"Этюды любви и ненависти" - читать интересную книгу автора (Дудаков Савелий)

Л.Н. Толстой, С.Я. Надсон и другие…

И снова Толстой Надо думать, что такого поэта, как Надсон (1862-1887), для Льва Николаевича Толстого вообще не существовало. Воспитанный на других эстетических принципах, он на дух не переносил певцов "гражданской скорби", считая их эпигонами Некрасова. В целом невысоко оценивал он и поэзию своего соседа Афанасия Фета (1820-1892), хотя при жизни иногда делал ему комплименты. (Кстати, Волошин писал о Фете: "Говорят, что он в последние годы своей жизни с напряженным, болезненным вниманием прочитывал каждый вновь появлявшийся сборник стихов: ждал идущих на смену"1.

Смены не было. Надсон ему не нравился.) Толстой недурно отзывался о Полонском (1820-1898), но, правда, тоже при жизни Якова Петровича. Если и хвалил современников, признавался он впоследствии, то лишь "в среде литераторов, из учтивости"2.

В 1901 г. Толстой расставил всех по местам: "На моей памяти, за 50 лет, совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики.

Проследить можно это понижение по всем отраслям литературы, но укажу только на некоторые, более заметные и мне знакомые примеры. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обычно забывается) поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину…"3 Оборвем цитату, ибо далее в черновике во множественном числе названы Брюсовы и Бальмонты. С моей точки зрения, Толстой, пусть весьма субъективно, а подчас и совсем необъективно (что с ним нередко случалось в отношении братьев-писателей), выстроил историческую линию русской поэзии, где между признанными классиками расположился самый молодой по возрасту поэт. "Понижение уровня вкуса читателей" здесь ни при чем: жизнь шла вперед, и поэтические идеалы и пристрастия вполне сознательно менялись.

Но иногда Толстой противоречил сам себе: однажды, например, посетовал на недооцененность Тютчева, Фета, Сковороды.4 К евреям-поэтам Лев Николаевич относился иронически. Однажды Ясную Поляну посетил стихотворец и "талмудист" Самуил Захарович Баскин-Серединский, подаривший Толстому роскошный двухтомник своего друга Даниила Ратгауза. Л.Н. заметил по этому поводу, что "очень любит стихи и особенно ‹стихи› евреев. Но у него (Баскина-Серединского. – С. Д.) талант"5. Толстой, кажется, чтил Генриха Гейне… На бастионах Севастополя он переводил одну из его баллад. Да и в "Анне Карениной" Облонский читает четверостишие Гейне, а в "Круге для чтения" приводится цитата из Гейне, повторенная затем в "Путях жизни". В черновиках программного произведения "Что такое искусство" (1897-1898) Гейне поначалу числился в разряде "хорошего всемирного искусства", но потом Толстому это показалось "слишком", и фраза была вычеркнута6.

Мне кажется, что шумный успех Надсона прошел мимо Толстого. Из всего поэтического окружения Толстого только Плещеев, крестный отец Надсона в русской литературе, мог замолвить за него словечко. И вряд ли Толстой отозвался бы на творчество 24-летнего поэта строчкой своего дневника, если бы не случай. Впрочем, роль Надсона в русской поэзии тем не менее достаточно заметна. Не следует забывать, что только до 1917 г. вышло 28 изданий его стихов (тиражами поначалу по 6 тыс. экз., тиражи последних изданий доходили до 12 тыс. экз.), отдельные стихотворения были включены не только во все "Чтецы-декламаторы", но и в школьные хрестоматии. Например, для диктанта предлагалось знаменитое: «Не говорите мне: он умер. Он живет», где сложность пунктуации являлась камнем преткновения не для одного поколения гимназистов. (Каждый может проверить свою грамотность, я лично на самоэкзамене провалился.) В 1885 г. Академия наук присудила Надсону Пушкинскую премию. Пожалуй, наиболее сильное определение места поэта принадлежит П.Ф. Якубовичу-Мельшину: во-первых, Надсон после смерти Некрасова – "самый талантливый и популярный из русских поэтов", а во-вторых "со времени Лермонтова русская поэзия не знала такого красивого музыкального стиха…

Он явился не только певцом своего поколения, но юности вообще, чистоты и свежести юного чувства, красоты девственных порываний к идеалу… "7 Напомним, что Петр Филиппович был не только поэт но и переводчик: он первым перевел "Цветы зла" Бодлера на русский язык. Знакомство с западной поэзией на рубеже веков кидает оценке Якубовича еще большую весомость". С немалым удивлением мы можем прочитать у великого русского писателя В.В. Набокова строки, перекликающиеся с приведенными выше: «Счастливее оказался Лермонтов… В его стихах разночинцы почуяли то, что позже стало называться "надсоновщиной". В этом смысле Лермонтов – первый надсон (с маленькой буквы. – С. Д.) русской литературы.

Ритм, тон, бледный, слезами разбавленный стих гражданских мотивов до "Вы жертвою пали" включительно – все это пошло от таких лермонтовских строк, как: "Прощай, наш товарищ, недолго ты жил, певец с голубыми очами, лишь крест деревянный себе заслужил да вечную память меж нами". Очарование Лермонтова, даль его поэзии, райская ее живописность и прозрачный привкус неба во влажном стихе были, конечно, совершенно недоступны пониманию людей склада Чернышевского»8. Но в одном из писем из ссылки (из Астрахани) Чернышевский благодарит корреспондента за присылку сборника Надсона9, лире которого, вопреки мнению Владимира Владимировича, как и лире Лермонтова, был присущ "прозрачный привкус неба во влажном стихе", иначе трудно объяснить его успех у русских композиторов. Другой русский поэт в одной из статей 1910 г. выразился о нашем герое так: "Чтобы возбуждать сочувствие, надо говорить о себе суконным языком, как это делал Надсон"10. Вспоминается литературный анекдот об одесском назойливом нищем, славившемся тем, что ему никто не мог отказать. Однажды в трактире он подошел к столу, за которым сидел Багрицкий с друзьями, и стал канючить. Багрицкий встал в позу и прочел: "Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был, не падай душой!". Послушав немного, нищий удалился. Торжествующий Багрицкий произнес сакраментальную фразу: "Даже он не вынес Надсона!" В советское время Надсона издавали и в малой и в большой сериях "Библиотеки поэта", всегда сопровождаемых сочувственной статьей. В литературе 80-х годов XIX в. его имя всегда соседствовало рядом с именем Всеволода Гаршина – дети одного поколения, оба безвременно сгоревшие.

Но если Лев Николаевич все же вчитался бы в стихи Надсона, то он, к своему удивлению, обнаружил бы строфы, под которыми не постеснялись бы подписаться сам Фет или (позже) Бальмонт. (Толстой понимал: "…у Фета уже есть такая смелость, впадающая в декадентство. Есть грешки, неясные вещи"11.) Например, дивное пьяняще музыкальное "В лунную ночь":

Чутко дремлют сады, наклонясь с берегов, Ярко светит луна с беспредельных небес, Воздух полн ароматом весенних цветов, Мгла полна волшебством непонятных чудес.

Музыкальность стихов Надсона чувствовал такой композитор, как Сергей Рахманинов, написавший романс на его стихи: …Я б умереть хотел душистою весною В запущенном саду, в благоуханный день, Чтоб купы темных лип дремали б надо мною И колыхалась бы цветущая сирень…

Кстати, поэту было всего 17 лет, когда он написал эту "Мелодию". Один тонкий критик писал об этом романсе, что он напоминает небольшую вокальную поэму и что стихотворение Надсона близко знаменитому лермонтовскому "Выхожу один я на дорогу":

"Природа, как вечно живой источник красоты, покоя и блаженства, противопоставлена в них человеческому горю, страданиям и смерти. Величавая торжественность тона этой поэтической исповеди передана Рахманиновым в широкой, плавно и неторопливо развертывающейся мелодии голоса, сопровождаемой непрерывно льющимися волнообразными фигурациями фортепиано"12. Этот же критик выделяет драматический романс "Пора", лейтмотив которого – призывно-фанфарная и грозно звучащая фраза: "Пора, явись, пророк!"13 Применительно к нашим сюжетам можно сказать, что романс обретает библейскую мощь. И не случайно приподнято-патетический тон романса и музыка напоминают знаменитый этюд dis-moll Скрябина.

А всего на слова Надсона написано более 50 романсов; он входит в первую десятку самых популярных поэтов, попавших на нотный стан: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов Плещеев, Полонский, Ал. Толстой, Апухтин, Бальмонт, Блок. Некоторые его стихотворения переложены на музыку неоднократно, например: "Заря лениво догорала" – Ц. Кюи, Э. Направник, Н. Спендиаров, Терещенко и др.; "Мне снилось вечернее небо" – А. Аренский, В Золотарев, С. Ляпунов, П. Чесноков и др.; "Над свежей могилой" – Ф. Блуменфельд, В. Золотарев, С. Рахманинов. На тексты Надсона писали и другие композиторы – Ф Акименко, М. Анцев, К. Бах, А. Гедике, С. Василенко, Р.

Глиэр, А. Гречанинов, Ф. Кенеман, Г. Конюс, В. Ребиков (большой цикл), А.

Рубинштейн и др.14 На знаменитый реквием "Не говорите мне: он умер" музыку написали не менее десяти композиторов!15 С. Венгеров писал, что сжатость и образность стиха позволили Надсону создать несколько лаконичных строф, вошедших в обиход речи, чего не каждый поэт удостоился, а мы с высоты нашего времени можем только подтвердить этот факт.

Таковы, например, "Как мало прожито, как много пережито", "Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает", "Облетели цветы – догорели огни"16.

Презрительное отношение к Надсону и его поклонникам сложилось в 10-е годы XX в., когда русский модернизм сбросил с корабля современности не только Надсона.

Особенно изощрялся Маяковский, но даже эта настойчивость не случайна – будущий футурист в молодости пережил увлечение Надсоном, говорил же: "Помню, как сейчас, в стихах у Надсона…"17 Позднее он сводил счеты с прошлым: "На сон не читайте Надсона…" (Клоп). А говоря о своей несомненной близости в смысле величины поэтического дара к Пушкину, мимоходом в "Юбилейном":

Чересчур страна моя поэтами нища.

Между нами – вот беда – позатесался Надсон, Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на "Ща"…

Антипод Маяковского Александр Блок также отрицательно относился к Надсону, впрочем, значительно сдержаннее. Весьма характерно в прилагаемом "Списке русских авторов" (25 декабря 1919 г.) сказано о Надсоне: "Есть поучительнейшие литературные недоразумения, вроде Надсона, нельзя не отдать ему хоть одной страницы"18. В другом месте Блок говорит об искренности поэта, которую читатель, безусловно, чувствует: «Потому, что "здесь человек сгорел", потому что это – исповедь души. Всякую правду, исповедь, будь она бедна, недолговечна, невсемирна, -правда Глеба Успенского, Надсона, Гаршина и еще меньших – мы примем с распростертыми объятиями, рано или поздно отдадим им все должное»19.

В.И. Нарбут иронически предлагал Осипу Мандельштаму издавать журнал под названием "Семен Яковлевич". Тот весьма благосклонно выслушивал его рассуждения об эволюции поэзии от Надсона: "от нуля до Гумилева и Мандельштама"20.

Прошли десятилетия – и лира Надсона неожиданно ожила в творчестве поэта, казалось бы, от него далекого. Я говорю о безусловном – с моей точки зрения – классике XX в. Николае Алексеевиче Заболоцком (1903-1958). Мне уже приходилось писать об оригинальном взгляде Заболоцкого на творчество Бенедиктова и капитана Лебядкина. Но это, кажется, и понятно: автор "Столбцов" должен был удалиться от современников на расстояние, равное нескольким поколениям поэтов. Отсюда – его любовь к XVIII веку. Но Надсон?

Многие критики отмечали влияние некрасовской поэзии на Заболоцкого. И действительно, "поэзия мести и печали" была сродни поэту, но, конечно, во времена Заболоцкого речь могла вестись лишь о "печали". О какой "мести" можно было говорить? А вот "смягченная" некрасовская форма в стихах Надсона не случайно озарила некоторые лучшие стихи позднего Заболоцкого. Заболоцкий много думал о красоте – красоте человеческих лиц, о красоте душевной. Конечно, идеалом служила бы гармония, но:

Поиск гармонии обречен на неудачу. Несмотря на некий оптимизм стихотворения – это данность печатного советского времени, но и в подцензурной печати можно было много сказать. Ведь цена недосягаемой гармонии – человеческое страдание:

Отсюда и такое внимательное отношение к красоте и безобразию человека.

Некрасивые девушки были одной из любимых тем Надсона, к которой он неоднократно возвращался. Первое стихотворение Дурнушка написано в 1883 г. в девятнадцать лет:

Далее – несколько иная мысль – ребенок поначалу радуется жизни, но не знает своего весьма горестного будущего: из-за своей некрасивости девочка обречена на одиночество:

Впрочем, в следующей "Дурнушке" поэт предсказывает девушке не столь мрачное будущее, хотя цена возможного благополучия – отказ от личного счастья – слабое утешение для героини:

Уже по первому стихотворению Заболоцкого ясно, что он "заимствовал" у Надсона для своей "Некрасивой девочки" саму идею. В последующих стихотворениях прослеживаются более серьезные "заимствования":

Второе стихотворение в своего рода стихотворной дилогии Заболоцкого называется "Старая актриса". В нем рассказано о судьбе девочки, оказавшейся в роскошном доме престарелой тетки-актрисы, – тема почти некрасовская:

В этом стихотворении Заболоцкий объединяет два любимых сюжета Надсона – безрадостное, сиротское детство и несоответствие неприметной внешности внутреннему миру.

Наиболее полно мотив одинокого детства разработан Надсоном в стихотворении "Мать" (1886):

И – тема 1884 г. – дурнушка в доме богатых родственников:

В "Старой актрисе" есть еще одна тема, близкая обоим поэтам, – тема суетности, бренности бытия. В данном случае речь не о смерти (об этом ниже) – речь об увядании красоты. Смерть неизбежна, но на пути к ней – "беспощадное время", старящее тело и… душу. Былую красоту можно лишь "законсервировать", как это удалось старой актрисе в ее мини-музее. Но и это преходяще.

У Заболоцкого сама ценность искусства ставится под сомнение через призму восприятия ребенка:

Юношеская увлеченность Надсоном осталась у Заболоцкого навсегда. Отдавал ли он себе в этом отчет? Ведь скрывал же он свое увлечение Мандельштамом. Скрывал ли он от себя влюбленность в вечную юность безвременно ушедшего поэта? Трудно ответить на этот вопрос, но стихотворения Николая Алексеевича хранят следы заимствований, "скрытых цитат". Вот почти наугад взятые строфы:

В младенчестве я слышал много раз В детстве слышал я старую Полузабытый прадедов рассказ… сказку о том…

Н. Заболоцкий С. Надсон Или удивительная параллель стихотворений "Я не ищу гармонии в природе" и "Север" Заболоцкого со стихотворением

Надсона, которое стоит привести полностью:

Вообще философская лирика Заболоцкого много заимствовала у Надсона. Перечислим стихотворения, наиболее ему близкие: "Не знаю отчего, но на груди природы…", "На кладбище", "Гаснет жизнь, разрушается заживо тело", "Это было давно". Последнее примыкает к такому наброску Надсона:

И последнее, вполне кафкианское дополнение. Я приехал в Израиль в 1971 г., когда существовала газета "Наша страна", надо думать, не имевшая достаточно подготовленных в литературном отношении сотрудников. Однажды на ее страницах появилось стихотворение с предуведомлением, что поэт живет в Ленинграде и по понятным причинам не может покинуть СССР – он "отказник". К своему восторгу я увидел знакомые надсоновские строфы: "Я рос тебе чужим, отверженный народ". Понятно, что через несколько дней редакция принесла читателям извинения: ведь репатриироваться с "литераторских мостков" Волкова кладбища невозможно. Насмешник и виновник небольшого скандала хорошо знал дело – фактура стиха свободно вписывалась в контекст начала 70-х, что не вызвало никакого подозрения редактора, а вдохновил озорника на сей фокус Владимир Владимирович Маяковский. Судите сами: один из персонажей "Клопа" говорит: «…он – писатель. Чего писал – не знаю, а знаю только знаменитый! "Вечорка" про него три раза писала: стихи, говорит, Апухтина за свои продал, а тот обиделся, опровержение написал. Дураки, говорит, вы, неверно всё, – это я у Надсона списал»32.

Попытавшись определить место Надсона в истории русской литературы, мы должны коснуться совершенно неожиданного вмешательства Льва Николаевича Толстого в посмертную судьбу поэта.

Эта печальная история началась в 1886 г., когда молодому поэту киевская газета "Заря" предложила вести обзор современной литературы. Надсон работал в "Заре" полгода: с мая по сентябрь, до того как резкое ухудшение здоровья не позволило ему продолжать трудиться. И надо же было тому случиться, что в одной из своих статей Надсон "прошелся" по творчеству некоего графа Алексиса Жасминова. За таким претенциозным псевдонимом скрывался известный нововременский фельетонист Виктор Петрович Буренин (1841-1926). Начав с либеральных изданий, он затем сотрудничал в "Колоколе" (анонимно), "Искре", "Зрителе" и других "передовых" изданиях и постепенно оказался в черносотенном лагере. Замечу, что литературный талант Буренина признавали многие достойные писатели: Лесков, Некрасов, Достоевский, Толстой и др. Но уже в 1876 г. И.А. Гончаров писал о Буренине как о беспринципном цинике, пренебрегающем приличиями в печати, а Лесков в частном письме – как о человеке, который "только и делает, что выискивает, чем бы человека обидеть, приписав ему что-нибудь пошлое и мало ему свойственное"33.

Очень метко "припечатал" Буренина в эпиграмме Д.Д. Минаев:

И вот за разбор творчества такого человека взялся Надсон. Дело в том, что граф Жасминов, искренне или неискренне восхищаясь Толстым и ни в грош не ставя других писателей, утверждал, что после шедевров "Льва нашей литературы" все прочие по сравнению с ним "козлы, бараны и поросята (!!)". Один из критиков заметил, что, посвятив несколько статей Толстому и отнюдь не разделяя его взглядов, Буренин "развязно" использовал его в полемике; в "Дневнике" Е.И. Раевской Толстому приписываются слова о Буренине: "Он дерется мной"35. В хвалебной статье о Чехове Буренин не преминул "посмеяться над мертвым Чеховым"36. Собственно, Надсон вступился за честь русской литературы, ибо к тому времени среди стада означенных выше "животных" числились и Гончаров (кстати, Надсон считал его виртуозом стиля, что говорит о вкусе поэта, но любовь, как увидим ниже, не была взаимной), и Лесков, и Салтыков-Щедрин, и Гаршин – все высокоценимые самим Толстым, которому, естественно, такие уничижающие братьев по перу сравнения вряд ли приходили в голову. Надсон заметил, что графу Жасминову стоит в первую очередь обратить внимание на собственное творчество, вполне порнографическое и трафаретное: «порнография самого низкого качества бьет в глаза с каждой страницы этих "реалистических повестей из действительной жизни". "Вздрагивающие бедра", "обнаженные плечи", "античные руки",

"неприкрытая грудь", "падение" в начале рассказа, "падение" в середине и "падение" в конце… сцены в спальнях, будуарах, купальнях и иных местах, излюбленных порнографистами». При этом Надсон процитировал сетования Буренина по поводу отсутствия в современной литературе серьезных раздумий о правде и глубине37.

