"Том 10. Дживс и Вустер" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

Ваша взяла, Дживс

Перевод с английского И. Шевченко

Редактор Ю. Жукова

— Дживс, — сказал я, — могу я говорить откровенно?

— Вне всякого сомнения, сэр.

— Боюсь, то, что я скажу, будет вам неприятно.

— Ничуть, сэр.

— Видите ли…

Хотя нет, постойте. Минуту терпения. Я начал не с того конца.

Не знаю, как вы, а я вечно ломаю себе голову, с. чего начать рассказ. Чертовски трудная для меня задача. Тут ни в коем случае нельзя оплошать. Один неверный шаг, и все пропало. Если вы, ради того чтобы создать настроение, подходящую атмосферу и прочий вздор, слишком затянете со вступлением, то слушатели разбредутся.

С другой стороны, если рвануть с места в карьер, публика растеряется и не сможет взять в толк, о чем речь.

Начав излагать эту весьма запутанную историю, где замешаны Гасси Финк-Ноттл, Мадлен Бассет, кузина Анджела, тетушка Далия, дядя Томас, Таппи Глоссоп и повар Анатоль, с вышеприведенного диалога, я впал во вторую крайность.

Придется себя осадить. Взяв во внимание только главное и не отвлекаясь на мелочи, скажу, что, пожалуй, история эта началась с поездки в Канны. Не отправься я в Канны, не встретить бы мне эту самую Бассет и не купить белый клубный пиджак, Анджеле в глаза бы не видеть акулы, а тетушке Далии не пуститься играть в баккара.

Да, вне всяких сомнений, Канны — point d'appui.[1]

Ну вот, теперь полный порядок. Приступаю к рассказу.

Итак, в начале июня я устремился в Канны без Дживса — он намекнул, что не хотел бы пропустить скачки в Аскоте. Вместе со мной поехали тетушка Далия и ее дочь Анджела. Таппи Глоссоп, с которым Анджела была помолвлена, тоже хотел ехать с нами, но в последний момент что-то задержало его в Лондоне. Дядюшка Том, муж тети Далии, остался дома — его на юг Франции калачом не заманишь.

Это завязка: в начале июня мы отбываем в Канны в следующем составе — тетушка Далия, кузина Анджела и ваш покорный слуга.

Вроде бы пока все ясно, правда?

Мы пробыли на Ривьере около двух месяцев, и, если не считать того, что тетушка Далия в пух и прах проигралась в баккара, а кузину Анджелу — она каталась на акваплане — едва не проглотила акула, можно сказать, прекрасно провели время.

Двадцать пятого июля, полный сил и бронзовый от загара, в обществе тети Далии и ее чада я отправился в Лондон. Двадцать шестого в семь вечера мы вышли из поезда на вокзале «Виктория». А примерно в семь двадцать обменялись любезностями и распрощались — они уселись в автомобиль и укатили в Бринкли-Корт, тетушкино Вустерширское поместье, куда через день-другой должен был явиться Таппи, а я поехал к себе оставить багаж, привести себя в порядок, переодеться к обеду и ринуться в «Трутни».

Когда я промокал торс полотенцем после столь необходимого и обязательного омовения и болтал о том о сем с Дживсом, вновь входя в привычный крут столичных новостей, в разговоре вдруг всплыло имя Гасси Финк-Ноттла.

Если память мне не изменяет, у нас состоялся приблизительно такой диалог.

Я: Ну, такие вот дела, Дживс.

Дживс: Да, сэр.

Я: В том смысле, что наконец-то я дома.

Дживс: Безусловно, сэр.

Я: Кажется, сто лет прошло.

Дживс: Да, сэр.

Я: Приятно провели время в Аскоте?

Дживс: В высшей степени приятно, сэр.

Я: Что-нибудь выиграли?

Дживс: Вполне удовлетворительную сумму, благодарю вас, сэр.

Я: Рад за вас. Ну, Дживс, что новенького? Кто-нибудь мне звонил? Или, может, заходил?

Дживс: Довольно часто заходил мистер Финк-Ноттл, сэр.

Я вытаращил глаза. Не будет преувеличением сказать, что я даже разинул рот.

— Мистер Финк-Ноттл?

— Да, сэр.

— Вы имеете в виду мистера Финк-Ноттла?

— Да, сэр.

— Разве мистер Финк-Ноттл в Лондоне?

— Да, сэр.

— Провалиться мне на этом месте!

Сейчас объясню, почему я так удивился. Вообще-то я просто ушам своим не верил. Видите ли, Финк-Ноттл — один из тех чудаков, кто не выносит Лондона, подобные экземпляры нет-нет да и попадаются вам на жизненном пути. Если Финк-Ноттл проводит в Лондоне год, то потом на год забирается в глушь, в свое имение где-то в Линкольншире, обрастает мхом и не является даже на традиционные спортивные соревнования между Итоном и Хэрроу. Однажды я его спросил, не тоскливо ли ему в этакой-то глуши, а он говорит, ничуть, ведь у меня в саду есть пруд, я наблюдаю за тритонами и изучаю их повадки.

Я не представлял себе, чего ради Гасси вдруг прикатил в Лондон. Готов был поспорить, что, пока тритоны у него в пруду не вымрут все до последнего, никакая сила не заставит его покинуть милый его сердцу медвежий угол.

— Дживс, вы уверены?

— Да, сэр.

— Может быть, вы что-то перепутали? Точно Финк-Ноттл?

— Да, сэр.

— Совершенно невероятный случай! Ведь он уже лет пять не был в Лондоне. Как известно, здесь он не в своей тарелке. Все время торчит у себя в деревне в обществе тритонов.

— Прошу прощения, сэр?

— Да, представьте себе, Дживс, именно тритонов. Видите ли, мистер Финк-Ноттл помешан на тритонах. Вы, должно быть, слышали о тритонах. Это такие маленькие ящерицы, они водятся в прудах.

— Как же, как же, сэр. Водоплавающая разновидность семейства саламандровых, биологический подвид Molde.

— Вот именно. Понимаете, Гасси с детства души в них не чает. Он и в школе всегда с ними возился.

— Думаю, среди юных джентльменов, сэр, подобные увлечения не редкость.

— Он держал их у себя в комнате в большой стеклянной банке. Довольно противное зрелище. Уже тогда было ясно, чем все это кончится, но вы ведь знаете, Дживс, что такое мальчишки. В голове ветер, на все плевать, заняты только собой. Мы и значения не придавали тихому помешательству Гасси. Так, иногда, кто-нибудь походя бросит, что на свете еще и не такое увидишь, вот и все. Можете себе представить последствия. Дурь все больше и больше захватывала Гасси.

— В самом деле, сэр?

— Увы, Дживс. Он совсем спятил. Им овладела тритономания. А когда стал взрослым, забился в глушь и посвятил жизнь этим дурацким тварям. Наверное, поначалу думал, что, если захочет, может в любую минуту их бросить. Но не тут-то было — слишком поздно.

— Явление довольно распространенное, сэр.

— Совершенно верно, Дживс. Словом, последние пять лет он безвылазно живет в своем Линкольнширском поместье, отшельник отшельником, людей избегает, через день меняет воду своим тритонам и видеть никого не желает. Вот почему я так удивился, когда услышал от вас, что Гасси вдруг всплыл на поверхность. Просто не верится. Может быть, все-таки вышла ошибка, может быть, приходил какой-то другой Финк-Ноттл? Гасси носит очки в роговой оправе, лицо, как у рыбины. Ну что, сходится?

— Джентльмен, который сюда приходил, носит очки в роговой оправе, сэр.

— И похож на экспонат рыбного прилавка?

— Кажется, в его лице действительно можно усмотреть нечто рыбье, сэр.

— Значит, это Гасси. Но, черт побери, чего ради его занесло в Лондон?

— Вероятно, я мог бы объяснить, сэр. Мистер Финк-Ноттл посвятил меня в причины, побудившие его посетить столицу. Он приехал сюда из-за молодой леди.

— Из-за молодой леди?

— Да, сэр.

— Уж не думаете ли вы, что он влюбился?

— Да, сэр.

— Ну, знаете, Дживс, это уж слишком. Чтобы я такому поверил? Да никогда.

Я и в самом деле был ошарашен. То есть шутки шутками, но надо и честь знать!

Однако мое внимание привлекла и другая сторона этого странного дела. Даже если допустить, вопреки всем законам логики и здравого смысла, что Гасси влюблен, почему он повадился ходить именно ко мне? Когда человек влюбляется, ему необходимо дружеское участие, но почему он выбрал в поверенные меня?

Будь мы с ним закадычными друзьями, тогда другое дело. Конечно, когда-то мы виделись довольно часто, но за последние два года он не удосужился прислать мне ни одной открытки.

Я изложил свои соображения Дживсу.

— Странно, что он зачастил ко мне. Впрочем, чего не бывает, приходил и приходил. Дело не в этом. Должно быть, бедняга огорчился, узнав, что я в отъезде?

— Нет, сэр. Мистер Финк-Ноттл приходил не к вам.

— Полно, Дживс! Вы только что сказали, что он ко мне приходил, и не один раз.

— Мистер Финк-Ноттл желал побеседовать со мной, сэр.

— С вами? Я не знал, что вы знакомы.

— Я познакомился с мистером Финк-Ноттлом, когда он пришел сюда, сэр. До этого момента я не имел удовольствия его знать. Оказывается, мистер Сипперли, университетский товарищ мистера Финк-Ноттла, порекомендовал мистеру Финк-Ноттлу посвятить в свои дела меня.

Тайна раскрылась. Я все понял. Надеюсь, вы помните, что среди моих друзей за Дживсом давно установилась репутация непревзойденного мастера по части мудрых советов. Если кто-то из нас попадал в передрягу, то первым делом бежал к Дживсу и выкладывал ему свои заботы. Стоило Дживсу вытащить из беды мистера А., как тот отправлял к нему мистера В. Спасенный мистер В. посылал к Дживсу мистера С. Ну и пошло, и поехало.

Думаю, подобным же образом сделали себе карьеру все крупные консультанты. Старина Сиппи, я знаю, был потрясен тем, как ловко Дживс устроил его помолвку с Элизабет Мун. Ничего странного, что Сиппи посоветовал Гасси обратиться за помощью к Дживсу. По проторенной, так сказать, дорожке.

— А, значит, вы ему помогаете?

— Да, сэр.

— Понял. Теперь мне все ясно. А что стряслось с Гасси?

— Как ни странно, сэр, но в точности то же самое, что с мистером Сипперли, которому я имел удовольствие оказать помощь. Вы, безусловно, помните, в чем заключались затруднения мистера Сипперли, сэр. Испытывая глубокую привязанность к мисс Мун, он страдал от неуверенности в себе и потому не мог с ней объясниться.

Я кивнул.

— Как же, помню. Отлично помню. У бедняги Сиппи не хватало мужества решиться. Душа уходила в пятки. Помнится, вы тогда сказали, что ему чего-то очень хочется, что… не помню, как дальше. Там еще кошка замешана, если не ошибаюсь.

— И хочется, и колется, сэр.

— Вот-вот. А кошка при чем?

— Как кошка в пословице, сэр.

— Точно. И как это вы все помните, поразительно. Значит, говорите, Гасси тоже трусит?

— Да, сэр. Всякий раз, как он соберется сделать предложение юной леди, мужество его покидает.

— Однако, если он желает, чтобы девица стала его женой, ему все-таки придется ей об этом сообщить, как вы считаете? Как-никак, но приличия этого требуют.

— Вне всякого сомнения, сэр. Я задумался.

— Знаете, Дживс, по-моему, так и должно было случиться. Признаться, я не ожидал, что Финк-Ноттл падет жертвой нежной страсти, но уж коль так вышло, ничего удивительного, что он струсил.

— Да, сэр.

— Вспомните, какую жизнь он ведет.

— Да, сэр.

— Думаю, он лет сто ни с одной девушкой не разговаривал. Дживс, какой урок всем нам — нельзя сидеть сиднем у себя в поместье, в глуши, и глазеть на аквариум с тритонами. Эдак никогда не станешь настоящим мужчиной. Одно из двух: или вы сидите с тритонами у себя в глуши, или кружите головы девицам. Таков выбор.

— Да, сэр.

Я снова задумался. Мы с Гасси, как я уже упоминал, вроде бы давно потеряли связь друг с другом, и все равно я искренне сочувствовал бедному тритономану, как, впрочем, и всем моим друзьям, и далеким, и близким, кому судьба кидает под ноги банановую кожуру. По-моему, Гасси сейчас был, как никто, близок к тому, чтобы на этой самой кожуре поскользнуться.

Я стал вспоминать, когда мы с ним виделись последний раз. Кажется, года два назад. Я путешествовал на автомобиле и завернул к нему в поместье. Помнится, он мне вконец испортил аппетит — притащил за стол пару этих зеленых тварей с лапками и кудахтал над ними — ни дать, ни взять молодая мамаша со своими малютками. В конце концов один из гадов сбежал от Гасси и нырнул в салат. Признаться, когда эта картина вновь встала у меня перед глазами, я засомневался, что несчастный придурок способен ухаживать за барышней и тем более добиться в этом деле успеха. Особенно если его пленила современная девица, развязная, с накрашенными губами и дерзким насмешливым взглядом.

— Послушайте, Дживс, — сказал я, готовясь узнать, что мои наихудшие предположения оправдываются, — что представляет собой девица?

— Я не имею чести знать молодую леди, сэр. По словам мистера Финк-Ноттла, она чрезвычайно привлекательна.

— Он ведь в нее влюблен, да?

— Да, сэр.

— Не называл ли он ее имени? Возможно, я с ней знаком.

— Это некая мисс Бассет, сэр. Мисс Мадлен Бассет.

— Что?!

— Да, сэр.

У меня от изумления челюсть отвисла.

— Разрази меня гром! Подумать только! Как тесен мир, а?

— Молодая леди вам знакома, сэр?

— Не то слово. Ну, Дживс, камень упал с души. Кажется, положение Гасси не совсем безнадежно.

— Вот как, сэр?

— Уверен. Признаться, пока вы не сообщили мне эту новость, я сильно сомневался, что бедняге Гасси удастся повести к алтарю хоть какую-нибудь завалящую девицу. Ведь он не из тех, о ком говорят «красавец мужчина», надеюсь, вы не станете со мной спорить?

— Нет, сэр. Ваши слова исполнены тонкой наблюдательности, сэр.

— Клеопатре он бы вряд ли понравился.

— Пожалуй, что так, сэр.

— Сомневаюсь, что он приглянулся бы и Теллуле Банкхед.[2]

— Да, сэр.

— Но когда вы мне сказали, что предмет его страсти мисс Бассет, во мне возродилась надежда. За такого, как он, Мадлен Бассет ухватится с большим удовольствием.

Эта самая Бассет, должен вам сказать, нередко по-приятельски захаживала к нам в гости в Каннах. У них с Анджелой сразу завязалась пылкая дружба — между девицами это принято, — поэтому я виделся с Мадлен Бассет довольно часто. Когда на меня нападала хандра, мне даже казалось, что я шагу не могу ступить, чтобы не наткнуться на упомянутую Мадлен Б.

Но самое скверное — чем чаще мы с ней встречались, тем труднее мне становилось поддерживать разговор.

Сами знаете, как бывает, когда общаешься с некоторыми барышнями. Вас как будто выпотрошили. В их присутствии голосовые связки вам не повинуются, а в голове словно бы опилки. Именно такие ощущения вызывала у меня эта Бассет. Доходило до того, что Бертрам Вустер переминался с ноги на ногу, теребил галстук, словом, вел себя как последний болван и тупица. Поэтому легко представить, как обрадовался Бертрам, когда Мадлен Бассет отбыла в Лондон двумя неделями раньше нас.

Заметьте, вовсе не ее несказанная красота вызывала у меня этот столбняк. Хотя надо отдать ей должное, она была красива — этакая томная блондинка с огромными глазищами, однако от ее прелестей дух у меня не захватывало.

Нет, причина, по которой Бертрам, непревзойденный мастер изящной светской болтовни с представительницами прекрасного пола, лишался при виде Мадлен Бассет дара слова, крылась в странном, мягко говоря, образе мыслей означенной девицы. Не хочу ни на кого возводить напраслину, поэтому не стану утверждать, что она кропает стишки, но ее манера разговаривать вызывает живейшие подозрения на этот счет. Когда девица ни с того, ни с сего брякает вам, что звезды на небе — это ромашки на лугах Господа Бога, тут невольно призадумаешься.

Поэтому ни о каком слиянии душ у нас с этой Бассет и речи не шло. А вот Гасси — иное дело. Если меня ставит в тупик, что девица по уши набита всякими бреднями и сентиментальным вздором, то Гасси наверняка придет от этого в восторг.

Он всегда был мечтателем и размазней, иначе не заточил бы себя в глуши и не посвятил свою жизнь тритонам. Если какое-то чудо поможет Гасси прошептать слова признания, уверен, они с Бассет составят идеальную пару, вроде яичницы с ветчиной.

— Она создана для него, — сказал я.

— Чрезвычайно приятно это слышать, сэр.

— А он создан для нее. Дело стоящее, и надо во что бы то ни стало его провернуть. Дживс, напрягите интеллект.

— Слушаюсь, сэр, — отвечал усердный малый. — Я немедленно примусь выполнять ваше поручение.

До этой минуты — думаю, вы со мной согласитесь, — у нас с Дживсом царило совершенное согласие. Мы дружески болтали о том о сем, в доме тишь, гладь и Божья благодать. Однако, — говорю об этом с сожалением, — в один миг все резко переменилось. В воздухе повеяло грозой, налетели тучи, и не успели мы опомниться, как послышались раскаты грома. Подобные сцены случаются в доме Вустера.

Первым намеком на то, что обстановка накаляется, было раздавшееся в окрестностях кофра удрученно-осуждающее покашливание. Надо вам сказать, что во время приведенного ранее разговора я, обтеревшись после ванны, начал неспешно одеваться — носки, брюки-гольф, туфли, сорочка, жилет, галстук, а Дживс, стоя на коленях и находясь, так сказать, в партере, распаковывал мои вещи.

И вдруг он поднялся на ноги, держа в руках нечто белое. Взглянув на это нечто, я понял, что назревает еще один домашний кризис, еще одно неизбежное столкновение двух сильных личностей, и если Бертрам не вспомнит предков-воинов и не встанет на защиту своих прав, он будет повержен.

Не знаю, были ли вы в Каннах тем летом. Если были, то вы, разумеется, помните: каждый, кто рассчитывал стать душой общества, неизменно посещал вечера в казино в обычных фрачных брюках, к северу от которых располагался клубный пиджак с золотыми пуговицами. И с той минуты, как я сел в Каннах в «Голубой экспресс», меня тревожил вопрос, как примет этот пиджак Дживс.

Понимаете, во взглядах на вечерние костюмы Дживс крайне ограниченная личность, настоящий ретроград. У нас с ним уже случались распри по поводу сорочек с мягкой манишкой. А белые клубные пиджаки были тогда на Лазурном берегу предметом повального увлечения tout ce qu'ilуa de chic. И щеголяя в казино «Палм Бич» шикарным белым пиджаком, который, конечно же, был поспешно мною куплен, я отдавал себе отчет, что дома мое приобретение скорее всего будет встречено в штыки. И приготовился дать отпор.

— Да, Дживс? — сказал я. И хотя голос у меня звучал мягко, внимательный наблюдатель заметил бы в моих глазах стальной блеск. Никто не питает к интеллекту Дживса большего почтения, чем я, однако следует искоренить эту его привычку направлять руку, которая его кормит. Белый пиджак был дорог моему сердцу, и я приготовился сражаться за него с мужеством, достойным моего великого предка сеньора де Вустера, отличившегося в битве при Азенкуре.[3]

— Да, Дживс? Вы хотели что-то сказать? — спросил я.

— Боюсь, что, покидая Канны, вы нечаянно захватили одежду, принадлежащую другому джентльмену, сэр.

Я добавил в свой взгляд еще немного стального блеска.

— Нет, Дживс, — спокойно возразил я, — предмет, о котором вы говорите, принадлежит мне. Я купил его в Каннах.

— И вы его надевали, сэр?

— Каждый вечер.

— Но вы, вне всяких сомнений, не предполагаете носить его в Англии, сэр?

Вот мы и подобрались к главному.

— Собираюсь, Дживс.

— Но, сэр…

— Вы хотите что-то сказать, Дживс?

— Данный предмет — совершенно неподобающая для вас одежда, сэр.

— Дживс, я с вами не согласен. Представляю, какой колоссальный успех будет иметь этот пиджак. Завтра на вечеринке по случаю дня рождения Понго Туистлтона я намерен его обнародовать. Уверен, все будут визжать от восторга. И не спорьте со мной, Дживс. Довольно обсуждать эту тему. Я надену пиджак вопреки всем вашим возражениям.

— Очень хорошо, сэр.

И он снова принялся разбирать вещи. Я не проронил больше ни слова. Победа осталась за мной, а мы, Вустеры, не торжествуем над поверженным противником. Завершив туалет, я весело попрощался с Дживсом и от доброты душевной отпустил его на весь вечер, — ведь я обедаю в клубе, — пусть малый развлечется, посмотрит, например, какой-нибудь возвышающий душу фильм. Словом, протянул ему оливковую ветвь.

Однако он ее не принял.

— Благодарю вас, сэр. Я останусь дома. Я изучающе на него посмотрел.

— Что, обиделись?

— Нет, сэр. Мне нельзя отлучаться. Мистер Финк-Ноттл известил меня, что придет сегодня вечером.

— А, так вы ждете Гасси? Привет ему.

— Передам, сэр.

— Предложите ему виски с содовой и прочее.

— Слушаюсь, сэр.

— Так держать, Дживс.

Я отбыл в клуб «Трутни», где сразу встретил Понго Туистлтона. Он так пространно расписывал предстоящую по случаю своего дня рождения пирушку, о которой я уже знал из писем друзей, что домой я вернулся только около одиннадцати.

Едва отворив дверь, я услышал голоса, а войдя в гостиную, обнаружил, что принадлежат они Дживсу и, как мне сначала показалось, Сатане.

Приглядевшись, я понял, что это Гасси Финк-Ноттл в костюме Мефистофеля.

— Привет, Гасси, — проговорил я.

Разумеется, вида я не подал, однако, честно сказать, почувствовал некоторое замешательство. Такое зрелище кого угодно озадачит. Понимаете, Финк-Ноттл, сколько я его помню, малый робкий, нерешительный — пригласите его на субботнее чаепитие в церкви, он смутится и задрожит, как осиновый лист. Однако, если мои глаза меня не обманывали, это был Гасси, одетый для костюмированного бала, а это развлечение по плечу только самым стойким.

К тому же, заметьте, он надел не костюм Пьеро, как сделал бы на его месте любой уважающий себя англичанин, а вырядился Мефистофелем, то есть на нем были — хочу особо это подчеркнуть — не только обтягивающее красное трико, но и паскудного вида накладная бороденка.

Зрелище, как вы понимаете, не для слабонервных. Однако выставлять на показ свои чувства не принято. Я скрыл пошлое удивление под маской светской непринужденности и дружески поздоровался со старым приятелем.

Он сконфуженно усмехнулся под гадкой растительностью.

— Привет, Берти.

— Давненько мы с тобой не виделись. Выпьем?

— Нет, благодарю. Я, собственно, на минутку. Заехал справиться у Дживса, как я выгляжу. Берти, а ты что скажешь, каков у меня вид?

Разумеется, ответ мог быть только один: «Совершенно непотребный». Однако мы, Вустеры, всегда отличались деликатностью, к тому же роль хозяина дома накладывает ограничения. Под гостеприимной сенью своей квартиры Вустеры не говорят старым друзьям, что они выглядят непотребно. И я уклонился от ответа.

— Слышал, ты живешь в Лондоне? — как бы между прочим сказал я.

— Да.

— Должно быть, сто лет здесь не был.

— Да.

— Решил повеселиться сегодня вечером?

Гасси нервно передернул плечами. Вид у него был затравленный.

— Повеселиться!

— Разве тебе не хочется идти на этот бал?

— Да, наверное, там будет весело, — уныло проговорил он. — Во всяком случае, мне пора. Начало около одиннадцати. Меня ждет такси… Дживс, взгляните, пожалуйста, не уехало ли оно.

— Да, сэр.

Дверь за Дживсом затворилась, и наступило молчание. Несколько натянутое молчание. Я смешал себе коктейль, а Гасси, будто в приступе мазохизма, принялся разглядывать себя в зеркале. Наконец я решил дать ему понять, что готов разделить его трудности. Возможно, ему станет легче на душе, если он поверит свои сердечные тайны доброжелательному и искушенному в таких делах другу. Я давно заметил: если человека поразила любовная лихорадка, ему нужно только одно — чтобы кто-то выслушал его бред.

— Послушай, Гасси, старый греховодник, — начал я, — мне все известно о твоих похождениях.

— А?

— В смысле, о твоих проблемах. Дживс мне рассказал. По-моему, он не слишком обрадовался. Вообще довольно трудно о чем-либо судить, когда человек по уши зарылся в бороду, но мне показалось, что он слегка покраснел.

— Зря Дживс болтает обо мне с каждым встречным-поперечным. Мне казалось, наши беседы строго конфиденциальны.

Я не мог допустить, чтобы Гасси продолжал в том же духе.

— Значит, по-твоему, беседовать со своим господином о разных пустяках означает выбалтывать секреты первому встречному? — с упреком проговорил я. — Как бы то ни было, я в курсе твоих дел, мне известно все. И для начала хочу сказать, что Мадлен Бассет очаровательная барышня, — продолжал я. Чтобы поддержать и поощрить этого придурка, я подавил в себе естественное желание назвать означенную девицу сентиментальной дурочкой. — Экстракласс! И как раз в твоем вкусе.

— Разве ты с ней знаком?

— Разумеется. Меня удивляет, как ты-то с ней познакомился?

— На позапрошлой неделе она гостила у своих друзей в Линкольншире, неподалеку от моего поместья.

— Ну и что? Ведь ты не общаешься с соседями.

— Не общаюсь. Я ее встретил, когда она гуляла с собакой. Видишь ли, животному в лапу вонзилась колючка, и когда Мадлен попыталась ее вытащить, собака едва ее не укусила. Разумеется, я бросился на помощь.

— Вытащил колючку?

— Да.

— И влюбился с первого взгляда?

— Да.

— Господи! Ведь тебе так повезло, почему ты сразу этим не воспользовался?

— Духу не хватило.

— И что дальше?

— Мы немного поговорили.

— О чем?

— О птичках.

— О птичках? С какой стати?

— Понимаешь, кругом как раз порхали птички. Ну и пейзаж, и прочее. Она сказала, что собирается в Лондон и что если я тоже там буду, то могу ее навестить.

— Неужели после этого ты не сжал ее ручку?

— Как можно!

Ну что тут скажешь! Если судьба подносит человеку счастье на серебряном блюде, а он трусит, как заяц, пиши пропало. И все же я напомнил себе, что с этим нескладехой мы вместе учились в школе. Помогать старым школьным друзьям — святая обязанность.

— Ну, ладно, — сказал я, — посмотрим, что тут можно сделать. Еще не все потеряно. Во всяком случае, радуйся, что я к твоим услугам. Можешь рассчитывать на Берти Вустера.

— Спасибо, старик. И тебе, и Дживсу, ему, конечно, цены нет.

Не стану отрицать, меня от этих слов слегка передернуло. Едва ли Гасси хотел нанести мне обиду, но, должен сказать, его бестактное заявление меня здорово задело. Признаться, я все время терплю подобные оскорбления. Мне постоянно дают понять, что Бертрам Вустер — нуль, и единственный в моем доме, у кого есть голова на плечах, — это Дживс.

Мне подобное отношение действует на нервы. А уж сегодня тем более. Сегодня я был сыт Дживсом по горло. Я имею в виду наши расхождения во взглядах на клубный пиджак. Правда, я заставил Дживса уступить, бестрепетно подавил его силой своей личности, однако мною все еще владела легкая досада на то, что он вообще затеял разговор на эту тему. Пора взять Дживса в ежовые рукавицы.

— И что же предложил тебе Дживс? — холодно спросил я.

— Он очень тщательно все продумал.

— Неужели?

— По его совету я еду на бал-маскарад.

— Зачем?

— Там будет она. На самом деле это она прислала мне пригласительный билет. И Дживс счел…

— Но почему не в костюме Пьеро? — спросил я, ибо этот вопрос давно вертелся у меня на языке. — Почему ты пренебрег добрыми старыми традициями?

— Дживс особенно настаивал на том, чтобы я оделся Мефистофелем.

Я чуть не подпрыгнул.

— Дживс? Настаивал? Именно на этом костюме?!

— Да.

— Ха!

— Что?

— Ничего. Просто я сказал «ха!»

Объясню, почему я сказал «ха!» Этот Дживс поднимает шторм из-за обыкновенного белого клубного пиджака, который не только tout се qu'il a de chic, но совершенно de reguer, а сам, глазом не моргнув, подстрекает Гасси Финк-Ноттла натянуть красное трико, что нельзя расценить иначе, как оскорбление общественному вкусу. Он что, издевается? Такие штуки вызывают подозрение.

— Что он имеет против Пьеро?

— По-моему, в принципе он не против Пьеро. Просто он подумал, что в моем случае Пьеро не годится.

— Почему? Не понимаю.

— Дживс сказал, что костюм Пьеро радует глаз, но ему недостает той значительности, которой обладает наряд Мефистофеля.

— Все равно не понимаю.

— Дживс сказал, все упирается в психологию.

Было время, когда подобное высказывание меня бы озадачило. Но долгое общение с Дживсом сильно обогатило лексикон Берти Вустера. Дело в том, что Дживс — большой знаток в области психологии, в частности психологии личности. Но и я теперь хватаю все на лету, едва он заикнется насчет психологии.

— А, в психологию?

— Да. Дживс убежден, что одежда оказывает воздействие на психику. Он считает, что такой эффектный наряд придаст мне смелости. По его мнению, хорош был бы и пиратский костюм. Вообще-то Дживс с самого начала советовал его надеть, но мне не подходят ботфорты.

Я все понял. В жизни и так хватает огорчений, а тут еще Гасси Финк-Ноттл в пиратских ботфортах.

— Ну и как, прибавилось у тебя смелости?

— Видишь ли, Берти, старина, если честно, то нет. Меня буквально потряс порыв сострадания к бедному придурку. Пусть в последнее время мы с ним почти не встречались, но разве забудешь, как в школьные годы мы запускали друг в друга дротики, предварительно обмакнув их в чернила.

— Гасси, — сказал я, — послушай совет старого друга и на пушечный выстрел не подходи к этому балу-маскараду.

— Но это единственная возможность ее увидеть. Завтра она уезжает из Лондона. И потом, никто не знает…

— Чего не знает?

— А если расчет Дживса оправдается? Сейчас я чувствую себя как последний дурак, это верно, но кто знает, что случится, когда я смешаюсь с толпой в маскарадных костюмах. Такое со мной было в детстве на Рождество. Меня нарядили кроликом, и я просто сгорал от стыда. Но когда пришел на праздник и оказался в толпе детей, костюмы которых были еще отвратительнее моего, я, к моему удивлению, воспрял духом, веселился вовсю и так объелся за ужином, что по дороге домой меня дважды стошнило в такси. Трудно заранее сказать, как все обернется.

«Звучит довольно убедительно», — подумал я.

— Да и вообще, в принципе, Дживс совершенно прав. В этом экстравагантном мефистофельском одеянии я способен совершить поступок, который всех поразит. Понимаешь, тут цвет делает погоду. Возьмем, например, тритонов. В брачный период окраска самцов становится очень яркой. Великое дело, знаешь ли.

— Но ты-то не самец тритона.

— К сожалению. Известно ли тебе, Берти, как тритон делает предложение своей возлюбленной? Он становится перед ней, изгибается дугой и трясет хвостом. Это я бы сумел. Нет, Берти, будь я самец тритона, все было бы куда проще.

— Но тогда Мадлен Бассет на тебя и не взглянула бы. В смысле, влюбленным взглядом.

— Еще как взглянула бы, если бы была самкой тритона.

— Но она не самка тритона.

— Допустим, она самка тритона.

— Согласен, только ты бы в нее тогда не влюбился.

— Спорим, влюбился бы, если бы был самцом тритона.

У меня в висках застучало, и я понял, что наша дискуссия достигла точки насыщения.

— Послушай, — сказал я, — к черту фантазии насчет махания хвостами и прочей чепухи, давай рассматривать голые факты. Ты приглашен на бал-маскарад, вот что главное. И я, как искушенный участник этого вида развлечений, предупреждаю тебя, Гасси: никакого удовольствия ты не получишь.

— Но я и не надеюсь получить удовольствие.

— Воля твоя, но я бы не пошел.

— Придется идти. Я же тебе говорю, она завтра уезжает. Я сдался.

— Ладно, ступай, — сказал я. — Дело твое… Да, Дживс?

— Такси для мистера Финк-Ноттла, сэр.

— Что? Ах, такси… Гасси, такси тебя ждет.

— А? Такси? Ну да, конечно, такси… Благодарю вас, Дживс. До скорого, Берти.

Вымученно улыбнувшись — так улыбался цезарю римский гладиатор, выходя на арену, — Гасси удалился. Я обернулся к Дживсу. Пришло время поставить его на место, и я был во всеоружии.

Конечно, всегда трудновато начать. Да, я твердо решил показать ему, где раки зимуют, но мне не хотелось слишком сильно задевать его чувства. Даже демонстрируя железную хватку, мы, Вустеры, сохраняем доброжелательность.

Однако, поразмыслив, я понял, что если примусь за дело слишком уж деликатно, то ничего не добьюсь. Зачем ходить вокруг да около?

— Дживс, — сказал я, — могу я говорить откровенно?

— Вне всякого сомнения, сэр.

— Боюсь, то, что я скажу, будет вам неприятно.

— Ничуть, сэр.

— Видите ли, как я узнал из беседы с мистером Финк-Ноттлом, эта мефистофельская затея принадлежит вам.

— Да, сэр.

— Послушайте, давайте внесем ясность. Насколько я понял, вы считаете, что, обтянув себя красным трико, мистер Финк-Ноттл при виде предмета своего обожания начнет трясти хвостом и гикать от радости.

