт с тобой, — сказал я, — мне все ясно. Ладно, я допускаю, что ты можешь презирать Барми Фозерингея-Фиппса, Китекэта Поттер-Перебрайта, положим, даже меня — тут я, правда, делаю большую натяжку, — но не можешь же ты выказать презрение к Споду?

— Не могу? — Он громко расхохотался. — Еще как могу. И сэру Уоткину Бассету могу. Поверь, Берти, я думаю о свадебном завтраке без тени тревоги. Я весел, жизнерадостен, уверен в себе, галантен. Ты не увидишь за праздничным столом краснеющего дурачка, который заикается, теребит дрожащими пальцами скатерть и готов сквозь землю провалиться, как любой заурядный жених. Нет, я посмотрю этим бандитам прямо в глаза, и они у меня вмиг присмиреют. Что касается тетушек и кузин, они животики надорвут от смеха. Когда придет время держать речь, я буду думать обо всех гнусностях, которые совершили Родерик Спод и сэр Уоткин Бассет и за это заслужили величайшее презрение своих сограждан. Я про одного только сэра Уоткина такого могу порассказать, анекдотов пятьдесят, не меньше, знаю; ты удивишься, почему Англия так долго терпит этого морального и физического урода. Я все анекдоты записал в блокнот.

— Записал в блокнот, говоришь?

— Да, в маленький такой блокнот, в кожаном переплете. В деревне его купил.

Не скрою, я слегка занервничал. Даже если он хранит этот свой блокнот под замком, от одной мысли, что он вообще существует, можно потерять сон и покой. А уж если, не приведи Бог, блокнот попадет не в те руки… Это же бомба, начиненная динамитом.

— Где ты его хранишь?

— В нагрудном кармане. Вот он… Нет, его здесь нет. Странно, — сказал Гасси. — Наверное, где-нибудь обронил.