Вероятнее всего, не критика задела Буренина. Надсон несколько раз указал графу Жасминову на ошибки (один из его очерков так и называется "Маленький урок по истории культуры г. Буренину") и на то, что он "изобретает велосипед". На жалобы Буренина, что рифмованный стих изжил себя и теперь можно писать лишь белым стихом, Надсон ответил блестящим переложением в рифмованных стихах бездарных виршей Буренина в балладе "Олаф и Эстрильда". Этого граф не вынес. Впрочем, он не вызвал поэта на дуэль, что было вполне в духе литературных нравов того (и более позднего) времени. Буренин предпочел клевету и, надо сказать, весьма в сем деле преуспел. Он поместил в "Новом времени" несколько злобных статей, в которых касался не только творчества Надсона, что, конечно, вполне допустимо, но и его личной жизни. И что совсем уж возмутительно, намекал на то, что болезнь поэта – сплошное притворство и средство получения всевозможных пособий. Эти статьи графа Жасминова усугубили болезнь Надсона и ускорили его смерть.

Когда произошла трагедия, то кто-то из друзей поэта вспомнил, что Семен Яковлевич писал о нововременских писателях следующее: "На каждом шагу читатель натыкается на какое-нибудь возмущающее душу неприличие: тут под видом рецензии ловкий критик пишет донос на своего личного врага; там не менее ловкий беллетрист выводит в пасквильном виде рецензента, давшего о нем неблагоприятный отзыв". И далее: "Тайны псевдонимов раскрываются самым наглым образом, как сделал это, напр., г-н Буренин, глумясь над книгою O.K. Нотовича… Несколько лет тому назад некоторыми органами был поднят вопрос о литературном суде чести.

Нельзя не пожалеть от всей души, что у поднявших этот вопрос не хватило энергии провести его в жизнь, добиться осуществления своего проекта…"38 И вот друзья Надсона решили судить Буренина судом чести. Они подготовились весьма серьезно. Спустя тридцать лет после смерти поэта Николай Петрович Жерве опубликовал небольшую статью "Надсоновский уголок", в которой рассказал об истории личных вещей поэта, попавших в музей Кадетского корпуса, где тот обучался. Среди реликвий есть несколько фотографий лиц, сыгравших определенную роль в жизни Надсона. В первую очередь – это Николай Петрович Вагнер (Кот-Мурлыка),

"открывший" юное дарование и опубликовавший первое стихотворение поэта в мистическом журнале "Свет". (Напомню, что там же публиковался известный в свое время антисемитский роман "Темное дело", принадлежавший перу самого редактора – пути Господни неисповедимы!). Здесь же фотографии тех, кто поддержал поэта – П.А.

Гайдебурова, А.Н. Плещеева (по словам самого Надсона, Плещеев был его литературным крестным отцом), критиков – Н.К. Михайловского, С.А. Венгерова, Ореста Миллера, К. К. Арсеньева и др. Но слова из песни не выкинешь – здесь же и портрет того, кто ускорил его смерть. Доктор Ф.Т. Штангеев, пользовавший Надсона в Ялте, свидетельствовал, что "безвременно умерший Надсон мог бы прожить дольше, если бы не эта клевета – настолько сильны были нравственные страдания!" (курсив мой. – С. Д.)39. Один из современников, сын поэта Плещеева, свидетель угасания Надсона, писал о возмутительной, недостойной травле, начатой Бурениным против смертельно больного поэта40.

Итак, друзья написали письмо, которое подписали многие люди, предложили подписать его и Льву Толстому. Мы знаем, что Толстой не одобрял коллективных писем и, получив нужную информацию от лиц, ему знакомых, написал приватное письмо автору пасквилей: 1887 г. Февраля 1-25. Москва.

Виктор Петрович!

Недели две тому назад мне сообщили подписанный несколькими десятками имен известных литераторов протест против написанных вами статей о покойном Надсоне и просили меня подписать его. Я отказался подписать, во-первых, потому, что все это дело было мне совершенно неизвестно, а во-вторых, и главное, потому, что такой протест, напечатанный в газете, представляется мне средством отомстить, наказать, осудить вас, на что я, если бы и даже справедливы были все обвинения против вас, я не имею права. На вопрос о том, что признаю ли я то, что Буренин поступил дурно, я не мог ответить иначе, как признав то, что если справедливо то, что вы говорите, то Буренин поступил нехорошо; но из этого не следует то, чтобы я потом должен был постараться сделать больно Буренину; Буренин для меня такой же человек, как и Надсон, т. е. брат, которого я люблю и уважаю и которому я не только не желаю сделать больно потому, что он сделал больно другому, но желаю сделать хорошо, если это в моей власти… Вышло так, что третьего дня мне сообщили, что кружок писателей, не печатая протеста, заявил желание, чтобы я выразил свое мнение о том поступке, в котором обвиняют вас. Я счел себя не в праве отказаться и вот пишу вам. Пожалуйста, не осудите меня за мое это письмо, а постарайтесь прочесть его с тем же спокойным и уважительным чувством братской любви человека к человеку, с которым я пишу вам. Вас обвиняют в том, что в своих статьях, касаясь семейных и имущественных отношений Надсона, делали оскорбительные и самые жестокие намеки и что эти статьи действовали мучительно и губительно на болезненную, раздражительную чуткую натуру больного и были причиною ускорения смерти…

Если справедливо обвинение против вас, то вы знаете это лучше всех… если это случай только неосторожности обращения с оружием слова или легкомыслие, последствия которого не обдуманы, или дурное чувство нелюбви, злобы к человеку…

Вы единственный судья, вы же и подсудимый и знаете один, к какому разряду поступков принадлежат ваши статьи против Надсона…

На вашем месте я бы с собой самым строгим образом разобрал бы это дело. И высказал бы публично то решение, к которому бы пришел – какое бы оно ни было…

Уважающий и любящий вас

Лев Толстой41.

Все письмо – пример реализации идей "непротивления злу". Письмо составлено таким образом, чтобы ни в коем случае не уязвить достоинства обвиняемого. Толстой уверен, что самосуд (т. е. суд Буренина над собой) принесет значительно больше пользы, чем гласное осуждение пасквилянта в печати. Более того, Буренину предлагался выход – самому вынести себе приговор в печати. Идеальное решение! "Непротивление злу" в данном случае оборачивалось своего рода фарсом: обращаться к совести автора глумливых и лживых статей было просто нелепо! Ясно, что Толстой ни Надсона, ни самого Буренина не читал, это и привело к конфузу. Письмо Толстому далось нелегко – он явно не хотел высказываться по данному делу, кстати, замешанному на антисемитизме. Письмо Лев Николаевич сочинял с черновиком и в беловом варианте смягчил все, что мог. Например, фразу "более 20 выдающихся литературных имен" заменил на "несколько десятков имен известных…" и т. д., изменил и концовку, которая имеет три варианта.

Буренин ответил незамедлительно (письмо отправлено 28 февраля 1887 г.). Все обвинения в некорректности филиппик против Надсона он отмел, объясняя, что они были лишь реакцией на статьи Надсона в киевской газете "Заря": "Вам предлагали вашим авторитетным именем подкрепить обвинение неизвестного вам человека в том, что он ускорил смерть другого. Неужели… можно подписаться под таким тяжким обвинением, выслушав только обвинителей и не выслушав обвиняемого. ‹…› Обвинители говорят еще больше и решительней: ваши статьи ускорили смерть больного. Позволю себе спросить: кто, кроме Господа Бога, может это определить?"42 На это последовал краткий ответ Толстого:

В.П. Буренину 1887 г. марта 4. Москва.

Благодарю вас за ваше, разъяснившее мне многое, письмо и за укоры, которые вы мне делаете. Они совершенно справедливы.

Лев Толстой43.

Вся эта история оставляет грустное чувство: Лев Николаевич извиняется перед ничтожеством – оказывается, Буренин прав, а он, Толстой, нет. Это понятно, но что делать с "20 выдающимися именами"? Например, со знакомцем Толстого лейб-медиком Львом Бернардовичем Бертенсоном, который тоже пользовал Надсона и лечил самого Толстого и которому писатель на 100% доверял? Неужели все 20 послали извинительные письма по адресу: «Петербург.

Редакция "Нового времени". Виктору Петровичу Буренину»? Никто из подписавшихся этого не сделал, ибо они прочитали то, что написали оба участника трагедии: убийца и убитый. Возможно, среди них был и молодой Антон Чехов; в одном из писем Н.А. Лейкину он писал о погибшем поэте: "Да, Надсона, пожалуй, раздули, но так и следовало: во-первых, он, не в обиду будь сказано Л.И. (Лиодору Ивановичу Пальмину. -С. Д.), был лучшим современным поэтом и, во-вторых, он был оклеветан (курсив мой. – С. Д.). Протестовать же клевете можно только преувеличенными похвалами"44. В другом письме, брату, Антон Павлович подчеркнул, что общественное мнение оскорблено убийством Надсона45. Вот один из пассажей Буренина, вызвавший негодование Чехова: «Начнешь разбирать, почему автор или книги полюбились, и только руками приходится разводить. Один полюбился потому, что телом и духом хил, как пришибленный воробей, и внушает жалость именно своей физической и нравственной искалеченностью, хилостью или беспомощностью… Третий полюбился потому, что написал поэму "Чижик, чижик, где ты был" и не мог перенести рецензии на поэму: вздохнул три раза, да взял и умер, завещая своим обожателям "из романтических старушек" вечное мщение автору рецензии и вечное оплакивание "трагической" кончины автора "Чижика"»46. Это было опубликовано уже после писем Толстого!

Достаточно прочитать первые строки Буренина о месте публикации очерков Надсона:

"В одной жидовской газетке…", чтобы опечалиться и возмутиться. Употребление или неупотребление слова "жид" в официальной прессе не может являться предметом обсуждений: начиная со времен Екатерины II во всех государственных актах слово "раб" было заменено на слово "верноподданный", а слово "жид" на слово "еврей". Но законы империи, какими бы жестокими они ни были и как бы ни отставали от требований времени, в ней никогда не исполнялись. Полемика по поводу употребления слова "жид" неоднократно вспыхивала. Вспомним Н. Костомарова. А вот одно маленькое эссе по этому поводу: «Помню, как я однажды целую ночь спорил с одним из талантливейших писателей-евреев, моим случайным и радостным гостем (В.Е.

Жаботинский? – С. Д.). И я убеждал его, что он, редкий мастер слова, должен писать, а он упорно твердил, что, всей своей душой художника любя русский язык, он не может писать на нем, на том языке, где существует слово "жид". Конечно, логика была за мною, но за ним стояла какая-то темная правда (она не всегда бывает светлою), и я чувствовал, что постепенно мои горячие убеждения начинают звучать фальшью и дешевым пустозвонством. Так я не убедил его, прощаясь, не решился поцеловать: сколько неожиданных смыслов могло оказаться в этом простом обыденном знаке расположения и дружбы?»47.

Но возвратимся к Надсону и его сотрудничеству в киевской газете. Справка дает следующее: "Заря". Политическая и литературная газета, издавалась в Киеве с 1 ноября 1880 по 26 ноября 1886 г. ежедневно. Издатель-редактор П.А. Андреевский, с 1885 г. – Л.А. Куперник. «Либерально-буржуазный орган, проповедовавший расплывчатую идею "свободного и разумного прогресса". Основное место в "З." занимала местная жизнь (городское благоустройство, народное образование, театр, музыка, суд и пр.). Ратовала за расширение земельного кредита, видя в нем главное спасение крестьянства от нищеты»48.

Сделаем скидку на время издания и предположим, что если бы эта газета существовала далее, то она вполне могла бы стать кадетским органом.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона считает "Зарю" одной из лучших провинциальных газет России. Что же касается Павла Аркадьевича Андреевского (1849-1890), то его отец был председателем Казенной палаты, а мать из старинного рода Герсевановых – ясно, что здесь еврейским духом и не пахнет. Но правда и то, что в начале 1882 г. Андреевский негласно уступил издательские права М.И. Кулишеру.

Конфликт между ними привел к закрытию газеты, официально мотивированному "антиправительственным ее направлением"49. Напомню, что брат Андреевского Сергей Аркадьевич, известный юрист, отказался выступать в окружном суде обвинителем по делу Веры Засулич. Что же касается Льва Абрамовича Куперника (1845-1905), известного юриста, он успел к этому времени принять "святое крещение". Михаил Игнатьевич Кулишер (1847-1919), по-видимому, тоже крестился, хотя всю жизнь много сил отдавал "еврейскому делу".

Он был редактором "Русского еврея", создателем "Еврейской старины", основателем Еврейского этнографического общества и т. д. Ничего специфически "жидовского" в киевской "Заре" не было. Буренин делал грязные намеки на личную жизнь Надсона, в первую очередь, на его еврейское происхождение. В одной статье он умудрился подвергнуть уничтожающей критике Семена Надсона, Семена Фруга и Минского: "У евреев вследствие космополитического склада их чувства не достает его реальной поэтической сосредоточенности: оно расплывается в блестящую и цветистую по внешности, но тем не менее по сущности холодную и фальшивую риторику. Отсутствие эстетического вкуса, понимания эстетической пропорциональности – это также один из еврейских характеристических недостатков"50.

Письмо И.А. Гончарова от 13-15 сентября 1886 г. царственному поэту К. Р. (великому князю Константину Романову) содержит следующее нравоучение: "Есть еще у нас (да и везде – кажется – во всех литературах) целая фаланга стихотворцев, борзых, юрких, самоуверенных, иногда прекрасно владеющих выработанным, красивым стихом и пишущих обо всем, о чем угодно, что потребуется, что им закажут. Это – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские, Мережковские и прочие…" (Представляю себе, как удивился Дмитрий Сергеевич Мережковский, дворянин, отец которого занимал видный пост в дворцовом ведомстве, внук героя войны 1812 г., пращуром которого был один из представителей малороссийской старшины – Федор Мережка, обнаружив себя в списке поэтов, подобранных по принципу "неблагозвучных" фамилий.) И далее:

"Оттого эти поэты пишут стихи обо всем, но пишут равнодушно, хотя часто и с блеском, следовательно неискренно. Вон один из них написал даже какую-то поэму о Христе, о Голгофе, о страданиях Спасителя. Вышло мрачно, картинно, эффектно, но бездушно, неискренно. Как бы они блестяще ни писали, никогда не удастся им даже подойти близко и подделаться к таким искренним, задушевным поэтам, как, например, Полонский, Майков, Фет или из новых русских поэтов – граф Кутузов"51. По сути Гончаров повторил то, о чем не раз более развязно писал его младший современник Буренин, в том числе и о "невинном" Мережковском:

(В.П. Буренин "Г. Мережковскому") Однако вернемся еще раз к Надсону. Умирал он тяжело – это подтверждают не только врачебные свидетельства, но и воспоминания современников. Не мог держать в руках даже скрипку – не было сил, наигрывал лежа грустные мелодии на маленькой

дудочке (не на флейте, а именно на дудочке, она была легче). Музыку Семен Яковлевич обожал (его отец был музыкантом), играл на многих инструментах, но больше всего любил скрипку. Что же касается "паразитизма" поэта, то он с лихвой компенсировал те небольшие суммы, которые ему выдавали на лечение, передав права собственности на свои произведения Литературному фонду. От продажи его книг был создан фонд, который к началу первой мировой войны составил 200 тыс. рублей!52 Закономерен вопрос, а что оставил его недоброжелатель Буренин? Дожил (1846-1926) до революции и пресмыкался перед большевиками. И ведь не расстреляли, как, скажем, М.О. Меньшикова… Младший современник записал: «Буренина я видел только один раз. Было это в Петербурге, в начале двадцатых годов. Аким Львович Волынский числился тогда председателем Союза писателей, а принимал посетителей в Доме искусств, где жил.

Однажды явился к нему старик, оборванный, трясущийся, в башмаках, обвязанных веревками, очевидно, просить о пайке – Буренин. Теперь, вероятно, мало кто помнит, что в течение долгих лет Волынский был постоянной мишенью буренинских насмешек и что по части выдумывания особенно язвительных, издевательских эпитетов и сравнений у Буренина в русской литературе едва ли нашлись бы соперники (Зин. Гиппиус – "Антона Крайнего" – он упорно называл Антониной Посредственной).

Волынский открыл двери и, взглянув на посетителя, молча, наклонив голову, пропустил его перед собой. Говорили они долго. Отнесся Волынский к своему экс-врагу исключительно сердечно и сделал все, что в его силах. Буренин вышел от него в слезах и, бормоча что-то невнятное, долго, долго сжимал его руку в обеих своих»53.

Из этой цитаты следует, что Буренин позволял себе антисемитские выпады и по адресу блестящего литератора Акима Волынского (Хаима Лейбовича Флексера); такие же выпады после Октябрьского переворота позволял себе другой сотрудник "Нового времени" – В.В. Розанов. К чести Акима Львовича Волынского и Михаила Осиповича Гершензона надо сказать, что они проявили к своим экс-врагам максимум великодушия согласно высшим принципам толстовства.

Вспоминал ли о своем еврействе сам Надсон? Не мог не вспоминать, а забыл бы, так напоминали бы. Его дедушка был кантонистом, насильно крещенным в казарме. "История моего рода… для меня – область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей", – писал он впоследствии в автобиографии для "Истории новейшей русской литературы" С. Венгерова54. Его отец – надворный советник – скончался через год после рождения сына. Некоторое время бедствующая семья жила в Киеве, ей помогали жившие здесь брат отца и бабушка. Чем промышлял дядя и продолжались ли в дальнейшем связи с родственниками отца – неизвестно. В юношеском дневнике Надсона есть запись о родственниках по матери – Мамонтовых, вовсе не желающих воспитывать чужого ребенка, но не выкидывать же его на улицу…

Его частые недомогания (начальная форма туберкулеза) их раздражали: "Опять начинается жидовская комедия".

Конечно, Надсон христианин. Его идеал Христос – Бог страждущих. На евангельские сюжеты им написаны юношеская поэма "Иуда" (Христос молился… Пот кровавый с чела поникшего бежал…", 1879), "Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами, Бессмертной истины, свободы и любви?"(1880), совсем полудетская поэма "Христианка" (1878) из истории Древнего Рима. Но есть у него стихи и на темы Ветхого Завета, например "Вавилон" (1883):

Некоторые критики полагают, что скорбь многих стихов Надсона – следствие его неарийского происхождения56. Так, знаменитое "Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат" (1880) якобы обращено к еврейскому народу, переживающему тяжелые времена погромов:

И, безусловно, чисто еврейский мотив звучит в стихотворении "Я рос тебе чужим, отверженный народ…" (1885). Найденное в бумагах поэта после его кончины, оно было впервые опубликовано в сборнике "Помощь евреям, пострадавшим от неурожая"57:

Обратим внимание на строфы «В те дни, когда одно название "еврей" / В устах толпы звучит как символ отверженья». Описывая в поэме "Возмездие" Россию 80-х годов XIX в., Блок прибег к своего рода парафразе этих строк Надсона: «И однозвучны в ней слова: "свобода" и "еврей"»59.