— По моему мнению, мистер Финк-Ноттл избавится от присущей ему робости, сэр.

— Не могу с вами согласиться, Дживс.

— Не можете, сэр?

— Не могу. Скажу напрямик: много я слышал в жизни глупостей, но эта бьет все рекорды. Ничего у вас не выйдет. И не надейтесь. Единственное, чего вы добились, — обрекли мистера Финк-Ноттла на кошмарные мучения, и все впустую. И такое вы проделываете уже не в первый раз. Честно говоря, Дживс, я замечаю у вас наклонность к… как это называется?

— Не могу сказать, сэр.

— Вертится на языке… к излишней изо… изобретательности? Нет, не то…

— Изощренности, сэр?

— Вот-вот, именно изощренности. Излишняя изощренность — вот в чем ваша беда, Дживс. Ваши планы лишены простоты и прямоты. Вы все только запутываете своими фантазиями. Единственное, что нужно мистеру Финк-Ноттлу, — мудрый совет более опытного друга, искушенного в тонкостях света. Поэтому теперь этим делом займусь я.

— Очень хорошо, сэр.

— А вы отдохните, Дживс, и посвятите время домашним делам.

— Очень хорошо, сэр.

— Уж я-то буду действовать напрямик, я сразу добьюсь результата. Завтра же повидаюсь с Гасси.

— Очень хорошо, сэр.

— Пока все, Дживс.

Однако наутро посыпались телеграммы, и, занятый своими собственными делами, я, честно говоря, целый день не вспоминал о Гасси.

Первая телеграмма пришла вскоре после полудня. Дживс принес ее мне вместе с аперитивом перед ланчем. Телеграфировала тетушка Далия из Маркет-Снодсбери, небольшого городка милях в двух от ее поместья, если ехать по шоссе.

В послании значилось:

Сказать, что я был до чертиков озадачен, значит, ничего не сказать. Мне еще не приходилось получать более загадочной телеграммы. Я изучал ее в глубокой задумчивости на протяжении двух стаканов сухого мартини. Прочел справа налево. Прочел слева направо. Помнится, даже понюхал. Но так ничего и не понял.

Послушайте, давайте рассуждать здраво. Ведь мы расстались вчера вечером после двух месяцев непрерывного общения. И вдруг — «немедленно приезжай», хотя мой прощальный поцелуй, можно сказать, еще не остыл на ее щеке. Бертрам Вустер не привык, чтобы кто-то столь алчно домогался его общества. Спросите любого, кто меня знает, и вам скажут: два месяца в моей компании для нормального человека — срок более чем достаточный. Признаться, кое-кто и нескольких дней не выдерживает.

Поэтому, прежде чем сесть за отменно приготовленный ланч, я отправил тетушке следующую телеграмму:

Едва прилег вздремнуть после ланча, пришел ответ:

Три сигареты, несколько кругов по комнате, и текст эпистолы был готов:

Тетушкин ответ гласил:

Желая расставить все точки над i, я отправил тетушке следующее послание:

Телеграмму я отправил по дороге в «Трутни», где провел полдня, состязаясь с достойными противниками в метании карт в цилиндр. Вернувшись домой в закатной тиши, я обнаружил, что меня ждет ответ:

Тут я понял, что мне необходимо с кем-то посоветоваться, и нажал кнопку звонка.

— Дживс, нас накрыл цунами, зародившийся в Вустершире. Прочтите, — сказал я и протянул ему кипу телеграмм.

Он пробежал их глазами.

— Как вы это понимаете, Дживс?

— Думаю, миссис Траверс желает, чтобы вы немедленно к ней приехали, сэр.

— Значит, вы тоже так поняли?

— Да, сэр.

— Вот и я сделал такой же вывод. Но зачем, скажите на милость? Ведь мы с тетушкой только что провели бок о бок почти два месяца.

— Да, сэр.

— Многие считают, что средневзвешенная доза общения для взрослых — два дня.

— Да, сэр. Я понимаю, о чем вы говорите. И тем не менее миссис Траверс проявляет исключительную настойчивость. Мне кажется, было бы разумнее выполнить ее желание.

— То есть мчаться на всех парах в Бринкли-Корт?

— Да, сэр.

— Ну, хорошо. Но я решительно не готов лететь туда сию минуту. Сегодня вечером у нас в «Трутнях» чрезвычайно важная встреча. День рождения Понго Туистлтона. Надеюсь, вы не забыли?

— Нет, сэр.

Наступила небольшая пауза. Мы оба вспомнили о нашей размолвке. «Самое время, — подумал я, — ввернуть что-нибудь этакое».

— Дживс, все-таки вы заблуждаетесь насчет клубного пиджака.

— Дело вкуса, сэр.

— Когда я его надевал в казино в Каннах, самые шикарные дамы подталкивали друг друга локтем и шепотом спрашивали: «Кто это? Кто это?»

— Континентальные казино печально известны своим дурным тоном, сэр.

— А вчера вечером я описал пиджак Понго, и он пришел в дикий восторг.

— В самом деле, сэр?

— И не он один. Все сошлись на том, что я отхватил классную вещь. Подчеркиваю — все.

— В самом деле, сэр?

— Убежден, Дживс, со временем вы этот пиджак полюбите.

— Вряд ли это случится, сэр.

Я выкинул белый флаг. В таких случаях бессмысленно пытаться урезонить Дживса. Так и хочется назвать его тупым упрямцем. Но ничего не поделаешь. Вздохнешь и отступишься.

— Ладно, вернемся к тому, с чего начали. Не могу я сейчас мчаться ни в Бринкли-Корт, ни вообще куда бы то ни было — и точка. Вот что, Дживс. Дайте мне перо и бумагу. Телеграфирую, что буду или на следующей неделе, или еще через неделю. Гори все белым пламенем, пусть тетушка обойдется несколько дней без меня. Надеюсь, у нее хватит силы воли.

— Да, сэр.

— Тогда вперед, Дживс. Значит, так: «Ждите меня завтра через две недели». Это как раз то, что требуется. Прогуляйтесь в ближайшее почтовое отделение, отправьте послание, и дело с концом.

— Хорошо, сэр.

Так я скоротал этот длинный день, а потом пришло время переодеваться и топать на день рождения Понго.

Вчера вечером мы с ним болтали на эту тему, и он меня уверял, что устроит нечто грандиозное. И должен сказать, он в грязь лицом не ударил. Домой я вернулся в пятом часу с единственной мыслью — поскорее спать. Едва помню, как добрался до постели и заполз в нее. У меня было такое чувство, будто, только я коснулся подушки головой, как меня разбудил звук отворяющейся двери.

Вряд ли я что-нибудь соображал в ту минуту, однако ухитрился приоткрыть один глаз.

— Дживс, это что? Чай?

— Нет, сэр. Это миссис Траверс.

Просвистел порывистый ветер, и в спальню на всех парах, со скоростью пятьдесят миль в час влетела моя престарелая родственница.

Бертрам Вустер, как известно, взирает на своих родственников более проницательным и безжалостным оком, чем кто бы то ни было. Тем не менее он охотно отдает дань восхищения тем из них, кто этого заслуживает. Если вы с должным вниманием читали мои мемуары, то, конечно, знаете, что моя тетушка Далия, как я не раз повторял, — прелесть.

Она, как вы, наверное, помните, вышла замуж en secondes noces[4] — так, кажется, говорится, если я ничего не путаю, — за старину Тома Траверса в тот год, когда на Кембриджширских скачках Колокольчик пришел первым. Она же как-то подбила меня написать статью «Что носит хорошо одетый мужчина» для своего журнала «Будуар знатной дамы». Тетушка Далия — добрая душа, проводить время в ее обществе — одно удовольствие. Ей совсем не свойственны ни гнусное коварство, ни подлость, которыми славится, например, другая моя тетка, Агата, ужас и проклятие Мидлсекса, Эссекса, Кента, Суррея, а также Хартфордшира и Суссекса. Тетушку Далию я сердечно люблю и ценю за ее добродушие, спортивный дух и за то, что она такой славный малый.

Ввиду вышесказанного можете себе представить, как я удивился, увидев ее ни свет ни заря у своего ложа. Я сто раз у нее гостил, и ей известны мои привычки. Ведь знает, что я не принимаю по утрам, пока не выпью чашку чаю. А теперь она врывается ко мне в ту минуту, когда я больше всего на свете жажду уединения и покоя. Изменяет нашим старым добрым традициям.

И вообще, с какой стати она явилась в Лондон? Вот вопрос, который я себе задавал. Когда заботливая хозяйка возвращается под родной кров после двухмесячного отсутствия, она не мчится из него прочь на следующий же день. Понимает, что надо сидеть дома, хлопотать вокруг мужа, совещаться с поваром, кормить кошку, расчесывать шпица и прочее. Хотя глаза мне застилал туман, я собрался с силами и бросил на тетушку суровый, укоризненный взгляд. Правда, слипшиеся веки помешали мне добиться нужной выразительности.

Она, казалось, не заметила ни суровости, ни укоризны.

— Да проснись же ты, Берти, дубина стоеросовая! — заорала она голосом, который навылет, от лба до затылка, пробил мне череп.

Если у тетушки Далии и есть недостаток, так это ее манера адресоваться к своему vis-a-vis так, будто он со сворой гончих скачет верхом в полумиле от нее. Атавизм, разумеется, с тех времен, когда она считала день потерянным, если не затравила на охоте несчастную лисицу.

Я снова послал ей суровый, исполненный укоризны взгляд, который на этот раз не остался незамеченным ею, однако особого впечатления на нее не произвел. Она перешла наличности.

— Хватит мне подмигивать! Это даже неприлично, — заявила тетушка. — Послушай, Берти, — продолжала она, разглядывая меня; должно быть, Гасси вот так же разглядывает какого-нибудь второсортного тритона. — Ты хоть представляешь, какой омерзительный у тебя вид? Нечто среднее между классическим забулдыгой — таких обычно в кинематографе изображают — и простейшим земноводным. Наверное, всю ночь кутил?

— Да, был на приеме, — сухо сказал я. — По случаю дня рождения Понго Туистлтона. Не мог же я предать друга. Nobless oblige.

— Ладно, вставай и одевайся. Мне показалось, я ослышался.

— Вставать и одеваться?

— Да.

Со слабым стоном я повернул голову, и в это время вошел Дживс с чашкой живительного китайского чая. Я вцепился в нее, как утопающий в соломенную шляпу. Глоток-другой, и я почувствовал… Нет, не скажу, что я воскрес, ибо день рождения Понго Туистлтона — не такое мероприятие, после которого вас может оживить глоток чая. Однако старина Бертрам оказался в силах сообразить, что на него обрушилось нечто ужасное.

И чем усерднее я старался сообразить, что именно на меня обрушилось, тем меньше понимал, откуда ветер дует.

— Тетя Далия, что такое? — спросил я.

— Мне кажется, чай, — отвечала тетушка. — Впрочем, тебе виднее.

Без сомнения, я бы нетерпеливо взмахнул рукой, но побоялся пролить целебный напиток. Признаться, меня так и подмывало сделать нетерпеливый жест.

— Я не о чае! При чем здесь чай? Вы чуть свет вторгаетесь ко мне, требуете, чтобы я вставал и одевался. Нелепость какая-то.

— Я к тебе, как ты выражаешься, вторглась, потому что телеграммы не произвели на тебя никакого впечатления. А велела тебе встать и одеться, потому что хочу, чтобы ты встал и оделся. Поедешь со мной в Бринкли-Корт. Что за наглость! Заявлять, что явишься ко мне чуть ли не через год! Дудки, поедешь немедленно. Для тебя есть работа.

— Но я не хочу работать.

— Мало ли что! Никто тебя не спрашивает. В Бринкли есть работа для настоящего мужчины. И чтобы через двадцать минут ты был как штык.

— Не могу я через двадцать минут быть как штык. Я при последнем издыхании.

Тетя Далия задумалась.

— Ладно, — сказала она. — По своей доброте дам тебе день-другой, чтобы ты очухался. Договорились, жду тебя самое позднее тридцатого.

— Но, черт подери, что стряслось? О какой работе вы говорите? Зачем мне работа? Что еще за работа такая?

— Если ты помолчишь минуту, объясню. Работа нетрудная и очень приятная. Тебе понравится. Ты когда-нибудь слышал о маркет-снодсберийской средней классической школе?

— Никогда.

— Это средняя классическая школа в Маркет-Снодсбери. Я довольно сухо заметил, что нетрудно догадаться.

— Откуда мне знать, что ты со своими умственными способностями налету все хватаешь? — парировала тетушка Далия. — Ну, ладно. Маркет-снодсберийская средняя классическая школа, как ты догадался, — это классическая средняя школа в Маркет-Снодсбери. И я — одна из ее попечительниц.

— В смысле, одна из надзирательниц?

— Берти, довольно молоть вздор! Послушай, олух Царя небесного. Помнишь, у вас в Итоне был Попечительский совет? Нечто подобное существует и в маркет-снодсберийской средней классической школе, и я в нем состою. Мне поручено организовать церемонию вручения призов за летний семестр. Она состоится в последний день месяца, то есть тридцать первого. Ты все понял?

Я отпил еще немного живительной влаги и утвердительно кивнул. Столь очевидные вещи были доступны моему пониманию даже после вчерашней попойки.

— Разумеется. Что тут мудреного? Маркет… Снодсбери… средняя школа… Попечительский совет… вручение призов… Уж куда проще… Но при чем тут я?

— Ты будешь вручать призы.

Я захлопал глазами. Бред какой-то. Чтобы ляпнуть такую чушь, надо весь день просидеть на солнцепеке без шляпы.

— Я?

— Ты.

Я еще больше выпучил глаза.

— Вы хотите сказать, я?

— Именно.

Глаза у меня полезли на лоб.

— Вы надо мной смеетесь, тетенька.

— Еще чего! Будто у меня дел других нет. Призы должен был вручать викарий, но, когда приехала домой, я нашла от него письмо: он подвернул ногу и вынужден отказаться. Представляешь, в каком я положении? Всех обзвонила, никто не может. И тогда я вспомнила о тебе.

Я решил в зародыше пресечь эту безумную затею. Бертрам Вустер готов угождать любимым тетушкам, но всему есть предел, есть черта, которую переступать нельзя.

— И надеетесь, я соглашусь раздавать призы в этой вашей «Дотбойз-холл»[5] для придурков?

— Надеюсь.

— И держать речь?

— Само собой.

Я иронически рассмеялся.

— Ради Бога, перестань булькать. Я с тобой серьезно разговариваю.

— Я не булькал. Я смеялся.

— В самом деле? Приятно, что моя просьба так тебя радует.

— Это был иронический смех, — объяснил я. — Никаких призов я вручать не собираюсь. Не буду, и все. Точка.

— Будешь, мой дорогой, или никогда больше тебе не переступить порог моего дома. Ты понимаешь, что это значит. Не видать тебе обедов Анатоля, как своих ушей.

Я содрогнулся. Тетушка говорила о своем поваре, выдающемся маэстро. Царь и бог в своем деле, единственный и непревзойденный, творящий из продуктов нечто божественное, тающее во рту, Анатоль магнитом притягивал меня в Бринкли-Корт. Стоит мне о нем вспомнить — и сразу слюнки текут. Счастливейшие минуты жизни я провел, поедая жаркое и рагу, сотворенные этим великим человеком, и мысль о том, что меня больше никогда не подпустят к кормушке, была невыносима.

— Опомнитесь, тетя Далия! По-моему, вы хватили через край!

— Ага, знала, что тебя проймет, обжора несчастный.

— При чем здесь обжора, — с достоинством возразил я. — Тот, кто отдает должное кулинарному искусству гения, вовсе не обжора.

— Не стану скрывать, я сама в восторге от его стряпни, — призналась тетушка. — Но, имей в виду, если ты откажешься выполнить эту простую, легкую и приятную работу, тебе не перепадет ни кусочка. Даже понюхать не дам. Намотай это себе на ус.

Я понял, что меня, как дикого зверя, загнали в ловушку.

— Но почему я? Кто я такой? Ну, подумайте сами.

— Думала, и не раз.

— Послушайте, я совсем не тот, кто вам нужен. Чтобы вручать призы, надо быть важной птицей. Помнится, у нас в школе это делал, кажется, премьер-министр.

— Ох, ну ты же учился в Итоне. Мы у себя в Маркет-Снодсбери не столь разборчивы. Нам подойдет любой, кто носит краги.

— Почему бы вам не обратиться к дяде Тому?

— К дяде Тому?!

— Ну да. Ведь он же носит краги.

— Ладно, объясню, — сказала тетушка. — Помнишь, в Каннах я спустила в баккара все до нитки? Теперь мне надо подольститься к Тому и выложить все начистоту. Если сразу после этого я приступлю к нему с просьбой надеть пропахшие лавандой перчатки и цилиндр, дабы вручить призы ученикам маркет-снодсберийской классической школы, дело дойдет до развода. Том приколет записочку к игольнику — и был таков. Нет уж, мой милый, ты, и никто другой, так что мужайся.

— Но, тетушка, прислушайтесь к голосу разума. Вы ошиблись в выборе, поверьте мне. В таких делах от меня никакого проку. Спросите Дживса, он вам расскажет, как меня вынудили держать речь в школе для девочек. Я выглядел, как последний идиот.

— От души надеюсь, что тридцать первого ты тоже будешь выглядеть как последний идиот. Именно поэтому я тебя и выбрала. Раз уж процедуры вручения призов все равно обречены на провал, пусть публика хотя бы от души посмеется. Я получу истинное удовольствие, глядя, как ты вручаешь призы. Ну, не стану тебя задерживать, ты, наверное, хочешь заняться шведской гимнастикой. Жду тебя через день-другой.

Произнеся этот безжалостный монолог, тетушка удалилась, оставив меня в растерзанных чувствах. Мало того, что Бертрам не оправился после вчерашней попойки, так его постиг новый сокрушительный удар, и не будет преувеличением сказать, что я совсем скис. В душе у меня царил беспросветный мрак, и тут дверь отворилась, и появился Дживс.

— Мистер Финк-Ноттл, сэр, — возвестил он.

Я выразительно на него посмотрел.

— Дживс, уж этого я никак от вас не ожидал. Я вернулся Домой на рассвете, вы это отлично знаете. Вам известно, что я едва успел выпить чаю. Вы прекрасно понимаете, как громоподобный голос тети Далии действует на больную голову. И тем не менее вы мне докладываете о каких-то Финк-Ноттлах. По-вашему, сейчас время принимать Финков и разных прочих Ноттлов?

— Но разве вы не дали мне понять, сэр, что желаете видеть мистера Финк-Ноттла, чтобы дать ему совет касательно его дела?

Признаться, при этих словах мои мысли приняли совсем иной оборот. За собственными неприятностями я напрочь забыл, что взвалил на себя заботу о Гасси. Это в корне меняло дело. Нельзя относиться к своему клиенту наплевательски. Шерлок Холмс никогда бы не отказался принять посетителя только потому, что накануне допоздна кутил по случаю дня рождения доктора Ватсона. Конечно, Гасси мог бы выбрать более подходящее время для визита, но если твой клиент-жаворонок ни свет ни заря покинул свое теплое гнездо, ты не имеешь права ему отказывать.

— Вы правы, Дживс, — сказал я. — Делать нечего. Впустите его.

— Хорошо, сэр.

— Но прежде принесите мне этот ваш коктейль для воскрешения из мертвых.

— Хорошо, сэр.

Не успел я и глазом моргнуть, как Дживс вернулся с живительным бальзамом.

Кажется, я уже рассказывал о Дживсовых коктейлях для воскрешения из мертвых и об их влиянии на несчастного, чья жизнь в похмельное утро висит на волоске. Не берусь сказать, из чего состоит это чудотворное зелье. Некий спиртной напиток, говорит Дживс, в него добавляется сырой яичный желток и чуть-чуть кайенского перца, однако, сдается мне, все не так просто. Как бы то ни было, стоит проглотить этот напиток, и вы немедленно ощутите его чудотворное действие.

Возможно, в первую долю секунды вы ничего не почувствуете. Все ваше естество будто замрет, затаит дыхание. Потом внезапно раздается трубный глас, и вы понимаете, что настал Судный день со всеми вытекающими отсюда страстями.

В каждой косточке вашего тела вспыхивает пожар. Чрево наполняется расплавленной лавой. Шквальный ветер сотрясает окружающую среду, и нечто вроде парового молота колотит вас по затылку. В ушах оглушительно бьют колокола, глаза вылетают из орбит, лоб покрывается испариной.

Вы осознаете, что пора позвонить юристу и отдать ему последние распоряжения, и тут вдруг наступает просветление Стихает ураганный ветер. Смолкает колокольный звон в ушах. Птички щебечут. Играют духовые оркестры. Над горизонтом вскакивает солнце. И воцаряется великий покой.

Осушив стакан, я почувствовал, как во мне распускается бутон новой жизни. Знаете, хотя Дживс частенько попадает пальцем в небо, когда речь идет, скажем, об одежде или о сердечных делах, но за словом в карман он не полезет. Однажды, например, здорово сказанул об одном несчастном, который, ступив на прежнего себя, вознесся в высшие приделы. Точь-в-точь как я сейчас. Бертрам Вустер, который лежал, бессильно откинувшись на подушки, стал сейчас не только более здоровым и сильным, но и более совершенным.

— Благодарю вас, Дживс, — сказал я.

— Не за что, сэр.

— Ваше снадобье действует безотказно. Теперь я готов щелкать, как орешки, любые задачи, которые ставит перед нами жизнь.

— Рад это слышать, сэр.

— И почему я не принял ваше снадобье перед разговором с тетей Далией! Непростительная глупость. Впрочем, после драки кулаками не машут. Скажите мне, что там с Гасси? Как прошел бал-маскарад?

— Он не был на балу, сэр.

Я неодобрительно посмотрел на Дживса.

— Дживс, — сказал я, — не стану скрывать, после вашего коктейля для воскрешения из мертвых мне стало значительно лучше, но не настолько, чтобы я мог выслушивать вздор, который вы тут несете. Мы запихнули Гасси в такси и отправили прямиком на костюмированный бал. Значит, он туда прибыл.

— Нет, сэр. Насколько я понял из рассказа мистера Финк-Ноттла, он думал, что увеселительное мероприятие, на которое его пригласили, состоится по адресу Саффолк-сквер, 17, между тем как на самом деле мистеру Финк-Ноттлу надлежало прибыть на Норфолк-террас, 71. Подобные аберрации памяти весьма характерны для тех, кого, как и мистера Финк-Ноттла, можно назвать мечтателями.

— А также олухами Царя Небесного.

— Да, сэр.

— Ну, а потом?

— Прибыв по адресу Саффолк-сквер, 17, мистер Финк-Ноттл хотел достать деньги, чтобы заплатить шоферу.

— Что же ему помешало?

— То обстоятельство, что денег у него при себе не оказалось, сэр. Он понял, что оставил и бумажник, и пригласительный билет на каминной полке в спальне, в доме своего дядюшки, где он обычно останавливается, когда приезжает в Лондон. Мистер Финк-Ноттл позвонил в дверь, а когда появился дворецкий, объяснил ему, что приглашен на бал и попросил заплатить шоферу. Дворецкий заявил, что ни о каком бале не знает и что в доме никого не ждут.

— И отказался раскошелиться?

— Да, сэр.

— Ну, а дальше?

— Мистер Финк-Ноттл велел шоферу отвезти его обратно в дом дяди.

— Как, разве на этом его злоключения не кончились? Осталось только взять кошелек, пригласительный билет и спокойно ехать на бал-маскарад.

— Я забыл упомянуть, сэр, что мистер Финк-Ноттл также оставил на каминной полке в спальне и ключ от парадной двери.

— Мог бы позвонить.

— Он и звонил, сэр, целых пятнадцать минут. А потом вспомнил, что разрешил сторожу — в доме в это время никто не живет, и вся прислуга в отпуске — съездить в Портсмут навестить сына-матроса.

— Ну и ну, Дживс!

— Да, сэр.

— Ох уж эти мечтатели, верно, Дживс?

— Да, сэр.

— Ну, а дальше?

— Тут мистер Финк-Ноттл понял, что попал в затруднительное положение. Показания на счетчике такси достигли довольно значительной суммы, а расплатиться мистеру Финк-Ноттлу было нечем.

— Он мог все объяснить шоферу.

— Объяснять что-либо шоферу такси бесполезно, сэр. Когда мистер Финк-Ноттл попытался это сделать, шофер усомнился в его честных намерениях.

— Я бы просто удрал.

— Именно такой образ действий показался мистеру Финк-Ноттлу наиболее предпочтительным. Он ринулся прочь, но таксист успел схватить его за полу. Мистеру Финк-Ноттлу удалось сбросить с себя плащ. Вид мистера Финк-Ноттла в маскарадном костюме вызвал у таксиста шок. Мистер Финк-Ноттл услышал, по его словам, у себя за спиной что-то вроде предсмертного хрипа, оглянулся и увидел, что парень закрыл лицо руками и привалился к ограде. Мистер Финк-Ноттл решил, что он молится. Чего же еще от него ждать, сэр. Необразованный, суеверный малый. Возможно, пьяница.

— Даже если он не был пьяницей, то, уверен, теперь станет. Наверное, едва дождался, когда откроются пивные.

— Возможно, ему действительно требовалось средство, чтобы привести себя в чувство, сэр.

— Думаю, Гасси оно бы тоже не помешало. Что еще, черт побери, с ним стряслось? Лондон ночью — впрочем, и днем тоже, — не то место, где можно разгуливать в красном трико.

— Да, сэр.

— Вас не поймут.

— Да, сэр.

— Представляю, как бедняга крался переулками, прятался во дворах, шмыгал за мусорные ящики.

— Из рассказа мистера Финк-Ноттла, сэр, я понял, что так все и было. В конце концов на исходе этой мучительной ночи ему удалось достичь особняка мистера Сипперли, где его приютили и где он смог переодеться.

Я поудобнее устроился в подушках, чело у меня было слегка нахмурено. Облагодетельствовать старого школьного друга — занятие весьма похвальное, однако я понял, что зря взялся устраивать дела такого придурка, как Гасси. Он способен погубить на корню все благие начинания, а я взваливаю на свои плечи непомерную ношу. Гасси нужны не столько советы бывалого светского льва, сколько обитая войлоком палата в психушке и парочка дюжих надзирателей, чтобы он не устроил там пожар.

Честно говоря, у меня мелькнула мысль выйти из игры и снова передать дело Дживсу. Но фамильная гордость Вустеров удержала меня от этого шага. Мы, Вустеры, не вкладываем меч в ножны, даже если идем за плугом. Кроме того, после инцидента с пиджаком всякое проявление слабости с моей стороны будет иметь роковые последствия.

— Надеюсь, Дживс, вы отдаете себе отчет, что сами кругом виноваты? — холодно проговорил я, ибо подобные поступки нельзя спускать с рук, хотя, честно сказать, терпеть не могу сыпать соль на раны.

— Сэр?

— Что толку твердить «сэр»? Вы прекрасно все понимаете. Если бы вы не заставили Гасси идти на бал — вот уж дурацкая затея, я с самого начала говорил, — ничего бы не случилось.

— Да, сэр, я должен признаться, что не мог предвидеть…

— Всегда и все следует предвидеть, Дживс, — строго сказал я. — Другого не дано. Если бы вы хоть не возражали против костюма Пьеро, события не приняли бы такого печального оборота. В костюме Пьеро имеются карманы. Однако, — продолжал я менее суровым тоном, — что было, то прошло. Теперь вы представляете, во что выливаются прогулки по Лондону в красных трико, и это уже неплохо. Так вы говорите, Гасси в гостиной?

— Да, сэр.

— Немедленно подайте его сюда. Посмотрим, чем ему можно помочь.

Облик Гасси все еще хранил следы злоключений, которые ему пришлось претерпеть. Лицо бледное, глаза воспаленные, уши поникли, вид такой, будто его сунули в пещь огненную, а потом подвергли машинной обработке. Я приподнялся на подушках и испытующе на него посмотрел. Недотепе необходимо оказать первую помощь, это ясно, и я приготовился вплотную заняться его делами.

— Привет, Гасси.

— Здравствуй, Берти.

— Салют!

— Салют!

Обмен любезностями закончился, и я понял, что пора осторожно коснуться больного места.

— Слышал, тебе здорово не повезло.

— Да.

— И все по вине Дживса.

— Дживс не виноват.

— Еще как виноват.

— Не понимаю, при чем здесь Дживс. Я забыл деньги и ключ от парадной двери…

— А теперь, сделай милость, забудь и о Дживсе. Тебе, я думаю, интересно будет узнать, — сказал я, сочтя, что лучше сразу ввести его в курс дела, — что Дживс больше не будет заниматься твоими проблемами.

Эта весть поразила Гасси. Он разинул рот, уши у него совсем опали. Он стал похож на дохлую рыбину. Не просто дохлую, а давно протухшую, ее еще в прошлом году выбросило на пустынный берег, а там ветры, дожди…

— Как?!

— Так.

— В смысле, Дживс больше не собирается…

— Не собирается.

— Но, черт подери…

Я был доброжелателен, но тверд.

— Прекрасно обойдешься без него. Дживсу надо отдохнуть. Разве ужасный опыт нынешней ночи не убедил тебя в этом? Даже самый острый ум порой дает сбой. Вот и с Дживсом случилось нечто подобное. Я еще раньше заметил, что он сдает. Теряет форму. Ему следует заново отточить свой интеллект. Понимаю, для тебя это удар. Ведь ты сюда пришел, чтобы посоветоваться с Дживсом, так?

— Конечно.

— О чем?

— Понимаешь, Мадлен уехала в поместье к своим друзьям, и я хотел спросить Дживса, что мне теперь делать.

— Послушай, я ведь тебе уже сказал — Дживс отстранен от дела.

— Но, Берти, черт побери…

— С этой минуты Дживс здесь ни при чем, — сказал я довольно резко. — Я беру все в свои руки.

— Берти, ради Бога! Ну какой от тебя прок?

Я подавил чувство обиды. Мы, Вустеры, великодушны. Мы готовы сделать скидку тем, кто всю ночь разгуливал по Лондону в обтягивающем красном трико.

— Посмотрим, — спокойно парировал я. — Садись, и давай все обсудим. Твое дело, должен сказать, яйца выеденного не стоит. Значит, барышня отправилась в поместье к своим друзьям. Совершенно очевидно, что ты должен последовать за ней и пчелкой роиться вокруг своей избранницы. Просто, как дважды два.

— Не могу я навязывать свое общество совершенно посторонним людям.

— Разве ты с ними не знаком?

— Конечно, нет.

Я поджал губы. Дело несколько осложнялось.

— Знаю только, что их фамилия Траверс, а поместье называется Бринкли-Корт, это где-то в Вустершире.

Лоб у меня сразу разгладился.

— Гасси, — начал я, отечески улыбаясь, — благослови тот день, когда Бертрам Вустер занялся твоими проблемами. Я с самого начала знал, что мне это раз плюнуть. Ты сегодня же отправишься в Бринкли-Корт в качестве почетного гостя.

Бедняга затрясся, как малиновое желе. Ничего удивительного — когда новичок впервые видит, как Бертрам Вустер властной рукой берет быка за рога, он должен испытывать трепет.

— Берти, неужели ты знаком с этими самыми Траверсами?

— Эти самые Траверсы — моя тетушка Далия и мой дядюшка Том.

— Вот это да!

— Теперь, надеюсь, ты понял, как тебе повезло, что я занимаюсь твоими делами? — веско сказал я. — Ты обратился к Дживсу, и что из этого вышло? Он уговорил тебя вырядиться в красное трико, наклеить гнуснейшую бороденку и отправиться на бал-маскарад. Результат — муки смертные и никакого продвижения к цели. Но тут я беру все в свои руки и вывожу тебя на верную дорогу. Мог ли Дживс отправить тебя в Бринкли-Корт? Никогда. Тетя Далия не его тетушка, а моя. Я просто констатирую факты.

— Честное слово, Берти, не знаю, как тебя благодарить.

— Пустяки, мой друг.

— Но послушай, Берти…

— Ну что еще?

— Как мне себя вести, когда я приеду в Бринкли-Корт?

— Если бы ты бывал в Бринкли-Корте, ты бы об этом не спрашивал. В таком райском уголке все пойдет как по маслу. Уже не один век самые грандиозные любовные страсти обязаны своим зарождением именно Бринкли-Корту. Атмосфера там просто пагубная. Ты прогуливаешься с девицей по тенистым аллеям. Сидишь с ней на зеленых лужайках. Катаешь ее на лодке по озеру. Сам не заметишь, как ты…

— Ей-богу, Берти, ты прав.

— Конечно, прав. Я сам уже три раза обручался в Бринкли. Правда, без последствий, но факт налицо. И ведь когда я туда приезжал, я не помышлял об амурах. А уж делать предложение… И тем не менее, стоило мне ступить на эту романтическую землю, как я устремлялся к первой попавшейся девице и шмякал сердце к ее ногам. Видно, там это в воздухе витает.

— Я тебя понял. Это как раз то, что мне нужно. Понимаешь, у меня должно быть время, чтобы собраться с духом. А в Лондоне — будь он проклят! — все несутся сломя голову, и нет никакого шанса добиться успеха.

— Точно. Ты встречаешься с девицей на бегу, в твоем распоряжении каких-нибудь пять минут, и если ты вознамеришься предложить ей руку и сердце, ты должен отбарабанить весь текст с пулеметной скоростью.

— Вот именно. Лондон нагоняет на меня страх. На природе я совсем другой человек. Какое счастье, что эта Траверс оказалась твоей теткой.

— Что значит «оказалась»? Она всегда была моей теткой.

— Я хочу сказать, поразительно, что Мадлен поехала именно к твоей тетке.

— Что тут особенного? Мадлен очень дружна с моей кузиной Анджелой. В Каннах они не расставались ни на минуту.

— А, такты познакомился с Мадлен в Каннах? Боже мой! Берти, — благоговейно проговорил бедный тритономан, — как мне хотелось бы увидеть ее там. Должно быть, в пляжном костюме она выглядит восхитительно. Ах, Берти…

— Само собой, — рассеянно проронил я. Несмотря на то, что я воскрес от Дживсовой взрывной смеси глубинного Действия, все же после такой убойной ночи мне было не до излияний Гасси. Я позвонил и, когда Дживс явился, потребовал у него телеграфный бланк и карандаш. Черкнул учтивое послание тетушке Далии о том, что направляю своего друга Огастуса Финк-Ноттла, дабы он мог насладиться ее гостеприимством, и вручил листок Гасси.