Итак, последним, кто напомнил Надсону о его еврейском происхождении, был Буренин.

Однако будем к нему объективны: русские литераторы редко испытывали друг к другу симпатию. Владимир Набоков через 50 лет после смерти Надсона писал: «…Щедрин, дравшийся тележной оглоблей, издевавшийся над болезнью Достоевского, или Антонович, называвший его же "прибитой и издыхающей тварью", мало отличались от Буренина, травившего беднягу Надсона…»60.

В истории с извинительным письмом Толстого Буренину есть некая недоговоренность.

Не хотел великий писатель, чтобы суд чести состоялся. И это не случайно…

Иногда Толстой отвечал своим корреспондентам по интересующему нас вопросу. Когда некий учитель Исаак Островский, родом из Звенигородки Киевской губернии, в письме от 6 апреля 1908 г. сообщил, что его семилетний ученик, читая "Азбуку" Толстого, обратил внимание на наличие в ней слова "жид", то в Ясной Поляне по этому поводу состоялся разговор. Толстой утверждал, что во время выхода "Азбуки" в свет слово это не считалось оскорбительным и было употреблено им как пример существительного с окончанием на ъ (ер). Его поддержала Софья Андреевна, сказав, что опера Галеви называется "Жидовка" и что Гоголь называл евреев жидами, так как малороссы не знают слова "еврей"61. Ответ Островскому по поручению Толстого был написан в таком же духе.

Однако неугомонные евреи продолжали настаивать. Так, некий М.Г. Рабкин вновь обратил внимание на употребление Толстым в "Войне и мире" слова "жид": "…хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всевозможные соблазны, наполняли лагерь". (От себя заметим, что словом "жид" писатель не пренебрегал и в других произведениях.) 2 января 1910 г. Рабкину в местечко Горваль Рачицкого уезда Минской губернии Толстой направил письмо следующего содержания: "Слово жид, Juif, Jude, Jew не имеет по существу никакого иного значения, как определение национальности, как француз и т. п. Если же слово это, к сожалению, получило в последнее время оскорбительное значение, то мною ни в коем случае не могло быть употребляемо в этом значении"62. Похоже, великий писатель лукавил: именно в оскорбительном смысле употреблено слово "жид" в "Азбуке" вкупе с порочащей евреев поговоркой "Жид крещеный, конь леченый, недруг примиренный" и не как пример окончания на ъ, а как пример произношения Ы вместо И ("Жили деды… стали жить внуки…")63. Письму Рабкина в яснополянском кругу тоже предшествовал любопытный разговор. Толстой посетовал на евреев, не понимающих, что слово "жид" в его время не было ругательным и до сих вор бытует и в других славянских языках.

Д.П. Маковицкий сослался на малороссиян, а присутствовавший при сем издатель "Русского обозрения" Г.К. Градовский (1842-1915) вспомнил рассказ Тургенева "Жид". Дочь Толстого Александра Львовна, вероятно, помня его содержание, уточнила, что у Тургенева слово употреблено в презрительном смысле. Толстой с этим категорически не согласился, сказав, что название рассказа вполне нейтральное64.

Самое же удивительное следующее. В первых четырех томах полного (90-томного) собрания сочинений Л.Н. Толстого есть "Словарь трудных для понимания слов" – вещь совершенно необходимая, ибо Толстой часто использовал не только вышедшие из употребления слова, но и массу заимствований из французского, немецкого и даже татарского языков. Затем, вероятно из цензурных соображений, редколлегии издания пришлось отказаться от "Словаря". Но в "Словаре" к третьему и четвертому томам можно прочесть: "Жид – вышедшее из употребления в русском языке около 1860-1870 гг. название еврея, до сих пор сохранившееся у всех славянских народов (польское – zyd, чешское – zid, сербское – жйд, украинское – жид)"65. Объяснение, надо сказать, не вполне вразумительно – особенно в отношении 60-70-х годов XIX в. Вспомним отказ от употребления слова "жид" во времена Екатерины в официальных документах и жалобы Пушкина на цензуру, запрещающую его употреблять. Сама же дефиниция составителями "Словаря" заимствована из "Еврейской энциклопедии", выходившей в 1908-1912 гг. Толстому, как и корреспонденту Рабкину, стоило заглянуть в "Толковый словарь живаго великорусского языка" Владимира Даля, где без ложного стыда все поставлено на место: "Жид, жидовин, жидюк, жидюга… жидова…или жидовщина…жидовье ср. собир. скупой, скряга, корыстный скупой". И далее примеры из "живого" языка, ясно различающего разницу между оскорбительным и нейтральным словом: "Еврей, не видал ли ты жида? Дразнят жидов. На всякого мирянина по семи жидовинов. Живи, что брат, а торгуйся, как жид. Жид крещеный, недруг примиренный, да волк кормленый. Родом дворянин, а делами жидовин. Мужик сделан, что овин, а сбойлив, что жидовин. Проводила мужа за овин да и прощай, жидовин! Не прикасайтесь, черти, к дворянам, а жиды к самарянам!" На этом куст не кончается: "Жидомор…жидоморна… жидовская душа или корыстный купец. Жидовать, жидомордничатъ, жидоморить, жить и поступать жидомором, скряжничать; добывать копейку, вымогая, не доплачивая…

Жидюкать, -ся, ругать его жидом. Жидовство или жидовщина, жидовский закон, быт.

Жидовствовать, быть этого закона…"66 Столь явно нелицеприятное толкование опять возвращает нас к Толстому, точнее, к одной из последних бесед на интересующую нас тему, записанных доктором Маковицким. В Ясную Поляну в октябре 1910 г. приехала известная исследовательница сектантства Елизавета Владимировна Молостова (урожденная Бер, 1875-1936). По просьбе Льва Николаевича она перечислила названия ряда сект: хлысты, скопцы, субботники, жидовствующие – георы на Кавказе, именуемые в печати "иудействующими". Толстой удивился: «Почему "иудействующие" вместо "жидовствующие"? В прежнее время "жид" указывало на национальность, а теперь стало ругательством»67. Конечно, Е.В. Молостова могла напомнить Толстому о законе Николая I, который предписывал называть субботников "жидовствующими", дабы отвратить от них народ; вряд ли она не знала, что уже в 20-е годы XIX в. слову "жид" придавали уничижительный смысл. Прежде чем продолжить рассказ о сектах, в частности субботниках, позволю себе короткое отступление.

Не все толстовцы имели "маленький недостаток". Один из самых преданных Толстому людей, будущий автор первой биографии писателя, его любимец Поша – Павел Иванович Бирюков (1860-1931), за участие в судьбе духоборов был выслан в 1897 г. (год переписи населения) в Курляндию, в городок Бауск. Здесь, по его подсчетам, проживало 6 тыс. душ, из коих 5 тыс. – евреи, остальные – латыши, литовцы, поляки, русские, немцы – одним словом, Вавилон. (Еврейская энциклопедия дает иные цифры на 1897 г.: всего 6544 жителей, из них евреев 2745). Для наблюдательного Бирюкова Бауск был неиссякаемым источником размышлений, в том числе о бессмысленной русификации края, о запрещении латышских изданий, вызывавшем ропот латышей, которые променяли "культурных" немцев на русских "варваров", и т. д. Но доминантный человеческий материал – еврей, почти вся торговля и ремесла находились в их руках. "…Мне, – писал Бирюков, – пришлось впервые столкнуться с этим особым, во многом несчастным, но способным, оригинальным и в общем симпатичным народом. Продолжительный многовековой экономический и политический гнет выработал в них особого рода робость, хитрость, а постоянная борьба с нуждою развила необыкновенную работоспособность, оборотливость и довольство малым, и все это растворенное в полной незлобливости и доброжелательстве (курсив мой. – С. Д.), если только в вас они увидят малейшую искру желания признать их право на существование. Я говорю именно о местном рабочем и промышленном еврейском населении".

Бирюков увидел такую нищету, которой не мог вообразить. Вот лишь один из приведенных им примеров: два многочисленных еврейских семейства – жестянщика и портного – жили в одной комнате, несчастные спали по очереди: другая семья в это время работала! Потрясенный толстовец делает любопытный вывод: "Я подумал: не в этом ли трудолюбии и довольстве малым лежит опасность равноправия евреев? И все это население – с минимумом потребностей, с необыкновенной производительностью – грамотно и по-своему культурно (курсив мой. – С. Д.).

Возможно, испытанное потрясение побудило Бирюкова познакомиться ближе с проблемами еврейства: из рук читающих евреев он получил журнал "Восход" за несколько лет, из которого и усвоил азы древней еврейской философии – Гилеля, Маймонида, т. е. мистического и рационалистического течения в иудаизме. "Я не берусь здесь решать еврейского вопроса. Он очень сложен, но я благодарен судьбе, давшей мне возможность более сознательно относиться к этим людям", – констатировал он в итоге68.

Итак, Толстой интересовался сектантством. После прочтения нескольких статей Ю.П.

Ювачева, опубликованных в "Историческом вестнике" с января 1904 по январь 1906 г., между ним и доктором Маковицким состоялся следующий диалог:

«Л.Н.: Ювачев описывает "субботников". Русские люди переняли еврейскую веру:

Старый закон и Талмуд, обряды (на голову надевают рухопитель*), раввины, у них есть обрезание. Есть у вас, за границей, жидовствующие?

Я: Нет.69 – Удивительное это явление – искание правды – у русского народа. Метание в ту и другую сторону.

– Но Талмуда, кажется, у них нет.

– Есть и Талмуд. Сами не в состоянии самостоятельно…», – к сожалению, далее пропуск70. Что имел в виду Толстой, предположить трудно.

В один из периодов своего религиозного "возрождения" Толстой ощутил потребность в изучении древнееврейского языка. Ему было важно знать, есть ли в Ветхом завете пророчества о Христе. Один из критиков обратил внимание на то, что за помощью Толстой обратился не к русским профессорам, прекрасно знавшим этот язык, а к раввину.

Впервые раввин Минор упомянут Толстым в письме Софье Андреевне от 5 октября 1882 г.: "…утром было интересное: приходил ко мне раввин Евр[ейский], очень умный человек". О том же в письме В.И. Алексееву от 7 ноября: "Все это время пристально занимался Еврейским языком и выучил его почти, читаю уже и понимаю.

Учит меня Раввин здешний – Минор, очень хороший и умный человек. Я очень много узнал благодаря этим занятиям"71.

Минор истолковывал эти так называемые пророчества, следуя еврейской традиции, отнюдь не апостольской, не христианской – воспринятой всеми церквами мира.

Толстого интересовало толкование Талмуда, в частности современных "раввинистических, воинственно-антихристианских школ", затемнявших истинный смысл пророчеств о Мессии. Минор сообщал немецкому биографу писателя архимандриту Иоанну: "Толстой схватывал необыкновенно быстро. Но он читал только то, что ему было нужно. То же, что его не интересовало, он проходил мимо. Мы начали первыми словами Библии и дошли с такого рода пропусками до Исайи. Здесь обучение прекратилось.

Предсказание о Мессии, в известных местах этого пророка, было для него достаточно"72. Минор несколько сгустил краски. Обратный перевод Евангелия с греческого на иврит подвигнул многих теологов совсем иначе взглянуть на проблему пророчеств. Сам Толстой высоко ценил наследие еврейских пророков73.

* Повязки, которые во время молитвы иудеи надевают на лоб.

И еще о Миноре – в данном случае о сыне*. Толстой писал В.В. Стасову в начале января 1884 г.:

"Вы балуете людей своей добротой, а меня больше всех. Опять с просьбой. Дело для меня сердечное. Письмо это передаст вам Лазарь Соломонович Минор, замечательный молодой ученый, обративший на себя внимание в Европе; он сын моего друга, еврейского раввина Московского. Насилу, насилу он добился, несмотря на свое еврейское происхождение (курсив мой. Точнее было бы сказать – из-за своего еврейского происхождения. – С. Д.), того, чтобы прочесть пробную лекцию на приват-доцента. Лекция имела (также и прежняя диссертация его) огромный успех, и, казалось бы, все решено, но наш попечитель – один из глупейших людей мира – нашел нужным послать на утверждение Министра (И.Д. Делянова. – С. Д.). Как бы не повлекло отказа. Молодой человек в отчаянии. Голубчик, нельзя ли с вашими связями и с вашей прямотой и умением помочь ему в том, чтоб не было отказа? Если я вам очень надоел, простите, но сделайте. Мне очень больно бы было отказ…"74 Минор с трудом, но получил право на чтение лекций. Вероятно, ранее с аналогичной просьбой – помочь Л. С. Минору – Толстой обращался к И.С. Тургеневу (письмо до сих пор не найдено), что явствует из ответа Тургенева (декабрь 1882 г.): "Я не мог принять г-на, который привез мне Ваше письмо, но сегодня же пишу ему, что жду его к себе в понедельник, и Вы можете быть уверены, что я для него сделаю все, что сделать в состоянии"75.

Известно, что по вечерам Толстой любил читать вслух Ветхий завет. Однажды он читал Книгу Иова. Слушавшим она показалась скучной и многословной, о чем учитель детей Толстого И.М. Ивакин решился сказать. Толстой объяснил: это протест человека безупречного против Бога, насылающего на него "беды одну хуже другой ‹…› Он ропщет на Бога, но при этом стремится к добру". И далее очень важное для философии Толстого резюме: "…знамение совершившегося переворота в нравственном мире еврейского народа, того завершенного Христом переворота, благодаря которому добро стало заключать награду уже в себе самом", т. е. книга имеет значение историческое. О Ветхом завете Л.Н. заметил вообще, что там много "красот эпических, чувствуется cruditй*, например в эпизоде о Ревекке"76.

* См. о нем в примеч. 71.

Евреи так или иначе в окружении Толстого появлялись, в том числе много искателей веры, но были и те, с кем писателя свели обстоятельства. В 1901 г., находясь в Крыму, он тяжело заболел. Запись в дневнике Софьи Андреевны от 15 декабря: "Был доктор, который его тут лечит, Альтшуллер, приятный даровитый еврей, совсем не похожий на евреев, и Лев Николаевич ему верит и слушается его и даже любит". В этой фразе удивляет умиление по поводу несоответствия доктора штампованному представлению о еврее и послушания и любви к нему Л.Н. И это написала дочь врача с неподходящей фамилией Берс… Впрочем, будем справедливы: она не раз помогала евреям.

В 1901 г. в Москву приехала поступать на курсы акушерок при университете знакомая Софьи Андреевны девушка-еврейка. Предъявив документы в полиции, она получила категорический приказ в 24 часа покинуть первопрестольную. В отчаянье девушка бросилась к Толстой, та вызвалась помочь и поехала к обер-полицмейстеру Д.Ф. Трепову. Он принял жену великого писателя в высшей степени любезно, но, услышав просьбу, изменил тон – дескать, закон есть закон и он ничего не может поделать. "Ну, так знайте же, – сказала графиня, – она будет у меня жить…

Посмотрим, как вы ее будете выселять из моего дома". Конечно, полиция и не думала вламываться в графские покои. Дело не в том, что Трепов струсил, как писал Тенеромо (Исаак Борисович Файнерман, 1863-1925), а в том, что он был не дурак: устраивать скандал в доме писателя с мировым именем означало опозорить себя, монарха и свою страну…

Несколько слов об Исааке Наумовиче Альтшуллере (1870-1943), ялтинском враче, лечившем и Толстого, и А.П. Чехова и оставившем воспоминания о своих с ними встречах. Зять Толстого М.С. Сухотин писал о врачах Ялты (и в первую очередь об Альтшуллере), что они безропотно, в любую погоду, по первому зову приезжали к Л.Н. и лечили безо всякого вознаграждения, "кладя всю энергию на то, чтобы хоть на короткое время отвоевать" его у смерти. С Альтшуллером Толстой был особенно близок. Интересны наблюдения доктора за писателем в опасные для его жизни моменты. На вопрос М.С. Сухотина, боится ли Л.Н. смерти, Альтшуллер ответил, что поначалу (после припадка грудной жабы) боялся и жалел жизнь; когда же "началось воспаление легких, и смерти перестал бояться, и жизнь перестал жалеть", когда "убедился, что не умирает, стал снова жалеть жизнь, но смерти, кажется, не боится"77.

* Непристойность (фр.).

Многочисленное окружение великого писателя оставило о нем немало воспоминаний.

Их условно можно поделить на две категории: мемуаристы-"сублиматоры" Толстого и люди естественной профанации. К последним относится Софья Андреевна78.

К сублимации причислены писания Тенеромо (Файнермана). Как сказано в комментариях к 63-му тому Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, к воспоминаниям Тенеромо следует относиться с осторожностью (с. 413), ибо он зачастую приписывает писателю свои взгляды. К сожалению, источник этого предостережения не сам Лев Николаевич, а юдофоб Душан Петрович Маковицкий, который сделал к нему такую приписку: «Лев Николаевич добавил еще: "Все вранье".

Этого я Стукману не написал»79.

Толстой переписывался с Элеонорой Романовной Стамо, помещицей Бессарабской губернии, женой председателя Хотинской земской управы – "ненавистницей евреев".

Она присылала Толстому книги, в частности изданную в 1899 г. в Мюнхене книгу Х.С.

Чемберлена "Die Grьndlagen des 19-ten Jahrhunderts" ("основные черты 19-го века"), которую Толстой считал превосходной. Антинаучность расистских теорий Чемберлена была доказана еще в конце XIX в., что, впрочем, не смутило Гитлера, взявшего их на вооружение. Толстому особенно импонировало утверждение Чемберлена, что "Христос не был по расе евреем", якобы "совершенно справедливое и неопровержимо им доказанное…"80. Это написано Толстым в 1907 г., когда он был окружен довольно многочисленной группой евреев.

В письме той же Стампо ("черной даме", как называли ее в доме писателя) Лев Николаевич на прямо поставленный вопрос об отношении к еврейству ответил так: "Чем более они нам кажутся неприятны, тем большее усилие должны мы делать для того, чтобы не только победить это недоброжелательство, но и вызвать в душе своей любовь к ним". На вопрос Стампо о достоверности его слов, приведенных в книге Файнермана о евреях, Толстой ответил весьма уклончиво. Вообще сам тон этого письма оставляет неприятный осадок – великий писатель "стесняется" любить евреев:

"Хотя вы и очень ядовито подсмеялись надо мной о моем в 80 лет старании любить евреев, я остаюсь при моем мнении о том, что надо всеми силами воздерживаться от всякого недоброжелательства к людям, а в особенности от недоброжелательства сословного, народного, от к[оторых] так много зол"81. Позже он, по словам Маковицкого, "с усмевом" (с улыбкой – по-словацки) рассказывал об ответе Стампо:

"Ведь вы мой учитель, вам восемьдесят лет, и я буду стараться". По свидетельству Маковицкого, Толстой собирался ответить Стампо приблизительно так: "…ненависть к евреям как к народу – нехорошее чувство… это народная гордость (национальное высокомерие). Как можно исключать целый народ и приписывать всем его членам известные дурные, исключительные свойства?"82 Похоже, письма Толстого "черной даме" несколько отличались от того, что он говорил своим яснополянским слушателям в приватных беседах.

Видимо, вдохновившись перепиской и встречей с писателем, неутомимая Э.Р. Стампо издала брошюрку "Лев Николаевич Толстой и евреи", в которой среди прочего процитировала следующее признание писателя: "Когда я говорю с человеком, я себя хорошо чувствую; когда я узнаю, что он Еврей, я хуже чувствую себя, но стараюсь побороть это"83. Насколько достоверны эти слова, сказать наверняка невозможно…

Душан Петрович Маковицкий, "чьи взгляды и чья личная жизнь могли бы служить завидным примером", был заурядным антисемитом. "Если бы не этот недостаток, то Душан был бы святой", – говорил о нем Лев Николаевич84. Таким образом, Толстой в своем окружении имел не скрывавшего своих взглядов юдофоба, которого считал почти святым. Он, конечно, журил Душана за откровенное "жидоморие". Так, после убийства черносотенцами в июле 1906 г. одного из лидеров кадетской партии в Государственной думе, М.Я. Герценштейна, он сказал: "Это хороший урок для всех, кто на словах осуждает евреев. Душану Петровичу надо всеми силами воздерживаться.

Убийца Плеве, убийца Герценштейна – одинаково жалки"85.

В программном сочинении Л. Толстого "В чем моя вера" есть следующие строки: «Я недавно с еврейским раввином читал V главу Матфея. Почти при всяком изречении раввин говорил: "Это есть в Библии, это есть в Талмуде" и указывал мне в Библии и в Талмуде весьма близкие изречения к изречениям Нагорной проповеди. Но когда мы дошли до стиха о непротивлении злому, он не сказал: и это есть в Талмуде, а только спросил меня с усмешкой: "И христиане исполняют это? Подставляют другую щеку?" Мне нечего было ответить, тем более что я знал, что в это

самое время христиане не только не подставляли щеки, но били евреев по подставленной щеке. Но мне интересно было знать, есть ли что-нибудь подобное в Библии или в Талмуде, и я спросил его об этом. Он сказал: "Нет, этого нет, но вы скажите, исполняют ли христиане этот закон?" Вопросом этим он говорил мне, что присутствие такого правила в христианском законе, которое не только никем не исполняется, но которое сами христиане признают неисполнимым, есть признание неразумности и ненужности этого правила. И я не мог ничего отвечать ему…»86 Отрывок этот требует комментария. Ученый раввин – это, понятно, Соломон Минор; слова о битье евреев относятся к концу 1882 г., когда по югу России прокатилась волна погромов и правительство Александра III стало прибегать к юридической удавке, всецело противоречащей духу Нагорной проповеди. Это одна сторона медали, а другая – это то, что слова Толстого о положении евреев полностью входят в книжку Тенеромо, который, следовательно, никаких своих мыслей в данном случае Толстому не приписал.

Теперь о сути сказанного: ни в Библии, ни в Талмуде якобы, по утверждению "ученого раввина", нет ничего подобного непротивлению злу. "Вожди слепые" – скажу я евангельским языком о раввине и человеке, который это написал. Не будь они "слепыми", они знали бы, что в Библии и Мидрашах есть "что-нибудь подобное" искомому и даже нечто большее.

1. Пророк Исайя говорил о себе: "Господь Бог открыл мне ухо (т. е. внушил мне. – С. Д.), и я не противился, не обратился назад. Я подставил спину мою бьющим и щеки мои вырывающим волосы; лица моего я не закрывал от поношения и оплевывания.

Но Господь Бог помогает мне; поэтому я не стыжусь, поэтому я сделал лицо свое, как кремень, и знаю, что не буду посрамлен" (Ис. 50, 5-8). Я цитирую этот библейский текст в переводе Г.Л. Бендера, автора "Иудейской этики" и "Евангельского Иисуса и его Учения". Перевод несколько отличается от синодального, но смысл тот же. (Как известно, Библия и Евангелие снабжены симфонией, т. е. перечнем параллельных, созвучных по смыслу текстов. Глава 5 Евангелия от Матфея снабжена множеством ссылок на Ветхий завет, кроме стиха 39, где все ссылки отнесены к Новому завету: "А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую".

2. "Господь благ для надеющихся на Него, для души, ищущей Его. Он благ для того, кто терпеливо (или молча) ожидает спасения от Господа. Он благ для человека, который переносит страдания с юности своей. Такой пребывает одиноко и безмолвно, ибо он сам возложил на себя бремя. Такой положит уста свои в прах, думая: быть может, есть еще надежда. Он подставит щеку свою бьющему его и насытится поношением" (курсив мой. – С. Д.) (Плач. 3, 25-31). В Книге Плач Иеремии в синодальном тексте, так же, как в цитате из Книги Исайи, вместо щеки – ланиты, а кроме того, есть отсылка к главе 5 Евангелия от Матфея. Ограничимся этими двумя примерами. Всего же их, как из Библии, так из Талмуда, Гирш Бендер приводит девять – к ним я отсылаю читателя87. Со своей стороны отмечу, что воздаяние добром врагу есть железный закон иудаизма. В Исходе сказано: "Если найдешь вола врага твоего, или осла его заблудившегося, приведи его к нему. Если увидишь осла врага твоего упавшим под ношею своею, то не оставляй его; развьючь вместе с ним" (Исх. 23, 4-6).

Талмуд усугубляет это толкование: если одновременно надо развьючить осла врага (что тяжелее) и навьючить осла друга (что легче), ты обязан оказать в первую очередь услугу своему врагу (Баба Мециа, 32; то же – Тосефта, гл. 2).

Открыв Книгу Притчей Соломоновых, мы обнаружим "христианский и только христианский закон": "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою" (Притч. 25, 21). Но Талмуд и это усугубляет: "Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой водою, даже в том случае, если он хотел убить тебя и пришел в твой дом голодным и чувствующим жажду, накорми и напои его" (курсив мой. – С. Д.) (Мидраш Мишлэ. Гл. 25). Это ли не торжество толстовского учения!

В свете приведенного мало вероятно, что "ученый раввин" не знал этих фактов, это – невозможно, ясно, что для Толстого – "забывчивость" его учителя лишь литературный прием, подчеркивающий основную идею его Credo. Вспоминая "Великих Учителей Жизни", прибегнем опять же к цитате: "Оставьте их: они – слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму" (Мф. 15, 14).

Слепота и глухота могут привести к некоторым неприятностям в обыденной жизни.

Случай, рассказанный Бирюковым, весьма символичен: "Сютаев запряг лошадку в телегу, чтобы проводить Л.Н-ча до Бакунина. Кнута для понукания лошади Сютаев не употреблял. Они поехали и разговаривали, и так были увлечены мечтами о наступлении Царства Божия на земле, что не заметили, как лошадь завезла их в овраг, телега опрокинулась, и они оба вывалились"88.

Не секрет, что евреев всегда уязвляло равнодушие известных русских писателей к творимому по отношению к ним беззаконию властей. Большинство писателей безмолвствовали – для них еврейского вопроса не существовало, некоторые, когда случались те или иные "инциденты", даже злобствовали. В 1929 г. эта больная тема стала предметом полемики между Г.М. Барацем и несколькими русскими писателями-эмигрантами, развернувшейся на страницах парижского журнала "Рассвет". Ее итоги долгие годы спустя Барац суммировал в брошюре "Толстой и евреи"89.

Толстой, по мнению Бараца, всегда видел разницу между "эллином и иудеем" и не распространял на последних те высокие нравственные принципы, которые проповедовал. В подтверждение этой мысли он сослался на отзыв Толстого на книгу известного историка и публициста, позднее главы Еврейской историко-археографической комиссии И.В. Таланта (1866-1939) "Черта еврейской оседлости". Талант не раз бывал у Толстого в Ясной Поляне, посылая ему книгу, он просил высказать свое отношение к этой самой "черте". В отзыве Толстого, как считал Барац, не нашлось места осуждению средневекового гетто, созданного во времена Екатерины II. Барац неправ: Толстой в данном случае осудил средневековые законы не только по отношению к евреям. Вот его ответ И.В. Таланту: 1910 г. Сентября 9. Кочеты Илья Владимирович, Я прочел вашу брошюру и нахожу, что несправедливость и неразумение установления черты оседлости выяснено в брошюре с полной убедительностью для людей, доступных доводам здравого смысла.

Мое же отношение к тому распоряжению правительства, по которому людям воспрещается пользоваться естественными правами всякого живого существа и жить на поверхности земного шара там, где ему удобно или желательно, не может быть иное, как отрицательное, так как я всегда считал и считаю допущение всякого насилия человека над человеком источником всех бедствий, переживаемых человечеством. Насилие же в ограничении места жительства не могу не считать, кроме того, в высшей степени нелепым и не достигающим своей цели, как вы показываете это в своей брошюре90.

Как видим, слово "еврей" в ответе Толстого отсутствует, и это не случайно. Из записи в дневнике Маковицкого от 8 сентября 1910 г. следует, что "вечером Л.Н. дал Александре Львовне прочесть вслух его ответ" еврею по поводу присланной им книжки "Черта оседлости". Я в то время был в комнате Льва Николаевича, кончая свою работу, но нарочно остался дослушать. Когда прочли, Лев Николаевич обратился ко мне: "Неужели вы сторонник черты оседлости?" – "Хотя не сторонник, но признаю право за людьми не впускать в свою среду евреев"91.

Примечательно, что в "Яснополянских записках" Маковицкого, изданных в 1979 г., последние слова Душана Петровича отсутствуют, вероятно, по цензурным (!) соображениям, зато подробнее сказано о причинах, побудивших Толстого внятно ответить Таланту: «Л.Н. написал ответ о "черте" под впечатлением брошюры Бирюкова о его ссылке в Бауск, где, между прочим, описывает две еврейские семьи портных, живущих в одной квартире; одна семья спит днем, другая – ночью. Эта брошюра тронула Л.Н. и всех других, читавших ее»92. Кроме доктора, разумеется. А вот две записи из дневника Толстого, соответственно 9 и 11 сентября: "…Душан милый уехал. Что за милый, удивительный по добродетели человек. Учиться у него надо. Я не могу без умиления о нем думать"; "Душан удивителен своей ненавистью к Евреям вместе с признанием основ любви…" (вторую – весьма загадочную – часть фразы можно толковать как угодно)93.

Публикация письма Толстого по поводу черты оседлости вызвала ругательное письмо некоего казака, которое обсуждалось в кругу семьи и друзей 11 октября 1910 г.

Разговор начал писатель Иван Федорович Наживин (1876-1940), поведав о стариках-евреях (рабочих), об огромной еврейской семье в черте оседлости, где она представляет собой некое единство. "Л.Н., – читаем далее у Маковицкого, – заметил, что у евреев большой ум и чувство религиозности. – Я на это сказал… что религиозности как раз не нахожу у евреев", в том числе у раввинов, которые ему пишут, равно как и у простых евреев. Толстой спросил Наживина, работают ли евреи на земле, хотя наверняка знал законы империи, запрещавшие им жить в деревне94.

На этом разговор на щекотливую тему закончился. Вряд ли собеседники не знали о еврейских сельскохозяйственных поселениях. Не допуская евреев к земле, правительство приобщало их к таким "паразитическим" промыслам, как винокурение.

Но не все винокуры, "спаивавшие русский народ", были евреями. Например, Л.Н.

Толстой на паях со своим соседом А.Н. Бибиковым, владельцем имения Телятки, построил в 1863 г. небольшой винокуренный завод, просуществовавший полтора года95.

Грех молодости – не иначе. В оправдание великого писателя можно допустить, что данное предприятие, вероятнее всего, было задумано Фетом. А Фет, как известно…

Однако вернемся к окружению писателя. Чего только в жизни не бывает. Добрый знакомый, корреспондент и ученик Толстого И.Ф. Наживин женился на некрещеной еврейке Анне Ефимовне Зусман (вероятно, брак был гражданским). Врача Наживину-Зусман как не работающую по специальности, несмотря на то что у нее был грудной ребенок, выслали из Москвы. Полиция на все доводы отвечала: "Это нас не касается". (Спустя четыре года маленькая Мариам умерла.) Толстой отозвался об Анне Ефимовне с симпатией: "…религиозная, умная, кроткая женщина. Прекрасная мать. И ему (Наживину. – С. Д.) из-за нее нельзя жить везде в России"96. Сам Иван Федорович писал в мемуарах: "Семья у меня была редкая, исключительно удачная семья, но страшный удар, смерть Мируши, точно расколол по всем направлениям эту дорогую вазу"97.

В апреле 1907 г. Маковицкий записал: "Разговор зашел о евреях.

Л.Н.: У них задор потому, что не имеют тех прав, как другие. Это привлекает и русских на их сторону. Я против ограничения в школах, против черты оседлости.

Весь народ, живущий на земле, имеет право жить там, где хочет. Почему нам можно жить в Ясной Поляне, а другим надо в Мамадыше? Я за уничтожение всех исключительных законов, касающихся евреев. Безобразие эти законы!" Далее в разговор вступила свояченица Л.Н., жена брата Софьи Андреевны Александра Александровна Берс, урожденная Крамер.

"А.А.: Они (евреи) полезны.

Л.Н.: Полезны ли, этого я не знаю, а ограничивать права людей нельзя. Лучший из евреев, которых я знал, был Лондон*. Есть три разряда евреев: первый – Лондон, евреи, не отступающие от своей религии и верующие, берущие из Талмуда нравственное учение. Второй разряд – атеисты – евреи, которые отстали от еврейства, не пристали к христианству, sans foi ni loi**. Варшавер – самый неприятный тип, но он всегда за евреев. Третий – космополиты, для которых все люди равны, как Беркенгейм". Сын Толстого резюмировал, что таких – космополитов – среди евреев нет. Толстой подумал и назвал жену Наживина. Эту запись Маковицкий сделал 11 апреля 1907 г. Ранее, в январе 1905 г., он сделал похожую запись на ту же тему: "Евреи бывают четырех типов, – сказал Л.Н., – 1) космополиты, которым общее дороже еврейского… 2) выбирающие из еврейской религии самое высшее; 3) не думающие, обрядные евреи, деловые, которым гешефт важнее всего; 4) сионисты"98. Три разряда, четыре разряда… Интересно, что бы сказал Лев Николаевич, если бы каждый народ, в том числе русский, делили на разряды?..

* Служил в банке в Туле. Переселился с семьей в Америку. ** Нет ничего заветного (фр.).

Можно, безусловно, утверждать, что Толстой был за уничтожение всех ограничений для евреев, ибо лишение хоть малой части граждан их прав – аморально. Запись Маковицкого от 16 августа 1905 г. это подтверждает. Япония требовала от России контрибуцию. Международные банкиры готовы были предоставить кредит, но с условием, что российское правительство узаконит равноправие. "Как постыдно, – сокрушался в связи с этим Л.Н., – что то, что должно было быть сделано, настанет под давлением заграничных банкиров"99. Однако российское правительство не уступило, к чему это привело, хорошо известно…

Г.М. Барац сетовал по поводу того, что Толстой остался почти безучастным к трагедии евреев во время голода 1900 г. в земледельческих колониях Екатеринославской и Херсонской губерний. Известно, с какой горячностью он бросился на борьбу с голодом в начале 90-х годов, когда 20 губерний империи оказались в бедственном положении. Правда, решился он на этот шаг после долгих колебаний, ибо считал, что "следует покориться воле Божьей". Одно из самых странных писем на эту тему написано Н.С. Лескову из Ясной Поляны 4 июля 1891 г.:

"Я думаю, что надо все силы употребить на то, чтобы противодействовать, – разумеется, начиная с себя, – тому, что производит этот голод. А взять у правительства или вызвать пожертвования, т. е. собрать побольше мамоны неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, – я думаю, не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет… Я же думаю, что добрых дел нельзя делать вдруг по случаю голода… И потому против голода одно нужно, чтобы люди делали как можно больше добрых дел… стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда.

Доброе же дело не в том, чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых. И любить важнее, чем кормить…" (курсив мой. – С. Д.)99а.

Вопиющее противоречие с библейской заповедью. История "железного канцлера" Древнего Египта Иосифа Яковлевича Авраамова служит примером государственной борьбы с голодом, примером истинного человеколюбия.

В разгар бедствия, в ноябре 1891 г., Толстой писал И.Б. Файнерману (Тенеромо): "…я живу скверно. Сам не знаю, как меня затянуло в работу по кормлению голодающих, в скверное дело… затянуло так, что я оказался распределителем той блевотины, которою рвет богачей"100. Думаю, что если бы Л.Г. Барац прочел эти строки, он несколько терпимее отнесся к нежеланию Толстого помочь евреям. Но и это не совсем так.

Скульптора Илью Яковлевича Гинцбурга (1859-1939) писателю представил вечный покровитель Ильи Яковлевича В. Стасов, и Толстой полюбил "Элиасика", имя которого часто упоминается в его дневнике и в письмах.

Гинцбургом созданы несколько известных скульптурных портретов Льва Николаевича, ставших классикой в толстовской иконографии. Он же был одним из основателей толстовского музея, где они разместились. Справедливости ради отмечу, что Толстому они не нравились, он предпочитал Репина. Он считал, что Стасов слишком превознес талант скульптора. Что ж, о вкусах не спорят, тем паче с Толстым. Ведь любил же он работы другого еврея – Леонида Осиповича Пастернака, восхищаясь его иллюстрациями к "Воскресению". Но сейчас рассказ не об этом.

Друзья Гинцбурга не раз просили его рассказать о том, как Толстой относится к еврейству. Такового вопроса могло не возникнуть, если бы сам Толстой раз и навсегда определил свою позицию. Подобно тому, как это сделали его младшие современники – Глеб Успенский, Максим Горький, Леонид Андреев (со знаком плюс) или нововременские прихлебатели Буренин, Меньшиков (со знаком минус). Но Толстой выбрал себе место рядом со своим старшим современником Иваном Сергеевичем Тургеневым. Правда, не рядом с Гоголем: у Толстого есть пассаж, направленный против Меньшикова, утверждавшего, что "еврейчики" – князьки Трубецкие (конкретно Евгений) присваивают себе Гоголя", "а он (Гоголь) не либерал, а самодержавец, черносотенец настоящий"101. (В действительности "еврейчики" Трубецкие – потомки сподвижника Петра I П.П. Шафирова.) Частые беседы И.Я. Гинцбурга с Толстым касались самых разнообразных тем, но всякий раз, признавался скульптор позднее, его что-то останавливало поставить все точки над i. Другими словами, обсуждать в Ясной Поляне, где встречались люди разных национальностей и вероисповеданий, национальный вопрос было неприлично и неудобно. Но начались погромы, и Гинцбург рассказал Толстому об ужасах, переживаемых его соплеменниками. Тот сочувственно негодовал. И.Я. спросил, не мог бы Л.Н. выразить свое возмущение в печати, это важно. «На что он мне ответил:

"Я много получаю писем, просьб заступиться за евреев, но ведь всем известно мое отвращение к насилию и угнетению, и если я мало говорю о притеснениях отдельных национальностей, то только потому, что постоянно высказываюсь против всякого угнетения"». Этот уклончивый ответ поставил точку на попытках Гинцбурга говорить на эту тему. Здесь я позволю себе короткое отступление.