— Отправь из первого же почтового отделения, — сказал я, — тетушка вернется в Бринкли, а телеграмма ее уже ждет.

Гасси ринулся вон, размахивая телеграммой, — ну прямо Джоан Кроуфорд,[6] — а я обратился к Дживсу, чтобы дать ему precis[7] своих действий.

— Видите, Дживс, как все просто. Никакой изощренности.

— Да, сэр.

— Никакой зауми. Ничего вымученного и экстравагантного. Природа сама все устроит.

— Да, сэр.

— Единственно правильный подход, который следовало избрать в данном случае. Как вы думаете, Дживс, что происходит, когда двое людей противоположного пола живут нос к носу в уединенном месте?

— Вы имеете в виду процесс сближения, сэр?

— Именно, Дживс. На него-то я и делаю ставку. В нем, если хотите, весь фокус. Сейчас, как вам известно, Гасси в присутствии девицы дрожит, как желе на ветру. Спросим себя, что произойдет через неделю-другую, если они день за днем будут есть из одной кормушки? Брать за завтраком сосиски из одного блюда, отрезать ломтики от одного куска ветчины, вычерпывать почки и бекон одним половником… Ах ты, черт!

Я осекся на полуслове. На меня нашло озарение, со мной такое случается.

— Ни в коем случае, Дживс!

— Сэр?

— Вот вам пример того, как надо все предвидеть. Вы слышали, я только что упомянул сосиски, почки, бекон и ветчину?

— Да, сэр.

— Так вот, со всем этим надо покончить. Раз и навсегда. Еще чуть-чуть — и произошло бы непоправимое. Подайте мне телеграфный бланк и карандаш. Надо немедленно предупредить Гасси. Его задача — вбить барышне в голову, что он, Гасси, чахнет от любви к ней. А если он станет обжираться сосисками, ему не достичь цели.

— Да, сэр.

— Ну вот.

Взяв карандаш, я начертал на бланке следующее:

— Дживс, отправьте немедленно.

— Очень хорошо, сэр.

Я откинулся на подушки.

— Вот видите, Дживс, как я веду дела. Замечаете, какая у меня хватка? Надеюсь, теперь вы поняли, что вам не мешало бы изучить мои методы.

— Вне всякого сомнения, сэр.

— Однако и сейчас вы не в состоянии постичь всей глубины моей необычайной прозорливости. Знаете, зачем сегодня утром пожаловала к нам тетушка Далия? Объявить, что я должен вручать награды в этой дурацкой школе в Маркет-Снодсбери, она там попечительствует.

— Вот как, сэр? Боюсь, вы вряд ли сочтете подобное занятие подходящим для вас.

— Да я и не собираюсь этим заниматься. Хочу спихнуть все на Гасси.

— Сэр?

— Телеграфирую тете Далии, что не смогу приехать, и пусть она натравит на своих малолетних преступников Гасси.

— А если мистер Финк-Ноттл откажется, сэр?

— Откажется? Вы думаете, ему удастся? Представьте себе такую картину, Дживс. Место действия — гостиная в Бринкли. Гасси забивается в угол, а тетя Далия подступает к нему, издавая охотничьи кличи. Теперь скажите, Дживс, сможет он отказаться?

— Вы правы, сэр, едва ли ему это удастся. Миссис Траверс — очень властная личность.

— У него нет ни малейшего шанса отвертеться. Единственный выход — тихонько улизнуть из Бринкли-Корта. Но он на это не пойдет, потому что не захочет расстаться с мисс Бассет. Нет, Гасси придется подчиниться, а я избавлюсь от теткиного поручения. Признаться, при одной мысли о нем у меня душа в пятки уходит. Выйти на кафедру и держать напутственную речь перед оравой скверных мальчишек! Нет уж, увольте. Однажды мне выпало пройти через подобное испытание. В школе для девочек, припоминаете?

— Весьма живо, сэр.

— Ну и осрамился же я!

— Вне всяких сомнений, это было не самое удачное ваше выступление, сэр.

— Знаете, Дживс, мне бы не помешал еще один коктейль для воскрешения из мертвых. Опасность, которой я чудом избежал, вконец подорвала мои силы.

Должно быть, у тети Далии ушло на обратную дорогу часа три, потому что ее телеграмму я получил сразу после ланча. Видно, старушка настрочила ее под горячую руку через две минуты после того, как прочла мою депешу.

Тетушкино послание гласило:

Ничего другого я поначалу и не ожидал. Ответ мой был весьма сдержан:

Вероятно, сразу после того, как у тетушки вырвался из души приведенный выше вопль, в Бринкли прибыл Гасси, потому что не прошло и двадцати минут, как мне принесли следующее сообщение:

Я ответил:

Я делал ставку на то, что Гасси произведет на тетю Далию благоприятное впечатление, ведь он был застенчивый, безотказный малый, всегда готовый услужить, такие с первого взгляда вызывают неизменное расположение у дам того типа к которому принадлежит моя тетушка. Очередная ее телеграмма, которая, не скрою, весьма меня порадовала, источала бальзам доброты и, бесспорно, свидетельствовала о том что я не переоценил своей проницательности.

Привожу тетушкино послание:

Я телеграфировал:

В тетушкином ответе зазвучали зловещие нотки:

Тогда я решил испытать судьбу и поставить все на карту. Сейчас не время думать о мелочной экономии. Я отвечал, не считаясь с расходами:

Целый час я, затаив дыхание, томился неизвестностью, и вот наконец пришла благая весть:

Представляете, какое облегчение я испытал. С души свалился увесистый булыжник. Как будто в меня влили бочонок Дживсова зелья для воскрешения из мертвых. Я весело напевал, переодеваясь к обеду. А в «Трутнях» так разошелся, что кое-кто даже попросил меня угомониться. Потом я вернулся домой, улегся в постель и через минуту спал, как младенец. Казалось, все мои тревоги остались позади.

Поэтому вы поймете мое удивление, когда наутро я проснулся, сел в постели, чтобы приникнуть к чашке чаю, и вдруг снова обнаружил на подносе телеграмму.

Сердце у меня упало. Неужели тетушка Далия за ночь передумала? Вдруг Гасси испугался предстоящего ему испытания и удрал, спустившись под покровом ночи по водосточной трубе? Все эти мысли промелькнули в моей черепушке, пока я разрывал конверт. Прочтя текст, я даже вскрикнул от удивления.

— Сэр? — сказал Дживс, остановившись в дверях.

Я еще раз прочел послание. Да, удивился я недаром. Сомнений быть не могло.

— Дживс, — сказал я, — представляете, что случилось?

— Нет, сэр.

— Вы ведь знаете мою кузину Анджелу?

— Да, сэр.

— А Таппи Глоссопа?

— Да, сэр.

— Ну так вот, они расторгли помолвку.

— Я очень сожалею, сэр.

— Вот телеграмма тети Далии, здесь именно об этом говорится. Не понимаю, в чем дело.

— Не могу сказать, сэр.

— Разумеется, не можете. Не будьте ослом, Дживс.

— Хорошо, сэр.

Я задумался. Известие до крайности меня взволновало.

— Стало быть, Дживс, мы должны сегодня же ехать в Бринкли. Тетушка Далия, видно, совсем выбита из колеи, и мой долг — быть подле нее. Пакуйте чемоданы и поезжайте с вещами поездом, он отходит без четверти час. У меня за ланчем деловая встреча, поэтому я приеду позже на автомобиле.

— Хорошо, сэр.

Я опять задумался.

— Дживс, не стану скрывать, я потрясен.

— Вне всяких сомнений, сэр.

— Страшно потрясен, Анджела и Таппи… Ну и ну! Казалось, они не разлей вода. Жизнь полна печали, Дживс.

— Да, сэр.

— Что поделаешь…

— Несомненно, сэр.

— Держим удар, Дживс… Приготовьте мне ванну.

— Хорошо, сэр.

В тот же день к вечеру я ехал по направлению к Бринкли в своем любимом спортивном автомобиле, без устали размышляя о случившемся. Весть о размолвке или, может быть, даже ссоре между Анджелой и Таппи чрезвычайно меня встревожила.

Понимаете, я всегда смотрел на предстоящий брак весьма одобрительно. Когда твой приятель женится на знакомой тебе барышне, ты, как правило, невольно начинаешь хмурить брови и в сомнении покусывать губы, ибо чувствуешь, что необходимо призвать его или ее, или их обоих одуматься, пока не поздно.

Однако вышесказанное ни в коей мере не относилось к Таппи и Анджеле. Таппи, когда не валяет дурака, классный малый. И Анджела, само собой, классная девица. Что касается их взаимной привязанности, то два их сердца бьются, как одно, точнее не скажешь.

Правда, у них случались маленькие размолвки. Однажды, например, Таппи, движимый похвальной беспристрастностью — это он так считает, лично я назвал бы это непроходимой тупостью, — заявил Анджеле, что в новой шляпке она похожа на китайского мопса. Однако ни одна любовная история не обходится без ссор, и я считал, что Таппи получил хороший урок, и теперь их жизнь польется, как сладостная песнь.

И вдруг внезапный и совершенно непредвиденный разрыв дипломатических отношений.

Все то время, что Бертрам Вустер ехал в Бринкли, отборные силы его незаурядного интеллекта были направлены на решение неожиданно возникшей проблемы. Почему стороны начали военные действия — вот над чем я не переставая ломал себе голову. Тем временем моя нога усердно давила на акселератор — мне не терпелось поскорее увидеть тетю Далию и узнать горячие новости из первых рук. И так как вся мощь шестицилиндрового двигателя отзывалась на мои усилия, я развил приличную скорость, и еще до вечернего коктейля мы с тетушкой уединились для конфиденциальной беседы.

По-моему, тетя Далия мне обрадовалась. Она даже сама сказала, что рада меня видеть, — единственная из всего инвентарного списка моих теток, кто мог решиться скомпрометировать себя подобным признанием. Когда я навещаю моих ближайших и дражайших родственниц, они обычно испытывают ужас и тоску.

— Как мило, что ты приехал, Берти, — сказала она.

— Тетушка, мое место подле вас, — отвечал я.

С первого взгляда мне стало ясно, что печальное событие не прошло для нее бесследно. Всегда сияющая, приветливая физиономия вытянулась, радушной улыбки как ни бывало. Я сочувственно пожал ей руку, пусть знает, что сердце у меня кровью обливается.

— Скверно, дорогая тетенька, — сказал я. — Боюсь, настали черные дни. Вы, должно быть, совсем выбились из сил.

Она громко фыркнула. Лицо скривилось, будто она проглотила тухлую устрицу.

— Еще бы! С тех пор, как вернулась из Канн, ни минуты покоя. Едва переступила порог этого треклятого дома, — сказала тетушка, — все пошло вверх дном. Сначала морока с вручением призов.

Она сделала паузу и бросила на меня выразительный взгляд.

— Я собиралась хорошенько тебя отчитать за твое поведение, — сказала тетя Далия. — У меня на душе накипело. Но раз уж ты прикатил, так и быть — прощаю. Может быть, оно и к лучшему, что ты нахально уклонился от своего прямого долга. Сдается мне, этот твой Спирт-Боттл пройдет «на ура». Если на минутку выкинет из головы своих тритонов.

— Он рассказывал вам о тритонах?

— Конечно. Уставился на меня, глаза сверкают, как у Старого моряка.[8] Если бы все беды этим ограничились, куда ни шло. Меня больше всего тревожит, что скажет Том, когда рано или поздно разговор зайдет о деньгах.

— Дядя Том?

— Послушай, не называй ты его «дядя Том», придумай что-нибудь другое, — раздраженно сказала тетя Далия. — Каждый раз, как ты произносишь «дядя Том», я жду, что он обернется негром и заиграет на банджо… Ладно, пусть дядя Том, если тебе так хочется. Не сегодня — завтра мне придется ему сказать, что я просадила все деньги в баккара. Он взовьется к потолку.

— Однако время — великий целитель, и, безусловно…

— Пропади оно пропадом, это время. Мне надо не позднее третьего августа получить от Тома чек на пятьсот фунтов для «Будуара знатной дамы».

Тут я тоже встревожился. Мне, как племяннику тети Далии, был небезразличен ее изысканный еженедельник «Будуар знатной дамы», но я и сам питал к этому журналу теплые чувства с тех пор, как написал для него статью «Что носит хорошо одетый мужчина». Какая сентиментальность, скажете вы, но нам, старым журналистам, эти чувства хорошо знакомы.

— Ваш «Будуар» на мели?

— Будет на мели, если Том не раскошелится. Пока мы не окрепнем, нам требуется помощь.

— Но ведь два года назад вы тоже были на мели.

— Были. И мы все еще нуждаемся в поддержке. Если речь идет о дамском еженедельнике, никто не может сказать, когда он станет на ноги.

— И вы считаете, вам не удастся заставить дядю… моего дядюшку тряхнуть мошной?

— Понимаешь, Берти, до сих пор я легко, не задумываясь, могла обратиться к Тому за деньгами и никогда не получала отказа, как избалованная дочка, которая играючи выманивает У снисходительного отца шоколадку. Но сейчас налоговая инспекция требует у него в дополнение к прежнему еще пятьдесят восемь фунтов один шиллинг и три пенса, и с самого моего приезда он только и говорит, как разрушительно и пагубно для империи социалистическое законодательство, да и вообще, твердит он, ничего хорошего нам ждать не приходится.

Я охотно верил тете Далии. Мой дядюшка отличается той же странностью, какую я нередко замечал за другими толстосумами. Обсчитайте его на пенс, и он завопит как резаный. Денег у него куры не клюют, но он терпеть не может раскошеливаться.

— Если бы не кулинарные изыски Анатоля, не знаю, как бы Том выдержал этот удар. Слава Богу, что у нас есть Анатоль.

Я почтительно склонил голову.

— Старый добрый Анатоль! — сказал я.

— Аминь, — сказала тетя Далия.

Выражение трепетного восторга, которым мгновенно осветилось тетушкино лицо при упоминании об Анатоле, исчезло.

— Давай не будем отвлекаться от главного, — сказала она. — Я говорю об этих треклятых заботах, которые на меня свалились, едва я вернулась домой. Сначала вручение призов, затем объяснение с Томом, а в заключение эта дурацкая ссора между Анджелой и Глоссопом.

Я сочувственно кивнул.

— Не могу передать, как я огорчен. Ужасный удар. В чем все-таки дело?

— В акулах.

— А?

— В акулах. Точнее, в одной отдельно взятой акуле. В той самой, что напала на бедную девочку в Каннах, когда она каталась на акваплане, ты ведь помнишь?

Еще бы мне не помнить. Разве может человек, наделенный тонкими чувствами, забыть, как его кузину чуть не сожрали морские чудовища? Эта страшная история была еще слишком свежа в моей памяти.

Расскажу вкратце, что произошло. Надеюсь, вы знаете, что такое акваплан. Впереди мчится моторная лодка и тащит за собой веревку. Вы стоите на доске, держитесь за эту веревку, и лодка волочет вас за собой. Вы то и дело выпускаете веревку из рук, плюхаетесь в воду и вплавь добираетесь до доски.

Ничего глупее невозможно придумать, однако многим это занятие нравится.

Так вот, едва Анджела взгромоздилась на доску после очередного плюханья в море, как вдруг откуда ни возьмись огромная, зверского вида акула. Мчится прямо к Анджеле и на полном ходу врезается в доску. Анджела опять летит хлебать соленую воду. К счастью, ей удалось снова вскочить на доску и послать лодочнику сигнал бедствия. Он понял, что произошло, и втащил Анджелу в лодку. Думаю, вам понятно, в каком она была состоянии.

Как потом Анджела рассказывала, чудовище все время пыталось цапнуть ее за ногу, так что, когда подоспела помощь, девочка была ни жива ни мертва. Потрясенная тем, что ей пришлось испытать, она долгое время ни о чем другом не могла говорить.

— Конечно, помню, и очень живо, — сказал я. — Но разве можно из-за этого поссориться?

— Вчера Анджела рассказывала об этом Глоссопу.

— Ну и что?

— Она, бедняжка, так волновалась — глаза блестят, кулачки сжаты, как у ребенка.

— Еще бы!

— Но вместо понимания и сочувствия, на которые девочка по праву могла рассчитывать, этот болван Глоссоп, будь он проклят… Знаешь, как он себя повел? Сидел, как пень, будто она ему о погоде рассказывает, потом вынул изо рта мундштук и говорит: «По-моему, это была не акула, а бревно».

— Не может быть!

— И тем не менее. А когда Анджела дошла до того места, как чудовище выпрыгнуло из воды и чуть ее не укусило, он снова вынимает изо рта мундштук и говорит: «А-а, значит, это камбала. Совершенно безобидное существо. Наверное, ей хотелось поиграть». Представляешь?! Что бы ты сделал на месте Анджелы? Она такая гордая, такая ранимая, и это вполне естественно для добропорядочной девушки. Она ему и выложила: ты, говорит, осел, дурак, идиот и сам не знаешь, что мелешь.

Должен заметить, я вполне разделяю мнение Анджелы. Такое необыкновенное приключение выпадает только раз в жизни, и, уж если вам повезло, вы не хотите, чтобы кто-то покушался на ваши лавры. Помню, в школе нас заставляли читать «Отелло». Так там один тип, Отелло, жалуется знакомой девушке, как невыносимо ему было жить среди каннибалов. Представьте, он ей рассказывает леденящую кровь историю о вожде племени каннибалов и ожидает, само собой, что барышня, охваченная благоговейным ужасом, воскликнет: «Ой! Какая жуть! Просто кошмар!» А она вместо этого спокойненько заявляет, что все его рассказы — сплошное преувеличение и что этот самый вождь, скорее всего, не людоед, а известнейший в округе вегетарианец. Да, я целиком разделял точку зрения Анджелы.

— Неужели старина Глоссоп не пошел на попятную, ведь он видел, что Анджела не в себе?

— Даже не подумал. Стал с пеной у рта доказывать, что он прав. И так слово за слово, пока оба не пришли в бешенство. В конце концов она спросила, понимает ли он, что разжиреет, как свинья, если не перестанет объедаться пирогами и не начнет делать гимнастику по утрам. Он в долгу не остался и начал поносить нынешних девиц, которые накладывают на лицо слишком много косметики, а он этого не переносит. Они продолжали в том же духе, потом раздался громкий треск, и их помолвка разлетелась на мелкие осколки. Разумеется, я этим до крайности огорчена. Слава Богу, Берти, что ты приехал.

— Я просто не мог не приехать, — растроганно отвечал я. — Чувствовал, что я вам нужен.

— Да, очень нужен.

— Понимаю, тетя Далия.

— Не ты, конечно, а Дживс, — сказала она. — Я о нем думаю с той минуты, как все случилось. Без Дживса нам не обойтись. Никто и никогда так остро не нуждался в помощи этого человека с его незаурядным умом.

Если бы я не сидел, а стоял, я бы, наверное, пошатнулся. Однако, сидя в кресле, пошатнуться трудно. Поэтому только по лицу Бертрама можно было заметить, как глубоко уязвили его эти слова.

Пока тетя Далия их не произнесла, в моей душе царили сочувствие и любовь, я был готов на все, лишь бы ей помочь. А сейчас я превратился в ледышку. Лицо у меня окаменело.

— Дживс! — просвистел я сквозь стиснутые зубы.

— Будь здоров, — сказала тетушка. Видно, она ничего не поняла.

— Я не чихнул. Я сказал: «Дживс!»

— Вот именно. Что за ум! Второго такого нет на свете. Хочу изложить ему все как есть.

По-моему, моя холодность стала еще заметнее.

— Позволю себе поспорить с вами, тетя Далия.

— Что-что?

— Поспорить с вами.

— Поспорить? Со мной?

— Вот именно. Дело в том, что Дживс безнадежен.

— Что?!

— Совершенно безнадежен. Он утратил свою былую хватку Не далее как два дня назад я был вынужден отстранить его от дела по причине полной беспомощности. Во всяком случае, ваше утверждение, что Дживс — единственный умный человек на свете, меня возмущает. Терпеть не могу, когда сразу бросаются к нему, нет чтобы сначала посоветоваться со мной, может, я и сам сумею вам помочь.

Тетушка хотела что-то сказать, но я остановил ее властным жестом.

— Не стану отрицать, раньше я иногда считал уместным обращаться к Дживсу за советом. Возможно, и в дальнейшем я когда-нибудь прибегну к его помощи. Однако оставляю за собой право лично вникать в те проблемы, которые могут возникнуть у меня или у моих друзей, и нечего вести себя так, будто Дживс — единственный свет в окошке. Порой мне кажется, что своими успехами — бесспорно, у него случались в прошлом удачные решения — Дживс обязан, скорее, простому везению, чем выдающемуся уму.

— Ты с ним поссорился?

— Ничего подобного.

— Ты на него словно бы дуешься.

— Ничуть не бывало.

Однако, должен признаться, в ее словах была доля правды. В тот день я испытывал к Дживсу довольно сильную неприязнь, сейчас объясню, почему.

Как вы, наверное, помните, он с моим багажом выехал в Бринкли поездом, который отходит в двенадцать сорок пять, а я остался в Лондоне — у меня была назначена встреча за ланчем. Ну, так вот, перед тем как отправиться в путь, я прошелся по квартире, и вдруг — не могу объяснить, почему, мне в душу закралось подозрение, может быть, что-то в поведении Дживса меня насторожило, — таинственный голос мне шепнул: «Бертрам, загляни в платяной шкаф».

Да, мои опасения подтвердились. В шкафу висел белый клубный пиджак. Коварный малый нарочно его оставил.

Но не тут-то было! Спросите в «Трутнях», вам всякий скажет, что Бертрама Вустера не проведешь. Я упаковал пиджак в пакет из плотной бумаги, положил на заднее сиденье автомобиля, и теперь он лежал на стуле в холле. Однако факт остается фактом — Дживс попытался меня обмануть, и, уверяя тетю Далию, что не сержусь на него, я, признаться, покривил душой.

— Никаких размолвок не было, — сказал я. — Некоторое мимолетное охлаждение, не более того. Понимаете, мы с ним не сходимся во взглядах на белый клубный пиджак с золотыми пуговицами, и мне пришлось настоять на своем. Но…

— Довольно, все это не имеет значения. Ты мелешь вздор. Стало быть, по-твоему, Дживс потерял хватку? Чепуха! Я только что его видела, у него во взгляде, как всегда, светится ум. Положись на Дживса, сказала я себе, и не отступлю от своих слов.

— Тетя Далия, гораздо разумней было бы доверить устройство ваших дел мне.

— Ради Бога, Берти, не вмешивайся не в свое дело. Ты только все испортишь.

— Как раз напротив. Если хотите знать, по дороге сюда я серьезнейшим образом все обдумал и даже разработал план, основанный на изучении психологии личности. Предлагаю привести его в действие, и чем раньше — тем лучше.

— О, Господи!

— Человеческая природа для меня — открытая книга, поэтому мой план даст блестящие результаты.

— Берти! — вскричала тетя Далия в каком-то удивившем меня лихорадочном возбуждении. — Прошу тебя, уймись! Сделай милость, отступись. Знаю я твои планы. Наверняка мечтаешь, чтобы Анджела нырнула в озеро, а Глоссоп бросился ее спасать, или еще какой-нибудь вздор придумал.

— Ничуть не бывало.

— Чего еще от тебя ждать!

— Мой план гораздо изощреннее. Позвольте изложить.

— Спасибо, не стоит.

— Я сказал себе…

— Спасибо, что не мне.

— Да послушайте вы!

— Не хочу.

— Ладно. Я нем, как рыба.

— Давно бы так.

Мне стало ясно, что препираться с тетушкой не имеет смысла. Пожав плечами, я безнадежно махнул рукой.

— Ну что ж, тетя Далия, — с достоинством проговорил я, — раз вы пренебрегаете собственным благом, дело ваше. Но, отказываясь выслушать мои соображения, вы лишаете себя редкого удовольствия, которое способна доставить тонкая игра изощренного ума. Можете сколько угодно прикидываться глухим аспидом из Священного писания, который, как вы, конечно, помните, ни в какую не желал слушать заклинателя, тем не менее я намерен осуществить свой план. Анджела мне очень дорога, и я ничего не пожалею, лишь бы у нее на душе снова стало радостно.

— Берти, урод ты этакий, ради Бога, прошу тебя, уймись. Неужели ты не можешь угомониться? Ты такую кашу заваришь, что потом век не расхлебаешь.

Помнится, в каком-то историческом романе я читал об одном типе, он был аристократ, то ли английский, то ли французский. Ну так вот, когда ему бросали в лицо обидные или оскорбительные слова, он только лениво усмехался и небрежно смахивал пылинку с безупречных манжет брабантского кружева. В тот момент я поступил как он. Поправил галстук и одарил тетушку неизъяснимой улыбкой. Потом поднялся с кресла и не спеша вышел в сад.

Не успел я шагу ступить, как наткнулся на Таппи. Вид у него был хмурый, лоб бороздили морщины. Он уныло швырял камешки в цветочный горшок.

Уверен, я уже рассказывал вам о Таппи Глоссопе. Это он, если вы помните, однажды вечером в «Трутнях» поспорил со мной, что мне слабо перебраться через плавательный бассейн, хватаясь руками за кольца, свисающие с потолка, — детская забава при моей-то ловкости, — а когда я почти достиг цели, он, коварно предав нашу детскую дружбу, закинул последнее кольцо за перекладину и тем самым заставил меня прыгнуть в воду в одном из моих лучших фраков.

Сказать, что эта подлая выходка, которую я назвал бы преступлением века, оставила меня равнодушным, значит покривить душой. Я был страшно возмущен, оскорблен до глубины души и месяца два не мог успокоиться.

Но, сами знаете, — раны затягиваются, душевная боль притупляется.

Только не подумайте, что я упустил бы случай швырнуть Таппи в физиономию мокрую губку, подсунуть в постель ужа или еще как-нибудь отыграться. Подвернись мне такая возможность, я бы с восторгом ею воспользовался в любой момент, но только не теперь. Как ни уязвлен я был коварной Таппиной проделкой, мне не доставляло никакого удовольствия сознавать, что этот балда сломает себе жизнь, если расстанется с девушкой, которую, несомненно, любит без памяти, несмотря на эту глупейшую ссору.

Более того, я от души хотел положить конец их размолвке; кажется, все бы отдал, только пусть у этих двух придурков дело снова пойдет на лад. Вы, наверное, уже догадались об этом из моего разговора с тетей Далией, а если бы у вас оставались какие-то сомнения на этот счет, то полный самого искреннего сочувствия взгляд, который я сейчас послал Таппи, окончательно бы их развеял.

Итак, я бросил на него проникновенный взгляд, крепко пожал руку и дружески похлопал по плечу.

— Привет, Таппи. Как дела, старик?

Я преисполнился к нему еще большего сочувствия, ибо взгляд у него был потухший, на мое рукопожатие он ответил вяло, иными словами, увидев старого друга, он не выразил ни малейшего желания пуститься в пляс. Беднягу будто обухом по черепушке хватили. Видно, меланхолия накрыла его своим крылом, как, помнится, однажды выразился Дживс о Понго Туистлтоне, когда тот пытался бросить курить. Сказать по правде, я не удивился. В сложившихся обстоятельствах подобная хандра была, безусловно, вполне естественна.

Я отпустил его руку, прекратил дружеское похлопывание по плечу и, достав из кармана портсигар, открыл его и протянул Таппи.

Он нехотя взял сигарету.

— Приехал, Берти? — сказал он.

— Приехал.

— Проездом или останешься?

Я медлил с ответом. Можно было бы признаться, что я примчался в Бринкли-Корт с твердым намерением вновь воссоединить их с Анджелой, связать порванные узы и так далее, и тому подобное. Закуривая сигарету, я чуть было не выложил ему все начистоту. Но потом решил, что, пожалуй, не стоит. Брякнуть в открытую, что я собираюсь играть на их чувствах, как на контрабасе, было бы неразумно. Кому понравится, что на нем играют, будто он какой-нибудь контрабас?

— Пока не знаю, — сказал я. — Может, останусь, может, нет. Как получится.

Он равнодушно кивнул, дескать, останусь я или уеду — ему один черт, и уставился куда-то вдаль, поверх залитых солнцем деревьев. Надо сказать, наружностью и телосложением Таппи здорово похож на бульдога, а в данный момент он был похож на это породистое животное, которому не дали пирожное. Для человека, столь проницательного, как Бертрам Вустер, не составляло труда догадаться, что у него сейчас на уме, поэтому меня совсем не удивило, когда он коснулся вопроса, отмеченного в повестке дня галочкой.

— Наверное, ты уже слышал про нас с Анджелой?

— Да, Таппи, я в курсе, дружище.

— Мы расстались.

— Знаю. Кажется, вы немного не сошлись во взглядах на акулу?

— Да. Я сказал, что это, скорее всего, была камбала.

— Наслышан.

— Кто тебе сказал?

— Тетя Далия.

— Наверное, ругала меня, на чем свет стоит.

— Ничего подобного. Разве что как-то мимоходом обмолвилась: «…этот чертов Глоссоп», — а в остальном, по-моему, ее лексика отличалась исключительной сдержанностью, в особенности если учесть ее охотничье прошлое. Ведь в свое время она состояла в клубах «Куорн» и «Пайтчли». Однако, — ты, конечно, извини меня, старина, — тебе, по мнению тетушки, следовало выказать немного больше такта.

— Такта!

— И я склонен отчасти с ней согласиться. Скажи на милость, Таппи, ну зачем ты развенчал акулу, обозвав ее камбалой? Разве ты поступил великодушно? Эта акула дорога Анджеле, девочка в ней, можно сказать, души не чает. И вдруг человек, которому она отдала свое сердце, утверждает, что это не акула, а камбала. Какой удар для бедного создания!

Я видел, что Таппи обуревают противоречивые чувства.

— А меня ты сбрасываешь со счетов? — спросил он срывающимся от волнения голосом.

— Тебя?

— Да. Меня. Неужели не понимаешь, — проговорил Таппи, все больше распаляясь, — что не будь веских причин, я бы, конечно, не назвал эту чертову акулу камбалой, хотя она и в самом деле была камбала? Анджела, дерзкая девчонка, сама меня спровоцировала. Каких только гадостей мне не наговорила. Вот я и воспользовался случаем отыграться.

— Каких таких гадостей?

— Самых отвратительных. И все оттого, что я в разговоре мимоходом, только чтобы поддержать беседу, поинтересовался, какие блюда Анатоль приготовил к обеду. И тут она вдруг заявляет, что я только о еде и думаю и что физические потребности для меня главное. Так и ляпнула — физические потребности! Черт подери, Берти, ты же знаешь, я по своей природе человек духовный.

— Бесспорный факт.

— Ну спросил я так, между прочим, что Анатоль собирается приготовить к обеду. По-моему, ничего страшного. А по-твоему?

— По-моему, тоже. Просто дань уважения великому маэстро.

— Конечно.

— И все-таки…

— Что?

— Я хочу сказать, жаль, что хрупкая ладья любви так бездарно идет ко дну, ведь достаточно всего лишь нескольких слов, чуть-чуть раскаяния…

Он вперил в меня подозрительный взгляд.

— Ты, кажется, предлагаешь, чтобы я пошел на уступки?

— Знаешь, Таппи, старина, это было бы просто замечательно и так великодушно с твоей стороны.

— И не мечтай!

— Но, послушай, Таппи…

— Нет. Ни за что.

— Ведь ты ее любишь, правда?

Я наступил на больную мозоль. Он вздрогнул, губы у него задергались. Он явно испытывал нестерпимые душевные муки.

— Не буду отрицать! — пылко воскликнул он. — Я без памяти влюблен в это ничтожество. И тем не менее считаю, что ее надо хорошенько отшлепать.

Ни один Вустер на свете такого не потерпит.

— Таппи, опомнись!

— И не подумаю!

— Повторяю, опомнись, Таппи. Ты меня поражаешь. Впору недоуменно поднять бровь. Где благородный рыцарский дух Глоссопов?

— Не волнуйся, благородный рыцарский дух Глоссопов в полном порядке. А вот как обстоят дела у Анджел? Где их нежная женская душа? Сказать человеку, что у него растет второй подбородок! Как у нее язык повернулся!

— Так и сказала?

— Вот именно.

— О Господи! Девицы есть девицы, что с них возьмешь. Таппи, забудь об этом. Иди к ней и помирись.

Он помотал головой.

— Нет. Поздно. Она такого наговорила о моем животе… Никогда ей этого не прощу.

— Таппи, это несправедливо. Ты забыл, как сам однажды сказал Анджеле, что она в новой шляпке — вылитый китайский мопс?

— Но это истинная правда. У меня и в мыслях не было ее оскорблять. Я чистосердечно, по-доброму сказал то, что думал. Мною руководило искреннее желание удержать ее и не выставлять себя на посмешище. А она без всяких оснований пустилась обвинять меня, что я пыхчу, когда поднимаюсь по лестнице. Это совсем другое дело.

Тут я понял — чтобы помирить этих двух придурков, от меня потребуются вся моя недюжинная изобретательность, ловкость и такт. Свадебные колокола в маленькой церкви Маркет-Снодсбери прозвонят только в том случае, если Бертрам умно и тонко выполнит свою миссию. Из разговора с тетей Далией мне стало ясно, что высокие договаривающиеся стороны допустили весьма откровенные высказывания в адрес ДРУГ друга, но я не предполагал, что они зашли так далеко.

Эта печальная история глубоко меня тронула. Таппи открыто признался, что любовь к Анджеле по-прежнему живет в его сердце, и я был убежден, что Анджела тоже все еще его любит, несмотря на размолвку. Безусловно, сейчас она жаждет запустить в него бутылкой, но, готов поспорить, в глубине ее души теплится былая нежность. Только уязвленная гордость заставляет двух влюбленных избегать друг друга. Я чувствовал, что стоит Таппи сделать первый шаг, и все у них пойдет на лад.