Евреи действительно "осаждали" писателя просьбами выступить против погромов.

После кишиневского погрома Толстой отвечал своим корреспондентам приблизительно так, как ответил д-ру Эммануилу Григорьевичу Линецкому:

"Все пишущие… требуют от меня, чтобы я высказал свое мнение о кишиневском событии (здесь и далее курсив мой. – С. Д.). Мне кажется, что в этих обращениях ко мне есть какое-то недоразумение. Предполагается, что мой голос имеет вес, и поэтому от меня требуют высказывания… о таком важном и сложном по своим причинам событии, как злодейство, совершенное в Кишиневе. Недоразумение состоит в том, что от меня требуется деятельность публициста, тогда как я человек, весь занятый одним очень определенным вопросом… Требовать от меня публичного выражения мнения о современных событиях так же неосновательно, как требовать этого от какого бы то ни было специалиста, пользующегося некоторою известностью…

Что же касается моего отношения к евреям и к ужасному кишиневскому событию, то оно, казалось бы, должно быть ясно всем тем, кто интересовался моим мировоззрением. Отношение мое к евреям не может быть иным, как отношение к братьям, которых я люблю не за то, что они евреи, а за то, что мы и они, как все люди, сыны одного отца – Бога, и любовь эта не требует от меня усилий, так как я встречал и знаю очень хороших евреев"102. Далее Толстой описал тот ужас, который испытал, прочитав газетное сообщение о погроме, – ужас, жалость к жертвам и омерзение к зверствам толпы, подстрекаемой "образованными" людьми. Главным виновником злодеяний Толстой считал правительство со "своим одуряющим… людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников". Письмо аналогичного содержания писатель направил пианисту Давиду Соломоновичу Шору (1867-1942), который не раз музицировал в доме Толстых в Хамовниках, в частности в составе организованного им знаменитого трио: Шор, Эрлих, Крейн. Шор был известен в Москве еще и как лектор и исполнитель "бесплатных классов для рабочих и работниц" на Пречистинке. (Будучи сионистом, с 1926 г. жил в Палестине.) Это частное письмо вопреки желанию Толстого было опубликовано многими российскими изданиями, став таким образом общественным достоянием.

Однако вернемся к Гинцбургу. Вероятно, Толстой понял, что их разговор на еврейскую тему огорчил скульптора, и в первый же приезд И.Я. в Ясную Поляну спросил его, знает ли он еврейский язык, "этот прекрасный язык, признался Толстой, меня страшно интересовал. Учился я у раввина ‹…› уже научился читать и понимать, но не мог посвятить этому очень много времени". В другой раз он познакомил Гинцбурга с крещеным евреем (Файнерманом?), в крещении которого принял участие, а после осуждал себя за это: "Я раскаиваюсь, что сделал это, это нехорошо".

Справедливости ради надо сказать, что Файнерман сам пожелал окреститься. Толстой хотел помочь ему эмигрировать в Палестину (еще задолго до сионистских конгрессов), о чем писал 14 июля 1891 г. А.Н. Дунаеву (один из директоров Московского торгового банка, друг семьи Толстых), прося его посодействовать переезду Файнермана на Святую землю103. Правда, тот до Яффы так и не добрался.

И.М. Ивакин вспоминал: "Ходили слухи, что приезжавший (в Ясную Поляну. – С. Д.) с месяц тому назад еврей Файнерман хочет принять православие. Льва Николаевича спросили, хорошо ли это. Он сильно замялся, заговорил про обстоятельства Файнермана, про его положение, но заговорил слабо, неубедительно и свел речь на другое". Однако крестника своего писатель любил. Однажды порадовался тому обстоятельству, что Файнерман обовшивел (!?): "Какой человек – этот Файнерман!

Он даже обовшивел, а это хорошо. Обовшиветь у нас считается чем-то стыдным, а вы знаете – мужики говорят, что вошь нападает с тоски, с заботы…". Случалось Толстому и работать с крестником: "Ездили с Файнерманом колья рубить. В лесу так славно…"104. Охлаждение в отношениях наступило позднее… Ивакин новокрещенца откровенно презирал, доктор Маковицкий и подавно. Как-то в кругу частых посетителей яснополянского дома зашел разговор о книжке И. Тенеромо "Живые речи Л.Н. Толстого" (Одесса, 1908). Душан Петрович "чужой грех не замолчал", сказав, что она не что иное, как свидетельство недобросовестности автора. Толстой книги не помнил, вероятно никогда не просматривал, но за Файнермана заступился: "…молодым человеком он был искренен, потом в жизни запутался… кормиться надо". Затем обратился к Маковицкому: «Нынче в "Круге чтения" о покаянии из Талмуда, вы читали?» Доктор принес "Круг чтения" и прочел: "Добрый человек – это тот, кто помнит свои грехи и забывает свое добро, а злой – наоборот. Не прощай себе, и тогда будешь в состоянии прощать другим". "Человек добрый, если только он не признает своих ошибок и старается оправдывать себя, может сделаться извергом"105.

В одном из писем Файнерману Толстой довольно подробно комментирует "учение" Иосифа Рабиновича (1837-1899), основателя иудео-христианской секты на юге России. Вместо ожидаемого учеником восхищения – порицание и твердая уверенность в том, что у секты нет будущего. "Модернисту" Рабиновичу Толстой противопоставил "замечательного талмудиста Эфроса (издал и подарил Л.Н. Талмуд), очень очищенно и высоко понимающего это учение". Эфрос считал Христа не мессией, а одним из мудрых учителей жизни: "Соединение еврея и христ[ианин]а может быть не на признании божества Христа, а на признании божественности человека, возможности божественной жизни для всех людей, – на том самом, чему учил и Христос, и все еврейские мудрецы, и Сократ, и Будда, и Конфуций"106.

Это письмо – ответ на просьбу Файнермана заступиться за него… Дело в том, что бывшая гувернантка Толстых Анна Серон написала книгу "Шесть лет в доме графа Л.Н.

Толстого" (перевод с немецкого. СПб., 1895), в которой утверждала (глава "Крещение еврея"), что Файнерман принял православие только ради того, чтобы избежать военной службы. Уязвленный крестник просил Толстого опровергнуть столь гнусную клевету. Л.Н. отказался это сделать, сославшись на множество других нелепиц книги А. Серон.

Несколько слов об отношении Толстого к сионизму. «Во время сионистского конгресса, – вспоминал Илья Гинцбург, – Л.Н. ‹…› расспрашивал меня о сионистах.

Он сочувственно говорил о них, но не разделял главной идеи – основания в Иерусалиме самостоятельного еврейского государства. "Я удивляюсь, – сказал он, – евреи такие универсальные, такие космополиты, и это лучшее их достоинство, важное качество. Им не следовало бы повторять то, что привело у других народов к грустным явлениям"»107. О том же Толстой писал З. Кубрику, бедняку из Киевской губернии, жаждавшему переселиться или в Америку, как хочет его семья, или в Палестину – "обрабатывать землю отцов", ибо он "в душе за Палестину". Ответ Толстого сводится к тому, что важнее внешних – внутренние изменения. Но уж если переселяться, то, конечно, в Палестину108.

Вопреки мнению о его недобросовестности Тенеромо почти дословно пересказывает мысли Толстого о сионизме, высказанные Гинцбургу: "Это движение… всегда интересовало меня не тем, что оно дает народу выход из тягостного положения – выхода этого он не дает ему, а тем ярким примером огромного влияния, которому могут поддаться иногда много пережившие люди и испытавшие в своей жизни всю тщету известной затеи. На наших глазах старый, умный и многоопытный народ, давно переболевший одной из ужасных болезней человечества, теперь вновь заболевает ею. В нем вновь заговаривает жажда государственности и недоброе желание править и играть роль. Вновь хочется обзавестись всей бутафорией внешнего национализма, с ея войсками, знаменами и собственной формулой на заголовках приговоров суда". Толстой был убежден, что 10-миллионную "орду" не сдвинуть с обжитых мест, ибо "камень Иакова или тропинка Авраама – это такие далекие для духа вещи, которые не могут поднять народ и дать ему страннический посох в руки… Не земля, а книга сделалась его отечеством"109.

Критиковать Толстого не представляется возможным – на его глазах совершился Исход в "благодатную" Америку миллионов еврейских тружеников, но и посох Якова выводил десятки тысяч энтузиастов на тропу Авраама. Толстой, конечно, слышал об успехах еврейских земледельческих колоний в Палестине, но это, похоже, его не интересовало. Если из обширной переписки Толстого исключить письма официальные и письма родственникам, окажется, что евреи составляли значительный процент его корреспондентов. Это объясняется, во-первых, огромной популярностью писателя, а во-вторых, несомненным, на мой взгляд, грехом еврейства – склонностью к графомании. В обычный день 27 ноября 1909 г. из 33 полученных Толстым писем одиннадцать были от евреев110. Письма самые разные, нередко анекдотические: просили денег, совета, заступничества, спрашивали, как он относится к сионизму; случались письма философские или почти философские, посвященные мировым проблемам, и даже ругательные. Например, некий Моисей Дмитриевич Абольник в письме от 24 декабря 1909 г. осуждал графа за то, что он якобы наживает миллионы литературным трудом. (Такие письма – независимо от того, кто их писал, – Толстого, конечно, задевали111.) И. Теноромо писал, что Толстой искренне радовался, когда эмигрировавшие в Америку евреи возвращались на родину, "черную землю той самой России, которую они все-таки любят, несмотря на то, что желчные притеснители до потери совести и стыда стараются создать здесь из жизни евреев полуад…"112. Это явное преувеличение: из нескольких миллионов покинувших империю вернулись в лучшем случае десятки тысяч. Взгляды Толстого на сионизм, скорее всего, не менялись. Об этом свидетельствует, в частности, запись Маковицкого 25 декабря 1904 г.: "Утром был у Л.Н. еврей из Одессы интервьюировать его насчет сионизма и территориализма (переселения евреев в Уганду). Разговор был напряженный, серьезный и утомительный. Сионизм, оказывается, сильнее всего среди русских евреев. Территориализм симпатичнее Л.Н., чем сионизм, поддерживающий еврейскую исключительность и догматизм"113.

Однако вернемся к письмам. Приходили письма "хорошие" – именно так квалифицировал Лев Николаевич письмо ученика аптекаря, сына бедного портного М.М.

Фельдмана из Севастополя, усвоившего через Толстого христианство и отвергнувшего исповедуемый его родителями иудаизм. Приходили и "странные" письма. Например, присяжный поверенный и известный гроссмейстер Осип Самойлович Бернштейн просил позволить ему приехать в Ясную Поляну, чтобы сыграть с Львом Николаевичем в шахматы, – и получил отказ, а уж так хотелось не сразиться, конечно, – пообщаться… Толстой любил играть в шахматы. Его постоянными партнерами были Александр Борисович Гольденвейзер и Сергей Иванович Танеев – крупные музыканты, но слабые игроки. Толстой говорил: "Музыкант, играя, воображает, и в шахматной игре воображает, что будет". (Есть не лишенное чувства юмора замечание В. Г.

Черткова об игре Толстого в шахматы: "Вы очень по-христиански играете, раскрываете свои планы, даете советы114".) Толстой, кстати сказать, следил за Санкт-Петербургским турниром 1909 г. памяти Чигорина, о котором отозвался с явным одобрением: "Что-то отличаются русские наши. До чего может довести память и практика…"115. "Наши русские" – это один из победителей, чемпион России Акиба Кивелевич Рубинштейн и одержавшие победы над чемпионом мира Ласкером Осип Соломонович Бернштейн и Федор Иванович Дуз-Хотимирский…

Некий Н.П. Ниренштейн в письме от 12 апреля 1896 г. просил разрешения перевести на древнееврейский язык рассказ "Суратская кофейня". Разрешение было дано116.

Вероятно, очарованный знаменитой картиной И.Е. Репина "Толстой на пашне" (Л.О.

Пастернак тоже написал портрет Толстого под названием "Пахарь"), некий Лазарь Зелигович Фишман, глава торгового дома в Пружанах Гродненской губернии, выслал в подарок графу 100 (сто!) кос и набор для их точки. Косы были розданы яснополянским крестьянам; три косы до сих пор хранятся в музее писателя, одна вплоть до ухода Толстого из дома находилась в его кабинете.

Евреи-евангелисты из Новогеоргиевска Херсонской губернии спрашивали Толстого: "От кого надлежит принять крещение, не нарушая в то же время заветов Святого Слова?"117.

Какой ответ они получили, неизвестно, ибо отвечать на письмо Толстой поручил кому-то из близких (Татьяне Львовне?).

Случалось, писали Толстому и антисемиты. Толстой знал, как им отвечать.

Следующий пример характерен. Аноним из Сингапура призывал Толстого написать книгу, обличающую "жидов, которые вытягивают жилы из христиан". Л.Н. поручил Маковицкому ответить: "Жид в тебе". К сожалению, предусмотрительный сингапурец не указал своего адреса118.

Абсолютным рекордсменом среди корреспондентов Толстого была семилетняя девочка Соня Рубинштейн (Софья Михайловна Рубинштейн, 1901 г. рождения). Дочь кустаря из Умани 24 сентября 1909 г., судя по штемпелю, отправила в Ясную Поляну письмо с явно недетским вопросом: есть ли Бог? Русский язык корреспондентки оставляет желать много лучшего, но сама постановка вопроса трогательна: "Хотя мой папа заставляет меня быть набожной, но мне кажется, что люди уговорили это". Ответ Толстого последовал немедленно: "Бог не на небе, а в каждом человеке", нужно любить всех людей. К письму был приложен текст "детской молитвы". Переписку писателя с Соней опубликовал ряд газет, в частности "Биржевые ведомости"119.

Среди поклонников и корреспондентов Толстого было немало тех, кто не только принял православие, но и наотрез отказался от военной службы, мотивируя это тем, что она несовместима с гуманистическим учением Евангелия. Одним из таких "несгибаемых" был Хаим (Ефим) Иосифович Дымшиц (1884-1936), учитель из Екатеринославля, за проповедь своих взглядов попавший на скамью подсудимых, а затем в тюрьму.

Толстой о Дымшице: "Вот еврей! Заявил, что он как христианин (по своим христианским убеждениям) служить не может. Как это военная служба и христианство могут вместе существовать? Желал бы жить 300 лет". На недоуменный вопрос собеседницы: "Почему?" Л.Н. ответил: "Чтобы видеть, что будет. Что останется из двух: военная ли служба, христианство ли"120.

Из друзей-евреев Толстого Валентин Булгаков выделяет троих: И.Б. Файнермана, Г.М.

Беркенгейма и В.А. Молочникова. О Файнермане я уже рассказывал.

Владимир Айфалович Молочников (1871-1936), житель Новгорода, толстовец, с весьма редкой для "паразитической" нации профессией – слесарь и не соответствующим социальному статусу интеллектом. Переписка Молочникова с Толстым началась в 1906 г., личная встреча произошла в Ясной Поляне 31 декабря 1907 г. 7 мая 1908 г. Молочников был осужден на год Петербургской окружной палатой за хранение толстовской литературы. За пропаганду пацифистских идей и отказ от воинской службы его еще несколько раз арестовывали. Толстой, несмотря на преклонный возраст, даже собирался ехать свидетельствовать в пользу обвиняемого; написал в его защиту статью "По поводу заключения В.А. Молочникова", впервые с цензурными купюрами опубликованную в газете "Слово" (№ 520 от 27 июля 1908 г.). "Сейчас получил, – писал Толстой Н.В. Давыдову, – очень огорчившее меня известие… о том, что Молочников… присужден к заключению в крепости на год… Жалею, что отговорили меня от защиты…"121 Писатель использовал мысль Молочникова в книге "На каждый день (Учение о жизни, изложенное в изречениях)": "Для того чтобы пуля достигла цели, ей нужно проходить через тесное, с нарезками дуло ружья. То же и с тем, что живет в человеке. Оно проходит чрез сильные страдания телесного бытия, и чем больше эти страдания, тем вернее и скорее достигнет цели"122.

По свидетельству современников, Толстой любил Молочникова. Несмотря на слабое здоровье в последние годы жизни, написал ему более 40 писем, в которых чаще всего называет ученика "милый друг Владимир" или "Брат Владимир". Сам Молочников написал замечательное письмо Петру Аркадьевичу Столыпину, в котором предсказал победу революции и предложил правительству эволюционный путь разрешения кризиса, в частности проект земельной реформы. Толстой писал об этом письме 31 декабря 1907 г. Д.А. Олсуфьеву: "Письмо очень хорошее и очень тронуло меня. Мне всей душой стало жалко Столыпина за ту, наверно, мучительную для него деятельность…"123 Кажется, единственный раз в письмах к Молочникову (по его инициативе) обсуждалась еврейская тема, причем богословская. Молочников, прочитав перевод книги М. Арнольда "Literature and dogma", вышедший в издательстве "Посредник" под названием "В чем сущность христианства и иудейства?" (М., 1908), писал Л.Н. из тюрьмы в Старой Руссе, что не разделяет мнения автора относительно преемственности христианства и иудейства. Толстой был с ним солидарен: "Я не согласен с Арнольдом в его утверждении, что христианство выросло из еврейства. Я полагаю, что христианство только исторически соединено с еврейством. Основные религиозные истины – одни и те же во всех верах: и в Ведах, и у Зороастра, и в буддизме, и у Конфуция, и у Лао-Тзе, и в библии" (письмо от 8 января 1909 г.)124.

Здесь интересен не только антиисторический подход к вопросу (хотя Толстой указывает на историческую связь двух религий), но и то, что слово "Библия", написанное со строчной буквы, помещено в конце ряда. Молочников еще до знакомства с писателем принял святое крещение. Он так писал об этом в своих воспоминаниях: «Родился я в маленьком русском городке в бедной еврейской семье, в которой оставался до 6-летнего возраста. Затем меня перевезли в Петербург, где мой старый отец умер в больнице, оставив молодую красивую жену, мою мать. После этого мать оставила меня почти на произвол судьбы. Внушенное окружающими еврейство, с его материальными верованиями (курсив мой. – С. Д.), держалось во мне по привычке, но все же настолько крепко, что я не поддавался уговорам принять православие, к которому я испытывал внушенное мне отвращение. Священники в ризах, иконы – все это казалось мне сплошным идолопоклонством. Но позднее, когда мне было около 22 лет, я прочел послесловие к "Крейцеровой сонате" и подумал: "Так вот что такое христианство!" и согласился с уговорами друзей и дал согласие на "крещение". Главы "Анны Карениной", где описывается, как Левин обрел простую мужицкую веру, тоже содействовали этому. Не стану описывать подробностей совершенного надо мной обряда; потом только, год спустя, мне рассказали, как, подойдя к лежащей иконе, которую крестный отец – подрядчик – предназначил мне, я, потрогав ее, сказал: "Не было Бога, да и это не Бог»125. Да, непросто дается ренегатство…

Григорий Моисеевич Беркенгейм (1872-1919), близкий знакомый семьи Толстого, врач-педиатр, в 1903-1904 гг. домашний врач в Ясной Поляне. Один из тех, кто был рядом с Толстым в Астапово до конца его дней, оставил об этом воспоминания126. Будучи человеком образованным, Беркенгейм выполнял и секретарские обязанности – отвечал на письма, принимал "опасных" (непредсказуемых) посетителей, читал вслух и т. д.

В одном из писем Толстой благодарит его за присылку необходимого ему для предстоящей работы материала, относящегося ко времени правления Александра I. "Все помнят и любят вас", – читаем в конце письма. Не менее лестные слова содержатся в приписке к письму дочери от 5 октября 1903 г.: "Григор[ия] Моисеевича] gagne а кtre connu" (чем больше узнаешь, тем больше его ценишь)127. Именно в период тяжелой болезни (как сам Толстой считал – последней) в августе 1908 г., когда его самоотверженно лечил Григорий Моисеевич, Толстой счел нужным спросить Маковицкого по-немецки, не начинает ли он любить евреев. Маковицкий ответил уклончиво: "…немного начинаю их любить".

Далее идет не совсем понятная фраза, объясняющая причину изменения взгляда – Маковицкий сравнивает положение дореформенных крестьян с нынешним положением евреев128.

Очень любопытно отношение Толстого к делу Дрейфуса. Нет, он не встал в ряды антидрейфусаров, но сам Альфред Дрейфус был ему мало симпатичен. "Мало симпатичен" – это натяжка, писатель почти не интересовался судом, его раздражали пресса, раздувшая дело, и активное участие еврейства в защите соплеменника. В критическом очерке Толстого "О Шекспире и о драме" (1903-1904) неожиданно появляется абстрактный Дрейфус – по Толстому, объект спекуляций двух партий; вопроса невиновности несчастного капитана Толстой даже не касается. Та же отстраненность в одном частном письме. И резюме в разговоре: "Я задумывался над тем, почему несправедливость по отношению к Дрейфусу волнует людей, а ужасы, совершаемые в дисциплинарных батальонах и тюрьмах… нет. Их не видят, не знают о них"129. Толстой словно не понимает, что торжество справедливости по отношению к одному невиновному способствует разоблачению других преступлений. В отличие от Толстого А.П. Чехов порвал с Сувориным из-за позиции последнего по делу Дрейфуса.

В разговорах Толстого с близкими и друзьями довольно часто проскальзывало недоброжелательство к еврейству – к этому нахальному, истеричному, подвижному субстрату, постоянно спешащему во всем преуспеть, обнаружить свои способности и достоинства. Собственно, с примеров такого недоброжелательства я начал свой рассказ "О Льве Николаевиче, Семене Яковлевиче и других…" Г.М. Барац в уже упоминавшейся книге "Толстой и евреи" комментирует следующий эпизод из жизни обитателей яснополянского дома. Дочь Толстого Александра Львовна совершала прогулку с пианистом А.Б. Гольденвейзером. По дороге им было нужно подняться на небольшой холм. Гольденвейзер взбежал на холм, после чего упал и потерял сознание. За вечерним чаем Александра Львовна поведала собравшимся за столом о досадном "приключении" во время прогулки. "Все это произошло оттого, – сказал Лев Николаевич, – что евреи стремятся всегда и везде быть первыми". (Гольденвейзер был наполовину евреем и вполне православным человеком). Комментарий Бараца: "Я не верил своим глазам, читая эти слова, и мне стало… стыдно за великого Толстого, так легкомысленно – и к тому же совершенно некстати, ни к селу, ни к городу – повторявшего нелепое, банальное и затасканное измышление самых неумных юдофобов"130.

Впрочем, расхожий штамп иногда "прилагался" и вовсе не к еврею. Вот мнение Толстого о Достоевском в передаче М. Горького: "О Достоевском он говорил неохотно, натужно, что-то обходя, что-то преодолевая". Считал его "человеком буйной плоти", который "чувствовал многое, а думал плохо, он у этих, у фурьеристов, учился думать, у Буташевича и других. Потом ненавидел их всю жизнь.

В крови у него было что-то еврейское (курсив мой. – С. Д.). Мнителен был, самолюбив, тяжел, несчастен"131. Ясно, что объективно или субъективно (в данном случае это неважно) Толстой воспринимал Достоевского как мнительного, самолюбивого – одним словом, придуманного им еврея. При некотором допущении в этой характеристике Федора Михайловича можно обнаружить качества, свойственные самому Толстому: буйство крови, самолюбие и т. д., а значит, и себя ему следовало бы считать евреем, – конечно же, мудрым евреем. Примерно таким, каким его однажды увидел М.С. Сухотин: «Сидит он [Л.Н.] в кресле в халате, очень нарядном… шелковая скуфья на голове, очень напоминает грим какого-то актера в роли еврея (курсив мой. – С. Д.) не то из "Уриель Акосты", не то из "Ami Fritz"»132.

Сближает Толстого с Достоевским и ксенофобия, от которой Лев Николаевич по-своему страдал: "В молодости я чувствовал отвращение к полякам, а теперь – особенную нежность. Расплачиваюсь за прежнее"133. У Достоевского выражение "мерзкий полячишко" наличествует во всех романах, вплоть до самых последних.

Из разговора в семейном кругу Толстых узнаем, что Софье Андреевне не нравилась Сара Бернар, графиня не понимала, как такая "кривляка" может нравиться публике.

Маковицкий: "Потому что она еврейка. Еврейская печать выдвинула ее".

Присутствующие дружно рассмеялись по поводу навязчивой идеи доктора "cherchez le Juif" (искать еврея). Толстой: "Они очень даровиты и самоуверенны. Это черта поддержки и сплоченности есть [у них], как у гонимого народа". Л.Н., похоже, разделял точку зрения доктора, который после этих его слов на вопрос Черткова, был ли Спиноза евреем, ответил: "Был, притом гонимый своими же"134.

В другой раз на вопрос Толстого, будет ли война (имелась в виду война между Сербией и Австрией из-за Боснии), кто к кому примкнет и склонна ли Венгрия воевать, Маковицкий ответил: "Не прочь: в Венгрии господствует еврейско-аристократическо-либерально-интеллигентская мадьярская и мадьяорская клика" (т. е. выдающая себя за мадьяр)135.

Невнятная позиция Толстого в отношении еврейства, чтение "Дневника" и "Записных книжек" приводят к грустному выводу: взгляды Толстого на эту проблему близки взглядам Достоевского. У Достоевского – пагубное торжество еврейской идеи – "идеи Ротшильда", у Толстого – собирательный образ Ротшильда. Вот запись в "Дневнике" от 9 июня 1907 г. – из десяти пунктов некой программы три относятся к нашей теме:

"2) Вера, исповедуемая христ]ианскими] народами, – вера еврейская. От того успехи Евреев в сравне]нии] с христианами, хотя и смутно, но придерживающимися истинного христианства… 4) Вся цель теперешней цивилизации – уменьшение труда и увеличение удовольствий праздности. (Еврейская цивилизация: праздно[сть] – условие рая.) Тогда как главное благо человека – матерьяльное – должно быть в увеличении приятности труда. При теперешней цивилизации человек, его радости отдаются в жертву выгоде.

Пар вместо лошади, сеялка вместо руки, велосипед, мотор вместо ног и т. п… 8) Одно чувство проникает всю библию и связывает между собой всю ту кашу самых разных и по смыслу и по достоинст]ву] мыслей, правил, рассказов, это – чувство исключительной, узкой любви к своему народу". Приблизительно то же повторено в "Записной книжке № 3" (май-июнь), в октябре 1907 г. Особенно одно место производит тягостное впечатление: "Успех Евреев – успех, основанны[й] на ложной постановк]е] жизни. Выдаются люди без веры. (Вера самая отжившая.)"136. Нетрудно установить источники взглядов Толстого на "Евреев" – с большой буквы, как писали в дни его молодости, – это Брафман, немецкие юдофобы и Федор Михайлович. Не есть ли отрицание Ветхого завета отрицанием христианства?..

Обратимся к комментарию митрополита Антония: «Многие наши глупые современники утверждают, будто Ветхий завет вовсе не Боговдохновенная книга, а некоторые дошли до такого безумия, что говорят, будто Господь (Иегова) Ветхого завета есть сам диавол, и тем наводят хулу и на Господа Иисуса Христа и святых Апостолов, которые говорили, что "все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности, да будет совершен Божий человек ко всякому доброму делу приготовлен" (2 Тим. 3, 16-17)» 137.

Вдумаемся: "полезно для научения, для исправления, для наставления в праведности…" Казалось бы, Толстой использовал в своем "Круге чтения" мысли из Талмуда – общим числом около 60. Они разные, некоторые, например мысли о труде, он выделил курсивом: "Всякий ручной труд облагораживает человека. Не обучать сына ручному труду – все равно что приготовить его к грабежу. Талмуд". Это одна, так сказать – печатная, сторона медали. А вот другая – разговорная: «Талмуд – бедность мысли, чепуха. Я искал и ничего не мог найти. Есть выписки из него, ими я пользовался при составлении "Мыслей мудрых людей"»138. Ясно, что Толстой плохо знал Талмуд. Он пользовался изданием Н.А. Переферковича, доставшимся ему от двоюродной тетки, фрейлины императорского двора графини А.А. Толстой. Однажды Лев Николаевич получил письмо от фельдшерицы и журналистки Ефросиньи Дмитриевны Хирьяковой (1859-1938), жены литератора и толстовца Александра Модестовича Хирьякова (1863-1946), в котором она от имени мужа (сидевшего в то время по делу духоборов в тюрьме) спрашивала, знаком ли Толстой с философией еврейского моралиста Бахьи бен Иосифа ибн-Пакуды. "Об еврейском мудреце" Л.Н., конечно, ничего не знал, при этом в черновике ответного письма Хирьяковой есть любопытная оговорка: "об еврейской мудрости, я не знаю ее"139.

Откуда знал о нем Хирьяков? Ответ прост: в это время вышел в свет третий том "Еврейской энциклопедии" (СПб., 1909), в котором опубликована большая статья о Бахьи бен Иосифе ибн-Пакуде, великом философе и моралисте, жившем в Сарагосе в первой половине XI в. Статья дает весьма исчерпывающую информацию о гениальном мыслителе, в частности о его взглядах на религиозные обряды, самосовершенствование и т. п. Возможно, будь Толстой знаком с работами этого мудреца, то не стал бы заново изобретать велосипед.

Впрочем, не все так однозначно. Толстой писал литератору И.И. Горбунову-Посадову 2 апреля 1909 г. по поводу идей издания дешевых книг: «Мысль вашу о книжке с изречениями из Талмуда я более чем одобряю и жалею, что она не пришла мне раньше в голову. По этому случаю советую вам обратиться к раввину Гурвичу, из книжки которого "Сокровищница талмудической этики" заимствованы изречения из Талмуда, вошедшие в "Круг чтения"»140. Осип Яковлевич Гурвич (1842-?), педагог и публицист, автор нескольких книг, в том числе книги "Живая мораль, или Сокровищница талмудической этики" (Вильно, 1901); в Яснополянской библиотеке сохранился ее экземпляр с дарственной надписью автора.

Бывший друг и учитель древнееврейского языка Владимира Соловьева Файвель-Меер Бенцелович Гец (1853-1921) присылал Толстому книги о Талмуде, большей частью хорошие. "В Талмуде узкое националистическое учение и рядом – величайшие истины. Разумеется, того много, а этих мало". Похожее мнение Толстой высказал о еврейских легендах на немецком языке: "Нехороши, пусты. Только две-три содержательны". Толстой вернул жившему в Вильно Гецу книги о Талмуде, не прочитав их: "Некогда и не было охоты, т. к. содержание Талмуда очень скудное в религиозно-нравственных истинах". Маковицкий добавляет, что Л.Н. пытался эти книги читать, но не смог. Кроме одной мысли, уже использованной в "Круге чтения" и в "Мыслях мудрых людей" (по-видимому, слова Гилеля об иудаизме: смысл Торы – не делать другому того, что не хочешь, чтобы делали тебе), все остальное – комментарии141.

Прочитав 24 января 1910 г. в журнале "The Monist" (Chicago, 1910. January) статью "The personality of Jesus in the Talmud", Толстой был возмущен "тайной" историей Иисуса, рассказанной в Талмуде, а затем из нее выкинутой. По-видимому, он имел в виду "историю о повешенном…" "Эту страшную историю он поведал близким: ну, вот, я вам скажу по пунктам… Обвинение в том, что он (Христос) ложно утверждал, будто он сын девы; что Мария была замужем, убежала, совершила грех. Все эти места в Талмуде, писанные в третьем веке… в которых говорится осудительно о Христе, старательно были выкинуты из Талмуда евреями и теперь старательно вставляются. Что он в Египте выучился магии; что он шептал над больными… 33 года… что судили его за его колдовство и за то, что он называл себя сыном божиим (Богом); что он был побит камнями и потом повешен на кресте – это в самих памятниках говорится; потом его украли ученики – это тоже в исторических памятниках"142.

Проблема еврейства и Иисуса Христа так или иначе Толстого интересовала и волновала. Характерен в связи с этим разговор Л.Н. с французским профессором Шарлем Саломоном, начавшийся с обсуждения социально-философского романа Анатоля Франса "Sur la pierre blanche" (На белом камне, 1904). «Л.Н.: "Павел (апостол) перед судом крикливый, задорный"». Саломон спросил мнение Л.Н. о книге уже упоминавшегося мною Х.С. Чемберлена "Евреи". Ответ двусмыслен: "Плоха. Еврейский Дух внесен в христианство Павлом. Павел – вера в спасение, противление". Об арийском происхождении Христа: "В том Чемберлен прав". В другой раз о книге Чемберлена "Евреи" заметил, что она легкомысленная, исторически не обоснованная143.

А вот другая беседа Толстого с писателем Леонидом Андреевым. Их связывали сложные отношения, но речь не об этом. Разговор шел о новой драме Андреева, и Толстой поинтересовался, почему она названа "Анатэма". Андреев объяснил, что так он назвал дух отрицания, являющийся в мир с профессией адвоката.

"Л.Н.: Еврей тоже?* Андреев: Адвокат интернационален, но есть в нем еврейские черты.

Л.Н.:… почему взял Давида-еврея?

Андреев: Потому что подобный случай был в Одессе. Только тот еврей к тому времени, как роздал почти все, умер"144.

Похоже, Л.Н. герои Андреева не понравились по причине их "еврейскости".

Будет уместно именно здесь сказать о важнейших фактах биографии Л.Н. Толстого – о женитьбе и ежедневном труде в усадьбе. Томас Манн усмотрел в трудах и днях писателя ветхозаветный дух, зиждившийся на "плотском анимализме": "Достигши тридцати четырех лет, Толстой женился на восемнадцатилетней Софье Андреевне, и с тех пор она была почти всегда беременна и рожала тринадцать раз. Долгие творческие годы брак Толстого оставался патриархальной идиллией, где царило здоровье и благочестиво-бездуховное, анималистическое семейное счастье, экономическую основу которого составляло сельское хозяйство и скотоводчество и которому был присущ скорее иудейско-библейский, нежели христианский характер"145.

Сознавал ли Лев Николаевич себя ветхозаветным пророком? Трудно сказать, но его отталкивание от ряда положений Нового завета очевидно. "Плодитесь и размножайтесь" – вот жизненный пафос и принцип Библии, согласно которому он жил долгие годы. "Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей…" (Быт. 2, 24). Из письма Софье Андреевне: "Что с тобой и детьми?

Не случилось ли что? Я второй день мучаюсь беспокойством… В эту поездку в первый раз я почувствовал, до какой степени я сросся с тобой и с детьми"146. И каково ему было читать в Евангелии и совместить со своей жизнью: "Говорят Ему ученики Его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Он же сказал им: не все вмещает слово сие, но кому дано. Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит" (Мф. 19, 10-12).

* Андреев говорил о другом персонаже драмы, о старом Давиде, унаследовавшем деньги.

Если же мы попытаемся суммировать взгляды Толстого на еврейский вопрос, высказанные им и людьми, которые его хорошо знали, вывод будет безотраден. Слово И.Ф. Наживину, который был беззаветно предан писателю и никогда не изменял его памяти. Писано это уже в далекой загранице, где горечь по "утонувшей" России добавляет веса каждому слову: «Вечером зашел как-то случайно разговор о еврейском вопросе. Д.П. Маковицкий, врач Льва Николаевича, кротчайшее существо, но страшный антисемит (курсив мой. – С. Д.), заметил, что русская передовая пресса усиленно избегает говорить дурно о евреях, замалчивает их даже заведомые недостатки. Это неприятно удивило его. "Лежачего не бьют…" – сказал старик.

Это вполне понятно. "А в чем видите вы сущность еврейского вопроса?" – спросил я Душана. – "В грубом эгоизме евреев…" – не колеблясь сказал он. "Как же бороться с этим?" – "Средство одно: всюду и везде противопоставлять им мягкость и свет христианской жизни…". Мы со Львом Николаевичем рассмеялись. "Да почему же нужно это только специально для евреев? Разве грубых эгоистов мало и среди нас? Посмотрите-ка вокруг…" – "А-а, вы не знаете их! – упорно твердил Душан. – Поезжайте к нам, словакам, там вы узнаете, что такое еврей…" И вдруг Лев Николаевич выпалил одну из своих неожиданностей, о которых я говорил… "Да, конечно, все люди братья… – с точно виноватой улыбкой сказал он. – Но если рядом две лавки, Иванова и Зильберштейна, то я все же пойду к… Иванову!"» (курсив мой. – С. Д.)147. "Тут не прибавить – не убавить – так это было на земле". Разве только понять, откуда в памяти писателя выплыли лавочки русского и еврея.

Вероятно, воспоминание о разговоре с Леонидом Андреевым по поводу драмы "Анатэма": там соседствовали нищие лавчонки Давида Лейзера и Ивана Бескрайнего…

В одном, на мой взгляд, из наиболее "толстовских" произведений – "Суратской кофейне" Л.Н. вводит апологета иудаизма, который говорит об истинном Боге Авраама, Исаака и Иакова, Бог покровительствует лишь одному богоизбранному народу – израильскому. Рассеяние евреев – это лишь испытание; в будущем Господь соберет свой народ в Иерусалиме, восстановит Иерусалимский храм и в конце поставит "Израиля владыкой над всеми народами"148. Понятно, этот пассаж о преимуществе иудаизма опровергается представителями других религий. Разница между летописным рассказом о принятии веры Владимиром заключается не в выборе лучшей религии, а в примирении между всеми конфессиями – вариант "Натана Мудрого" Лессинга.