Я решил предпринять еще одну попытку.

— Таппи, ты разбиваешь сердце Анджелы.

— С чего ты взял? Ты ее видел?

— Нет, но я уверен.

— А по ней не скажешь.

— Притворяется, не сомневайся. Как Дживс, когда я начинаю отстаивать свои права.

— Представляешь, стоит нам встретиться, она морщит нос, будто дохлую крысу увидела.

— Напускное. Уверен, она тебя все еще любит. Одно ласковое слово, и лед растает.

Я понял, что он дрогнул. Видимо, мне все-таки удалось тронуть его сердце. Он ковырнул дерн носком ботинка и проговорил срывающимся голосом:

— Ты уверен?

— На все сто.

— Г-мм.

— Тебе надо только подойти к ней… Он покачал головой.

— Не могу. Это было бы роковой ошибкой. Я сразу потеряю свой престиж. Знаю я этих девиц. Стоит один раз уступить, и она сядет тебе на шею. — Он помолчал. — Единственный выход — как-то косвенно намекнуть, что я готов с ней поговорить. Может, мне при встрече с ней надо тяжело вздыхать, как ты считаешь?

— Она подумает, что ты отдуваешься.

— Да, ты прав.

Снова закурив сигарету, я принялся напряженно шевелить извилинами. И с первой попытки нашел решение, ибо мы, Вустеры, отличаемся быстротой ума. Мне вспомнился совет, который я дал Гасси по поводу сосисок и ветчины.

— Придумал! Есть один верный способ убедить девицу, что ты ее любишь. Действует безотказно и нам подходит как нельзя лучше. Сегодня за обедом не прикасайся к еде. Увидишь, какое впечатление это произведет на Анджелу. Она же знает, какой ты обжора.

— Ничего подобного! — взвился Таппи. — Я не обжора!

— Ну хорошо, хорошо.

— И вообще я к еде совершенно равнодушен.

— Согласен. Я только хотел…

— Пора положить конец этим разговорам, — кипятился Таппи. — Я молод, здоров, и у меня хороший аппетит, но это не значит, что я обжора. Я восхищаюсь Анатолем как великим мастером своего дела, и мне всегда интересно знать, чем он собирается нас попотчевать, но когда ты называешь меня обжорой…

— Хорошо, хорошо. Я только хотел сказать, если Анджела увидит, что ты отодвигаешь тарелку, не съев ни кусочка, она поймет, как ты страдаешь, и, скорее всего, сама сделает первый шаг.

Таппи задумался, нахмурив брови.

— Говоришь, совсем отказаться от обеда?

— Да.

— От обеда, приготовленного Анатолем?

— Да.

— Не отведав ни кусочка?

— Да.

— Не понял. Давай сначала. Сегодня вечером, за обедом, когда дворецкий поднесет мне зобные железы двухнедельных телят a la financiere или еще что-то, с пылу с жару, прямо из рук Анатоля, по-твоему, я должен отказаться, не попробовав ни кусочка?

— Да.

Таппи задумчиво покусывал губы. Невооруженным глазом было видно, как жестоко он борется с собой. Внезапно лицо у него просветлело. Ну прямо как у первых мучеников-христиан.

— Ладно.

— Ты согласен?

— Согласен.

— Отлично.

— Конечно, это будет пытка.

Я поспешил напомнить Таппи, что у тучки есть светлая изнанка.

— К счастью, недолгой. Ночью, когда все уснут, ты спустишься вниз и совершишь набег на кладовую.

Таппи просиял.

— И правда! Вот это мысль!

— Думаю, там найдутся холодные закуски.

— Конечно, найдутся, — сказал сразу повеселевший Таппи. — Например, пирог с телятиной и почками. Его сегодня подавали на ланч. Один из шедевров Анатоля. Знаешь, что меня в нем особенно подкупает, — благоговейно проговорил Таппи, — и чем я безмерно восхищаюсь? Хоть он и француз, он не привержен исключительно французской кухне, не то что все эти известные повара. Анатоль никогда не пренебрегает старой доброй простой английской пищей, такой, как, например, пирог с телятиной и почками, о котором я тебе говорил. Не пирог, а что-то сказочное. За ланчем мы съели только половину. Знаешь, Берти, этот пирог — как раз то, что надо.

— А от обеда ты отказываешься, как договорились?

— Нет вопросов.

— Отлично.

— Блестящая идея. По-моему, одна из лучших идей Дживса. Передай ему, когда с ним увидишься, что я чрезвычайно ему признателен.

Я выронил сигарету. Меня будто хлестнули по лицу мокрым кухонным полотенцем.

— Неужели тебе взбрело в голову, что этот план предложил Дживс?

— А как же иначе? Знаешь, Берти, не вешай мне лапшу на уши. Тебе до такого век не додуматься.

Я не стал ему отвечать. Только гордо выпрямился во весь рост, но когда понял, что Таппи на меня не смотрит, плечи у меня снова поникли.

— Ладно, Глоссоп, — холодно проговорил я, — идем. Пора переодеваться к обеду.

Я шел к себе в комнату, а обидные слова придурка Таппи все еще отдавались болью у меня в сердце. И когда я снимал свитер, и потом, облаченный в халат, шел по коридору в salle de bain,[9] уязвленное самолюбие терзало меня с неослабевающей силой.

Сказать, что обида прошила меня навылет, значит, ничего не сказать.

Я не жду аплодисментов. Низкопоклонство толпы гроша ломаного не стоит. И все равно, когда вы берете на себя труд создать превосходный план, чтобы помочь попавшему в беду другу, то крайне оскорбительно обнаружить, что этот придурок приписывает все заслуги вашему камердинеру, да еще такому, который всячески норовит не уложить в чемодан ваши белые клубные пиджаки с золотыми пуговицами.

Однако, поплескавшись в ванне, я вновь обрел душевное спокойствие. В те минуты, когда у вас на сердце тяжело, ничто так не успокаивает, как хорошая ванна, это я всегда знал. Не скажу, что я сейчас запел во весь голос, но, кажется, был к этому весьма близок.

Гнев и обида, вызванные наглым заявлением этого придурка Таппи Глоссопа, заметно поутихли.

К тому же гуттаперчевый утенок, видимо, забытый каким-то малышом и обнаруженный мною в мыльнице, немало способствовал тому, чтобы я вновь развеселился. Вот уже много лет мне по разным причинам не случалось играть в ванне гуттаперчевыми утятами, и теперь я понял, какое это увлекательное занятие. Для тех, кого оно заинтересует, сообщаю, что если вы с помощью губки погрузите утенка в воду, а потом отпустите, он тотчас вынырнет на поверхность, и, уверяю, ничто другое так не утешает измученную заботами душу. Десять минут такой забавы, и к Бертраму вернулась его прежняя жизнерадостность.

В спальне я застал Дживса, который готовил вечернюю выкладку. Он, как всегда, учтиво со мной поздоровался:

— Добрый вечер, сэр.

Я ему ответил столь же любезно:

— Добрый вечер, Дживс.

— Надеюсь, поездка была приятной, сэр.

— Благодарю вас, Дживс, весьма приятной. Дайте мне, пожалуйста, носок или, если вас не затруднит, сразу оба.

Я начал одеваться.

— Ну что, Дживс, — сказал я, надевая белье, — вот мы и снова в Бринкли-Корте, графство Вустершир.

— Да, сэр.

— Хорошенькая кутерьма заварилась в этой сельской глуши.

— Да, сэр.

— Таппи Глоссоп и кузина Анджела, кажется, не на шутку рассорились.

— Да, сэр. В людской сложившуюся ситуацию расценивают как весьма серьезную.

— И вы, конечно, считаете, что я не в состоянии уладить дело, а потому умываю руки?

— Да, сэр.

— А вот и ошибаетесь, Дживс. У меня все схвачено.

— Я удивлен, сэр.

— Знал, что вы удивитесь. Да, Дживс, пока ехал сюда, я все время напряженно думал, и вот результат налицо. Только что мы с мистером Глоссопом побеседовали. Считайте, дело в шляпе.

— Вот как, сэр? Могу ли я поинтересоваться…

— Дживс, вы знаете мою методу. Попытайтесь ее использовать. А вы сами, Дживс, — сказал я, надев рубашку и приступая к завязыванию галстука, — вы вообще-то всем этим обеспокоены?

— О да, сэр. Я очень привязан к мисс Анджеле и был бы чрезвычайно рад оказаться ей полезным.

— Весьма похвальные чувства, Дживс. Но, полагаю, так ничего и не придумали?

— Не совсем так, сэр. У меня родилась одна мысль.

— Интересно, какая же?

— Мне показалось, что можно достичь примирения между мистером Глоссопом и мисс Анджелой, если воззвать к инстинкту, который в минуту опасности заставляет джентльмена бросаться на помощь…

Я был потрясен. Мне даже пришлось отвлечься от завязывания галстука и негодующе воздеть руки.

— Неужели вы предлагаете затасканную схему вроде «она тонет, а он ее спасает»? Неужели вы опустились до такой пошлости? Дживс, я крайне удивлен. Удивлен и огорчен. Когда я сюда приехал, мы с тетей Далией обсуждали создавшееся положение, и она презрительно сказала, что я наверняка придумал какую-нибудь ахинею, например утопить Анджелу в озере, а потом столкнуть туда Таппи, чтобы он ее спас. Я недвусмысленно дал тетушке понять, что считаю подобное предположение оскорбительным для себя. А теперь, если я вас правильно понял, именно это вы и собираетесь предложить. Опомнитесь, Дживс!

— Нет, сэр. Не совсем так. Прогуливаясь по парку, я заметил строение, где висит пожарный колокол, и у меня мелькнула мысль, что если вдруг ночью раздастся сигнал тревоги, то мистер Глоссоп, без сомнений, приложит все усилия, чтобы помочь мисс Анджеле укрыться в безопасном месте.

Меня всего передернуло.

— Бредовая мысль, Дживс.

— Тем не менее, сэр…

— Бесполезно. Все это чепуха.

— Мне кажется, сэр…

— Нет, Дживс. Довольно. Хватит. Оставим эту тему.

Я молча завязал галстук. Меня обуревали чувства, которые невозможно выразить словами. Конечно, я знал, что в последнее время Дживс потерял былую хватку, но не подозревал, до чего он докатился. Вспоминая его прошлые выдающиеся находки, я содрогнулся от ужаса при виде его нынешней беспомощности. Или глупости? Я говорю об этой его крайне неприятной манере вбить себе в голову совершенный вздор и с ослиным упорством настаивать на своем. Впрочем, по-моему, случай весьма банальный. Человеческий интеллект подобен автомобилю, который годами мчится с предельной скоростью. И вдруг, представьте себе, что-то ломается в коробке передач, и автомобиль летит в кювет.

— Сложновато, Дживс, — сказал я мягко, делая вид, что не замечаю полной несостоятельности его плана. — Вы всегда этим грешите. Разве вы сами не видите, что он сложноват?

— Вероятно, предложенный мною вариант решения может быть подвергнут критике, но faute de mieux…

— Дживс, я вас не понимаю.

— Французское выражение, сэр, означает «за неимением лучшего».

Минуту назад я испытывал к бедняге, утратившему свой некогда блистательный интеллект, лишь глубокую жалость. Однако это его замечание уязвило гордость Вустеров, и я заговорил довольно резко.

— Дживс, мне отлично известно, что означает выражение faute de mieux. Я не зря недавно провел два месяца у наших галльских соседей. К тому же я со школьной скамьи помню это выражение. Меня повергло в недоумение совсем другое — почему вы его употребили, прекрасно зная, что это ваше Идиотское faute de mieux, черт его побери, совершенно неуместно. Откуда вы его взяли? Разве я вас не заверил, что у меня все схвачено?

— Да, сэр, однако…

— Что значит «однако»?

— Но, сэр…

— Валяйте, Дживс. Я готов вас выслушать, более того, с нетерпением жду, что вы скажете.

— Видите ли, сэр, если бы я взял на себя смелость напомнить вам, что в прошлом ваши планы не всегда оказывались одинаково успешными…

Наступило напряженное молчание, во время которого я с подчеркнутой неторопливостью надел жилет, аккуратно поправил пряжку на спине и только тогда заговорил.

— Вы правы, Дживс, — холодно проговорил я. — В прошлом, возможно, я раз-другой попадал впросак. Однако я отношу эти провалы исключительно на счет невезения.

— В самом деле, сэр?

— Что касается данного случая, то здесь неудача исключается, и я вам объясню, почему. Дело в том, что мой план основан на знании человеческой природы.

— В самом деле, сэр?

— Он элементарно прост. Никаких выкрутасов. И, более того, он учитывает психологию личности.

— В самом деле, сэр?

— Дживс, — сказал я, — ну что вы заладили это ваше «В самом деле, сэр?» Не сомневаюсь, что вы не намерены выразить ничего, кроме заинтересованности, однако ваша привычка проглатывать первое слово и делать ударение на втором приводит к тому, что мне каждый раз слышится: «Обалдели, сэр?» Возьмите это на заметку, Дживс.

— Хорошо, сэр.

— Итак, повторяю, у меня все схвачено. Хотите знать, какие шаги я предпринял?

— Я весь внимание, сэр.

— Тогда слушайте. Я посоветовал Таппи отказаться сегодня вечером от обеда.

— Сэр?

— Полно, Дживс! Вы прекрасно понимаете, о чем речь, хотя вам самому никогда бы до этого не додуматься. Вы ведь помните мою телеграмму Гасси Финк-Ноттлу, где я предписывал ему отказаться от сосисок и ветчины? Здесь то же самое. Отодвигать блюда, не попробовав ни кусочка, — во всем мире это считается верным признаком того, что человек умирает от любви. Действует безотказно. Теперь вам понятно?

— Видите ли, сэр…

Я нахмурился.

— Дживс, пусть вам не покажется, будто я постоянно подвергаю критике вашу манеру выражать свои мысли, — сказал я, — однако должен довести до вашего сведения, что выражение «Видите ли, сэр…» со всех точек зрения почти столь же неприятно, как и «В самом деле, сэр?» Оно тоже изрядно отдает скепсисом. В нем сквозит неверие в мою проницательность. Услышишь раз-другой это ваше «Видите ли, сэр…», и складывается впечатление, будто все, что я говорю, с вашей точки зрения, не более чем бред сумасшедшего, и если бы не старый добрый феодальный дух, который вас сдерживает, вы, наверное, вместо «Видите ли, сэр…» говорили бы «А идите-ка вы, сэр…»

— О нет, сэр.

— Но звучит именно так. Почему вы считаете, что мой план провалится?

— Боюсь, мисс Анджела сочтет, что мистер Глоссоп воздерживается от пищи по причине расстройства пищеварения, сэр.

Признаться, я упустил из виду подобную возможность и в первый момент дрогнул. Однако мне удалось быстро овладеть собой. Я понял, откуда ветер дует. Уязвленный сознанием собственной беспомощности, Дживс попросту пытается сорвать мой блестящий план. Я решил сразу же сбить с него спесь.

— Да? Вы полагаете? — сказал я. — Ладно, оставим эту тему, я хочу обратить ваше внимание, что вы мне подали совсем не тот пиджак. Будьте столь добры, Дживс, — продолжал я, указывая на вечерний пиджак, или смокинг, как мы его называли на Лазурном берегу, висящий на вешалке на ручке гардероба, — засуньте это черное страшилище в чулан и принесите мой белый клубный пиджак с золотыми пуговицами.

Дживс многозначительно на меня посмотрел. В том смысле, что его взгляд был полон уважения, и все же глаза у него дерзко блеснули, а по лицу скользнула затаенная улыбка. В то же время он негромко кашлянул.

— Весьма сожалею, сэр, но я ненароком забыл упаковать упомянутый вами предмет одежды.

Мысленным взором я увидел бумажный пакет, лежащий в холле, и лукаво ему подмигнул. Кажется, я даже промурлыкал себе под нос такт-другой. Впрочем, не уверен.

— Знаю, что забыли, Дживс, — сказал я и усмехнулся, устало опуская веки и стряхивая пылинку с безукоризненных манжет брабантского кружева. — Зато я не забыл. Бумажный пакет с пиджаком лежит на стуле в холле.

Известие о том, что его коварные уловки не удались и что упомянутый предмет числится в списочном составе, должно быть, потрясло Дживса, но в его тонко очерченном лице не дрогнул ни один мускул. Признаться, игра чувств редко отражается у Дживса на лице. Попадая в неловкое положение, он, как я уже говорил Таппи, надевает на себя маску и становится похож на чучело американского лося, такой же безразличный и напыщенный.

— Не могли бы вы спуститься в холл и принести пакет?

— Очень хорошо, сэр.

— Вперед, Дживс!

И вот я уже не спеша направляюсь в гостиную, с удовольствием ощущая, как любимый белый пиджак уютно облегает мне плечи.

В гостиной я застал тетю Далию, она бросила в мою сторону внимательный взгляд.

— Привет, чучело, — сказала она. — На кого ты похож? Ну и вырядился!

Я не понял, на что она намекает.

— Это вы про пиджак? — с удивлением осведомился я.

— Ну да. Точь-в-точь хорист из провинциального мюзик-холла.

— Вам не нравится пиджак?

— Конечно, нет.

— Но в Каннах нравился.

— Здесь не Канны.

— Но, черт подери…

— Да нет, пожалуйста. Если хочешь насмешить моего дворецкого, о чем речь. Впрочем, все это не имеет значения. Теперь ничто уже не имеет значения.

«Смерть, где твое спасительное жало!»[10] — вот что мне послышалось в тоне, каким были сказаны эти слова. Тетушкино настроение неприятно меня поразило. Не часто мне удается так классно обставить Дживса, я торжествовал победу, и мне хотелось видеть вокруг веселые, улыбающиеся лица.

— Тетя Далия, держите хвост пистолетом, — жизнерадостно вскричал я.

— К черту хвост вместе с пистолетом, — мрачно сказала она. — Я только что говорила с Томом.

— И все ему рассказали?

— Нет, это он мне рассказывал. У меня пока язык не повернулся.

— Возмущался подоходными налогами?

— Не то слово. Говорит, что цивилизация катится в пропасть и все мыслящие люди уже могут прочесть начертанные на стене письмена.

— На какой стене?

— Вспомни Ветхий Завет, осел. Валтасаров пир.[11]

— Ах, да, конечно. Меня всегда интересовало, как они проделали такую штуку? Наверное, с помощью системы зеркал.

— Вот бы мне такую систему. Чтобы Том сам как-нибудь догадался о моем проигрыше.

У меня были в запасе слова утешения для тетушки Далии. После нашей с ней последней беседы я все время ломал себе голову и наконец понял, как ей выкрутиться. Ее ошибка, на мой взгляд, состояла в том, что она хочет все рассказать дядюшке Тому. А по-моему, ей следует спокойно хранить молчание.

— Не понимаю, зачем вам нужно заводить разговор о вашем проигрыше в баккара.

— А что ты предлагаешь? Пусть «Будуар знатной дамы» катится в пропасть вместе со всей цивилизацией? Этим и кончится, если на следующей неделе я не получу от Тома чек. В типографии и так уже несколько месяцев мною недовольны.

— Послушайте, тетя Далия, вы меня не поняли. Дядюшка Том, ясное дело, оплачивает счета вашего «Будуара». Если этот ваш журнальчик два года не может стать на ноги, дядюшка за это время, должно быть, уже привык выкладывать Денежки. Вот и попросите у него денег для типографии.

Просила. Как раз перед отъездом в Канны.

— И он отказал?

— Ну, что ты. Нет, конечно. Был щедр, как истинный джентльмен. Именно эти деньги я и спустила в казино.

— Да ну? Я не знал.

— Много ли ты вообще знаешь.

Из любви к тетушке я пропустил эту колкость мимо ушей.

— Уф! — сказал я.

— Что ты сказал?

— Я сказал: «Уф!»

— Еще раз скажешь, и я тебя отшлепаю. Нечего тут пыхтеть. У меня и без того забот хватает.

— В самом деле.

— Право говорить «уф» оставляю за собой. То же относится и к цоканью языком, учти это.

— Непременно.

— То-то же.

Я задумался. Тревога сжала сердце. Оно, если вы помните, сегодня один раз уже обливалось кровью от сострадания к тетушке. И сейчас снова принялось обливаться. Я знал, как глубоко тетя Далия привязана к своему журналу. Ужасно сознавать, что он идет ко дну, как будто любимое дитя у тебя на глазах в третий раз тонет в озере или, например, в пруду.

Само собой, дядя Том гроша ломаного не даст, если его как следует не подготовить, пусть хоть сто журналов пойдут ко дну.

И тут я понял, что надо делать. Тетушка должна стать в строй наравне с другими моими клиентами. Таппи Глоссоп отказывается от обеда, чтобы тронуть сердце Анджелы. Гасси Финк-Ноттл отказывается от обеда, чтобы произвести впечатление на дуреху Бассет. Тетя Далия должна отказаться от обеда, чтобы умилостивить дядю Тома. Вся прелесть этого метода в том, что число моих подопечных не ограниченно. Хоть десять, хоть двадцать, чем больше, тем веселее, и каждому гарантируется успех.

— Придумал! — сказал я. — У вас есть только один выход. На диету надо сесть и поменьше мяса есть.

Тетя Далия вперила в меня жалобный взгляд. Не уверен, но, по-моему, в ее глазах стояли невыплаканные слезы. Однако могу засвидетельствовать со всей определенностью, что она умоляюще заломила руки.

— Берти, не довольно ли нести чушь? Хоть сегодня ты можешь угомониться? Доставь своей тетке такое удовольствие.

— Но я несу совсем не чушь.

— Если подходить с твоими высокими мерками, может, и не чушь, но…

До меня наконец дошло. Просто я недостаточно ясно выразился.

— Все в порядке, — сказал я. — Оставьте свои опасения. То была риторическая фигура, только и всего. Когда я сказал «и поменьше мяса есть», я подразумевал, что сегодня за обедом вам надо отказаться от пищи. Будете сидеть с видом страдалицы и бессильным мановением руки отсылать все блюда нетронутыми. Увидите, что будет. Дядюшка заметит, что у вас нет аппетита, и, готов спорить, в конце обеда подойдет к вам и скажет: «Далия, дорогая», — по-моему, он вас называет «Далия» — «Далия, дорогая, — скажет он, — я заметил, что сегодня за обедом ты ничего не ела. Что-нибудь случилось, Далия, дорогая?» — «Ах, Том, дорогой, да, случилось, — ответите вы. — Как мило, что ты так внимателен, дорогой. Дорогой, я ужасно встревожена». — «Моя дорогая», — скажет он…

В этом месте тетя Далия меня прервала, заметив, что, судя по их диалогу, эти самые Траверсы — пара сюсюкающих кретинов. Она пожелала узнать, когда я перейду к делу.

Я только посмотрел на нее и продолжал:

— «Моя дорогая, — нежно скажет он, — могу ли я чем-нибудь помочь?» Вы ответите, что да, конечно, а именно — пусть он возьмет чековую книжку и начнет писать.

Говоря это, я внимательно наблюдал за тетушкой и, к своему большому удовольствию, вдруг обнаружил, что она смотрит на меня с уважением.

— Берти, это просто гениально.

— Я же говорю, не у одного только Дживса голова на плечах.

— Думаю, номер пройдет.

— Еще как пройдет. Я и Таппи его рекомендовал.

— Глоссопу?

— Ну да, чтобы разжалобить Анджелу.

— Потрясающе!

— А также Гасси Финк-Ноттлу, чтобы произвести впечатление на Бассет.

— Ну и ну! Ты, я смотрю, хорошо поработал.

— Стараюсь, тетя Далия, стараюсь.

— Ты совсем не такой балда, как я думала.

— Это когда же вы думали, что я балда?

— Ну, прошлым летом, например. Правда, не помню, почему именно. Берти, твой план — просто блеск. Сдается мне, без Дживса тут не обошлось.

— Как раз напротив. Дживс здесь вообще ни при чем. Ваши подозрения просто оскорбительны.

— Ладно, ладно, успокойся. Да, думаю, все получится. В конце концов Том мне предан.

— Еще бы.

— Решено.

Тут подоспели остальные чада и домочадцы, и мы направились в столовую.

При сложившихся в Бринкли-Корте обстоятельствах — имеется в виду, что это благословенное место было выше ватерлинии нагружено разбитыми сердцами и страждущими душами, — я не ожидал, что вечерняя трапеза будет искриться весельем. Так оно и случилось. За столом царило мрачное молчание, ну прямо рождественский обед на Дьявольском острове.[12]

Я едва дождался, когда он кончится.

Поскольку напасти, обрушившиеся на тетю Далию, увенчались еще и необходимостью держаться подальше от обеденного стола, моя дорогая родственница совсем утратила свойственную ей живость и блестящее остроумие. Дядюшка Том и всегда смахивал на птеродактиля, снедаемого тайной печалью, теперь же он окончательно впал в черную меланхолию, ибо понес убыток, исчисляемый пятьюдесятью соверенами, и с минуты на минуту ожидал гибели цивилизации. Девица Бассет молча крошила хлеб. Анджела походила на мраморное изваяние. У Таппи был вид преступника перед казнью, который добровольно отказывается от положенного в таких случаях обильного завтрака.

Что до Гасси Финк-Ноттла, то, глядя на него, даже искушенный в своем деле гробовщик наверняка бы обманулся и принялся его бальзамировать.

Гасси я видел впервые с тех пор, как мы расстались у меня дома, и, должен признаться, его поведение крайне меня разочаровало. Я ожидал, что в Бринкли-Корте этот придурок хоть немного оживится.

Во время нашей последней встречи у меня дома Гасси, если вы помните, клятвенно заверял, что его может расшевелить только сельская обстановка. Однако я не заметил ни малейших признаков того, что он собирается выйти из спячки. Всем своим видом он по-прежнему напоминал ту самую кошку, которая так долго не могла на что-то там осмелиться, что даже вошла в пословицу.[13] Поэтому, сразу решил я, как только улизну из этой покойницкой, отведу олуха Гасси в сторонку и постараюсь вселить в него боевой дух.

Если кто-то нуждался в призывном звуке горна, так это Финк-Ноттл.

Однако во время исхода участников похоронной трапезы из столовой я потерял его из виду и не смог тотчас броситься на поиски, так как тетя Далия усадила меня играть в триктрак. И только когда вошел дворецкий и сообщил тетушке, что с ней хотел бы поговорить Анатоль, мне удалось дать деру. Минут десять спустя я убедился, что в доме и не пахнет Финк-Ноттлом, забросил сети в саду и вскоре выловил этого дуралея в розарии.

Он стоял и с отсутствующим видом нюхал розу, но, увидев меня, отпрянул от цветка.

— Салют, Гасси.

Я приветливо просиял, я всегда приветливо сияю, когда встречаю старого друга. Однако он, вместо того чтобы приветливо просиять мне в ответ, бросил на меня неприязненный взгляд. Я был озадачен. Казалось, он совсем не рад Бертраму. Постояв еще с минуту и по-прежнему не сводя с меня неприязненного взгляда, он заговорил.

— Только тебя здесь не хватало! — процедил он.

Когда человек цедит слова сквозь зубы, это верный признак отсутствия с его стороны дружеского расположения. Тут я почувствовал, что совсем сбит с толку.

— В каком смысле меня здесь не хватало?

— Нравится мне эта наглость. Прискакать ко мне со своим «Салют, Гасси». Очень нужен мне твой «Салют», Вустер. И нечего таращить на меня глаза. Ты прекрасно понимаешь, о чем речь. О вручении призов, будь оно трижды проклято! Какова подлость, спихнуть это на меня. Скажу тебе прямо, без обиняков, — ты поступил трусливо и нечестно.

Хотя, как я уже упоминал, по дороге в Бринкли мои умственные усилия сосредоточивались главным образом на деле Анджелы — Таппи, я не упускал из виду, что мне предстоит объяснение с Гасси. Более того, я предвидел, что, когда мы встретимся, могут возникнуть временные недоразумения, а Бертрам Вустер любит вступать в неприятные объяснения во всеоружии.

Поэтому теперь я мог ответить на упреки Гасси смело и обезоруживающе искренне. Правда, неожиданное вступление темы вручения призов застало меня врасплох, ибо под давлением недавних событий эта тема, само собой, отошла у меня на задний план; однако я быстро нашелся и-, как уже упомянул, отвечал Гасси смело и обезоруживающе искренне.

— Послушай, старик, — сказал я, — я-то думал, ты понимаешь, что вручение призов — главная составная часть моего плана.

Он буркнул что-то насчет моего плана, но я не разобрал.

— Неужели ты не врубился? Спихнуть на тебя — как тебе такое в голову пришло? Неужели ты мог подумать, что я уклоняюсь от вручения призов? Да если хочешь знать, для меня нет более приятного занятия. Но я великодушно пожертвовал собой и уступил почетное право тебе. Я же знаю, как это важно для тебя. Неужели ты не понимаешь, какой успех тебя ждет?

В ответ он грубо выругался. Я даже не подозревал, что ему известны подобные выражения. Оказывается, можно зарыть себя в глуши и тем не менее успешно пополнять свой словарный запас. Конечно, чего-то нахватаешься от соседей — викария, доктора, разносчика молока и так далее.

— Черт подери, Гасси, — сказал я, — неужели ты не понимаешь, как тебе повезло? Твои акции взлетят до небес. Представь себе, ты стоишь на кафедре, романтическая, яркая личность, гвоздь программы, к тебе прикованы все взоры. Мадлен Бассет будет в восхищении. Она увидит тебя совсем в ином свете.

— Как же, увидит!

— Конечно, увидит. Ты ей известен как Огастус Финк-Ноттл, друг тритонов. Она также знает тебя как отважного) мозольного оператора, способного вынуть занозу из собачьей лапы. Но Огастус Финк-Ноттл в роли оратора убьет ее наповал, или я совсем не знаю женщин. Девицы помешаны на общественных деятелях. Ты даже не представляешь себе, какую услугу я тебе оказываю, возложив на тебя столь почетную миссию.

Кажется, мое красноречие на него подействовало. Конечно же, он не смог устоять. Перестал метать в меня молнии из-за очков в роговой оправе, в глазах появилось прежнее выражение — как у испуганной рыбины.

— М-м, да, — задумчиво произнес он. — Послушай, Берти, а тебе когда-нибудь приходилось держать речь?

— Сто раз. Для меня это пара пустяков. Плевое дело. Например, однажды я выступал в школе для девочек.

— И не трусил?

— Ни капельки.

— Ну и как сошло?

— Барышни смотрели мне в рот. Они были в моих руках, как мягкий воск.

— Неужели не закидали тебя яйцами?

— Еще чего!

Гасси испустил глубокий вздох и сколько-то времени стоял, молча уставившись на ползущего слизня.

— Вообще-то, — заговорил он наконец, — может, и обойдется. Наверное, я просто зациклился на этом дурацком вручении призов. Может, я не прав, но мне казалось, легче умереть. Понимаешь, мысль о предстоящей тридцать первого процедуре превратила мою жизнь в сплошной кошмар. Я не могу ни спать, ни думать, ни есть… Кстати, вспомнил. Ты так и не объяснил мне, что означает твоя шифровка по поводу сосисок и ветчины.

— Это не шифровка. Я не хотел, чтобы ты объедался, тогда Мадлен поймет, как сильно ты в нее влюблен.

Он глухо рассмеялся.

— Понял. Можешь не волноваться, старик, у меня совсем аппетит отшибло.

— Да, за обедом я это заметил. Высший класс.

— При чем тут высший класс, какой мне от него прок! Я никогда не решусь сделать ей предложение. Духу не хватит, даже если до конца жизни просижу на одних сухарях.

— Послушай, Гасси, так нельзя. Ведь вокруг сплошная романтика. Я думал, шелест листвы…

— Можешь думать что угодно. Не решусь, и все тут.

— Глупости!

— Не могу я. Она такая далекая, такая неприступная.

— Чепуха.

— Нет, не чепуха. Особенно если смотреть на нее сбоку. Берти, ты смотрел на нее сбоку? Какой тонкий, благородный профиль. Сердце так и замирает.

— Ничего подобного.

— А я тебе говорю, замирает. Как посмотрю на нее в профиль, так теряю дар речи.

Он говорил с безнадежным отчаянием, я не видел в нем ни намека на воодушевление и боевой дух. Признаться, я стал в тупик. Эту заливную рыбину расшевелить невозможно. Однако внезапно у меня мелькнула догадка. С присущей мне молниеносной быстротой я понял, что надо делать, чтобы у этого тюфяка развязался язык.

— С ней надо провести артподготовку, — сказал я.

— Что провести?

— Артподготовку. Или удобрить почву. Или протоптать тропинку. Необходима кропотливая подготовительная работа. Вот что я тебе предлагаю: сейчас я вернусь в дом и вытащу твою Бассет на прогулку. Начну толковать о разбитых сердцах, намекну, что одно из них находится неподалеку, прямо здесь, в доме. Не жалея сил, распишу ей все как можно красочней, тут не надо бояться преувеличений. Ты тем временем будешь сидеть в засаде, а примерно через четверть часа появишься на сцене и вовсю пустишься флиртовать. К этому времени чувства у барышни взыграют, и ты с легкостью довершишь дело. Это как вскочить в автобус на ходу.

Помню, нас в школе заставляли учить стихотворение про одного типа по имени Пигмалион, он был скульптор и изваял статую девицы. А эта чертова девица в одно прекрасное утро вдруг возьми да оживи. Представляете, какое страшное потрясение для Пигмалиона. Впрочем, вспомнил я эту историю вот к чему. В стихотворении были такие строчки, если только я ничего не напутал:

Вы поняли, куда я клоню: чтобы описать разительную перемену, произошедшую на моих глазах с Гасси, лучше не скажешь. Лоб у него разгладился, глаза загорелись, рыбьего взгляда как ни бывало; он посмотрел на слизня, который все еще вершил свой бесконечно долгий путь, почти дружелюбно. Чудесное превращение!

— Да, понял. Ты протопчешь тропинку.

— Совершенно верно. Проведу кропотливую подготовительную работу.

— Потрясающая мысль, Берти. Совсем другое дело.

— Верняк. Но помни, потом ты сам должен постараться. Не зевай, не трусь, куй железо, пока горячо, иначе все мои усилия пойдут прахом. Главное, не молчи.

Гасси снова сник. Задышал с трудом, как выброшенная на берег рыбина.

— Понятно. Но о чем, черт побери, мне говорить?

Я с трудом сдержал раздражение. Ведь мы с этим дуралеем вместе учились в школе.

— Господи! Существуют сотни тем. Заговори, например, о закате.

— О закате?

— Вот именно. Половина из твоих женатых знакомых начинала с разговора о закате.

— Но что я скажу о закате?

— Знаешь, на днях Дживс такое о нем отмочил— закачаешься. Мы с ним встретились вечером, когда он выгуливал собаку в парке, и он мне говорит: «Мерцая гаснет вечерний свет, сэр, торжественным покоем воздух дышит».[14] Можешь прямо так ей и выложить.

— Как-как гаснет?

— Мерцая. Мясо, ель, растяпа…

— А-а, мерцая? Да, неплохо. Мерцая гаснет… торжественным покоем… Очень даже неплохо.

— Потом скажи, что, по-твоему, звезды — это ромашки на лугах Господа Бога. Признайся ей, что ты часто об этом думаешь.

— Но мне подобный вздор никогда в жизни в голову не приходил.

— Разумеется, не приходил. Зато ей приходил. Сморозь ей эту чушь, и пусть только она попробует не почувствовать, что вы с ней родственные души.

— Ромашки на лугах Господа Бога, говоришь?

— Да. Именно. Потом продолжай в том же духе, скажи, что сумерки всегда навевают на тебя грусть. Знаю, ты сейчас возразишь, что ничего они тебе не навевают. Но в данном случае должны навевать как миленькие.

— Почему?

— Вот и она тоже спросит, почему. Тут ты воспользуешься случаем. Скажешь, что влачишь одинокую жизнь. Неплохо бы описать ей вкратце, как ты проводишь вечера в своем Линкольнширском поместье, как уныло бродишь по лугам.

— Обычно я сижу дома и слушаю радио.

— Ничего подобного. Ты уныло бродишь по лугам, грезя о родственной душе, которая бы тебя любила. Потом заговори о том дне, когда она впервые появилась в твоей жизни.

— Как сказочная принцесса.

— Умница, — одобрил я. Признаться, не ожидал подобной прыти от такого сапога. Сказочная принцесса! Здорово завернул!

— А дальше?

— Дальше проще простого. Признайся, что хочешь ей сказать нечто важное, и вперед. Уверен, все пойдет, как по маслу. На твоем месте я бы проделал все эти глупости здесь, в розарии. Общеизвестно, что самый разумный шаг — в сумерки затащить предмет своего обожания в розарий. А тебе неплохо бы для начала немного взбодриться.

— Взбодриться?

— Ну да, пропустить рюмку-другую.

— В смысле, выпить спиртного? Но я не пью.

— То есть как?

— За всю жизнь ни капли не выпил.

Признаться, мною овладели сомнения. Насколько мне известно, чтобы развязать язык, настоятельно рекомендуется влить в себя умеренный мех вина.

Однако, если дело действительно обстоит так, как утверждает Гасси, ничего не попишешь.

— Ладно, придется перебиться газировкой, но тебе необходимо показать все, на что ты способен.

— Я пью только апельсиновый сок.

— Хорошо, пусть будет апельсиновый сок. Скажи, Гасси, положа руку на сердце, неужели ты действительно любишь эту мерзость?

— Очень люблю.

— Тогда и говорить не о чем. А теперь давай вкратце повторим, надо убедиться, что ты правильно запомнил основные положения. Итак, мерцая гаснет вечерний свет.

— Затем — звезды — ромашки на лугах Господа Бога.

— Сумерки навевают на тебя грусть.

— Потому что я влачу одинокую жизнь.

— Далее следует описание одиноких вечеров.

— Затем вспоминаю день, когда впервые ее увидел.

— Не забудь ввернуть про сказочную принцессу. Потом скажи, что хочешь сообщить ей нечто важное. Испусти пару тяжелых вздохов. Затем хватай ее за руку и приступай к делу. Молодец, все запомнил.

Удостоверившись, что недотепа усвоил сценарий, и процесс, можно надеяться, пойдет в предусмотренном мною направлении, я припустил к дому.

Войдя в гостиную и бросив беспристрастный взгляд на девицу Бассет, я почувствовал, что благодушное легкомыслие, с которым я ввязался в эту авантюру, слегка пошло на убыль. Узрев ее перед собой в непосредственной близости, я внезапно осознал, что влип по уши. При одной мысли о прогулке с этой малохольной особой я ощутил крайне неприятную слабость. Невольно мне вспомнилось, как в Каннах, оказываясь в ее обществе, я тупо на нее таращился, втайне мечтая, чтобы какой-нибудь спасительный автомобилист-лихач избавил меня от мучений, врезавшись в несносную зануду пониже спины. Кажется, я уже яснее ясного дал понять, что эту барышню никак нельзя отнести к числу моих приятельниц, о которых так и хочется сказать: свой в доску парень.

Однако слово Вустера нерушимо. Вустеры могут дрогнуть, но никогда не отступят от взятых на себя обязательств. Только самое изощренное ухо уловило бы дрожь у меня в голосе, когда я спросил Мадлен, не хочет ли она немного погулять.

— Чудный вечер, — сказал я.

— Да, прелестный, не правда ли?

— Прелестный. Прямо как в Каннах.

— Ах, какие прелестные вечера стояли в Каннах!

— Прелестные, — сказал я.

— Прелестные, — вздохнула девица.

— Прелестные, — сказал я.

Тема погоды вообще, и на французской Ривьере в частности, была исчерпана. Тем временем мы вышли на открытые просторы, и Бассет принялась ворковать, восхищаясь красотами пейзажа, а я бубнил: «О, да… Чудно… Изумительно… Прелесть…», — а сам ломал голову, как ловчее приступить к делу.

Все сложилось бы иначе, невольно думал я, будь на месте придурочной Бассет нормальная девушка, которой можно запросто звякнуть по телефону и пригласить прокатиться с ветерком в моем спортивном авто. Я бы тогда, глазом не моргнув, сказал: «Послушай!», а она бы ответила: «Что?» И я бы сказал: «Знаешь Гасси Финк-Ноттла?», а она бы сказала: «Да», и я бы сказал: «Он в тебя по уши влюблен», а она бы захихикала: «Как! Этот недотепа? Ну, спасибо, ты меня насмешил», или, может быть, заинтересовалась: «Слушай, вот здорово! Выкладывай подробности».

В любом случае я бы в два счета все выяснил. А с Бассет так не поговоришь, и думать нечего. С ней надо тянуть резину, и чем дольше, тем лучше. Из-за вечных глупостей с переходом на летнее время мы вышли на открытые просторы в тот час, когда сумерки не спешат уступать место вечерним теням и краешек солнца все еще выглядывает из-за горизонта. Звезды только начинают проклевываться, в воздухе снуют летучие мыши, сад полон удушающего аромата тех белых цветов, которые только к концу дня дружно принимаются за работу, — словом, «мерцая гаснет вечерний свет, торжественным покоем воздух дышит», и на Бассет все это, видимо, производило самое пагубное действие. Глаза у нее расширились и на физиономии откровенно обозначилась готовность к восторгам, которых вожделела ее душа.

Весь ее вид недвусмысленно говорил, что она ждет от Бертрама чего-то упоительного.

При таком раскладе разговор, сами понимаете, не клеился. В тех случаях, когда обстоятельства требуют от меня душевных излияний, я не могу выжать из себя ни слова, как, впрочем, и все мои приятели по клубу «Трутни». Помнится, Понго Туистлтон рассказывал, как однажды лунной ночью они с барышней плыли в гондоле, и он всего один раз заставил себя открыть рот — рассказал бородатый анекдот об итальянце, который так хорошо плавал, что его взяли регулировщиком уличного движения в Венеции.

Понго уверял, что чувствовал себя последним идиотом, а девица вскоре заявила, что становится прохладно и пора возвращаться в гостиницу.

Итак, наша беседа увяла на корню. Легко было наобещать Гасси, что подготовлю девицу разглагольствованиями о разбитых сердцах, однако теперь я не представлял себе, как завести разговор. Между тем мы подошли к пруду, и тут ее, наконец, прорвало. Представьте себе мою досаду — эта дуреха принялась восхищаться звездами.

Мне-то какой от них толк.

— О посмотрите! Посмотрите! — верещала она.

Как вы, наверное, уже догадались, девица Бассет была профессиональной созерцательницей красот. Я заметил за ней эту черту еще в Каннах, где она со свойственной ей глупой восторженностью непрерывно привлекала мое внимание к разным разностям: «О, посмотрите, французская актриса! Ой, посмотрите, бензоколонка! Ах, какой закат! О, Мишель Арлен![15] О, продавец темных очков! О, какое бархатно-синее море! Ой, смотрите, бывший мэр Нью-Йорка в полосатом купальном костюме.

— О, посмотрите, какая хорошенькая звездочка, там, в вышине, совсем одна!

Я посмотрел, куда она указывала, и действительно увидел небольшую звезду, обособленно болтавшуюся над купой деревьев.

— Ну да, — сказал я.

— Наверное, она ужасно одинока.

— Ну, это вряд ли.

— Должно быть, какая-нибудь фея лила слезы…

— А?

— Разве вы не знаете? «Когда фея роняет слезинку, на Млечном пути рождается звездочка». Вы когда-нибудь размышляли над этим, мистер Вустер?

Не размышлял, но, по-моему, это весьма маловероятно, к тому же никак не вяжется с прежними утверждениями этой дурехи о том, что звезды — это ромашки на лугах Господа Бога. Не могут же звезды быть и тем и другим одновременно.

Однако мне не хотелось ни анализировать, ни подвергать критике эту абракадабру. Впрочем, я ошибался, полагая, что звезды — не подходящий предмет, чтобы навести разговор на интересующую меня тему. До меня вдруг дошло, что они Дают прекрасную зацепку.

— Когда говоришь о слезах…

Но девица уже переключилась на кроликов, которые прыгали в траве справа от нас.

— О, посмотрите! Малютки крольчата!

— Я хотел заметить, что, говоря о слезах…

— Вы любите этот час, мистер Вустер, когда солнышко ложится спать, а малютки кролики выбегают из норок, чтобы полакомиться травкой? Когда я была маленькая, я думала, что кролики — это гномики, и если затаить дыхание и не шевелиться, то можно увидеть сказочную принцессу.

Сдержанно кивнув в знак того, что ничего другого я от нее и не ожидал, я вернулся на исходные позиции.

— Так вот, если говорить о слезах, — твердо произнес я, — то вам, наверное, будет интересно узнать, что в Бринкли-Корте есть разбитое сердце.

Кажется, ее задело за живое. Она тотчас закрыла кроличью тему. Лицо, до этой минуты пылавшее, надо полагать, восторгом, сразу приняло кислое выражение. Она надрывно вздохнула, издав шипяще-свистящий звук, будто кто-то сжал рукой резинового утенка.

— О, да! Жизнь полна печали, правда?

— Да. Например, для того, у кого разбито сердце.

— Ах, у бедняжки такая тоска в глазах! Теперь они полны невыплаканных слез, а прежде так и сияли от счастья. И все это из-за глупого недоразумения с акулой. Боже, как печальны эти недоразумения. Такой чудный роман трагически оборвался только потому, что мистер Глоссоп осмелился утверждать, что это камбала.

Все ясно, дуреха ничего не поняла.

— Я говорю не об Анджеле.

— Но ведь это у нее разбито сердце.

— Знаю. Но не только у нее. Она тупо уставилась на меня.

— У кого же еще? У мистера Глоссопа?

— Нет, я говорю не о нем.

— Значит, у миссис Траверс?

Меня удержал только строжайший кодекс изысканной вежливости Вустеров, иначе я непременно врезал бы ей по уху. Тупица будто нарочно задалась целью не понимать моих намеков.

— Нет, и не у тетушки Далии.

— Я уверена, она ужасно страдает.

— Это правда. Но сердце, о котором я говорю, разбито не оттого, что Таппи и Анджела поссорились. Оно разбито совсем подругой причине. В смысле… проклятие! Ну вы же знаете, отчего разбиваются сердца!

Она прямо вся затряслась и проговорила срывающимся шепотом:

— вы говорите о… о любви?

— Точно. Не в бровь, а в глаз. Конечно, о любви.

— О-о! Мистер Вустер!

— Я думаю, вы верите в любовь с первого взгляда?

— О! Конечно, верю.

— Ну вот, это самое и произошло с тем разбитым сердцем, о котором я говорю. Оно влюбилось с первого взгляда и с тех пор буквально сгорает от любви.

Последовала немая сцена. Она отвернулась и сделала вид, что наблюдает за уткой, жадно поедающей водоросли в пруду. Никогда не понимал, как может нравиться такая гадость. Впрочем, уж если на то пошло, чем водоросли хуже шпината? Внезапно утка встала на головку и нырнула в воду. И тут у Бассет развязался язык.

— О, мистер Вустер! — простонала она, и по ее голосу я понял, что довел ее до нужной кондиции.

— Сгорает от любви к вам, — внес я уточняющую подробность.

Думаю, вы поняли, что в подобных обстоятельствах самое главное — внедрить в сознание основополагающую идею, закрепить, так сказать, общий ее абрис. Все остальное — детали. Не буду утверждать, что ко мне вернулась прежняя бойкость речи, но, безусловно, с этой минуты я стал гораздо красноречивее.

— Испытывает адские муки. Не может ни есть, ни спать, и все из-за любви к вам. А самое скверное, что оно — я имею в виду разбитое сердце — не может набраться смелости и открыться вам, потому что когда оно, то есть сердце, видит ваш профиль, у него душа уходит в пятки. Только оно соберется заговорить, как посмотрит на вас сбоку — и тотчас лишается дара речи. Глупость, разумеется, но ничего не попишешь.

Девица громко сглотнула, и я увидел, что глаза у нее повлажнели. Полны непролитых слез, если вы ничего не имеете против данного выражения.

— Позвольте предложить вам носовой платок?

— О нет, благодарю вас. Со мной все в порядке.

О себе я бы этого не сказал. Я совсем выбился из сил. Не знаю, знакомы ли вам подобные муки, но у меня от всей этой слащаво-сентиментальной дребедени возникают колики, я сгораю от стыда и вдобавок обливаюсь потом.

Помню, однажды у тети Агаты, в ее Хартфордширском поместье, я попал в дурацкое положение — меня заставили играть в живых картинах на исторические темы роль короля Эдуарда Третьего, который прощается с дамой сердца, прекрасной Розамундой. Театральное представление давалось в пользу бедствующих дочерей лиц духовного звания. Помнится, в моей роли были довольно пикантные реплики, характерные для простодушно-откровенного средневековья, ведь тогда вещи называли своими именами. К тому времени, когда прозвучал гонг, я находился в состоянии куда более жалком, чем самая бедствующая из упомянутых дочерей. Я так вспотел, что на мне нитки сухой не было.

Вот и сейчас случилось то же. Моя собеседница, икнув пару раз, кажется, собралась говорить, и Бертрам, который, можно сказать, перешел в жидкое состояние, навострил уши.

— Мистер Вустер, умоляю вас, не продолжайте!

Вообще-то я и не собирался.

— Я поняла.

До чего приятно было это слышать.

— Да, я поняла. Я не настолько глупа, чтобы притворяться, будто не понимаю, о чем вы говорите. Я еще в Каннах догадывалась, когда вы стояли и смотрели на меня, не говоря ни слова, но ваши глаза вас выдавали.

Если бы акула отхватила Бертраму ногу, он бы, наверное, не испытал такого шока, как сейчас. Я слишком увлекся, помогая Гасси, и мне в голову не пришло, что мои слова можно истолковать столь пагубным для меня образом. Пот, покрывавший мой лоб, превратился в Ниагарский водопад.

Я прекрасно понимал, что моя судьба висит на волоске. В том смысле, что дороги назад нет.

Если барышня решила, что молодой человек предлагает ей руку и сердце и на этом основании считает его своей собственностью, может ли порядочный человек пуститься объяснять, что она попала пальцем в небо и что у него ничего подобного и в мыслях не было? Нет, он должен просто сказать: будь что будет. Но перспектива обручиться с девицей, которая всерьез разглагольствует о феях, которые рождаются в тот момент, когда звездочки чихают, повергла меня в ужас. Барышня продолжала тарахтеть, а я молча слушал, сжав кулаки так, что костяшки пальцев у меня, должно быть, побелели. Похоже, она никогда не доберется до сути.

— Да, в Каннах я все время чувствовала, что вы собираетесь со мной поговорить. Девушки всегда это чувствуют. А потом вы последовали за мной сюда, и когда мы встретились, я снова поймала устремленный на меня немой, умоляющий взгляд. И вы стали так настойчиво приглашать меня погулять с вами. И вот теперь вы, робко заикаясь, произнесли слова признания. Да, я ждала этого признания. Но, к сожалению…

Последние ее слова подействовали на меня, как Дживсов коктейль для воскрешения из мертвых. Я будто осушил стакан чудодейственной смеси из пряного соуса, красного перца и яичного желтка — впрочем, между нами, я убежден, что дело здесь не только в перечисленных ингредиентах, — и расцвел, как цветок под лучами солнца. Слава Богу, я спасен. Мой ангел-хранитель не дремал на своем посту.

— …боюсь, не смогу ответить вам согласием. Девица помолчала.

— Увы, не смогу, — повторила она.

Я был поглощен ощущением счастья, как осужденный, чудом избежавший эшафота, и не сразу сообразил, что девица ждет от меня ответа.

— Да-да, само собой, — торопливо проговорил я.

— Ах, мне так жаль!

— Ничего, все в порядке.

— У меня нет слов, чтобы выразить, как мне грустно.

— Да не берите в голову.

— Но мы можем остаться друзьями.

— Непременно.

— Не надо больше об этом говорить. Пусть это будет маленькой трепетной тайной, сокрытой в глубине наших душ, согласны?

— Еще бы!

— Мы станем вечно хранить ее, эту нежную и благоуханную тайну.

— Именно — благоуханную.

Последовала долгая пауза. Девица уставилась на меня с такой жалобной миной, будто я улитка, случайно раздавленная кончиком ее французской туфельки. Я же всей душой хотел дать ей понять, что все отлично, что Бертрам и не думает отчаиваться, напротив, он никогда еще не испытывал такой пьянящей радости. Но, разумеется, брякнуть ей все это напрямую я не мог. И потому молчал, всем своим видом показывая, что мужественно принял удар.

— Ах, мне бы так хотелось… — чуть слышно проговорила она.

— Хотелось бы? — переспросил я рассеянно, не понимая, к чему она клонит.

— Испытывать к вам те чувства, о которых вы мечтаете.

— О! Аа…

— Но я не могу. Мне так жаль…

— Да бросьте, какой разговор.

— Потому что вы мне нравитесь, мистер… нет, не могу, так хочется называть вас Берти. Можно, я буду называть вас Берти?

— Нет вопросов.

— Ведь мы настоящие друзья.

— Бесспорно.

— Я так искренне к вам привязана, Берти. И если бы все сложилось по-другому… не знаю, не знаю, может быть…

— А? Что?

— В конце концов мы с вами настоящие друзья… И у нас есть наша маленькая тайна… Вы имеете право знать… Я не хочу, чтобы вы думали… Жизнь так запутана, так сложна, не правда ли?

Несомненно, подобное сбивчивое высказывание кое-кому показалось бы полной чепухой, которую можно пропустить мимо ушей. Но Вустеры отличаются редкой проницательностью и умеют читать между строк. Я сразу смекнул, что у нее на уме.

— Вы хотите сказать, что у вас уже есть избранник? Она кивнула.

— Вы в него влюблены? Она снова кивнула.

— И уже обручились?

На этот раз она отрицательно потрясла головой.

— Нет, мы не обручены.

Так, подумал я, это уже что-то. Тем не менее, судя по ее тону, старине Гасси придется, скорее всего, вычеркнуть свое имя из списка претендентов на ее руку и сердце, и меня совсем не радовала перспектива оглушить бедолагу дурной новостью. Я его слишком хорошо знаю и убежден, что несчастный придурок не выдержит такого удара.

Понимаете, Гасси не такой, как остальные мои приятели. Первым из них на ум приходит, конечно, Бинго Литтл, который, потерпев неудачу, говорит себе: «Не беда, перебьемся!» — и бодро отправляется на поиски новой пассии. Гасси же, совершенно очевидно, получив один раз от девицы отставку, поставит на этом деле крест и всю оставшуюся жизнь посвятит разведению тритонов. Обрастет длинной седой бородой, прямо как герой какого-нибудь романа, который, удалившись от света, живет затворником в огромном белом доме, скрытом от любопытных глаз купами деревьев, и на его бледном лице лежит печать страдания.

— Боюсь, он не питает ко мне никакого интереса. Во всяком случае он ничего не говорит. Понимаете, я вам об этом рассказываю только потому…

— О, конечно-конечно.

— Удивительно, что вы меня спросили, верю ли я в любовь с первого взгляда. — Она опустила ресницы. — «Разве тот, кто влюблен, усомнится ли он, что влюбляются с первого взгляда?»[16] — провыла она дурным голосом, и я снова вспомнил благотворительные живые картины, о которых уже рассказывал, и тетю Агату в роли Боадицеи.[17] — Все началось с маленького трогательного происшествия. Я гостила у друзей в их поместье и вышла погулять с моим песиком. И представьте, Берти, мой ужас, когда мерзкая острая заноза вонзилась в лапку моему бедному малютке. Я совсем растерялась. И вдруг появляется молодой человек…

Мне снова вспомнилось благотворительное представление в поместье у тети Агаты. Описывая связанные с ним чувства, я открыл для вас только мрачную их стороны. Однако следует упомянуть и о радостном завершении столь тягостного для меня события, когда я выкарабкался из кованой кольчуги, улизнул в ближайший трактир, направился прямиком в бар и потребовал хорошую порцию горячительного. Минуту спустя я уже держал в руках огромную кружку особого напитка местного приготовления. Восторг, охвативший меня после первого глотка, до сих пор жив в моей памяти. Воспоминание о муках, через которые мне пришлось пройти, придавало этому восторгу особую остроту.

Примерно те же чувства охватили меня и сейчас, когда я сообразил, что она говорит о Гасси, — вряд ли в тот день целый взвод молодых людей вытаскивал занозы из лапы ее пса, в конце концов он же не подушечка для булавок, — шансы которого всего минуту назад, судя по всему, приближались к нулю и который, как теперь оказалось, вышел победителем. Меня охватила такая радость и с моих губ невольно сорвался такой громкий возглас «Вот здорово!», что девица Бассет подскочила на добрых полтора дюйма над земной твердью.

— Простите? — сказала она. Я беспечно махнул рукой.

— Да нет, ничего, — сказал я. — Просто так. Вспомнил, что надо непременно сейчас же, не откладывая, написать письмо. Если вы не против, я, пожалуй, пойду. Кстати, вот идет Гасси Финк-Ноттл. Он с радостью составит вам компанию.

В этот момент Гасси робко выглянул из-за дерева.

Я убрался, оставив их вдвоем. Теперь за этих двух придурков душа у меня была спокойна. Не терять присутствия духа и не торопить события — вот все, что Гасси должен был делать. Шагая к дому, Бертрам предчувствовал, что счастливый конец не за горами. Я хочу сказать, если девица и молодой человек остаются наедине в непосредственном соседстве друг с другом, да к тому же еще в сумерках, и если она (он) допускает с большей долей вероятности, что он (она) к ней (к нему) неравнодушен, то им ничего не остается, как начать объясняться в любви.

Я решил, что мои усилия, увенчавшиеся успехом, заслуживают вознаграждения в виде небольшой попойки.

И посему направился в сторону курительной.

Разнообразные напитки были заботливо приготовлены и расставлены на столике у окна, и плеснуть в стакан на четверть неразбавленного виски и немножко содовой было делом одной секунды. Я развалился в кресле, задрал ноги на журнальный столик и принялся с наслаждением потягивать освежающий напиток — прямо Цезарь, отдыхающий в своей палатке от ратных подвигов в день победы над нервиями.[18]

Когда я обратился мыслями к тому, что происходит сейчас в благоуханном саду, то почувствовал, как меня охватывает восторг. Я ни минуты не сомневался, что Природа сказала свое последнее слово, сотворив такого отпетого олуха, как Огастус Финк-Ноттл, но я искренне его любил, желал ему счастья и так страстно надеялся, что эпопея ухаживания завершится успешно, будто не он, а я сам мечтал об этой малохольной девице.

Мысль, что он, наверное, уже покончил с предварительными pourparlers[19] и теперь они вовсю пустились строить планы на медовый месяц, доставляла мне огромную радость.

Конечно, с учетом особенностей девицы Бассет — я имею в виду звездочки, малюточек кроликов и все прочее, — вы можете сказать, что сдержанные соболезнования были бы куда уместнее. Однако не следует забывать, что о вкусах не спорят. При виде Мадлен Бассет любой здравомыслящий человек бросился бы бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от нее. Но по неведомой причине придурка Гасси неудержимо влекло к указанной девице, и тут уж ничего не попишешь.

Только я пришел к этому выводу, как мои размышления были прерваны стуком отворившейся двери. Кто-то вошел и стремительным шагом направился к столику с напитками. Я опустил ноги, обернулся и узрел Таппи Глоссопа.

При виде его я почувствовал угрызения совести — целиком захваченный устройством сердечных дел Гасси, я совсем забыл о том, что у меня есть еще один клиент. Такое случается сплошь и рядом, когда берешься сразу за два дела.

Однако Гасси я теперь мог, слава Богу, выбросить из головы, и поэтому решил полностью посвятить себя делу «Глоссоп — Анджела».

Я был весьма удовлетворен тем, как Таппи выполнил свою задачу во время обеда. А задача была не из легких, могу вас заверить, ибо все без исключения яства и напитки отличались превосходными качествами, в особенности, одно блюдо, а именно nonnettes de poulet Agnes Sorel,[20] перед которым не устоял бы даже человек с железной волей. Но Таппи выдержал испытание, будто всю жизнь только и делал, что постился. Признаться, я был горд за него.

— А, Таппи, привет, — сказал я. — Ты-то мне и нужен.

Он со стаканом в руке повернулся в мою сторону, и по его лицу я понял, какие жестокие страдания он испытывает. Вид у него был, как у голодного степного волка, на глазах которого его жертва — русский крестьянин — стрелой взмывает на дерево.

— Да? — недовольно буркнул он. — Я тут.

— Ну, и как?

— Что «как»?

— Давай отчитывайся.

— В чем?

— Разве тебе нечего рассказать об Анджеле?

— Нечего, кроме того, что она зануда. Я пришел в замешательство.

— Разве она еще не толпится вокруг тебя?

— И не думает.

— Странно.

— Что тут странного?

— Она должна была заметить, что у тебя нет аппетита. Он надрывно кашлянул.

— Нет аппетита! Я бы съел столько, сколько может вместить Большой Каньон.

— Мужайся, Таппи. Вспомни Ганди.

— При чем здесь Ганди?

— Он годами ничего не ел.

— Я тоже. Могу поклясться, что сто лет ничего не ел. Твой Ганди мне в подметки не годится.

Я понял, что разумнее оставить тему Ганди и вернуться к исходному пункту.

— Может быть, она тебя как раз сейчас ищет.

— Кто? Анджела?

— Ну да. Она не могла не заметить, что ты жертвуешь собой.

— Как же! По-моему, ничего она не заметила. Готов поспорить, она в мою сторону и не взглянула.

— Послушай, Таппи, — наставительно проговорил я, — нельзя быть таким впечатлительным. Чего ты раскис? Вспомни, ведь ты отказался от nonnettes de poulet Agnes Sorel, уж что-что, а это Анджела должна была отметить. Отречься от nonnettes! Неслыханный подвиг! Он вопиет, как больная мозоль. A crepes a la Rossini…[21]

Хриплый вопль сорвался с трясущихся Таппиных губ:

— Берти, заткнись! По-твоему, я каменный? Представляешь, что я испытал, когда один из лучших обедов, приготовленных Анатолем, уносили блюдо за блюдом, а я не мог воздать ему должное! И не говори мне о nonnettes. Мне этого не выдержать.

Я постарался ободрить и утешить его.

— Крепись, Таппи. Думай о пироге с телятиной и почками который ждет тебя в кладовой. Как сказано в Библии, радость придет поутру.[22]

— Вот именно, поутру. А сейчас только половина десятого вечера. И к чему ты приплел пирог, я только и делаю, что стараюсь о нем не думать!

Мне были понятны его чувства. Действительно, должно пройти несколько часов, прежде чем он сможет добраться до пирога. Я прекратил разговор на эту тему, и мы довольно долго сидели в молчании. Потом он встал и принялся нервно расхаживать по комнате, как лев в зоопарке, который заслышал звон гонга и с опаской ждет, как бы смотритель о нем не забыл. Я деликатно отвел взгляд, но слышал, как Таппи пинает стулья и другие предметы, попавшиеся ему под руку, точнее, под ногу. Очевидно, он испытывал тяжкие душевные страдания, а кровяное давление у него зашкаливало.

Наконец он бросился в кресло и вперил в меня пристальный взгляд. По его виду я понял, что он собирается сообщить мне нечто важное.

И я не ошибся. Похлопав меня по колену для пущей выразительности, он сказал:

— Берти.

— Да?

— Могу я говорить с тобой откровенно?

— И ты еще спрашиваешь, старик! — сердечно ответил я. — Мне как раз кажется, нам с тобой есть что сказать друг Другу.

— Это касается Анджелы и меня.

— Да?

— Я много об этом думал.

— Правда?

— Я подверг ситуацию строгому анализу, и кое-что мне стало ясно, как день. Тут затевается скверное дело.

— Не понял.

— Послушай, давай по порядку. До отъезда в Канны Анджела меня любила. Души во мне не чаяла. Я был для нее свет в окошке в полном смысле слова. Согласен?

— Безусловно.

— А как только она вернулась, все полетело в тартарары.

— Верно.

— Из-за пустяка.

— Нет уж, извини, старик. Как это из-за пустяка? Ты не слишком деликатно поступил с Анджелой, точнее, с ее акулой.

— Зато искренне и честно. Убежден. Неужели ты вправду считаешь, что из-за такого вздора девица может отвергнуть человека, которого она по-настоящему любит?

— Разумеется, может.

Меня поражало, как он этого не понимает. Впрочем, старина Таппи всегда отличался тупостью по части восприятия тонких материй. Он был из породы крупных, крепких молодых людей — как правило, хороших футболистов, — явно обделенных деликатными чувствами, так однажды отозвался о них Дживс. Отбить лобовой удар или съездить тяжеленной бутсой по физиономии противника — это пожалуйста, но понять тонкую женскую психологию — нет уж, увольте. Ему даже невдомек, что девица скорее пожертвует счастливым будущем, чем откажется от своей мифической акулы.

— Вздор! Это всего лишь предлог.

— Что «это»?

— Акула. Ей просто нужно от меня отделаться, вот она и хватается за первую попавшуюся акулу.

— Ничего подобного.

— А я тебе говорю, акула — только предлог.

— Черт побери! Зачем ей от тебя отделываться?

— Вот именно. Именно этот вопрос и я себе задал. Ответ: она в кого-то влюбилась. Это видно невооруженным глазом. Другого объяснения нет. Когда она уезжала в Канны, она была влюблена в меня, а теперь разлюбила. Видно, за эти два месяца втрескалась в какого-то гнусного негодяя, которого там встретила.

— Ничего подобного!

— Что ты твердишь «ничего подобного», когда я знаю точно. Слушай, я тебе сейчас скажу одну вещь. Считай, что это официальное заявление. Если мне встретится этот подонок, змея подколодная, пусть он заранее заказывает себе место в инвалидном доме, потому что я намерен с ним разделаться. Я сверну ему шею, вытрясу из него душу, переломаю кости и выпущу из него кишки.

С этими словами Таппи выскочил вон, а я, выждав минуту чтобы он убрался с дороги, пошел в гостиную. Зная дамскую привычку торчать после обеда в гостиной, я рассчитывал застать там Анджелу. Хотел перемолвиться с ней словом.

В Таппины измышления насчет того, что какой-то тип втерся в доверие к Анджеле и похитил ее сердце, я, как уже говорилось, не слишком верил. По-моему, бедолага от огорчения немного тронулся умом. Разумеется, из-за акулы, и только из-за акулы любовная лихорадка временно пошла на убыль, и я не сомневался, что в два счета все улажу, надо только поговорить с кузиной.

Чтобы девица с таким добрым сердцем и нежной душой не была потрясена и растрогана тем, что происходило сегодня за обедом? Никогда не поверю. Даже Сеппингс, дворецкий тети Далии, холодный, бесчувственный истукан, разинул рот и пошатнулся, когда Таппи отверг nonnettes de poulet Agnes Sorel, а ливрейный лакей, державший блюдо с картофелем, побледнел, будто увидел привидение. Не допускаю и мысли, что такая тонкая чувствительная девушка, как Анджела, не заметила всего этого. Я твердо знал, что сердце у нее обливается кровью и что она вполне созрела, чтобы немедленно начать примирение.

Однако в гостиной я узрел одну лишь тетю Далию. Когда я показался на горизонте, она бросила на меня ядовитый взгляд, который я, только что наблюдавший мучения Таппи, отнес на счет недоедания за обедом. В конце концов голодная тетушка не может быть такой же приветливой, как тетушка, сытно пообедавшая.

— А-а, это ты, — сказала она. Разумеется, это был я.

— Где Анджела? — спросил я.

— Легла спать.

— Уже?

— Сказала, у нее голова болит.

— Хм.

Не стану утверждать, что обрадовался, услышав это. Девица, на глазах которой отвергнутый ею возлюбленный только что произвел фурор, демонстративно отказавшись от пищи, не отправится спать, сославшись на головную боль. При условии, конечно, что любовь возродилась в ее сердце. Напротив, она будет увиваться вокруг него, бросать на него нежные, полные раскаяния взгляды из-под полуопущенных ресниц и всеми способами даст ему понять, что, если он желает сесть за стол переговоров, она вполне к этому готова. Да, признаться, я счел укладывание спать тревожным симптомом.

— Пошла спать, говорите? — озадаченно произнес я.

— Зачем она тебе понадобилась?