Но евреи любили Толстого какой-то мучительной, трагической любовью. К его 80-летию некий Цукерман подготовил "Еврейский сборник" отзывов и писем о нем. Увы, сборник № 2 не вышел. Многие евреи-толстовцы подвергались правительственным гонениям, например семья Перперов. Муж Иосиф Овшиевич и жена Эсфирь Исааковна Перпер-Каплан были издателями журнала "Вегетарианское обозрение" и корреспондентами Толстого, бывали у него дома. Эсфирь Исааковна подвергалась административным преследованиям. В начале 90-х годов теперь уже прошлого века правнук Л.Н. Никита Ильич Толстой, балканист и этнограф, посетил Израиль. Кто его видел, помнит, что он поразительно похож на пращура. Мне посчастливилось сопровождать по Иерусалиму этого удивительного человека и удостоиться его дружбы.

Привел я Никиту Ильича в Национальную библиотеку, в отдел рукописей. Один из сотрудников, очень пожилой человек, с удивлением смотрел на величавого старца. "Кто он?" – спросил меня на иврите архивист. Я объяснил. К удивлению присутствующих, старик опустился на колени и плача стал целовать Никите Ильичу руки, повергнув всех в замешательство. В итоге выяснилось, что отец старика был толстовцем и его судили за отказ от военной службы. После переезда в Палестину портрет великого писателя с дарственной надписью всегда висел в его кабинете…

Обида еврейства на Толстого за то, что он с открытым забралом не защищал угнетаемое меньшинство, породила странную фальсификацию. В 1908 г. в варшавском еженедельнике "Театр велт" за подписью Толстого на идиш была опубликована апологетическая статейка "Что такое еврей?". Впоследствии ее неоднократно перепечатывали. (Напомню, что до смерти писателя оставалось более двух лет и никаких протестов с его стороны не последовало). 2 апреля 1921 г. статья появилась в солидной американской газете "American Hebrew" (С. 658-659). Правда, после первой мировой войны ее публиковали с преамбулой, в которой выражалось сомнение по поводу авторства Толстого. В парижском журнале "Рассвет" в преуведомлении редакции сказано следующее: "Нижеприводимая статья прислана в редакцию нашим софийским корреспондентом А. Иосифовым с указанием, что она принадлежит перу гр. Л.Н. Толстого. Копия статьи – или письма – обнаружена была болгарской писательницей Д. Габо в архиве ее покойного отца, известного политического деятеля П. Габо. На статье имеется указание, что автор ея гр. Л.Н.

Толстой. Где находится подлинник, неизвестно. Имеются основания полагать, что копия сделана рукой С.Г. Фруга, который был близким другом П. Габо. Ни в одном из собраний сочинений Л.Н.Толстого эта статья не опубликована. Считая интересным познакомить наших читателей с этим документом, редакция не берет на себя ответственность за то, что автором ее действительно является Л.Н. Толстой"149. Вот эта статья.

Что такое еврей?

Не правда ли – странный и довольно нелепый вопрос! Кто не знает, что такое еврей?

Кто из читающей публики, если он даже никогда в глаза не видел евреев и не знает ничего об их судьбе и истории, не мог бы ответить на этот вопрос словами некоторых современных публицистов: евреи – это жид, пиявка, высасывающая соки страны, ими обитаемой, или евреи – это жид, арендующий имения для собственной выгоды, а не для пользы помещиков и торгующий также ради собственных барышей, а не для выгоды покупателей, и т. п.

Но вопрос этот, как нам кажется, будет уже не столь странным и наивным, и даже ответить на него будет уже [не] так легко, если мы выразим его в несколько иной форме, хотя бы, положим, в следующей: что это за чудовище [что это за стоглавая гидра, которую топили и жгли, резали], которое топили, резали и вешали, гоняли и преследовали, ругали и бранили, грабили и жгли все властелины, все нации и все племена, сообща и порознь, начиная с Фараона Египетского и кончая Румынским министерством Братиано [и Когальничано], начиная с древних ненавистников Иудеи и Палестины и кончая современными нашими публицистами-жидоедами, начиная с представителей гуманизма и инквизитора Торквемадо [в тексте на идиш: "украинских торквемадов" (здесь и далее курсив мой. – С. Д.)] и кончая современным полицейским десятским?

Что это за чудовище, которое, несмотря на все это, до сих пор существует и имеет своих представителей во всех почти странах цивилизованного мира на государственном, финансовом, судебном, административном и военном поприще и во всех областях науки и искусства [наук и искусств]? Что такое еврей, который после всякого избиения и истязания поднимается [сызнова, как феникс с собственного пепла] с новой энергиею, с новой деятельностью [с прежнею стойкостью и непобедимостью] и становится живым [угрожающим] упреком своим гонителям и преследователям?

Что такое еврей, который по уничтожении его политической независимости успел приобрести и удержать за собою умственную развитость и, не имея ни орудия, ни войска, заставить своих преследовагелей признать за ним и политическую равноправность?

Что такое еврей, который, как говорят, столь падок на деньги, столь легкий [столь алчный] к барышам, не соблазняется, однако, никакими благами мира, суленными [сулимыми ему] им его преследователями за изменения его убеждений и своеобразной жизни?

Еврей – это Прометей [в тексте на идиш: "это тот святой, что снес святой огонь с неба"], добывший вечный огонь из самых небес и сделавший его достоянием целого света [и озаривший им весь мир; еврей первый постиг божественную идею и сделал ее достоянием целого света]. Еврей, бывший долгое время единственным хранителем этой божественной идеи, есть источник веры, из которого черпали все прочие религии. Не будь евреев, все народы были бы до сих пор идолопоклонниками.

Еврей – это избранный Богом в хранители его Учения, и эту священную миссию он исполнит, несмотря на огонь и меч идолопоклонников, пытки и костры католической инквизиции.

Еврей – это пионер свободы, потому что [еще] в те отдаленные [и мрачные] времена, когда люди разделялись только на [на два класса] властителей и рабов, – законодатель его Моисей запрещал [держать] в рабстве, в крепостничестве (быть) [долее шести лет] больше шести лет, по истечении которых раб должен быть освобожден без всякого выкупа. Если же раб [не пожелает] не хотел воспользоваться данной ему свободой, то Моисей повелел [повелевает] пробуравить ему ухо. Талмуд весьма [остро]умно объясняет отношение уха к рабству. «Ухо, говорит он, слышало на горе Синае: "они мои слуги [они не должны быть проданы как крепостные], а не слуги слуг, и оно не послушалось, отказываясь от уже доставленной свободы, и проткните ему за это ухо!!!"

[и этот человек добровольно отказывается от предоставленной ему свободы – проткни же за то его ухо].

Евреи – это эмблема абсолютного равенства [ибо Талмуд, которого так презирают и боятся незнающие его], Талмуд доказывает разными путями из Святого писания, что никто не может сказать: "мой отец был выше твоего отца". В другом месте Талмуд доказывает, что Святое писание не говорит о той или другой нации, об этом или другом народе, классе, а просто о "человеке".

Еврей – это пионер цивилизации, ибо за [тысячи лет] 1000 лет до Р.Х., когда все известные тогда части света были покрыты непроницаемым мраком невежества и варварства, в Палестине уже было введено обязательное обучение [сноска – см. в Евр. библ. "Что такое Талмуд" Эм. Дейтша и статьи Пирогова о евреях]. Неучей и невежд презирали больше, чем в нынешней цивилизованной Европе. Даже незаконнорожденный, которого по Св. писанию исключали из общества, ставился Талмудом выше первосвященника, если первый ученый, а [последний] второй неуч. В самое свирепое и варварское время, когда жизнь человека не имела [никагого] значения, Акиба, величайший из талмудистов, не задумался публично выступить против смертной казни. "Суд, – говорится в Талмуде, – который даже в течение 70 лет произнес хотя один смертный приговор, – трибунал убийц".

Евреи – это эмблема [терпимости] невиновности в гражданском и религиозном отношениях. "Любите [чужеземцев] чужестранцев, ибо чужеземцами вы [мы] были в [Египте] стране Египетской!" И это было сказано в то [грубое] время, когда главная задача известных тогда народов и племен состояла [в] из порабощения одного народа другим. С первого взгляда слова эти кажутся довольно странными. Египтяне употребили во зло доверие евреев, поработили и обрекли на самые жестокие работы, за исполнением которых наблюдали с кнутом в руках и вдобавок всякого новорожденного велено было бросать в реку, участь, которой не избег и сам Моисей, а между тем он и предписывает любить чужестранца в Египте, как будто евреи должны быть благодарны египтянам за их жестокое обращение. Но это именно доказывает возвышенное миросозерцание [который старался искоренить в евреях всякое чувство мести и вместо ея вселить чувство благодарности], которое желало искоренить в евреях всякое чувство мести, а вместо того вселить чувство благодарности уже за то, что египтяне первоначально приняли их [гостеприимно] за то, что египтяне первоначально приняли их в гости, хотя впоследствии злоупотребляли [ими].

Что касается веротерпимости, то иудаизму не только чужд дух прозелитизма, но напротив того, Талмуд предписывает объяснить желающему принять иудейство всевозможные трудности исполнения еврейской религии. [Лучше всего характеризует веротерпимость евреев следующее изречение Талмуда: "Кто постоянно воздерживается от идолопоклонства, тот уже по одному этому считается евреем, и пускай он во всем прочем остается верен своему дому и своему родству"]. Такою возвышенною идеальною веротерпимостью [едва ли] не может похвалиться ни один учитель новых учений.

Еврей – это эмблема вечности, тот, которого тысячелетние истязания и убиения не могли истребить; тот, который первый удостоился открытия божественной идеи [был долгое время единственным ея хранителем] долго ея хранителем и впоследствии сделал эту великую идею достоянием всего мира [тот не может и не должен быть истребим, тот вечен, как сама вечность].

Еврей был, есть и будет вечным поборником, распространителем свободы, равенства

[цивилизации] и веротерпимости.

В тексте на идиш есть добавление: "Одесса, 30 декабря 1891 года". Вариант этой статьи был опубликован в первом выпуске "Еврейской библиотеки" еще в 1871 г.* за подписью некоего Г. Гутмана и с таким примечанием редакции: "Хотя в нашем сборнике не место таким маленьким статейкам, но мы печатаем ее как интересное сопоставление крайних мнений, существующих о еврейском племени" (С. 338). Я употребил слово "вариант", и это, пожалуй, верно. Никаких существенных изменений в тексте нет, кроме некой модернизации. Так, в тексте "Библиотеки" говорится о румынском правительстве Братиано и Когальничано. Вряд ли кто-то, спустя почти 60 лет помнил имя румынского писателя и политического деятеля Когальничано, поэтому имя его опущено. Почти все заключенные в квадратные скобки разночтения – это вариант статьи 1871 г. В варианте на идиш обращает внимание множественное употребление личного имени "Торквемадо" с прилагательным "украинский", что более созвучно истории евреев на Восточно-Европейской равнине.

*В "Рассвете" опечатка: указан 1881 г. Издание "Еврейской библиотеки" с 1880 по 1901 г. было приостановлено.

Первая проблема, возникающая перед критиком, – это идентификация Г. Гутмана.

Никаких сведений об этом авторе или каких-либо других его трудах нет ни в "Систематическом указателе литературы о евреях", ни в старой "Еврейской энциклопедии", ни в "Критико-библиографическом словаре русских писателей и ученых" С.А. Венгерова (Пг., 1915. Т. 1), ни в "Словаре псевдонимов" И.Ф. Масанова, ни в "Еврейской старине" и других источниках. Автор одной-единственной статьи канул в Лету. А статья превосходная, темпераментная, стиль борца. Впрочем, есть одна странность. В "Систематическом указателе литературы о евреях" (СПб., 1892) инициал Гутмана другой – М. Гутман, и это повторено дважды – в тексте и в индексе. Можно допустить, что это двойная опечатка, не учтенная в приложении "Важнейшие опечатки" на с. VIII указателя. В содержании первого выпуска "Еврейской библиотеки" инициалы Гутмана "Г.М." Второй вопрос: а вдруг автором этой статьи является Л.Н. Толстой, скрывшийся под псевдонимом? В ней есть одно место, очень близкое его духу – рассуждение о смертной казни.

Первый выпуск (или номер) литературно-исторического сборника "Еврейская библиотека" вышел в 1871 г., до 1880 г. их вышло восемь. В 1901 г. издание возобновилось, вышел девятый номер, а в 1903 г. – десятый выпуск. Их редактором был Адольф Ефимович (Арон Хаимович Ландау, 1842-1902). Во время подготовки десятого выпуска он скончался, завершил работу его сын. Авторами этих сборников были виднейшие еврейские публицисты Л. Лаванда, И. Оршанский, М. Моргулис, Л.О.

Гордон, М. Кулишер, Л.И. Мандельштам, М. Мыш, крещеный еврей П.И. Вейнберг и писатель Г.И. Богров (впоследствии крестившийся). Наконец, в сборниках участвовали и русские литераторы – В.В. Стасов и Д. Минаев.

Историк Арон Яковлевич Черняк, посвятивший проблеме авторства "Что такое еврей?" статью, убежден, что Толстой не мог быть ее автором, ибо статья написана как бы изнутри, "а не со стороны – пусть даже самого расположенного к еврейству нееврейского человека, что она раскрывает сокровенные глубины еврейской души, что это своеобразный манифест еврейства. Допускаю, что на это, быть может, способен Владимир Соловьев. Но Лев Толстой не Соловьев"150. Я согласен с А.Я.

Черняком, что если автор статьи русак, то только Соловьев. Но В. Соловьеву в 1871 г. было 18 лет, он был влюблен в свою кузину, развлекал ее стихами Гейне, переводил Шопенгауэра, а кроме того, переживал религиозный кризис. Нет, юнец Соловьев не мог написать эту статью: ее содержание пока вне его. Что же касается Толстого, то он в это время работал над "Азбукой" (в которой в разрез с основной идеей статьи наличествует антисемитская поговорка о крещеном еврее), занимался греческим языком, лечением и семейными делами. Его записная книжка за 1871 г. хранит лишь одну запись, не имеющую отношения к еврейству. Немногословен дневник и предыдущего года – одним словом, ясно, что Льву Николаевичу не пришло в голову заняться апологией еврейства. А не возмутился он по поводу публикации статьи в "Театр велт" лишь потому, что и не подозревал о ее существовании, она до него попросту не дошла. Маковицкий перечисляет десятки изданий на всех языках, получаемых в Ясной Поляне, и оговаривает: кроме католической, протестантской и еврейской прессы151. Повторю, что место и время написания статьи на идиш – Одесса, 30 декабря 1891 г. Толстой в это время находился в селе Бегечевке Рязанской губернии и был занят борьбой с голодом – организацией столовых и писанием сказки и статьи для сборника "Помощь голодающим": "Работник Емельян и пустой барабан" и "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая" и т. д.

Почти в каждом номере "Еврейской библиотеки" (кроме первого), о чем я уже упоминал, есть статья известного критика и историка искусства Владимира Васильевича Стасова (1824-1906). Мое внимание привлекла его статья под названием «По поводу перевода "Натана Мудрого"» (выполненного драматургом В. Крыловым) – драматической поэмы немецкого просветителя, теоретика искусства и драматурга Готхольда Эфраима Лессинга (1729-1781). Стасов с большим уважением писал о Лессинге как правозащитнике евреев: «Не раз филистеры и всякие

другие темные люди заподозревали его в подкупе со стороны евреев и печатно высказывали эти гнусные, бессмысленные клеветы свои. Так странно, так невероятно казалось в XVIII в. заступничество за евреев. Ведь сам Вольтер, этот великий боец за права человечества, еще с презрением и ненавистью относился к еврейскому племени и не хотел понять, что евреи – такие же люди, как все другие. Но Лессинг был сложен иначе: у него ум способен был идти глубже и дальше своих современников, даже самых гениальных, и, начиная уже с юношеских лет, он принялся за дело той проповеди, которая для всех других была тогда еще немыслима.

Ему было всего 20 лет от роду, когда он написал "Натана Мудрого", самое крупное свое художественное произведение, где еще раз и с новою силою выступил за равноправие евреев с другими народами во всех жизненных сферах. Германия, а за нею вся Европа признали громадное значение и всю талантливую силу этого творения, и с конца прошлого столетия сотни книг написаны для доказательства этого и провозглашения великости Лессинга. Но вот изумительный факт: пробегая обширный библиографический список всего написанного о "Натане"…невольно подумаешь, что там, где все лучшие умы проникнуты мыслями, пущенными в ход Лессингом, там, наверное давным-давно, уже совершился переворот в общем мнении, и правые понятия утвердились твердо, несокрушимо. Но, взглянув на дело, убедишься, что это фантасмагория, нечто вроде литературной игры, где слова красивы и талантливы, но дела им не соответствуют. Прочтите то, что писали Гейне и Бёрне в своем добровольном изгнании из Германии, ставшей невыносимою для их правдивого и глубоко возмущенного духа. Что они говорят про положение евреев в 30-40-х годах среди той самой Германии, которая так горячо и радостно аплодировала великодушным освободительным речам Лессинга? Все те же преследования, все то же незаслуженное презрение и ненависть, основанная на одних только бессмысленных средневековых традициях, все то же унижение человеческого достоинства в лице угнетателей и гонителей!

Как медленно двигается род человеческий даже там, где раздается громовая речь гениальных, светлых личностей! Как тих и мелок шаг даже наиобразованнейших поколений, когда дело доходит до приложения идей к практике, и как часто эти поколения готовы при первой оказии отступаться на этой практике от лучших завоеваний ума и мысли!»152 Внимательно прочитав эти инвективы, несложно заметить, как много общего в статье Стасова и в статье "Что такое евреи?".

В первую очередь, конечно, энергичный стиль. Множество восклицательных знаков.

Свойственный В.В. Стасову темперамент бойца прослеживается в обоих текстах плюс неподдельное восхищение богоизбранным народом, который он с юношеским пылом защищал до конца своих дней. Стасов любил евреев трогательной и даже какой-то болезненной любовью. Евреи в целом и каждый в отдельности казались ему воплощением всяческих талантов.

Публикуемое ниже письмо Ильи Ефимовича Репина от 26 июня 1906 г. литератору Александру Владимировичу Жиркевичу (1853-1927), с которым он дружил долгих восемнадцать лет, было скопировано Стасовым (позже хранилось в архиве Стасова в Институте литературы Академии наук СССР). В изданной в 1950 г. переписке И.Е.

Репина с писателями это письмо сокращено до неузнаваемости. Правда, в увидевшей свет в том же году переписке Репина со Стасовым оно опубликовано почти полностью, что в годы борьбы с космополитами, в годы арестов и убийств еврейских деятелей культуры потребовало от издателей, составителей подборки и комментаторов гражданского мужества. Однако обратимся к письму:

«Когда я увидел на присланной Вами книжке имя Крушевана (черносотенец. – С. Д.), я сейчас же бросил эту книжку в огонь.

Мне это имя омерзительно, и я не могу переносить ничего исходящего от этого общения.