— Подумал, может, она захочет прогуляться со мной и поболтать.

— Ты хочешь прогуляться? — живо заинтересовалась тетя Далия. — Куда?

— Ну, туда-сюда.

— Тогда, если ты не против, сделай мне одолжение.

— Охотно, только скажите.

— Это не займет у тебя много времени. Ты ведь знаешь тропинку, которая идет мимо теплиц к огороду. Если по ней пойдешь, то выйдешь к пруду.

— Ну да.

— Прихвати с собой прочную веревку или шнур и дойди по этой тропинке до пруда…

— До пруда. Понял.

— …найди тяжелый камень. Кирпич тоже подойдет.

— Понял, — сказал я, хотя на самом деле не мог взять в толк, куда она клонит. — Значит, найти камень или кирпич. А потом?

— А потом, — сказала тетя Далия, — потом, как пай-мальчик, обвяжи кирпич веревкой, сделай петлю, накинь ее на свою дурацкую шею, прыгни в пруд и утопись. Через несколько дней я велю тебя выловить и похоронить, потому что хочу сплясать на твоей могиле.

Тут я пришел в полное замешательство. Кроме того, был. обижен и возмущен. Помню, где-то читал, цитирую: «Девушка поспешно выбежала из комнаты в страхе, что с ее губ сорвутся ужасные слова. Она не желала долее оставаться в доме, где ее никто не понимает и где она подвергается оскорблениям». Я сейчас испытывал те же чувства.

Но потом напомнил себе, что следует проявить снисхождение к женщине, у которой в желудке плещется разве что пол-ложки супа, и подавил полные едкого сарказма слова, которые вертелись у меня на языке.

— О чем вы, тетушка? — мягко сказал я. — Кажется, Бертрам вас чем-то огорчил?

— Огорчил!

— Ну да. Откуда эта плохо скрытая враждебность?

Из глаз ее вырвалось пламя и чуть не опалило мне волосы.

— Кто этот осел, чурбан, идиот, который уговорил меня вопреки здравому смыслу отказаться от обеда? Мне следовало предвидеть…

Я понял, что правильно угадал причину ее странного поведения.

— Тетя Далия, не волнуйтесь. Мне понятны ваши чувства. Вы голодны, правда? Но все можно уладить. На вашем месте я бы прокрался в кладовую, надо только дождаться, когда прислуга уляжется спать. Мне говорили, там есть превосходный пирог с телятиной и почками, ради него стоит предпринять вылазку. Поверьте, тетя Далия, — убежденно говорил я, — еще немного — и дядя Том, исполненный сочувствия, начнет вас заботливо расспрашивать…

— Как бы не так! Знаешь, где он?

— Нет, я его не видел.

— Сидит у себя в кабинете, обхватил руками голову и завел свою старую песню о цивилизации, которая катится в пропасть.

— Да? Почему?

— Потому что Анатоль от нас уходит. Я собралась с духом и сообщила об этом Тому.

Признаться, я едва удержался на ногах.

— Что?!

— Да, уведомил, что уходит. А все ты со своей дурацкой затеей! Ну чего еще можно ждать от чувствительного, пылкого француза, ведь ты всех убедил отказаться от обеда. Мне сообщили, что, когда первые два блюда вернулись на кухню нетронутыми, Анатоль был потрясен, он расплакался, как ребенок. А когда за первыми двумя последовали все остальные блюда, он счел, что все это — заранее продуманная, спланированная акция с целью нанести ему оскорбление, и заявил об уходе.

— С ума сойти!

— Ты уже давно сошел. Анатоль, этот подарок судьбы, утешение наших желудков, испарился, как роса с лепестка Розы, и все из-за твоей дурости. Может, теперь поймешь, почему я хочу, чтобы ты утопился. Когда ты явился сюда со своими бредовыми затеями, мне следовало догадаться, какая страшная беда разразится над нашим домом.

Горько слышать такие слова от родной тетки, но я не затаил на нее обиды. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть надело, и, наверное, можно было счесть, что Бертрам попал впросак.

— Тетя Далия, я не хотел.

— Мне от этого не легче.

— Я ведь действовал из лучших побуждений.

— В другой раз попробуй действовать из худших. Тогда мы, возможно, отделаемся царапинами.

— Так вы говорите, дядя Том расстроен?

— Вздыхает так, что сердце разрывается. Теперь никаких денег от него не дождешься.

Я задумчиво потер подбородок. Она была права. Уж мне-то известно, что уход Анатоля для дяди Тома — настоящая трагедия.

Я уже упоминал в своих записках, что этот уморительный представитель класса земноводных, с которым тетя Далия связала себя брачными узами, похож на страждущего птеродактиля. Причина его страданий заключается в несварении, которое он приобрел, сколачивая миллионы на Ближнем Востоке. Единственный повар, способный протолкнуть пищу через дядюшкин пищеварительный тракт, не вызывая в области третьей пуговицы жилета жжения, сравнимого по силе с пожаром в Москве, это несравненный Анатоль. Теперь, когда дядя Том лишился услуг Анатоля, тетя Далия может получить от него разве что полный укоризны взгляд. Да, слов нет, кругом воцарились хаос и запустение. Признаться, в эту минуту, когда следовало предпринять срочные меры, у меня в голове не было ни одной толковой мысли.

Однако нос я не вешал, ибо был уверен, что вскоре меня осенит какая-нибудь блестящая идея.

— Скверно, — сочувственно сказал я. — Хуже некуда. Тяжелый удар для всех нас. Но не отчаивайтесь, тетя Далия, я все устрою в лучшем виде.

Кажется, я уже раньше упоминал, что очень трудно пошатнуться, если ты сидишь, во всяком случае, я не в состоянии проделать подобный трюк. К моему изумлению, тетя Далия проделала его без всяких усилий. Сидя в глубоком кресле, она не моргнув глазом пошатнулась. На лице появилось испуганное выражение.

— Посмей только еще раз влезть со своими дурацкими планами…

Я понял, что бесполезно ее урезонивать. Она сейчас не в таком настроении. Поэтому, выразив улыбкой свою любовь и сочувствие, я молча покинул комнату. Не берусь утверждать наверное, но, по-моему, тетушка швырнула в меня увесистый том сочинений лорда Алфреда Теннисона в красивом кожаном переплете. Я видел, что книга лежала рядом на столике, а когда я затворял дверь, мне послышалось, что с другой стороны в нее ударили тяжелым предметом, однако я был слишком занят своими мыслями и не обращал внимания на то, что творится вокруг.

Я обвинял себя в том, что не подумал об Анатоле с его горячим провансальским нравом, не предвидел, как на него подействует внезапная и почти всеобщая голодовка. Как я мог забыть, что галлы не выносят подобного обхождения. Их склонность вспыхивать по пустячным поводам общеизвестна. Анатоль, несомненно, вложил всю душу в эти nonettes de poulet, и вернуть их на кухню нетронутыми было все равно что пырнуть его ножом.

Но что пользы махать кулаками после драки и без конца пережевывать одно и то же. Сейчас передо мной стоит задача уладить недоразумение, и я мерил шагами лужайку, обдумывая, как приняться задело, когда вдруг услышал душераздирающий стон. Наверное, подумал я, его издал дядя Том, наверное, ему надоело сидеть взаперти и он вышел стонать в сад.

Я посмотрел вокруг, но птеродактилей поблизости не обнаружил. Несколько озадаченный, я вернулся было к своим размышлениям, но стон повторился. Приглядевшись, я увидел на одной из скамеек, разбросанных тут и там, неясную фигуру. Рядом с ней маячила вторая неясная фигура. Еще один столь же внимательный взгляд, и я все понял.

Неясные фигуры принадлежали: первая Гасси Финк-Ноттлу, вторая Дживсу. Что Гасси здесь делает и почему оглашает окрестности стонами, было выше моего понимания.

Может, он поет, подумал я. Но нет, ошибиться было невозможно, потому что, когда я подошел, он снова испустил стон. Более того, теперь я хорошо разглядел беднягу, вид у него был, точно его дубиной оглушили.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Дживс— Мистер Финк-Ноттл не слишком хорошо себя чувствует.

Я, кстати, тоже не слишком хорошо себя чувствовал. Теперь Гасси начал издавать низкие булькающие звуки. Я не мог долее обманывать себя — должно быть, случилось что-то ужасное. Конечно, женитьба — шаг ответственный, и когда понимаешь, что пути назад нет, можно немного взгрустнуть, но мне еще не случалось видеть, чтобы сразу же после помолвки жених так запаниковал.

Гасси поднял голову и посмотрел на меня. Взгляд у него был мутный. Он схватился за голову.

— Прощай, Берти, — сказал он и встал со скамьи. Мне показалось, он оговорился.

— Ты хочешь сказать: «Привет, Берти!»?

— Нет, не хочу. Я говорю: прощай, Берти. Я ухожу.

— Куда?

— В огород. Топиться.

— Что за глупые шутки!

— Я не шучу… Дживс, я ведь не шучу?

— Возможно, вы хотите совершить немного опрометчивый поступок, сэр.

— Опрометчивый?

— Да, сэр.

— Считаете, мне не стоит топиться?

— Я бы не советовал, сэр.

— Хорошо, Дживс. Как скажете. Миссис Траверс, наверное, огорчится, если в пруду будет плавать распухшее тело.

— Да, сэр.

— Она была так добра ко мне.

— Да, сэр.

— И вы, Дживс, были так добры ко мне.

— Благодарю вас, сэр.

— И ты, Берти, был так добр ко мне. Очень добр. Все были очень добры ко мне. Очень, очень добры. По-настоящему добры. Мне не на что пожаловаться. Хорошо, не пойду топиться. Пойду погуляю.

Вытаращив глаза, я смотрел, как он неверной походкой движется прочь и исчезает во тьме.

— Дживс, — взволнованно сказал, точнее, проблеял я, как ягненок, который хочет привлечь к себе внимание родительницы, — ради Бога, что все это значит?

— Мистер Финк-Ноттл немного не в себе, сэр. Ему пришлось испытать тяжелое нервное потрясение.

Я второпях стал припоминать, что произошло сегодня вечером.

— Я оставил их здесь вдвоем с мисс Бассет.

— Да, сэр.

— Предварительно подготовил ее к разговору.

— Да, сэр.

— Гасси точно знал, что ему следует делать. Я с ним основательно все отрепетировал.

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттл информировал меня об этом.

— Но в таком случае…

— С сожалением должен констатировать, сэр, что произошла небольшая заминка.

— В смысле, все пошло прахом?

— Да, сэр.

Я ничего не понимал. В голове у меня помутилось.

— Но как оно могло пойти прахом? Ведь мисс Бассет его любит.

— Вот как, сэр?

— Она сама мне об этом сказала. Ему надо было только сделать ей предложение.

— Да, сэр.

— Он его не сделал?

— Нет, сэр.

— Тогда о чем же, черт побери, он с ней говорил?

— О тритонах, сэр.

— О тритонах?

— Да, сэр.

— О тритонах?!

— Да, сэр.

— Почему вдруг его потянуло на тритонов?

— Он не хотел говорить о тритонах, сэр. Как я понял из объяснений мистера Финк-Ноттла, он был весьма далек от мысли начинать о них разговор.

Честно сказать, я никак не мог врубиться в суть.

— Нельзя же силой заставить человека говорить о тритонах.

— К несчастью, мистер Финк-Ноттл стал жертвой внезапного нервного срыва, сэр. Оставшись наедине с юной леди, он, по его признанию, утратил контроль над своим душевным состоянием. В подобных обстоятельствах джентльмены довольно часто действуют наобум и начинают говорить на первую попавшуюся тему. В рассматриваемом нами случае такой темой оказались тритоны, уход за ними и их лечение в случае болезни.

Пелена спала с моих глаз. Я все понял. Со мной тоже в чрезвычайных обстоятельствах случалось нечто подобное. Помню, однажды я никак не давал дантисту, вооруженному бором, начать сверлить мне пятый нижний зуб — минут десять подряд рассказывал ему анекдот о шотландце, ирландце и еврее. Причем я совершенно этого не желал. Как только он подступался ко мне, я кричал: «Тьфу! Проклятие! Ой-ёй-ёй!» Когда сдают нервы, несешь что попало.

Я легко мог представить себя на месте Гасси. Вся сцена будто стояла у меня перед глазами. Вот они с Бассет вдвоем в саду. Сумерки. Тишина. Он по моему совету отливает ей пулю о закатах, сказочных принцессах и тому подобных материях. Потом подходит момент, когда он произносит реплику: «Мадлен, я должен вам что-то сказать…» Она опускает глаза и лепечет: «Да?»

Тут он, вероятно, уточняет: «…что-то очень важное». Можно предположить, она в ответ произносит: «Правда?» или «Неужели?», или глубоко, со всхлипом вздыхает. Их глаза встречаются, как тогда у меня с дантистом, и внезапно Гасси ощущает спазм под ложечкой, в глазах у него темнеет, и он слышит свой собственный голос, несущий несусветную чушь о тритонах. Да, психологическая сторона явления мне понятна.

Тем не менее я не мог не винить Гасси. Сообразив, что тритоновая тема доминирует в его монологе, он обязан был остановиться, на худой конец замолчать совсем. В каком бы нервном возбуждении он ни находился, ему следовало понимать, что он своими руками роет себе могилу. Девица ждет, что молодой человек в пылу страсти начнет изливать душу, а он вдруг пускается читать лекцию о водных представителях отряда саламандр.

— Скверно, Дживс.

— Да, сэр.

— И как долго этот абсурд продолжался?

— Насколько я могу судить, довольно долго, сэр. Мистер Финк-Ноттл, как он мне сообщил, снабдил мисс Бассет исчерпывающей информацией, касающейся не только обычных тритонов, но также двух их разновидностей, а именно, гребешковых тритонов и тритонов, оснащенных плавательной перепонкой. Мистер Финк-Ноттл дал достаточно полное описание превращения личинки в тритона, рассказал, как они живут в воде, питаясь головастиками, личинками насекомых и ракообразными, как потом они выходят на сушу и начинают питаться слизнями и червями, и о том, что новорожденные тритоны имеют три пары длинных, похожих на перья наружных жабер. Далее мистер Финк-Ноттл обратил внимание мисс Бассет на то, что тритоны отличаются от саламандр, в частности, формой хвоста, который у них как бы сдавлен, и на то, что у большинства видов преобладает выраженный половой диморфизм, но в этот момент молодая леди поднялась со скамьи и сказала, что хочет вернуться в дом.

— А потом?

— Она ушла, сэр.

Я задумался. Видно, такому олуху, как Гасси, ничем уже не поможешь. Он начисто лишен энергии и напористости. С невероятным трудом протаптываешь для него тропинку, ему остается только шагать по ней до счастливого конца, а он сворачивает в сторону — и никаких тебе счастливых концов.

— Плохо дело, Дживс.

— Да, сэр.

При более благоприятных обстоятельствах я, разумеется, выяснил бы мнение Дживса по этому поводу. Но после его возмутительной выходки по отношению к моему белому пиджаку на мои уста легла печать молчания.

— Что ж, надо все обдумать.

— Да, сэр.

— Поломать голову и найти выход.

— Да, сэр.

— Покойной ночи, Дживс.

— Покойной ночи, сэр.

И он растворился, оставив Бертрама Вустера, задумчивого и неподвижного, как изваяние, в ночной тишине. Я даже отдаленно не представлял себе, с чего начать.

Не знаю, случалось ли такое с вами, но за собой я не раз замечал, что, когда меня мучает, казалось бы, неразрешимая задача, стоит мне ночью хорошенько выспаться, как наутро решение приходит само собой.

Вот и теперь произошло то же самое. Ученые утверждают, что эти фокусы проделывает наше подсознание, и, возможно, они правы. Я бы не взялся с ходу уверять вас, что у меня есть это самое подсознание, но, должно быть, все-таки есть, хоть я сам ничего о нем не знаю. И, несомненно, этой ночью мое подсознание трудилось в поте лица, тогда как материальное воплощение Бертрама Вустера было погружено в безмятежный восьмичасовой сон. Наутро, едва открыв глаза, я узрел свет. И в прямом смысле, так как было утро, и в переносном, так как увидел мысленным взором готовое решение вчерашней проблемы. Мое доброе старое подсознание произвело именно то, что нужно, и теперь я отчетливо понимал, какие шаги следует предпринять, чтобы поставить Огастуса Финк-Ноттла в ряды неусыпных Ромео.

Хотелось бы, если вы можете уделить мне минуту вашего драгоценного времени, напомнить вам разговор, который мы с Гасси вели в саду накануне вечером. Не тот его фрагмент, где речь идет о гаснущем вечернем свете и прочих глупостях, а заключительный пассаж. Помните, Гасси мне сообщил, что в рот не берет алкогольных напитков. Я тогда только покачал головой и про себя подумал, что Гасси сам себе враг, ибо нечего соваться к барышне с предложением, пока не приложился к бутылке.

Дальнейшие события показали, что мои опасения были не напрасны.

Гасси пошел на подвиг, не имея за душой ничего, кроме апельсинового сока, и потерпел позорное фиаско. Тут требовались речи, исполненные кипящей страсти и способные пронзить сердце Мадлен Бассет с легкостью, с какой раскаленный докрасна нож пронзает брусок масла, а он не смог выжать из себя ни слова, от которого бы ее щеки вспыхнули стыдливым румянцем. Куда там, вместо этого он прочел блестящую, но совершенно неуместную лекцию о тритонах.

Романтическую девицу подобными приемами не проймешь. Ясно, как дважды два, прежде чем приступать к дальнейшим действиям, Огастуса Финк-Ноттла надо отучить от пагубных привычек и хорошенько накачать горячительным. Во втором раунде поединка Финк-Ноттл — Бассет должен уступить уверенный в себе, по горлышко заправленный и готовый к бою Гасси.

Только тогда Morning Post сможет разжиться десятью шиллингами, или сколько там полагается, за публикацию объявления о предстоящей свадьбе.

Придя к такому выводу, я почувствовал блаженное облегчение. Когда Дживс вплыл в спальню с утренним чаем, я приготовился изложить ему разработанный до мельчайших подробностей план и уже произнес вступительные слова: «Послушайте, Дживс…», но был прерван появлением Таппи.

Он вошел, едва передвигая ноги, и у меня сжалось сердце при виде его несчастной физиономии, на которой явственно читались следы бессонной ночи. Вообще-то я бы даже сказал, что сегодня он выглядит еще более изможденным, чем вчера. Вообразите бульдога, который схлопотал хороший пинок под ребра и который к тому же еще и голоден, потому что его обед съела кошка, и вы получите представление о Гильдебранде Глоссопе, каким он явился передо мной в то утро.

— Черт подери, Таппи, старая калоша, — озабоченно сказал я, — на тебе лица нет.

Дживс со свойственной ему деликатностью тотчас неслышно, как угорь, выскользнул из комнаты, а я жестом пригласил останки Таппи сесть в кресло.

— Что стряслось? — спросил я.

Он плюхнулся на кровать и принялся молча теребить одеяло.

— Берти, я прошел сквозь ад, — наконец произнес он.

— Сквозь что?

— Сквозь ад.

— Ах, ад! Каким ветром тебя туда занесло?

Он снова замолчал, уставясь в пространство невидящим взором. Проследив его взгляд, я понял, что он смотрит на увеличенную фотографию дяди Тома в странном, вроде бы масонском одеянии, стоящую на каминной полке. Я много лет уговариваю тетю Далию, предлагая ей на выбор два варианта: первый — сжечь эту мерзость, второй — если она непременно желает ее сохранить, то отводить мне, когда я приезжаю в Бринкли-Корт, другую комнату. Но тетушка упрямо отклоняет оба варианта. Тебе полезно, говорит она, смотреть на эту фотографию. Она тебя дисциплинирует, напоминает, что в жизни не одни только цветочки и что мы приходим в этот мир не ради собственного удовольствия.

— Если тебе очень противно, поверни ее лицом к стенке, — великодушно предложил я.

— А? Что?

— Я говорю про фотографию дяди Тома в костюме капельмейстера.

— К черту фотографии. Я не затем к тебе пришел. Я пришел за сочувствием.

— И ты его сполна получишь. Что случилось? Анджела снова тебе насолила? Не волнуйся. У меня созрел еще один превосходный план, как справиться с этой девчонкой. Ручаюсь, еще до захода солнца она в слезах бросится тебе на шею.

Он хрипло хохотнул.

— От нее дождешься!

— Не кипятись, Таппи. Обещаю, я все улажу. Как раз перед твоим приходом я собирался изложить Дживсу свой новый план. Хочешь, расскажу?

— Не хочу. Какая польза от твоих дурацких планов? Говорю тебе, она меня бросила, влюбилась в какого-то типа, теперь ей и смотреть на меня тошно.

— Чушь.

— Нет, не чушь.

— Послушай, Таппи, для меня женское сердце — открытая книга, и я тебе говорю: Анджела все еще тебя любит.

— Что-то я этого не заметил, когда ночью встретил ее в кладовой.

— А, ты ходил в кладовую?

— Ходил.

— И там была Анджела?

— Да. И твоя тетушка. И твой дядя.

Я понял, что многого не знаю. Это что-то новенькое. Столько раз бывал в Бринкли-Корте, но даже не подозревал, что теперь по ночам в кладовой собирается общество. Похоже, это уже не кладовая, а что-то вроде бистро на ипподроме.

— Расскажи мне все по порядку, — сказал я, — во всех подробностях, пусть даже на первый взгляд незначительных, ведь иногда какой-нибудь пустяк оказывается решающим.

Он снова с мрачным видом уставился на фотографию дяди Тома.

— Ладно, — сказал он. — Дело было так. Ты знаешь, как мне хотелось пирога.

— Конечно.

— Ну вот, около часа ночи я решил, что время настало. Выскользнул из комнаты и спустился вниз. Пирог меня манил.

Я кивнул. Мне известно, как умеют манить пироги.

— Вошел в кладовку. Достал пирог. Сел за стол. Взял нож и вилку. Приготовил соль, горчицу, перец. Там еще оставалась холодная картошка. Я ее тоже взял. Только собрался приналечь, как слышу за спиной какой-то шум. Оборачиваюсь — в дверях твоя тетка в голубом халате с желтыми цветочками.

— Ты, конечно, смутился.

— Еще бы.

— Наверное, не знал, куда глаза девать.

— Знал. Я смотрел на Анджелу.

— Она пришла с тетей?

— Нет. С дядей, минуты две спустя. На нем был лиловый шлафрок, в руке револьвер. Ты когда-нибудь видел своего дядю в шлафроке и с револьвером?

— Никогда.

— Ты ничего не потерял.

— Подожди, Таппи, — сказал я озабоченно, так как хотел выяснить все до конца, — а что Анджела? Когда она тебя увидела, у нее хоть на миг взгляд потеплел?

— Она на меня не смотрела. Она смотрела на пирог.

— Что-нибудь сказала?

— Не сразу. Сначала заговорил твой дядя. Он сказал твоей тете: «Господи, помилуй! Далия, что ты здесь делаешь?» А она отвечает: «Если на то пошло, что здесь делаешь ты, лунатик этакий?» Тогда твой дядюшка говорит: «Я услышал шум и подумал, в дом влезли грабители».

Я снова понимающе кивнул. За дядюшкой такое водится. С тех пор как окно в буфетной оказалось настежь распахнутым, а случилось это в ту осень, когда на скачках в Нью-Маркете дисквалифицировали Ясный Свет, у дяди Тома появился пунктик — грабители. Помню свои ощущения, когда приехал в Бринкли-Корт после того, как дядюшка приказал установить решетки на всех окнах, и захотел подышать деревенским воздухом, сунулся в окно и чуть не проломил себе череп о железные прутья, какими запирали средневековые тюрьмы.

— «Что за шум?» — спрашивает тетушка. «Какие-то странные звуки», — отвечает твой дядя. И тут Анджела, дерзкая девчонка, говорит таким противным, металлическим голоском: «По-моему, это мистер Глоссоп чавкает, когда ест». И меряет меня взглядом. Удивленным, презрительным взглядом, так смотрят интеллектуальные дамы на толстых мужчин, жадно заглатывающих еду в ресторанах. Сразу чувствуешь себя тушей шестидесятого размера, у которой складки жира на шее свешиваются сзади на воротник. А потом добавляет таким же противным тоном: «Хочу сказать тебе, папочка, что мистер Глоссоп имеет обыкновение раза три-четыре за ночь как следует поесть. Чтобы продержаться до завтрака. У него чудовищный аппетит. Посмотри, он уже доедает этот огромный пирог с телятиной и почками».

Когда Таппи произнес эти слова, его охватило лихорадочное возбуждение. В глазах загорелся дикий огонь, он изо всей силы двинул кулаком по кровати и чуть не раздробил мне ногу.

— Берти, ты хоть понимаешь, как мне обидно! Как оскорбительно! Я ведь еще не притронулся к пирогу. Вот они, женщины.

— Все они таковы.

— Представляешь, она на этом не успокоилась и говорит: «Ты не знаешь, папочка, как мистер Глоссоп любит поесть. Он только для того и живет на свете. Ест шесть-семь раз в день, а когда все лягут спать, он снова начинает есть. Это просто поразительно!» Твоя тетушка тоже заинтересовалась и сказала, что я напоминаю ей боа-констриктора. «А может, питона?» — говорит Анджела. И они принялись спорить, на кого я больше похож. А дядюшка знай размахивает своим чертовым револьвером, того и гляди ухлопает. Да еще и пирог лежит на столе, а я не могу к нему притронуться. Теперь ты понимаешь, что я прошел сквозь ад?

— Еще бы. Ну и досталось же тебе.

— Потом твоя тетка и Анджела закончили дискуссию, решили, что Анджела права, я напоминаю им питона, и мы пошли наверх. Причем Анджела все время уговаривала меня не спешить, поднимаясь по лестнице. После семи-восьми плотных трапез, говорила она, человек моей комплекции должен быть очень осторожен, ибо ему угрожает апоплексический удар. И собакам тоже, говорит. Когда они слишком раскормлены и жирны, они не могут бегать вверх по лестнице, они пыхтят, задыхаются, и у них случается разрыв сердца А потом спрашивает у твоей тетушки, помнит ли она покойного спаниеля Амброуза. Тетушка говорит: «Бедный Амброуз, его, бывало, от помойки не оттащишь». И тогда Анджела снова мне говорит: «Вот именно, так что, пожалуйста, мистер Глоссоп, будьте поосторожнее». А ты уверяешь, что она меня любит!

Я попытался его приободрить.

— Да она просто тебя дразнит.

— Ничего себе, дразнит! Нет, она меня разлюбила. Раньше она во мне видела героя, а сейчас воротит нос. Какой-то тип в Каннах вскружил ей голову, теперь она и вида моего не выносит.

Я недоуменно поднял брови.

— Таппи, дорогой, все, что ты говоришь об Анджеле и каком-то типе, — вздор. Где твой здравый смысл? У тебя, извини за выражение, idee fixe.[23]

— Что?

— Idee fixe, ну, знаешь, такая штука, она с любым может случиться. Например, дяде Тому кажется, будто все, кто на примете у полиции, сидят в засаде у него в саду и ждут случая ворваться в дом. Ты все твердишь о каком-то типе в Каннах, а там не было никакого типа, я скажу тебе, почему так в этом уверен. Все эти два месяца на Ривьере мы с Анджелой были неразлучны. Если бы кто-то увивался вокруг нее, я бы сразу заметил.

Он вздрогнул. Казалось, мои слова его поразили.

— Значит, все это время в Каннах вы были неразлучны?

— Думаю, она и слова ни с кем не сказала, если не считать пустой болтовни за обеденным столом. Ну, может, бросит иной раз замечание в толпе в казино.

— Понимаю. Значит, во время морских купаний и прогулок при луне ты был ее единственным спутником?

— Вот именно. В отеле над нами даже подшучивали.

— И тебе это было приятно?

— Конечно. Я всегда очень нежно относился к Анджеле.

— В самом деле?

— В детстве Анджела любила говорить, что она моя невеста.

— Так и говорила?

— Вот именно.

— Понимаю.

Он погрузился в задумчивость, а я, довольный тем, что рассеял его сомнения, продолжал чаепитие. Вскоре внизу зазвонил гонг, и Таппи встрепенулся, как боевой конь при звуках трубы.

— Завтрак! — сказал он, и его как ветром сдуло, а я принялся размышлять и обдумывать планы. И чем больше я размышлял и обдумывал, тем яснее мне становилось, что все идет на лад. Таппи, как я убедился, несмотря на ужасную сцену в кладовой, с прежним пылом любит Анджелу.

Значит, чтобы добиться успеха, мне надо придерживаться того плана, о котором я уже упоминал. А так как решение проблемы Гасси — Бассет я тоже нашел, то мне было не о чем больше беспокоиться.

Поэтому я с легкой душой заговорил с Дживсом, который пришел, чтобы унести поднос.

— Дживс, — сказал я.

— Сэр?

— Я только что беседовал с Таппи. Вам не показалось, что сегодня у него не слишком радостный вид?

— Да, сэр. Мне показалось, что лицо мистера Глоссопа болезненно и на челе его печать тяжелой думы.

— Точно. Ночью в кладовой он лицом к лицу столкнулся с кузиной Анджелой, и она ему наговорила гадостей.

— Я огорчен, сэр.

— А уж как огорчен Таппи. Анджела застала его в кладовой один на один с пирогом и пустилась язвить насчет толстых мужчин, которые живут на свете только ради того, чтобы объедаться.

— Крайне тревожные сведения, сэр.

— Крайне. Многие сказали бы, что у Анджелы и Таппи дело зашло слишком далеко и уже невозможно навести мосты через пропасть. Многие сказали бы, что любовь давно умерла в сердце девицы, которая может сравнить своего возлюбленного с питоном, заглатывающим пищу по десять раз в день, и посоветовать ему помедленнее подниматься по лестнице во избежание апоплексического удара. Вы согласны, Дживс?

— В высшей степени, сэр.

— И они, те самые многие, ошиблись бы.

— Вы так думаете, сэр?

— Убежден. Ибо я знаю женщин. Никогда нельзя верить тому, что они говорят.

— Вы полагаете, что высказывания мисс Анджелы нельзя воспринимать au pied de la lettre, сэр?

— A?

— По-английски мы бы сказали «буквально», сэр.

— Буквально. Именно это я и имел в виду. Вы же знаете, каковы девицы. Маленькая размолвка, и они кричат, что все кончено. Но в глубине их души живет прежняя любовь. Я прав?

— Совершенно правы, сэр. Поэт Скотт…

— Проехали, Дживс.

— Хорошо, сэр.

— Чтобы вытащить эту любовь на поверхность, необходимы соответствующие меры.

— Под «соответствующими мерами», сэр, вы понимаете…

— Умный и тонкий подход к делу, Дживс. Кропотливая работа и немного хитрости. Я знаю, как вернуть Анджелу к состоянию влюбленности. Изложить вам мою точку зрения?

— Если вы будете столь добры, сэр.

Я закурил сигарету, выпустил облачко дыма и устремил на Дживса проницательный взгляд. Он замер в почтительном ожидании, приготовившись на лету хватать мои мудрые мысли. Должен сказать, что Дживс, если он не начинает, по своему обыкновению, ставить мне палки в колеса, придираться и подвергать критике все, что я делаю, — очень благодарный слушатель. Главное, он жадно ловит каждое мое слово, правда, я не уверен, что он не притворяется, но все равно приятно.

— Представьте себе, Дживс, что вы гуляете в джунглях, и вдруг встречаете тигренка.

— Вероятность подобной встречи ничтожно мала, сэр.

— Не имеет значения. Давайте себе это представим.

— Очень хорошо, сэр.

— Теперь давайте представим, что вы окатили этого тигренка грязью, а затем представим, что слух о вашем поступке дошел до тигрицы-мамы. Как она к вам отнесется? Какое расположение духа у нее будет, когда вы увидитесь?

— Я бы рискнул предположить, что она выкажет некоторое неудовольствие, сэр.

— И правильно сделает. Это называется материнский инстинкт.

— Да, сэр.

— Прекрасно, Дживс. Теперь вообразим, что недавно тигрица и тигренок немного повздорили. Скажем, они несколько дней не разговаривают друг с другом. Как вы считаете, будет тигрица столь же яростно защищать тигренка?

— Вне всякого сомнения, сэр.

— Вот-вот. Следовательно, мой план в кратком изложении таков. Уведу кузину Анджелу в какое-нибудь уединенное место и примусь за Таппи — разнесу его в пух и прах.

— Разнесете, сэр?

— Начну его ругать, поносить, высмеивать, оскорблять. Обвиню во всех смертных грехах. Буду лапидарен. Скажу, что он похож на африканского кабана, а не на выпускника одной из лучших и старейших привилегированных школ Англии. А в результате? Когда Анджела все это услышит, сердце у нее обольется кровью. В ней проснется тигрица-мать. Не имеет значения, в чем они там не сошлись взглядами, она будет помнить только, что это человек, которого она любит, и бросится его защищать. Следующий шаг — размолвка предана забвению, она падает в его объятия. Что вы на это скажете?

— Очень остроумная мысль, сэр.

— Мы, Вустеры, остроумны, Дживс, на редкость остроумны.

— Да, сэр.

— Кстати, я почерпнул эту премудрость не только из книг. Я на опыте ее проверил.

— В самом деле, сэр?

— Да, лично проверил. И получил блестящее подтверждение. Как-то месяц назад стою я на скале Эдем в Антибе и слежу рассеянным взглядом, как в воде резвятся купальщики. Вдруг девица, с которой я был едва знаком, указывает на одного типа и говорит: «Смотрите, до чего смешные ноги, в жизни не видела ничего подобного». Я с ней согласился и принялся глумиться над нижними конечностями этого типа. И вдруг меня будто смерч подхватил. Девица охаяла мои конечности, о которых, по ее словам, при всем желании ничего хорошего не скажешь, потом взялась за мои манеры, нравственность, внешность, ум и привычку жевать спаржу с громким хрумканьем. В общем, когда она закончила, стало ясно: Бертрам повинен во всех смертных грехах, разве что пока еще он никого не убил и не поджег сиротского приюта. Как я выяснил впоследствии, девица была помолвлена с тем типом и накануне они слегка повздорили насчет того, стоило или не стоило пойти с двойки пик, имея на руках семерку, но без туза. В тот же вечер я видел, как они вместе сидят за обедом, довольные и веселые, размолвки как не бывало. Они не могли наглядеться друг на друга. Вот, Дживс, очень поучительный пример.

— Да, сэр.

— Думаю, кузина Анджела поведет себя так же, когда услышит, как я последними словами крою Таппи. К ланчу, надеюсь, помолвка снова войдет в силу и бриллиант в платине опять засверкает у нее на безымянном пальце. Или на среднем?

— К ланчу едва ли, сэр. Горничная мисс Анджелы мне сообщила, что мисс Анджела сегодня утром отбыла в своем автомобиле с намерением провести день в компании друзей, живущих поблизости.

— Хорошо, тогда через час после того, как она вернется. Какая разница, Дживс. Не будем размениваться на мелочи.

— Хорошо, сэр.

— Главное, мы можем быть уверены, что вскоре у Анджелы и Таппи все снова будет тип-топ. Эта мысль согревает мне душу, Дживс.

— Истинная правда, сэр.

— Чего я не выношу, так это разрыва двух любящих сердец.

— Я могу оценить ваши чувства, сэр.

Я положил окурок в пепельницу и закурил новую сигарету, знаменуя таким образом окончание первой главы.

— Итак, Западный фронт нам тревог не внушает. Перейдем к Восточному

— Сэр?

— Я говорю иносказательно, Дживс. Это означает, что теперь мы переходим к делу Гасси и Мадлен Бассет.

— Да, сэр.

— Здесь требуются радикальные меры. Когда имеешь дело с Огастусом Финк-Ноттлом, следует помнить, что он придурок.

— Или мимоза стыдливая, если воспользоваться более мягким выражением, сэр.

— Нет, Дживс, он придурок. А с придурками следует придерживаться жесткой, крутой политики, политики с позиции силы. Психологией здесь не обойдешься. Мне не хотелось бы задевать ваши чувства, но позвольте вам напомнить, что вы впали в ошибку — развели психологию в случае с этим самым Финк-Ноттлом и потерпели сокрушительный провал. Вы пытались заставить его разговориться, нарядив Мефистофелем и послав на бал-маскарад, надеялись, что красное трико придаст ему храбрости. Тщетно, Дживс.

— Но ведь до дела не дошло, сэр.

— Не дошло, потому что он не попал на маскарад, это только подтверждает мою позицию. Человек, который садится в такси, чтобы ехать на бал, и в конце концов туда не попадает — придурок высшего разбора. Второго такого я не знаю. А вы?

— Я тоже, сэр.

— Не забывайте об этом, потому что я хочу, чтобы вы поняли следующее: даже если бы Гасси приехал на бал; даже если бы красное трико вкупе с очками в роговой оправе не довели девицу Бассет до судорог; даже если бы она оправилась от шока и пошла с ним танцевать; даже если бы ему удалось с ней заговорить, то и тогда ваши усилия оказались бы напрасны, потому что в костюме ли Мефистофеля или без костюма Огастус Финк-Ноттл не в состоянии расхрабриться и сделать ей предложение. Все равно кончилось бы лекцией о тритонах, только на несколько дней раньше. А почему, Дживс? Хотите скажу, почему?

— Да, сэр.

— Потому что на апельсиновом соке далеко не уедешь. И пытаться не стоит.

— Сэр?

— Гасси — апельсиновый сокоголик. Ничего больше не пьет.

— Я этого не знал, сэр.

— А я знаю от него самого. То ли наследственная болезнь, то ли он поклялся своей матушке не брать в рот горячительных напитков, а может, ему просто не нравится вкус спиртного, только Гасси Финк-Ноттл никогда в жизни не проглотил ни капли элементарного джина с тоником. И он надеется — этот придурок надеется, Дживс, — этот косноязычный, малодушный, трусливый кролик в человечьем обличье надеется сделать предложение девице, которую любит. Тут не знаешь, то ли плакать, то ли смеяться.

— Вы считаете, что полное воздержание от употребления спиртных напитков является препятствием для джентльмена, который желает сделать брачное предложение, сэр?

Вопрос поставил меня в тупик.

— Какого черта! — удивился я. — Вам следовало бы это знать. Подумайте хорошенько, Дживс. Что значит, сделать предложение? Достойный, уважающий себя молодой человек вынужден произносить Бог знает что, услышь он такое с экрана кинематографа, бросился бы без оглядки в кассу и потребовал назад свои деньги. Попробуйте проделать это на апельсиновом соке. Каков будет результат? От стыда и рта не раскроете, а если и раскроете, то в тот же миг растеряетесь и начнете лопотать неведомо что. Гасси, как мы знаем, мелет вздор о тритонах с козырьками.

— С гребешками, сэр.

— С козырьками, с гребешками — не имеет значения. Загвоздка в том, что он мелет вздор и, если представится случай, то снова будет молоть вздор. До тех пор, пока — теперь, Дживс, следите очень внимательно за ходом моей мысли, — пока не будут приняты соответствующие меры. Только немедленные и решительные действия помогут несчастному малодушному придурку обрести храбрость. Вот почему я намерен завтра запастись бутылкой джина и щедро разбавить им апельсиновый сок, который Гасси пьет за ланчем.

— Сэр?

Я поцокал языком.

— Дживс, мне уже случалось высказывать вам свое мнение, — укоризненно сказал я, — по поводу того, как вы произносите эти ваши «Да, сэр, но…» и «В самом деле, сэр?» Пользуясь случаем, хочу вам сказать, что столь же решительно возражаю против вашего «Сэр?» Вы произносите его таким тоном, будто я, по вашему мнению, несу чепуху, от которой у вас уши вянут. В данном случае ваше «Сэр?» вообще ни к селу, ни к городу. План, который я предложил, исключительно разумен, безупречен с точки зрения логики и не может вызывать у вас никаких «сэров?» Согласны?

— Да, сэр, но…

— Дживс!

— Прошу прощения, сэр. Это выражение вырвалось у меня нечаянно. Я только хотел сказать, коль скоро вы на этом настаиваете, что действие, которое вы намерены предпринять, представляется мне несколько необдуманным.

— Необдуманным? Дживс, я вас не понимаю.

— Оно несет в себе, как мне кажется, некоторый элемент риска, сэр. Влияние алкоголя на субъект, не приученный к подобным видам стимуляции, зачастую с трудом поддается прогнозированию. Насколько мне известно, на попугаев, например, алкоголь оказывает пагубное воздействие.

— На попугаев?

— Да, сэр. Я имел в виду случай, которому был свидетелем еще до того, как поступил в услужение к вам. В то время я служил у покойного лорда Бранкастера. Этот джентльмен был очень привязан к своему попугаю. Однажды его светлости показалось, что птица несколько вялая, и его светлость с самыми добрыми намерениями, желая вернуть своему любимцу обычную живость, дал ему бисквит с тмином, пропитанный портвейном урожая 1884 года. Птица благосклонно отнеслась к лакомству и с удовольствием проглотила кусочек бисквита. Однако почти сразу же в ее поведении появились признаки болезненного возбуждения. Укусив его светлость за палец и проорав куплет из хоровой матросской песни, она опрокинулась на дно клетки лапами кверху и довольно долго пролежала без движения. Я рассказал об этом случае, сэр, чтобы…

Я сразу нашел слабое место в его рассуждениях.

— Но Гасси не попугай.

— Да, сэр, но…

— По-моему, сейчас самое время хорошенько разобраться в том, кто такой на самом деле Гасси Финк-Ноттл. Он сам, похоже, думает, что он самец тритона, а вы сейчас предположили, что он попугай. На самом же деле он обычный заурядный придурок и позарез нуждается в бодрящей дозе горячительного. Поэтому довольно дискутировать, Дживс. Я принял решение. Случай трудный, к нему существует только один правильный подход, и я наметил в общих чертах, что следует предпринять.

— Очень хорошо, сэр.

— Итак, решено. Вперед, Дживс! И вот еще что: из моих слов вы, наверное, уже поняли, что я собираюсь осуществить свой план завтра. Вы, должно быть, спрашиваете себя, а почему именно завтра. Так почему, Дживс?

— Вероятно, потому, что коль суждено тебе свершенье, верши его без промедленья, сэр?

— Отчасти, Дживс, только отчасти. Главная причина, почему я назначил именно завтрашний день, состоит в том, что завтра — вы, конечно, об этом забыли — состоится вручение призов в классической средней школе в Маркет-Снодсбери, на котором, как вы знаете, Гасси должен быть звездой первой величины, распорядителем торжества. Таким образом, разбавив сок джином, мы не только придадим придурку храбрости, чтобы он сделал предложение мисс Бассет, но и приведем его в такое состояние, что он очарует всю маркет-снодсберийскую публику.

— Вы убьете сразу двух зайцев, сэр.

— Правильно, Дживс. Вы уловили самую суть. Теперь поговорим о мелочах. Хорошенько подумав, я решил, что будет гораздо лучше, если не я разбавлю сок джином, а вы.

— Сэр?

— Дживс!

— Прошу прощения, сэр.

— И я вам объясню, почему это гораздо лучше. Потому что вам куда легче получить доступ к излюбленному напитку Гасси. Как я заметил, его подают отдельно, в кувшине. Завтра перед ланчем этот кувшин будет стоять, скорее всего, в кухне или где-то поблизости от нее. И вам ничего не стоит плеснуть туда на три-четыре пальца джина.

— Да, сэр, но…

— Дживс, я вас просил избегать этих слов.

— Боюсь, сэр…

— «Боюсь, сэр…» ничем не лучше.

— Я хотел бы вам сказать, сэр, что мне очень жаль, но, боюсь, я должен выдвинуть nolle prosequi.[24]

— Что-что?

— Данное выражение — юридический термин, сэр, означающий, что одна из сторон решает прекратить ведение дела. Другими словами, хотя я обычно с готовностью выполняю ваши приказания, сэр, в данном случае я должен почтительнейше отклонить ваше предложение о сотрудничестве.

— Вы отказываетесь?

— Совершенно верно, сэр.

Я был поражен. Теперь я понимал, что чувствует генерал, когда отдает приказ стрелять, а ему говорят, что полк сегодня не в духе.

— Дживс, этого я от вас не ожидал.

— Вот как, сэр?

— Никак не ожидал. Естественно, я понимаю, что разбавление джином апельсинового сока не входит в ваши повседневные обязанности, за которые вы ежемесячно получаете жалованье, и если вы желаете строго придерживаться буквы нашего соглашения, я ничего не могу с вами поделать. Но позвольте заметить, ваш поступок не укладывается в рамки, предписываемые добрым старым кодексом вассальной верности.

— Мне очень жаль, сэр.

— Ничего, Дживс, все в порядке. Я не сержусь, я только немного огорчен.

— Да, сэр.

— Пока, Дживс.

Расследование показало, что друзья Анджелы, некие Стретчли-Бадды, у которых она провела день, обитали в своем старинном поместье в Кингем-Мэнор, примерно в восьми милях от Бринкли, если ехать по направлению к Першору. Не знаю, что они за люди, но, должно быть, их общество очень приятно, раз Анджела проторчала у них почти до самого вечера и едва успела переодеться к обеду. Так что мне удалось приступить к выполнению своего плана только после кофе. Анджелу я застал в гостиной и не теряя времени взялся за дело.

Сейчас мною владели совсем иные чувства, чем сутки назад, когда я здесь же, в гостиной, приближался к Бассет с теми же намерениями, как теперь к Анджеле, а именно — затащить девицу в укромный уголок в саду. Как я говорил Тап-пи, я всегда обожал Анджелу, и прогуляться с ней — для меня одно удовольствие.

Едва на нее взглянув, я понял, что ей как воздух нужны мои поддержка и утешение.

Честно сказать, ее вид меня поразил. В Каннах это была истинная юная англичанка в своем лучшем воплощении, счастливая, полная жизни и искрящегося веселья. Теперь лицо у нее побледнело и осунулось, как у центрфорварда девчачьей хоккейной команды, которой чуть не перебили ногу да еще и наказали за подсечку. В любой нормальной компании ее вид тотчас привлек бы всеобщее внимание, однако в Бринкли-Корте царил такой мрак, что никто на нее и не взглянул. Я бы не удивился, если бы дядя Том, скукожившийся в своем углу в ожидании конца света, упрекнул Анджелу в разнузданной веселости.

Я приступил к делу со свойственной мне непосредственностью:

— Привет, Анджела, привет, старушка!

— Привет, Берти, дорогой.

— Рад, что ты, наконец, вернулась. Я по тебе соскучился.

— Правда, дорогой?

— Конечно. Не хочешь прогуляться?

— С большим удовольствием.

— Мне надо так много тебе сказать, однако разговор не для посторонних ушей.

В этот момент старину Таппи поразил приступ какой-то болезни, вроде падучей. Он сидел неподалеку от нас, рассеянно глядел в потолок, а тут вдруг затрепыхался, как пойманный на крючок лосось, и опрокинул столик, на котором стояли ваза, блюдо с ароматической смесью из сухих цветочных лепестков, две фарфоровые собачки и лежал томик рубайи Омара Хайяма в мягком кожаном переплете.

Тетя Далия издала испуганный охотничий клич. Дядя Том, видимо, решил, что светопреставление уже началось, и внес в него свою лепту, вдребезги расколотив кофейную чашку.

Таппи начал извиняться. Тетя Далия с предсмертным вздохом заверила его, что ничего страшного не случилось. Анджела бросила на Таппи надменный взгляд, будто принцесса, удивленная неловкой выходкой плебея, и мы с ней вышли за дверь. Я повел ее в парк, усадил на скамейку, сел рядом и приготовился действовать по разработанному мною плану.

Однако, подумал я, прежде чем приступить к делу, стоит непринужденно поболтать. Нельзя же так, с плеча замахнуться на столь деликатную тему. И сколько-то времени мы говорили о том о сем. Анджела объяснила, почему она так долго гостила у Стретчли-Баддов. Оказывается, Хилда Стретчли-Бадд попросила Анджелу помочь с устройством завтрашнего бала для слуг, и Анджела не могла ей отказать, поскольку весь штат домашней прислуги Бринкли-Корта тоже должен был присутствовать на празднике. Я сказал, что веселая пирушка как нельзя более кстати — поможет Анатолю развеселиться и выбросить из головы черные мысли. Анджела ответила, что Анатоль не собирается идти на бал. На все уговоры тети Далии он только печально качал головой и твердил, что хочет вернуться в родной Прованс, где его ценят по достоинству.

Мы грустно помолчали, и Анджела сказала, что трава мокрая и лучше вернуться в дом.

Это, разумеется, совсем не входило в мои планы.

— Нет, подожди. С тех пор, как ты приехала, мы так и не поговорили.

— Я испорчу туфли.

— Положи ноги мне на колени.

— Идет. Можешь растереть мне лодыжки.

— С большим удовольствием.

Таким образом мы переключились на другие темы и несколько минут вели бессвязный разговор, который постепенно иссяк. Я промямлил что-то насчет живописной тишины, царящей в сумерках, мерцания звезд, блеска воды в озере, и Анджела мне поддакнула. В кустах перед нами что-то зашуршало, и я сказал, что это, наверное, ласка, и она вяло проронила: «Да, наверное». Несомненно, мысли ее витали где-то далеко. И я решил не терять больше времени.

— Анджела, старушка, я слышал, у вас случился небольшой скандальчик. Похоже, теперь свадебные колокола не прозвонят?

— Не прозвонят.

— Это окончательно?

— Да.

— Ну, старушка, если хочешь знать мое мнение, то невелика потеря. Думаю, ты счастливо отделалась. Не понимаю, как ты могла так долго терпеть этого Глоссопа. Ни рыба, ни мясо, тряпка, а не человек. А вид-то какой — настоящая свиная туша. Мне жаль ту дурочку, которая свяжет свою жизнь с этим боровом.

Я коротко презрительно хохотнул.

— А я думала, вы друзья, — сказала Анджела.

Я снова хохотнул, на этот раз еще презрительнее.

— Друзья? Ничего подобного. Конечно, я с ним учтив, но назвать его своим другом? Никогда. Клубное знакомство, не более того. К тому же мы с ним учились в школе.

— В Итоне?

— Ну что ты. Таких, как он, у нас в Итоне не держали. Я говорю про начальную школу. Как сейчас помню, он был неряха и грубиян. Вечно в грязи и чернилах, никогда не мылся. Настоящий изгой, никто не хотел с ним знаться.

Я умолк. Мне было сильно не по себе. Говорить такие гадости о закадычном друге, которого я люблю и ценю — когда он, конечно, не завязывает веревки с кольцами и не заставляет меня нырять в бассейн в полной вечерней выкладке, — само по себе уже мука мученическая, к тому же еще я, по-моему, ничего не добился. Дело оказалось дохлое. Анджела сидела, уставясь в кусты, и молчала, как рыба об лед. Мои гнусные выпады и мерзкую клевету выслушала совершенно невозмутимо, даже бровью не повела.

Я решил сделать еще одну попытку.

— Одним словом, неряха. В жизни такого не видел. Спроси любого, кто знавал его в то время, и каждый тебе скажет: неряха. Он и теперь такой же. Обычная история. Мальчик — отец мужчины.

Она, казалось, не слышит.

— Мальчик, — повторил я, чтобы она могла оценить мою мысль, — отец мужчины…

— О чем это ты?

— О Глоссопе.

— Мне послышалось, ты говоришь о каком-то отце.

— Я говорю, мальчик — отец мужчины.

— Какой мальчик?

— Глоссоп.

— У него нет отца.

— Я и не говорю, что у него есть отец. Я говорю, он — отец мальчика… Э-э, постой, наоборот — отец мужчины.

— Какого мужчины?

Я понял, что мы уперлись в стену и если не принять пожарных мер, мы заблудимся в трех соснах.

— Анджела, послушай, я хочу тебе объяснить, — сказал я, — что мальчик Глоссоп — отец мужчины Глоссопа. Другими словами, все отвратительные пороки, из-за которых другие мальчики сторонились Глоссопа, живут теперь во взрослом Глоссопе, из-за них все от него с презрением отворачиваются — я сейчас говорю уже о взрослом Глоссопе — в таких местах, как, например, «Трутни», где от членов клуба требуется определенный уровень благопристойности. Спроси любого в «Трутнях» — и тебе скажут, что для старого респектабельного клуба тот день, когда Глоссоп втерся в наши ряды, стал черным днем. Кому-то противна его физиономия, другому наплевать на физиономию, но ужасают его манеры. Однако все сходятся во мнении, что он развязен, шумлив, несносен и что в тот момент, когда он выразил намерение вступить в клуб, следовало прибегнуть к nolle prosequi и единодушно его забаллотировать.

Тут я снова умолк, отчасти перевести дух, отчасти собраться с силами, потому что говорить такие гадости про старину Таппи — настоящая пытка.

— Знаешь, встречаются чудаки, — проговорил я, заставив себя снова взяться за свою тошнотворную работу, — у которых такой вид, будто они спят не раздеваясь, и все же с ними приятно иметь дело, потому что они дружелюбны и обходительны. Бывают нескладные толстяки, про которых не грех отпустить ехидную шутку, но они при этом вполне симпатичны благодаря, например, уму и чувству юмора. Но Глоссоп, с сожалением должен сказать, не относится ни к тем, ни к другим. Урод уродом, так еще и туп, как пень. Ни поговорить с ним по душам, ни поболтать, ни посмеяться. Короче, девушка, которая, сгоряча обручившись с ним, вовремя опомнится и сбежит, должна считать, что ей крупно повезло.

Я опять умолк и скосил глаза на Анджелу, стараясь понять, как на нее действует курс лечения. Пока я говорил, она молча смотрела на кусты перед собой. И все равно я ждал, что она бросится на меня, подобно разъяренной тигрице, как положено по сценарию. Удивительно, почему она уже давно не бросилась. Наговори я тигрице про любимого тигра малую толику того, что наговорил Анджеле, она — я имею в виду тигрицу — уже пробила бы потолок.

Однако минуту спустя она — я имею в виду Анджелу — сразила меня наповал.

— Да, — сказала она, задумчиво кивнув, — ты совершенно прав.

— Что?

— Я и сама так думаю.

— Как?!

— Туп, как пень. Этим все сказано. Второго такого во всей Англии не сыщешь.

Я молчал и отчаянно призывал все свои умственные способности, чтобы оказать себе неотложную медицинскую помощь.

Признаться, такого сюрприза я не ожидал. Обдумывая свой блестящий план, который только что привел в действие, я не учел одного обстоятельства: мне и в голову не приходило, что Анджела может меня поддержать. Я был готов к взрыву чувств. Ожидал слез, истерики, обвинений и прочих мер устрашения, которые имеются в запасе у девиц.

Но никак не предвидел, что она охотно со мной согласится, и теперь потерял дар речи.

А она продолжала в том же духе, да так горячо, с воодушевлением, будто села на любимого конька. Дживс бы тотчас нашел слово, которого мне не хватает. Кажется, «ажитация» (не путать с агитацией, это вроде бы предвыборная пропагандистская кампания). И если я ничего не напутал, то Анджела именно в ажитации всячески поносила бедного Таппи. Вслушавшись в ее голос и интонации, можно было подумать, что это придворная поэтесса, слагающая вирши в честь какого-то восточного монарха, или на худой конец Гасси Финк-Ноттл, изливающий свои чувства по поводу последней полученной им партии тритонов.

— Ах, Берти, как приятно поговорить с человеком, который может здраво судить об этом самом Глоссопе. Мама считает, что он порядочный молодой человек, но это просто абсурд! Невооруженным глазом видно, что он совершенно невыносим. Тщеславен, самодоволен, все время спорит и пререкается, даже когда сам понимает, какую несет околесицу, и без конца курит, и все время ест, и слишком много пьет, и вообще мне не нравится цвет его волос. Не говоря уж о том, что через год-другой он совсем облысеет, у него и сейчас уже макушка светится, скоро голова станет голая, как коленка, представляешь, как ему пойдет лысина? И, по-моему, просто отвратительно, что он все время объедается. Знаешь, Берти, я застала его в кладовой в час ночи, он буквально погряз в пироге с телятиной и почками. Весь его умял до последней крошки. А ты помнишь, сколько он съел за обедом? Просто омерзительно… Послушай, Берти, не могу же я тут всю ночь сидеть и говорить о людях, которые и одного слова не заслуживают и у которых не хватает ума отличить акулу от камбалы. Все, иду домой.

Поправив на хрупких плечиках шаль, которую она накинула, чтобы уберечься от ночной прохлады, Анджела упорхнула, оставив меня в одиночестве среди ночной тишины.

Как вскоре выяснилось, не совсем в одиночестве, потому что минуту спустя кусты передо мной раздвинулись и появился Таппи.

Я уставился на него во все глаза. Темнота сгущалась, и видимость была не слишком хорошая, но достаточная, чтобы отчетливо его разглядеть. Я сразу смекнул, что мне будет куда спокойнее, если мы окажемся по разные стороны массивной садовой скамьи. Я снялся с места, взмыл, как фазан, и приземлился по другую сторону упомянутого объекта.

Неожиданное проворство, с каким был проделан этот маневр, произвело на Таппи впечатление. Он растерялся. Замер на месте и все то время, которое потребовалось, чтобы капля пота сползла у меня со лба на кончик носа, стоял и молча глядел на меня.

— Sic![25] — наконец произнес он, и я удивился, что человек способен в обыденной жизни сказать «Sic!» Я привык думать, что подобные выражения можно вычитать только в книгах. Наравне с «Sic passim»[26] или «Vide supra».[27]

Человек менее проницательный, чем Бертрам Вустер, может, и не заметил бы, что его старый приятель Таппи разводит пары: глаза горят, кулаки сжимаются, челюсти мерно ходят, будто он все еще пережевывает ужин.

В волосах у него запутались веточки и листья, а сбоку свисал жук, который наверняка заинтересовал бы мистера Огастуса Финк-Ноттла. Однако все это я заметил краем глаза. Ибо есть время замечать жуков, а есть время их не замечать. — Sic! — снова проговорил Таппи.

Тот, кто хорошо знает Бертрама Вустера, скажет вам, что в момент опасности он не теряет головы, напротив, становится еще более проницательным и сообразительным. Кто несколько лет назад, в ночь после гребных гонок, будучи схвачен служителем закона и доставлен в полицейский застенок на Вайн-стрит, с ходу назвался Юстасом Г. Плимсоллом, Лабурнум, Аллейн-Роуд, Вест Далидж, и тем самым не позволил замарать грязью и придать широкой огласке нежелательного толка древнее благородное имя Вустеров? А кто, скажите…

Впрочем, не стоит продолжать. Моя репутация говорит сама за себя. Будучи три раза задержан железной рукой закона, я ни разу не понес наказания под своим настоящим именем. Спросите кого угодно в «Трутнях».

Вот и теперь, когда мое положение с каждой минутой становилось все более сложным, я не потерял головы. Напротив, сохранял полное хладнокровие. Искренне и дружелюбно улыбаясь в надежде, что сейчас еще не слишком темно и моя улыбка будет зафиксирована, я весело проговорил:

— Привет, Таппи. Ты тут? Он ответил, что да, он тут.

— И давно ты тут?

— Давно.

— Вот и славно. Я как раз хотел тебя повидать.

— Твое желание исполнилось. Выходи из-за скамьи.

— Да нет, спасибо, старик. Мне удобно на нее опираться. Позвоночный столб отдыхает.

— Через две минуты, — сказал Таппи, — я вышибу твой позвоночный столб через макушку.

Я поднял брови. При таком освещении — не слишком действенный прием, зато хорошо вписывается в общую композицию.

— И это говорит Гилдебранд Глоссоп? — осведомился я. Он самый, сказал Таппи, добавив, что если я желаю в этом удостовериться, то могу подойти поближе, при этом он непотребно обложил меня. Я снова поднял брови.

— Ну-ну, Таппи, не будем браниться. Как ты думаешь, Таппи, глагол «браниться» тут к месту?

— Не знаю, — буркнул он и начал бочком обходить скамейку.

Если я хочу успеть что-нибудь сказать, подумал я, нельзя терять ни минуты. Он уже продвинулся футов на шесть. И хотя я, в свою очередь, тоже бочком двигался вдоль скамейки в противоположном направлении, кто мог предвидеть, долго ли сохранится столь благополучное равновесие.

Поэтому я приступил к делу.

— Догадываюсь, что у тебя на уме, Таппи, — сказал я. — Если ты сидел в кустах, когда мы с Анджелой болтали, то наверняка слышал, что я о тебе говорил.

— Слышал.

— Понял. Давай не будем углубляться в обсуждение этической стороны дела. Конечно, некоторые назвали бы твой поступок подслушиванием и подглядыванием. Я уверен, строгие блюстители нравственности сурово осудили бы тебя. Ибо твой поступок, Таппи, — мне не хочется задевать твои чувства — не типичен для англичанина. Не типичен и не достоин англичанина. И ты, старик, не можешь не признать этого.

— Я шотландец.

— Да ну? Вот не знал. Странно, живешь и не подозреваешь, что твой друг — шотландец, если он, конечно, не Мак-как-его-там. Кстати, — продолжал я, чувствуя, что научная дискуссия на нейтральную тему способна разрядить обстановку, — не поможешь ли ты разрешить проблему, которая давно меня занимает. Что шотландцы кладут в телячьи рубцы? Я часто задаюсь этим вопросом.

Вместо ответа он перемахнул через скамейку и попытался вцепиться в меня, и я догадался, что тема телячьих рубцов его совсем не увлекает.

— Однако, — сказал я, в свою очередь, перепрыгивая через скамейку, — я не тороплю тебя с ответом. Давай вернемся к нашему разговору. Значит, ты сидел в кустах и слышал, что я 0 тебе говорил…

Таппи начал двигаться вокруг скамейки в направлении северо-северо-восток. Я последовал его примеру, взяв курс на юго-юго-запад.

— Представляю, как ты удивился.

— Ничуть не удивился.

— Как? Разве мои высказывания не показались тебе странными?

— А чего еще ожидать от предателя, труса и фискала!

— Таппи, старик, — сказал я, — ты сегодня не в себе. Туговато соображаешь. Я думал, ты сразу догадаешься, что это часть моего тщательно разработанного плана.

— Сейчас я с тобой разделаюсь, — сказал Таппи, покачнувшись после внезапной попытки схватить меня за горло.

Тут я понял, что нельзя медлить ни секунды, и стал поспешно выкладывать ему все по порядку, не забывая между тем двигаться на юго-юго-запад.

Я ему рассказал, как огорчился, получив телеграмму от тети Далии; как сломя голову бросился на театр военных действий, обдумывая дорогой, что предпринять, чтобы помочь ему, Таппи; как составил свой окончательный блестящий план. Говорил я хоть и быстро, но четко и ясно, и потому был сильно озадачен, когда Таппи процедил сквозь зубы, что не верит ни единому моему слову.

— Ну почему, Таппи? — сказал я. — Почему? Ведь это все чистая правда. Почему ты не веришь? Объясни.

Он остановился, тяжело переводя дух. Вопреки издевательским утверждениям Анджелы, Таппи совсем нетолстый. Всю зиму он оголтело гоняет в футбол, а летом не выпускает из рук теннисную ракетку.

Но сегодня за вечерней трапезой он наверстал упущенное, понимая, что после безобразной сцены в кладовой воздержание потеряло смысл. А после обеда, приготовленного Анатолем, человек, даже столь сильный и тренированный, как Таппи, на какое-то время теряет привычную подвижность. Пока я излагал свой план, как осчастливить их с Анджелой, в нашем хождении вокруг скамейки наметилось видимое оживление, так что последние несколько минут мы гонялись друг за другом, будто заведенные, — так огромная механическая борзая и хитрый механический заяц носятся по кругу на потеху толпе.

В конце концов Таппи заметно выдохся, что меня порадовало. Я и сам забегался, и временная передышка была мне очень кстати.

— Слушай, Таппи, меня поражает, почему ты мне не веришь. Ведь мы с тобой столько лет дружим. За исключением того раза, когда мне по твоей милости пришлось нырять в бассейн во фраке, — случай, который я давно выкинул из головы и предал забвению, надеюсь, ты следишь за ходом моей мысли, — так вот, за исключением того случая, черная кошка ни разу не пробегала между нами, и я всегда дорожил твоей дружбой, ты и сам знаешь. Ну скажи, зачем мне было чернить тебя перед Анджелой, если не для твоей же пользы? Ответь мне. Только выбирай выражения.

— В каком таком смысле «выбирай выражения»? Вообще-то я понятия не имел, в каком смысле. Эту фразу произнес судья, когда я стоял перед ним под именем Юстаса Плимсолла, и она произвела на меня сильное впечатление; сейчас я ее ввернул, чтобы придать разговору должную значительность.

— Ладно, говори, как умеешь. Просто ответь мне на один вопрос. Если бы я не принимал твои интересы близко к сердцу, зачем мне было плести все эти небылицы?

Таппи задрожал всем телом. Жук, который все это время гнездился в волосах у Таппи, видно, потерял надежду устроиться получше и решил оставить убежище. Он снялся с насиженного места, и ночь его поглотила.

— Ой! Жук! — объяснил я. — Ты, наверное, ничего не подозревал, а у тебя на голове уже давно припарковался жук. Сейчас ты его согнал.

Таппи фыркнул.

— Что еще за жуки!

— Нет-нет, всего один жучок.

— Какая наглость! — заорал Таппи, вибрируя всем телом, точно Гассин тритон, у которого наступил брачный период. — Он еще смеет говорить о жуках! Предатель! Трусливая собака!

Вопрос, по-моему, спорный. Если ты предатель и трусливая собака, это не значит, что ты лишен права говорить о жуках. Полагаю, в компетентных кругах могли бы дать по этому поводу пространный комментарий.

Но я не стал спорить.

— Послушай, ты второй раз называешь меня предателем и трусом. И я настаиваю, — твердо проговорил я, — на объяснении. Тебе ведь уже было сказано, что только из самых лучших и самых добрых побуждений я в разговоре с Анджелой ругал тебя последними словами. Думаешь, мне было легко? Я сносил эти адовы муки только во имя нашей многолетней дружбы. А ты заявляешь, что не веришь мне, и оскорбляешь меня; притащи я тебя в суд, тебе за такие слова припаяли бы штраф на кругленькую сумму. Надо бы проконсультироваться у моего юриста, но я и так знаю, что дело верное. Послушай, Таппи, ну пошевели ты мозгами. Зачем мне было затевать всю эту канитель, если не во имя твоего блага? Назови причину. Хоть одну.

— И назову. Думаешь, я не знаю? Ты сам влюблен в Анджелу.

— Что?!

— Ты меня очернил, чтобы настроить ее против меня и убрать соперника с дороги.

Ничего более абсурдного я в жизни не слышал. Черт побери, я же знаю Анджелу с пеленок. Нельзя влюбиться в близких родственниц, которых знаешь с пеленок. Кроме того, закон запрещает жениться на кузинах. Или я что-то перепутал? Может, речь идет о бабушках?

— Таппи, старый осел! — воскликнул я. — Что ты мелешь? Видно, совсем рехнулся.

— Да?

— Я влюблен в Анджелу? Ха-ха-ха!

— Ты своими «ха-ха-ха» не отделаешься. Она называла тебя «дорогой».

— Ну и что? Кстати, я этого не одобряю. Меня коробит, когда современные девицы расточают «дорогой» направо и налево. По-моему, это распущенность.

— А кто растирал ей лодыжки?

— Таппи, но ведь я растирал исключительно по-братски. Даже не придал этому никакого значения. Послушай, черт тебя подери, с теми намерениями, в которых ты меня подозреваешь, я к Анджеле и близко бы не подошел.

— Это почему? Недостаточно хороша для тебя?

— Нет, ты не понял, — торопливо сказал я. — Когда я говорю, что и близко не подойду к Анджеле, я имею в виду, что питаю к ней только теплые родственные чувства. Другими словами, ты можешь быть совершенно уверен: между нами нет и не может быть никаких других отношений, кроме дружеских.

— Наверняка это ты ей намекнул, что я ночью собираюсь в кладовку, хотел, чтобы она меня там застукала один на один с пирогом и чтобы я окончательно упал в ее глазах.

— Таппи! В своем ли ты уме? — Я был потрясен. — Неужели ты думаешь, что Вустер на такое способен?