Жалко то мировоззрение, которое гарцует на погромах… Только дрянное ничтожество может жаловаться, что его заедают жиды. Русский полицейский прихвостень Суворин всегда заест благородствующего Жида Нотовича…

Дай Бог скорее отделаться от всех мерзавцев Крушеванов, которые позорят и губят наше отечество… Ох, идет, идет грозная сила народа. Фатально вызывают это страшилище невежды-правители, как вызывали японцев, и также будут свержены со всей их гнусной и глупой интригой. И самые даже благородные от природы, совращенные в лагерь Крушеванов людишки, навеки будут заклеймены позором в глазах истинных сынов родины.

И чем дальше в века, тем гнуснее будут воспоминания в освободившемся потомстве об этих пресмыкающихся гадах обскурантизма, прислужников подлых давил, сколько бы они ни прикрывались "чистым искусством".

Видны ясно из-под этих драпировок их крысьи лапы и слышна вонь их присутствия»153.

Это письмо, из которого Репин не делал секрета, развело когда-то близких друзей навсегда. Сохранилась их обширная переписка, кроме того, Репин не раз писал Жиркевича…

Стасов – Репину 1 июля 1906 г.

Дорогой Илья, я новый раз должен издали аплодировать Вам, словно Шаляпину на сцене за какую-то чудесную сцену из "Бориса" или из того же "Игоря"! Экая только беда! Цветов нет! Да кабы и были, до Куоккалы не добросишь! Далеконько немного!!

Это все я Вам распеваю по случаю того письма об Паволакии Крушеване, с которого у меня теперь есть копия, списанная специально на то, чтобы лечь в библиотеке рядышком со многими такими же сильными и колоритными (по-рембрандтовски) письмами, состоящими из чудесных темных и светлых пятен.

Ура! Ура! А я, вообразите, читал и перечитывал это "Крушение" "Крушевания", тут же зараз читал сегодня биографию и п и с ь м о одного из наших повешенных, наших великих мучеников! Это письмо и биография только на днях появилась в "Былом" (за июнь). Если Вы получаете и сами эти серенькие книжечки, то и слава Богу! Если же не получаете, то я бы сказал: "Пошлите, велите купить поскорее!" Это биография и письмо "Гершковича". Как я был глубоко тронут! Как потрясен до корней души! Что за чудный алмаз был этот 19-летний юноша! Чем он жил внутри себя, какие изумительные ноты выносились из его бедной, измученной, но великой, широкой и несокрушимой души!! И что он пишет несчастной матери, работающей свои страшные работы за 20 и 30 копеек в день!! И какие потрясающие картинки еврейской улицы, еврейского дома, еврейского базара, еврейского плача, крика и рыдания ужасного!

Я думаю, Вам, для Вашего дела надо это все знать, прочитать и вместить в свою душу, в один из самых главных и лучезарных ее уголков154.

Репин – Стасову Да, дорогой Владимир Васильевич, история Гершковича – это глубочайшая, потрясающая трагедия. Его можно сравнить с царевичем Сакия – Муни. Тот из роскоши царских дворцов, а этот пария из самых ничтожных отбросов человечества вырастает в полубога Прометея. Это величайшее чудо!.. С независимым гордым обликом божественности умирает он за лучшее, что есть в идее человека; умирает, счастливый своим великим положением… Письма к матери, желание жить и это божеское самообладание говорят в нем за великие способности к свету, прогрессу!

В такую минуту такой разум, такой стиль!.. Да, в этом 19-летнем мальчике умер великий человек…155

И последнее. Известно, что Л.Н. Толстой любил музыку. По его просьбе в Ясную Поляну приезжали многие музыканты, А. Б. Гольденвейзера и С.И. Танеева я уже упоминал. Иногда музицировали в четыре руки, в чем участвовал и сам писатель.

Вкусы у Льва Николаевича были своеобразные. Гольденвейзер записал его мнение о Моцарте: "Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость и поднимается зато потом на необыкновенную высоту". Музыку Бетховена однажды определил знакомым нам по другим временам словом "сумбур". Выше всех ставил Гайдна, полагая, что на нем остановилось сочинительство ясной и простой музыки156.

Старший сын Толстого Сергей Львович был музыкантом. Маковицкий описал вечер в яснополянском доме в канун Пасхи, 21 апреля 1907 г. За чаем Софья Андреевна попросила Сергея Львовича сыграть, "играл, главным образом, Грига". Лев Николаевич нашел его оригинальным, но скучным. Потом Сергей Львович сыграл что-то, о чем Л.Н. сказал: "очень искусственно" – оказалось, Вагнера (Маковицкому Вагнер нравился). Заговорили о Шопене. "Софья Андреевна сказала, что он, вероятно, еврейского происхождения, так как великий талант". Л.Н. парировал: "Нет. Великих музыкантов-евреев нет. Ни великих мыслителей"157. В данном случае взгляды Толстого полностью совпадали со взглядами Вагнера (невольно подумаешь, уж не читал ли великий писатель такой "шедевр", как "Жидовство в музыке"). По Вагнеру, евреи в музыке не творцы, в лучшем случае – исполнители. Толстой расширил этот постулат, распространив его и на мыслителей. Возможно, слова Софьи Андреевны задели мужа (человек он был ревнивый и самолюбивый), и возможно, он забыл, что высоко, очень высоко ценил Боруха Спинозу. А Софья Андреевна права: Шопен был еврейского происхождения. Интересующихся отсылаю к своей книге "История одного мифа"158».

Другой любопытный разговор о музыке записан Маковицким 25 декабря того же 1907 г. и связан с приездом в Ясную Поляну Ванды Ландовской, "концертистки на клавесине и фортепиано", крещеной польской еврейки. Ее игра доставила графу огромное удовольствие: "…чтобы так играть, требуется не только дарование, но и упорство.

Эти интеллектуальные способности и сила воли – по Чемберлену – у евреев есть, а религиозно-нравственного у них нет. Кто-то сказал, что евреи – лучшие музыканты".

Комментарий отца продолжил Сергей Львович: "По творчеству – нет: у них Мейербер и Мендельсон – второстепенные. А в исполнении – выдающиеся (Рубинштейн)"159.

Известно, что Толстой, особенно в последние годы жизни, бывал непоследовательным в оценках, не говоря уже о непостоянстве вкусов и пристрастий. Вот характерный тому пример: "Напрасно мало ценят Рубинштейна, – сказал Л.Н. однажды А.Б.

Гольденвейзеру после того, как прослушал в его исполнении пьесы Аренского и Шопена, – он был последний из крупных композиторов; в нем есть и старое и новое"160. 22 октября 1909 г. в Ясную Поляну заглянула пара музыкантов-виртуозов: пианистка Евгения Иосифовна Эрденко (1880-1953) и скрипач Михаил Гаврилович Эрденко (1886-1940), будущие профессора Московской консерватории соответственно по классу рояля и скрипки. Поначалу Толстой даже не хотел их принимать: "Душан пришел с известием, что скрипач с женой. Я сошел вниз. Вероятно, еврей; хотел играть, я поручил дочерям. Они отказали"161. "Умиляет" выражение "Вероятно, еврей", не человек, не музыкант – еврей…

Обстоятельства сложились так, что Эрденко были вынуждены остаться в доме Толстого на ночь. Они опоздали на поезд. В дневнике Толстого есть запись: "…все вернулись – и музыканты и Фридман. Что ж делать. Казались мало симпатичны". "Несимпатичный" Нафтель Маркович Фридман (1863-?), адвокат, депутат III Государственной думы от Ковенской губернии, кадет и неутомимый защитник еврейства, в будущем станет известен как один из отцов-основателей "свободной" Литвы.

Толстой не принял Эрденко потому, что тот хотел показать "свою манеру декламативного искусства" (исполнение русской музыки в манере, доступной народу).

Эта просьба была передана через Маковицкого, который, видимо, изложил ее так, что Толстой не захотел видеть музыкантов162. Действительно: еврей – культтрегер русской музыки для православного люда! Это уж слишком…

Однако произошло чудо – Эрденко не только остались в Ясной Поляне на ночь, но и устроили для Толстого, его домашних и гостей настоящий концерт: "Лев Николаевич несколько раз плакал и горячо благодарил артиста и аккомпаниаторшу…" А после исполнения "Ноктюрна" Ф. Шопена пришел в восторг и сказал: "Еврейская молитва – вопль, экстаз". Эрденко же сделал неожиданное признание, что его предки по линии отца были цыгане(!?), формально исповедовали христианство, оставаясь в душе иудеями(!?). Затем Эрденко "сыграл еврейскую скорбную песню, которую евреи поют в Судный день". В воспоминаниях о Толстом Эрденко указал, что исполнял еврейскую народную мелодию "Кол-Нидре". А под мазурку Венявского старик даже ударился в пляс! "Чтo он играл, – сказал Л.Н., – мы не знаем, но так сыграл, что в душу ударил… я никогда не слышал, чтоб кто-нибудь так играл… эффекты страстные". Л.Н. подарил супругам-музыкантам свой портрет с надписью "В память большого нам доставленного удовольствия". Такой подарок – фотография – в начале XX в. – знак явной симпатии писателя к случайным знакомым. Эрденко играл у Толстых несколько раз, каждый его концерт вызывал у 82-летнего Льва Николаевича почти юношеский восторг: "Никогда так не наслаждался"163.

Происхождение Михаила Эрденко подернуто пеленой неизвестности. Его настоящая фамилия Ерденков, и родился он по разным источникам в 1885 г. или в 1886 г. в селе Бараново Курской губернии, т. е. вне пресловутой черты. Отец его был музыкантом, который и начал обучение сына. Первый концерт вундеркинд дал в Харькове, когда ему минуло пять лет. Толстой называл его самоучкой, но неверно:

Эрденко учился в Московской консерватории по классу скрипки у И.В. Гржимали, которую окончил в 1904 г. Недолго преподавал в Самаре, но уже в 1905 г. вернулся в Москву и принял участие в революционном движении. Он участвовал в строительстве баррикад, руководил оркестром на похоронах Баумана. «Когда процессия с гробом поравнялась со зданием Синодального училища… то как-то совершенно неожиданно все смолкло! И в этой напряженной тишине раздались трубные фанфары на доминанте соль минора перед хоровым выступлением похоронного марша "Вы жертвою пали…" У меня нет слов, чтобы описать состояние, возникшее в этот момент!.. Помню фигуру знаменитого скрипача Михаила Эрденко с огромной палкой в руках, на конце которой был прибит кусок красной материи: он дирижировал этой палкой оркестром и хором», – писал в "Воспоминаниях о Московской консерватории" В.И. Садовников164.

В 1910 г. он стал лауреатом Московского конкурса скрипачей. С этого же года начал преподавать в Киевском музыкальном училище, преобразованном в 1913 г. в консерваторию, где одновременно возглавлял квартет. В 1911 г. совершенствовался в Бельгии у великого Э. Изаи. После Октября, который он принял, Эрденко реорганизовал Киевскую консерваторию. Продолжал концертную деятельность, выступал на фабриках и заводах, в воинских частях на фронтах Гражданской войны.

С 1922 г. жил в Москве. Участвовал в первом радиоконцерте 1924 г., первыми слушателями которого были делегаты XIII съезда ВКП(б). Преданность Эрденко режиму не вызывала сомнений, и он одним из первых советских исполнителей выезжал вместе с женой-пианисткой за рубеж – в Польшу (1926), Китай, Японию (1927-1928); в начале 30-х годов – в Эстонию, Латвию, Литву, Германию. В Германии не раз выступал на антифашистских концертах-митингах перед немецкими рабочими (!).

С 1935 г. М. Эрденко – профессор Московской консерватории. Критика в один голос отмечала магическое воздействие его игры на аудиторию: эмоциональную выразительность в сочетании с виртуозной техникой. Михаил Гаврилович часто исполнял не только западных и российских композиторов, но и свои произведения.

Ему же принадлежат оригинальные скрипичные транскрипции Шопена, Брамса, Поппера, Венявского, Алябьева ("Соловей"), Чайковского, Рахманинова. Почему его забыли – мне неясно. Ведь существовали же граммофонные записи…

Последний раз в жизни Лев Николаевич слушал музыку в исполнении сына. Запись Маковицкого от 4 октября 1910 г. лаконична: "Вечером Сергей Львович играл шотландские, еврейские, испанские песни и Рубинштейна. Л.Н. просил открыть свою дверь и повторить Рубинштейна"165.

Лев Толстой и "Протоколы Сионских мудрецов". Сама постановка вопроса выглядит абсурдом. Но при внимательном чтении ПСМ мы легко можем выделить и антитолстовские высказывания. Если говорить о личностной атаке ПСМ, то явно имеются в виду философ Владимир Соловьев, Лев Толстой и политический деятель Сергей Юльевич Витте. Собственно, сам С.А. Нилус резко отрицательно относился к учению Толстого. Само по себе ПСМ есть детище XIX в., содержащее критику нового индустриального общества. Но его неоднократно критиковал и Толстой, в частности в легенде "Разрушение Ада и восстановление его", законченной либо в самом конце 1902 г., либо в начале 1903 г. и тотчас опубликованной за границей. Не исключено, что чтение этой легенды помогло С.А. Нилусу составить "антиевангельское" оглавление и разбивку "Протоколов…" на параграфы. При их первой публикации в петербургской газете "Знамя" (в номерах от 28 августа до 7 сентября 1903 г.) текст "Протоколов" был сплошным, лишь впоследствии Нилус разбил их на 24 главки, дав им названия и сделав пометки на полях наподобие библейской симфонии.

Впервые эту легенду Лев Николаевич Толстой слышал еще в 1879 г. от Василия Петровича Щеголенка (Щеголенкова) (1805 – после 1886), певца, сказителя былин.

Его не раз записывал этнограф А.Ф. Гильфердинг. С его слов записанные легенды служили Толстому основой для ряда рассказов: "Иван Павлов", "Притча о двух стариках" и др.

Смысл легенды "Разрушение Ада и восстановление его" заключается в том, что, по евангельской версии, после распятия и воскресения Иисуса Христа, он сошел в Ад, разрушил его, сковал Сатану и выпустил грешников. В интерпретации легенды Толстого, спустя многие годы (Вельзевул не считал столетия) Ад был восстановлен и царь тьмы освобожден от оков. "Как это могло произойти?" – вопрошает Вельзевул (т. е. Сатана, в иудейской демонологии Вельзевула (Баал-звув) тоже отождествляли с Сатаной). Разные дьяволы ответствуют князю тьмы. Главное, что разрушило христианскую общину, – это церковь. «Что такое церковь? – вопрошает Вельзевул. – А церковь это то, что когда люди лгут и чувствуют, что им не верят, они всегда ссылаются на Бога, говорят: "Ей-богу правда то, что я говорю"». Раскол и подмена христианства псевдохристианством начались еще на заре возникновения новой веры.

"Дьявол в пелеринке", олицетворяющий церковь, указывает на разногласия между сторонниками Петра и сторонниками Павла, правда, не называя их имена, и, как считают дьявол в пелеринке и Толстой, раскол шел по второстепенному вопросу: обязательность обрезания и кошерность пищи.

Пороки человеческие, согласно легенде, были расхватаны разными дьяволами, так сказать, "специалистами узкого профиля". Дьявол блуда, дьявол убийства, дьявол науки и псевдонауки -все они отдают отчет о своей весьма успешной деятельности отцу-Сатане. Вельзевул устал, но его адепты требуют, чтобы он их выслушал:

Умиляет здесь тавтология Толстого, узревшего в специализации опасность индустриального общества: "Я – разделение труда". Но ведь и в царстве Вельзевула действует тоже разделение труда. В общей сложности, по Толстому, "работают" 18 ведомств Сатаны.

Если мы сопоставим главы ПСМ, описывающие разрушительную деятельность жидомасонов по захвату мирового господства, то увидим, что средства захвата мало чем отличаются от тех средств, благодаря которым (по Легенде) в мире восторжествовало Всесветное Зло. Фабулы ПСМ и "Разрушения Ада" тоже весьма схожи, хотя, конечно, можно усомниться в наличии в ПСМ фабулы, но она все же есть.

Описано некое собрание под председательством "екклезиаста", "государя", правителя или, по Макиавелли, "князя", который отчитывается о деятельности собрания и "диктует" стоящие перед ним задачи. В публикации Протоколов Г. В.

Бутми (де Кацмана) речь ведется от первого лица множественного числа – "Мы" (кроме протокола 2, там – "Я"); в публикации Нилуса – от первого лица единственного числа.

Нечто подобное происходит на сатанинском собрании: Вельзевул выслушивает отчет о бесчисленных победах сатанистов над сторонниками Иисуса Христа. Князь тьмы – Сатана и "князь", по Макиавелли, уравниваются. После несложного сравнения становится ясно, почему писательница Е. Шабельская свои антимасонские и антисемитские романы озаглавила "Сатанисты XX века".

Если признать за аксиому русское происхождение ПСМ, будет ясно, что творцы фальсификации находились под влиянием не только юдофобских писателей (Ф.

Достоевского и др.), но и под могучим воздействием Льва Толстого, властителя дум конца XIX – начала XX в. Соблазн был слишком велик. Влияние Толстого на Нилуса очевидно; возможно, они были похожи внешне. Современник в 1909 г. описал Нилуса так: "То был человек 45-ти лет, типичный русак, высокий, коренастый, с седой бородой, и на нем была русская косоворотка, подпоясанная тесемкою с вышитой молитвою"167. Одним словом, тип русского интеллигента-подвижника, не приемлющего культуру, науку и церковную жизнь, тяготеющего к "мужицкой вере", к расколу, отождествляющего староверчество с верой без примеси науки и культуры. Я не исключаю личного знакомства Нилуса с Толстым. Оптина пустынь находилась недалеко от Ясной Поляны; Курская и Тульская губернии смежные. Толстой был в Оптиной несколько раз, да и в последний путь тоже шел через Козельск. В свою очередь, "религиозный писатель" Нилус мог прийти в Ясную инкогнито. Таких сюда приходило много. Нас не должно смущать, что Нилус боролся именно с толстовством: он, возможно, не замечал, что сам в какой-то степени движется по той же колее. Думаю, что если бы ему указали на заимствования, он был бы искренне возмущен.

И еще: если бы Лев Николаевич дожил до начала первой мировой войны, как бы он отнесся к убийству Столыпина, "делу Бейлиса", к войне, наконец? Ответ на последний вопрос ясен. Сторонник мира, противник воинской службы, он, вероятно, ужаснулся бы слепоте тех, кто вверг мир в катастрофу. Можно предположить, как бы он воспринял убийство премьера, жесткую внутреннюю политику которого, мягко говоря, не одобрял. Думаю, Толстому было бы безразлично, кто убил – русский или еврей; он сурово осудил бы любого, согласно многократно утверждавшемуся им христианскому принципу – на насилие не должно отвечать насилием.

Что же касается ритуального процесса над Бейлисом, то "реконструировать" реакцию Толстого трудно. Нашел бы он в себе мужество поставить подпись в защиту гонимого, как сделали это десятки представителей русской интеллигенции, в том числе далекие от еврейства (например, Александр Блок)? Не знаю…