Он тяжело перевел дух.

— Послушай, — сказал он, — спорить бессмысленно. Против фактов не пойдешь. В Каннах кто-то у меня ее похитил. А ты сам мне признался, что там она все время была с тобой и, кроме тебя, ни с кем не виделась. Ты бахвалился, что вы вместе купались, гуляли при луне…

— Совсем не бахвалился. Просто упомянул — и все.

— Надеюсь, теперь ты понял, почему я собираюсь с тобой разделаться, вот только вытащу тебя из-за проклятой скамейки? И зачем их в саду нагородили? — злобно сказал Таппи. — Не понимаю. Торчат повсюду и мешают.

И он снова на меня набросился, чуть не схватил за горло.

Надо было немедленно что-то придумать. В такие минуты, как я уже упоминал, Бертрам Вустер на высоте. Мне вдруг вспомнился дурацкий казус с этой Бассет, и в мгновенном озарении я увидел, как он мне может сейчас пригодиться.

— Таппи, ты не так все понял, — проговорил я, огибая скамейку. — Мы с Анджелой действительно все время были неразлучны, но отношения у нас с ней от начала до конца самые что ни на есть товарищеские, чистые и абсолютно целомудренные. Могу это доказать. Когда мы были в Каннах, я влюбился совсем в другую девушку.

— Что?!

— Влюбился. В другую девушку. В Каннах. Наконец-то я подобрал ключик к этому придурку. Он перестал кружить вокруг скамьи. Руки у него разжались.

— Это правда?

— Официально заявляю: чистая правда.

— Кто она?

— Таппи, разве джентльмен может позволить себе всуе упоминать имя дамы?

— Может, если не хочет получить по шее.

Я понял, что тут клинический случай.

— Мадлен Бассет, — сказал я.

— Кто?!

— Мадлен Бассет. Он был потрясен.

— Неужели ты хочешь сказать, что любишь это ходячее недоразумение?

— Таппи, я бы не стал называть ее «ходячее недоразумение». Это неуважительно.

— А мне плевать. Мне нужны факты. Значит, ты, будучи в здравом уме, утверждаешь, что любишь эту малохольную Бассет, пронеси меня, Господи?

— Не понимаю, почему ты ее называешь «малохольная Бассет, пронеси меня, Господи». Очаровательная девушка, красавица. Может, самую малость странная. Между нами, довольно трудно разделить ее точку зрения на звезды и кроликов, но «малохольная Бассет, пронеси меня, Господи» — это уж слишком.

— Ладно, значит, ты утверждаешь, что влюблен в нее?

— Само собой.

— Не верится, Вустер, ох, не верится.

Я понял: надо нанести на полотно последний мазок.

— Прошу тебя, Глоссоп, это строго конфиденциально, но уж, так и быть, скажу тебе. Двадцать четыре часа назад я сделал ей предложение, и она меня отфутболила.

— Отфутболила?

— Как мяч. На этом самом месте.

— Двадцать четыре часа назад?

— Может, двадцать пять. Неважно. Теперь ты понимаешь, что я не тот тип — если он вообще существует, — который похитил у тебя Анджелу в Каннах.

Я снова чуть было не брякнул, что и близко к ней не подойду, но вспомнил, что уже произносил эту фразу и, кажется, попал пальцем в небо. Поэтому решил воздержаться.

Моя мужественная откровенность вроде бы произвела на Дуралея Таппи впечатление. Он перестал кровожадно сверкать глазами. У него был вид наемного убийцы, который остановился, чтобы еще раз подумать.

— Понятно, — наконец проговорил он. — Извини, что набросился на тебя.

— Ладно, забудем, старик, — великодушно сказал я.

С тех пор как кусты начали извергать Глоссопов, Бертрам Вустер впервые смог перевести дух. Нет, из-за скамьи я не вышел, но перестал за нее хвататься и почувствовал облегчение, как те трое ветхозаветных молодчиков, которым удалось слинять из пещи огненной.[28] Я даже попытался нащупать в кармане портсигар. Однако Таппи вдруг громко фыркнул, и я отдернул руку, будто коснулся раскаленного утюга. К моему ужасу, придурок снова впал в неистовство.

— Какого дьявола ты натрепался Анджеле, что в детстве я был неряхой?!

— Но, Таппи, старик…

— Я же был патологический чистюля, можно сказать, образец стерильной чистоты.

— Да-да, конечно. Но…

— А этот вздор, будто я лишен духовности?! Да у меня ее хоть отбавляй! А уж про то, что в «Трутнях» со мной знаться не хотят…

— Таппи, дорогой, я же тебе объяснил. Все это не более чем уловка, составная часть моего плана.

— Да? Сделай милость, в дальнейшем избавь меня от твоих идиотских уловок.

— Как скажешь, старик.

— Ладно. Надеюсь, ты меня понял.

Он снова замолчал. Стоял, скрестив руки на груди, и глядел в пространство, как романтический герой, сильный и немногословный, которому дама сердца дала отставку, и вот он решает отправиться в Скалистые горы и завалить десяток-другой медведей. У него был такой убитый вид, что я, преисполнившись сострадания, отважился его утешить.

— Послушай, Таппи, хоть тебе и незнакомо выражение au pied de la lettre, но, по-моему, ты не должен принимать близко к сердцу весь тот вздор, который Анджела только что тут несла.

Он, кажется, немного оживился.

— О чем, черт подери, ты толкуешь?

Я понял, что следует высказаться яснее.

— Не надо понимать буквально весь этот вздор. Ты же знаешь, на что способны девицы.

— Знаю. — Он снова фыркнул, причем с таким звуком, который, казалось, идет от самых его подошв. — Но лучше бы мне этого не знать.

— Я хочу сказать, она наверняка догадалась, что ты сидишь в кустах, и нарочно принялась тебя пиявить. Видишь ли, с точки зрения психологии, ее поведение понятно. Девицы всегда поддаются порывам. Она воспользовалась случаем и решила тебя подразнить, но в каждой шутке есть доля правды, горькой правды.

— Горькой правды?

— Ну да.

Он опять фыркнул, и я почувствовал себя членом королевской фамилии, в честь которой флотилия дает двадцать один залп. Кажется, не встречал человека, который бы так замечательно фыркал из обоих стволов.

— В каком смысле «горькая правда»? Я не толстый.

— Конечно, нет!

— И что плохого в цвете моих волос?

— Ничего плохого, Таппи. Волосы у тебя — что надо.

— И макушка у меня не светится… Какого черта ты скалишь зубы?

— Я не скалю. Просто слегка улыбаюсь. Представил, как ты, по словам Анджелы, выглядишь. Пузатый и с лысиной на макушке. Довольно забавно.

— Значит, тебе забавно?

— Нет-нет, что ты!

— То-то же. Не советую забавляться на мой счет.

— Как скажешь, Таппи, старина.

Мне показалось, наша беседа вновь принимает дурной оборот. Больше всего я хотел положить ей конец. И мое желание сбылось, ибо в этот момент сквозь заросли лавра замаячила неясная фигура, в которой я без труда узнал Анджелу.

Лицо у нее сияло ангельской добротой, а в руке она держала тарелку с сандвичами. Как я выяснил позже, это были сандвичи с ветчиной.

— Берти, если ты встретишь мистера Глоссопа, — проговорила она, мечтательно глядя прямо на Таппи, — пожалуйста, передай ему это. Боюсь, он, бедняжка, голоден. Ведь уже почти десять часов, а у него после ужина крошки во рту не было. Я оставлю тарелку здесь, на скамейке.

Она направилась к дому, и я подумал, что мне лучше пойти с ней. Здесь мне делать было нечего. Едва мы отошли, ночную тишину прорезал звук разлетевшейся на куски тарелки, по которой, должно быть, изо всей силы поддали ногой, и приглушенные злобные проклятия.

— Какая тишина и покой вокруг, — сказала Анджела.

Когда я утром пробудился навстречу новому дню, солнце золотым светом заливало Бринкли-Корт, и ухо ловило щебетанье птиц в зарослях плюща. Однако Бертрам Вустер, который, сидя в постели, потягивал душистый чай, не находил у себя в душе ответного щебетанья, равно как и золотого солнечного света. Перебирая в памяти события вчерашнего вечера, Бертрам не мог не признать, что в деле Таппи — Анджела он сел в лужу. Как ни старался я увидеть у тучки светлую изнанку, мне становилось все более понятно, что пропасть между этими двумя гордецами стала бездонной, и навести через нее мосты не под силу даже мне.

Судя по тому, в каком бешенстве Таппи растоптал тарелку с сандвичами, я, как человек проницательный, понял, что он долго не простит Анджеле ее выходку.

В сложившихся обстоятельствах я счел за лучшее временно отложить проблему Таппи — Анджела и вернуться к делу Гасси, которое рисовалось мне в более радужном свете.

Тут у меня все шло, как по маслу. Патологическая щепетильность Дживса, не пожелавшего сдобрить джином апельсиновый сок, доставила мне массу хлопот, но я со свойственной Вустерам твердостью преодолел все препятствия. В избытке запасся спиртным, бутылка которого была припрятана в моей комнате, в ящике туалетного стола. Кроме того, я убедился, что около часа дня кувшин, должным образом наполненный соком, будет стоять на полке в буфетной. Взять его с полки, прокрасться к себе в комнату, влить джина и в нужное время, к дневной трапезе, вернуть на место — задача, несомненно, требующая ловкости, но отнюдь не обременительная.

Испытывая удовольствие сродни тому, с каким припасаешь лакомство для ребенка, заслуживающего поощрения, я допил чай и устроился поудобнее в подушках, чтобы хорошенько отдохнуть. Когда предстоит серьезная мужская работа и голова должна быть ясной, нет ничего лучше, как еще немного вздремнуть.

Спустившись вниз эдак через час, я убедился, что был трижды прав, когда разрабатывал свой блистательный план по оживлению Гасси. С этим дуралеем я столкнулся на лужайке и с первого взгляда понял, что ему, как воздух, необходимо стимулирующее средство мгновенного действия. В то утро, как я уже упоминал, солнце своими лучами золотило окружающий мир, птички щебетали и все в природе сияло улыбкой. Все, кроме Гасси Финк-Ноттла. Он ходил кругами по лужайке и бормотал себе под нос, что не хотел бы злоупотреблять вниманием почтеннейшей аудитории, однако, пользуясь столь благоприятным случаем, чувствует себя обязанным сказать несколько слов.

— А-а, Гасси, — проговорил я, останавливая его, ибо он собирался начать новый круг. — Чудесное утро, правда?

Даже не знай я заранее, что бедный придурок сам не свой, я тотчас бы все понял по той грубости, с какой он послал к черту чудесное утро. Я немедленно приступил к выполнению нелегкой задачи — вернуть румянец на щеки злосчастного тритономана.

— Послушай, Гасси, я принес тебе хорошие вести.

Он взглянул на меня с внезапно пробудившимся живым интересом.

— Сгорела школа в Маркет-Снодсбери?

— С чего ты взял?

— Разразилась эпидемия свинки? Или началась корь, и школу закрыли?

— Да нет же, нет.

— Тогда почему ты мелешь про хорошие вести? Я попытался его успокоить.

— Гасси, не стоит делать из всего трагедию. Зачем так убиваться из-за такого пустяка, как вручение призов в школе?

— По-твоему, это пустяк? Как ты не понимаешь, я целыми днями мучаюсь, сочиняя свою речь, и ничего не могу придумать, кроме одной фразы о том, что не хотел бы злоупотреблять вниманием почтеннейшей аудитории. Я прохронометрировал свою речь, она занимает пять секунд. Черт подери, Берти, что я должен говорить? Что, например, говоришь ты, когда вручаешь призы?

Я задумался. Однажды, еще в начальной школе, я получил приз за отличное знание Библии, и предполагалось, что вся подноготная этой процедуры должна быть мне знакома до мельчайших подробностей. Увы, я ничего не мог вспомнить.

Внезапно из тумана всплыла одна фраза.

— Скажи, например, что тише едешь — дальше будешь.

— Почему?

— Ну-у… не знаю, все так говорят. Звучит здорово.

— Я не о том. Я хочу знать, почему. Почему если тише едешь, то дальше будешь?

— Послушай, что ты ко мне пристал? Все умные люди так говорят.

— Но что это означает?

— По-моему, считается, что эта мысль должна утешить тех, кто не получил призов.

— Плевал я на них. Мне-то какая польза от этой мысли? Я должен думать о тех, кто получил призы, о тех обормотах, которые выйдут на сцену. А если они начнут строить мне рожи?

— Не начнут.

— Откуда ты знаешь? Они только об этом и думают. И даже если не начнут, то… Берти, можно, я скажу тебе одну вещь?

— Валяй.

— Я решил последовать твоему совету и пропустить глоток спиртного.

Я не смог сдержать улыбки. Если бы дуралей догадывался, что я задумал.

— Брось, Гасси, все будет хорошо, — сказал я. Его снова затрясло в лихорадке.

— Откуда ты знаешь? Я уверен, что собьюсь.

— Тьфу!

— Или уроню приз.

— Глупости!

— Или еще чего-нибудь натворю. Я это нутром чувствую. Сегодня что-то произойдет, и все будут надо мной смеяться до коликов. Уже сейчас слышу, как они смеются. Как гиены… Берти!

— Берти слушает, старик.

— Помнишь ту школу, где мы учились перед тем, как поступить в Итон?

— Еще бы. Там я получил приз за знание Библии.

— Отстань ты со своим призом. Не о нем речь. Помнишь случай с Бошером?

— Как не помнить. Одно из самых ярких впечатлений детства.

— Помнишь, как генерал-майор сэр Уилфред Бошер приехал к нам в школу вручать призы, — продолжал Гасси тусклым безжизненным голосом. — Он уронил книгу. Наклонился ее поднять. И в этот момент брюки у него на заду лопнули.

— Как мы тогда хохотали!

У Гасси по лицу прошла судорога.

— Негодники! Свиньи! Хохотали, вместо того, чтобы промолчать, выказать сочувствие доблестному генералу. Он тогда так смутился, а мы вопили и вовсю веселились. И я громче всех. Берти, сегодня со мной будет то же самое. Бог меня покарает, и надо мной будут хохотать, как мы хохотали над генерал-майором сэром Уилфредом Бошером.

— Брось, Гасси. Не лопнут у тебя брюки.

— А ты откуда знаешь? Брюки лопаются у таких людей — не чета мне. Возьми генерала Бошера — кавалер ордена «За отличную службу», доблестно защищал северо-западные границы Индии, а брюки лопнули. Вот увидишь, из меня сделают посмешище, козла отпущения. Поверь, Берти, я это чувствую. А ты, прекрасно понимая, что меня ждет, болтаешь о каких-то хороших новостях. Сейчас единственная радость для меня — это весть о том, что среди школьников вспыхнула эпидемия бубонной чумы, и им всем предписан строгий постельный режим.

Настал момент, когда я должен был сказать Гасси свое веское слово. Я мягко положил руку ему на плечо. Он ее сбросил. Я повторил свой жест. Он снова сбросил мою руку. Когда я в третий раз попытался мягко положить руку ему на плечо, он отпрянул от меня и с явным раздражением осведомился, уж не вообразил ли я себя, черт подери, остеопатологом.

Я счел его поведение вызывающим, однако сделал скидку на его невменяемое состояние. Я напомнил себе, что совсем скоро, после ланча, передо мной предстанет иной, преображенный Огастус Финк-Ноттл.

— Слушай, старик, я сказал «хорошие новости», имея в виду Мадлен Бассет.

Лихорадочный блеск в его глазах погас, уступив место глубочайшей скорби.

— Ни о каких хороших вестях не может быть речи. Я потерпел полный провал.

— Ничего подобного. Убежден, если ты еще раз попытаешь счастья, у тебя все получится.

И я торопливо пересказал наш вчерашний разговор с дурехой Бассет.

— Тебе нужно еще раз с ней увидеться, и при всем желании ты уже не сможешь завалить это мероприятие. Пойми она только о тебе и мечтает.

Он покачал головой.

— Нет.

— Что «нет»?

— Все бесполезно.

— В каком смысле «бесполезно»?

— Не стоит и пытаться.

— Но ведь она сама сказала…

— Не имеет значения. Может, она когда-то меня и любила. А вчера я убил ее любовь.

— Ничего ты не убил.

— Нет, убил. Теперь Мадлен меня презирает.

— Ничуть не бывало. Она понимает, что у тебя от волнения душа в пятки уходит.

— И снова уйдет, если попытаюсь с ней увидеться. Бесполезно, Берти. Я безнадежен, и это конец. По своей природе я из тех, кто и мухи не обидит.

— Дело не в мухе. Муха здесь ни при чем. Вопрос в том…

— Понимаю, понимаю. Но все бесполезно. У меня ничего не получится. Это конец. Не хочу еще раз пережить вчерашний позор. Ты говоришь, надо снова попытаться, но ты не представляешь, что это такое. Ты не прошел через этот ужас, когда готовишься сделать девушке предложение и вдруг ни с того, ни с сего начинаешь молоть о плюмажеобразных наружных жабрах новорожденных тритонов. Второй раз я такого не вынесу. Нет, я смирился со своей судьбой. Все кончено. А теперь, Берти, будь другом, проваливай отсюда. Мне надо сочинить речь. Я не могу сочинять, когда ты мозолишь мне глаза. Но раз уж ты все равно мозолишь, подкинь мне пару каких-нибудь историй. Эти маленькие негодники, конечно, ждут чего-нибудь такого.

— Ты слышал анекдот про…

— Не надо. Мне не нужны твои скабрезные анекдоты из курительной «Трутней». Мне надо что-нибудь возвышенное. Что поможет им в дальнейшей жизни. Хотя, само собой, плевал я на их дальнейшую жизнь, пусть подавятся.

— На днях мне рассказали один забавный анекдот. Подробностей не помню, но речь об одном типе, который храпел, потому что у него были аденоиды, и мешал соседям. А конец такой: «Он своим храпом взял всех нахрапом».

Гасси безнадежно махнул рукой.

— И ты хочешь, чтобы я вставил этот анекдот в свое выступление перед мальчишками? Да каждый из них наверняка напичкан этими самыми аденоидами. Они же сцену разнесут. Ради Бога, Берти, уймись, оставь меня в покое. Давай чеши отсюда… Леди и джентльмены, — возопил Гасси низким утробным голосом, — я не хотел бы злоупотреблять вниманием столь благоприятного случая…

Оставив несчастного придурка в одиночестве, мудрый Вустер удалился, от души поздравляя себя с тем, что у него хватило здравого смысла сделать необходимые приготовления, теперь остается только в нужный момент нажать кнопку, чтобы запустить в действие тонко разработанный план.

Видите ли, до настоящей минуты я питал надежду, что, если открою Гасси глаза на то, как относится к нему Мадлен Бассет, остальное доделает сама природа — Гасси воспарит, и искусственные стимуляторы ему не потребуются. Потому что кому хочется носиться по дому с кувшином апельсинового сока, если в этом нет острой необходимости.

Но сейчас, как я убедился, следовало привести мой план в действие. Ни живости, ни бодрости духа, ни нравственных сил — ничего этого Гасси во время нашего разговора не выказал, и я решил принять самые суровые меры. Расставшись с несчастным, я направился к буфетной, дождался, когда дворецкий выйдет по какой-то своей надобности, проскользнул внутрь и завладел заветным кувшином. Украдкой поднялся по лестнице, шмыгнул к себе в комнату и первом Делом увидел Дживса, колдовавшего над моими брюками.

Он бросил на кувшин взгляд, который показался мне — как потом выяснилось, ошибочно — осуждающим. Я выпрямился во весь рост. Не потерплю от Дживса никаких глупостей.

— Да, Дживс?

— Сэр?

— У вас такой вид, будто вы хотите высказать свое мнение.

— О нет, сэр. Как я заметил, у вас в руках кувшин с апельсиновым соком для мистера Финк-Ноттла. Я хотел бы заметить, что, по моему мнению, было бы неосмотрительно добавлять в сок алкогольный напиток…

— Это и есть высказывание своего мнения, Дживс, и…

— Потому что я уже об этом позаботился, сэр.

— Как?!

— Да, сэр. В конечном счете я решил согласиться с вами.

Я смотрел на него, вытаращив глаза. Я был глубоко тронут. Думаю, любой на моем месте был бы тронут, если бы вдруг обнаружил, что старый добрый дух вассальной верности, который он считал давно похороненным, на самом деле живехонек.

— Дживс, — сказал я, — я тронут.

— Благодарю вас, сэр.

— Тронут и обрадован.

— Я очень вам благодарен, сэр.

— Однако почему вы переменили решение?

— Я случайно встретил в саду мистера Финк-Ноттла, сэр, когда вы еще спали, и мы с ним немного побеседовали.

— И вы почувствовали, что живительная влага ему необходима?

— В высшей степени, сэр. Его настроение крайне меня огорчило. Он себя ведет, как капитулянт.

Я кивнул.

— У меня точно такое же чувство. Именно капитулянт, очень подходящее слово. А ему вы сказали, что его настроение показалось вам капитулянтским?

— Да, сэр.

— Но все бесполезно?

— Да, сэр.

— Ну что ж, Дживс. Надо действовать. Сколько джина вы влили в кувшин?

— Полную стопку, сэр.

— Достаточно ли этого для взрослого капитулянта, как вы считаете?

— Думаю, вполне достаточно, сэр.

— Сомневаюсь. Каши маслом не испортишь. Добавлю-ка и я столько же.

— Я бы не советовал этого делать, сэр. Например, попугай лорда Бранкастера…

— Дживс, вы повторяете прежнюю ошибку. Гасси не попугай. Вам необходимо последить за собой. Итак, я добавлю унцию.

— Очень хорошо, сэр.

— Да, кстати, Дживс. Чтобы оживить свою речь, мистеру Финк-Ноттлу нужна парочка свеженьких анекдотов. Не знаете чего-нибудь подходящего?

— Я знаю анекдот о двух ирландцах, сэр.

— Пэт и Майк?

— Да, сэр.

— Они еще гуляют по Бродвею?

— Да, сэр.

— То, что надо. А еще чего-нибудь в том же духе?

— Нет, сэр.

— Ладно, обойдется. А сейчас можете пойти рассказать ему про Пэта и Майка.

— Хорошо, сэр.

Дживс вышел, а я открутил пробку и щедро плеснул в кувшин из бутылки. Едва я успел это проделать, в коридоре послышались шаги. Мне ничего не оставалось, как сунуть кувшин за фотографию дяди Тома, стоящую на каминной полке. Дверь отворилась, и хорошим аллюром, пригарцовывая, как цирковая лошадь, в комнату ворвался Гасси.

— Привет, Берти! — крикнул он. — Привет! Привет! И еще раз привет! Берти, как прекрасен мир! Никогда не видел таких прекрасных миров!

Я лишился дара речи и только в изумлении таращил глаза. Мы, Вустеры, соображаем со световой скоростью, и я тотчас понял: что-то произошло.

Я ведь вам рассказывал, как он кружил по лужайке. Описал сцену, которая там между нами произошла. И если я проделал это с надлежащим мастерством, вы должны были понять, что Огастус Финк-Ноттл — нервнобольной, с дрожащими коленками, что вид у него — краше в гроб кладут и что в припадке малодушного страха он все время судорожно теребит лацкан пиджака. В общем, законченный капитулянт. Лягушка, по которой проехала борона, — таков был Гасси, когда мы с ним разговаривали на лужайке.

Теперь передо мной предстал совсем другой человек. Уверенность в себе, казалось, сочится из каждой его поры. Лицо пылает, глаза радостно блестят, рот растянут в самодовольной ухмылке. А когда он добродушно хлопнул меня по спине — к несчастью, я не успел увернуться, — мне показалось, что меня лягнул мул.

— Ах, Берти, спешу тебя обрадовать — ты был совершенно прав, — весело затарахтел он, прямо как коноплянка, у которой нет ни единой заботы. — Твоя теория, проверенная практикой, блестяще подтвердилась. Я чувствую себя, как бойцовый петух.

Я перестал хлопать ушами. Я все понял.

— Значит, ты пропустил стаканчик?

— Ну да. Как ты советовал. Препротивная штука. Похожа на лекарство. Обжигает горло, после нее чертовски хочется пить. Удивляюсь, как люди пьют эту гадость и еще получают удовольствие, вот ты, например. Но не буду отрицать — действует безотказно. Кажется, я мог бы укусить тигра.

— Что ты пил?

— Виски. По крайней мере, судя по этикетке, это был виски, и у меня нет оснований подозревать, что такая женщина, как твоя тетушка — благородная, высоконравственная, истинная британка, — станет преднамеренно вводить публику в заблуждение. Исключено. И если в ее доме на графине этикетка «Виски», считаю, что в графине виски.

— Виски с содовой, да? Молодец! Лучшего и выдумать невозможно.

— Содовая? — задумчиво проговорил Гасси. — То-то мне казалось, будто я забыл что-то важное.

— Выходит, ты не разбавил виски?

— Даже в голову не пришло. Зашел в столовую и выпил прямо из графина.

— Много?

— Ну, глотков десять… Может, двенадцать. Или четырнадцать. Ну, скажем, шестнадцать средних глотков. Фу, черт, умираю от жажды.

Он подошел к умывальному столу, взял бутылку с водой и отпил прямо из горлышка. Я украдкой бросил взгляд на фотографию дяди Тома за спиной Гасси. Впервые с того времени, как это страшилище вошло в мою жизнь, я порадовался, что оно такое крупномасштабное. Оно надежно хранило тайну. Если бы Гасси увидел графин с апельсиновым соком, он бы вцепился в него, как черт в грешную душу.

— Я рад, что ты ожил, — сказал я.

Гасси пружинистым шагом отошел от раковины и снова попытался похлопать меня по спине. Однако я ловко подставил ему подножку, он пошатнулся и с размаху плюхнулся на кровать.

— Ожил! Я тебе говорил, что могу укусить тигра?

— Говорил.

— Я себя недооценивал. Подайте сюда двух тигров. Или стальную дверь, я ее изжую до дыр. Послушай, тогда в саду я должно быть, показался тебе настоящим ослом. Теперь я понимаю, что ты надо мной смеялся про себя.

— Ну что ты, Гасси.

— Да-да, — настаивал он. — Еще как смеялся. Но я тебя не осуждаю. Не представляю, почему я так паниковал из-за вручения каких-то дурацких призов в какой-то дурацкой занюханной школе. А ты представляешь, Берти?

— Нет.

— Правильно. И я не представляю. Такой пустяк. Влезу на сцену, скажу несколько благосклонных фраз, вручу маленьким негодяям их призы и соскочу со сцены под восторженные аплодисменты. И никаких лопнувших брюк, ни-ни. И почему брюки должны лопнуть? Не представляю. А ты представляешь?

— Нет.

— Вот и я тоже не представляю. Уж я в грязь лицом не ударю. Я знаю, что нужно публике — простое, мужественное, полное здорового оптимизма слово, а главное — рубить с плеча. С этого плеча, — сказал Гасси, похлопывая себя по лацкану пиджака. — И чего я так утром разнервничался, не представляю. Что может быть проще — раздать несколько дешевых книжонок кучке чумазых детей. И все же, Берти, я себе не представляю, почему я так разнервничался. Но теперь я в порядке — в порядке! в полном порядке! — говорю тебе как старому другу Потому что ты — мой старый друг, я теперь ясно вижу, что ты — мой старый друг. По-моему, ты мой самый старый друг. Берти, ведь ты давно мой старый друг?

— Давно, давно.

— Подумать только! Хотя, конечно, наверняка было время, когда ты был моим новым другом… А! Гонг на ланч. Идем, дружище.

И, вскочив с кровати, как дрессированная блоха, бросился к двери.

Я в задумчивости последовал за ним. Конечно, то, что произошло с придурком, можно записать в доходную часть гроссбуха. В том смысле, что я хотел преобразить Гасси. Преображенный Финк-Ноттл был моей конечной целью. Но теперь, видя, как он съезжает по перилам, я немного встревожился, не переборщил ли он с преображением. Пожалуй, еще начнет за ланчем швыряться хлебом, с него станется.

К счастью, всеобщее уныние, царившее за столом, немного охладило его пыл. Чтобы веселиться в таком обществе, следовало наклюкаться более основательно. Я говорил этой малохольной Бассет, что в Бринкли-Корте навалом страдающих сердец, однако, похоже, в скором времени здесь будет навалом страдающих желудков. Анатоль, как я узнал, слег в постель с приступом меланхолии, и ланч приготовила судомойка — самая бездарная особа из всех, кто когда-либо стоял у плиты.

Эта последняя капля в чаше горестей, постигших обитателей Бринкли-Корта, повергла всех нас в молчание, и гробовую тишину в столовой не рискнул нарушить даже Гасси. Если не считать, что он все-таки промурлыкал куплет какой-то песенки, ничем из ряда вон выходящим наша трапеза отмечена не была, и вскоре мы поднялись из-за стола, напутствуемые тетей Далией, которая велела всем облачиться в праздничные одеяния и явиться в Маркет-Снодсбери не позднее половины четвертого. У меня хватило времени выкурить сигарету-другую под сенью беседки на берегу пруда, и я вернулся к себе в комнату около трех.

Дживс трудился, наводя последний лоск на мой цилиндр, и только я собрался известить его о новостях в деле Огастуса Финк-Ноттла, как он меня опередил, сообщив, что мистер Финк-Ноттл недавно покинул мою спальню.

— Когда я пришел в вашу комнату, чтобы приготовить для вас одежду, мистер Финк-Ноттл сидел в кресле, сэр.

— В самом деле? Значит, Гасси сюда заходил?

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттл вышел отсюда несколько минут назад. Он поехал в школу с мистером и миссис Траверс в их автомобиле.

— Вы рассказали ему анекдот о двух ирландцах?

— Да, сэр. Он оглушительно смеялся.

— Хорошо. А еще что-нибудь для него придумали?

— Я взял на себя смелость, сэр, посоветовать мистеру Финк-Ноттлу, чтобы он напомнил юным джентльменам, что науки сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Покойный лорд Бранкастер был большой любитель процедуры раздачи призов в школах, и каждый раз непременно произносил эту фразу.

— А как Гасси к ней отнесся?

— Он оглушительно смеялся, сэр.

— Вы, наверное, удивились, что он веселится напропалую?

— Да, сэр.

— Наверное, подумали, с чего бы это. Ведь когда вы с ним виделись в последний раз, он был законченным капитулянтом.

— Да, сэр.

— Хотите объясню, Дживс? С тех пор, как вы видели Гасси в последний раз, он ударился в разгул. Когда он сюда приходил, он был под мухой.

— В самом деле, сэр?

— Несомненно. У него сдали нервы, он прокрался в столовую и приложился к бутылке. Накачался виски по самую ватерлинию. Опорожнил, я думаю, полграфина. Вот счастье, Дживс, что он не добрался до апельсинового сока с джином!

— Вне всякого сомнения, сэр.

Я посмотрел на кувшин. Фотография дяди Тома валялась на каминной решетке, и кувшин стоял на виду, так что Гасси не мог его не заметить. Слава Богу, он был пуст.

— Если позволите, сэр, вы поступили чрезвычайно благоразумно, вылив апельсиновый сок.

Я выпучил глаза.

— Как?! Разве его вылили не вы?

— Нет, сэр.

— Дживс, давайте внесем ясность. Значит, вы говорите, что сок вылили не вы?

— Да, сэр. Когда я вошел в спальню и увидел, что кувшин пуст, я предположил, что апельсиновый сок с джином вылили вы.

Мы в ужасе уставились друг на друга. Два разума, но мысль одна их гложет.

— Я очень боюсь, сэр…

— И я боюсь, Дживс.

— Вряд ли можно сомневаться…

— Можно не сомневаться. Давайте взвесим факты. Проанализируем данные. Кувшин стоял на каминной полке, доступный для всеобщего обозрения. Гасси все время жаловался, что умирает от жажды. Вы застали его здесь, и он оглушительно смеялся. Боюсь, Дживс, что сомневаться не приходится — в данный момент все содержимое кувшина лежит поверх того груза, который находился в желудке этого уже и так не в меру раскованного субъекта. Весьма тревожно, Дживс.

— Крайне тревожно, сэр.

— Давайте не будем терять головы и еще раз сопоставим факты. Вы влили в кувшин, ну, скажем, стопку?

— Полную стопку, сэр.

— И я от всей души добавил не меньше.

— Да, сэр.

— Не успеем мы и глазом моргнуть, как Гасси вместе со всей взрывоопасной смесью, что плещется у него внутри, выйдет вручать призы перед самой достойной и изысканной публикой в графстве.

— Да, сэр.

— Дживс, кажется, нам предстоит довольно занимательное зрелище.

— Да, сэр.

— Как по-вашему, что будет?

— Боюсь, довольно трудно представить себе эту картину, сэр.

— Воображение отказывает?

— Да, сэр.

Тогда я обратился к собственному воображению. Дживс был прав. Мне оно тоже отказало.

— И все-таки, Дживс, — говорил я, в задумчивости крутя баранку, — нет худа без добра.

Минут через двадцать после нашего разговора, я в своем двухместном авто подъехал к парадной двери, где меня ждал Дживс, и мы покатили в живописный городок под названием Маркет-Снодсбери. После того как мы с Дживсом расстались — он направился в свою комнату за шляпой, а я остался в спальне, чтобы облачиться в парадный костюм, — я продолжал напряженно думать.

И вот теперь излагал свои выводы Дживсу.

— В каком бы мрачном свете ни рисовалось нам будущее, какие бы черные тучи ни собирались над нашими головами, проницательный взгляд всегда различит вдали синюю птицу счастья. Скверно, разумеется, что через десять минут Гасси придется вручать призы в состоянии сильного алкогольного отравления, но мы не должны забывать, что каждое явление имеет как минимум две стороны.

— Вы полагаете, сэр…

— Совершенно верно. Думаю, у него прибавилось шансов добиться успеха у Мадлен Бассет. Предложить ей руку и сердце теперь для него раз плюнуть. Я буду сильно удивлен, если Гасси не превратится в пещерного человека, эдакого Джеймса Кагни. Вы когда-нибудь его видели в кинематографе?

— Да, сэр.

Я услышал характерное покашливание и скосил на Джив-са глаза. Он явно хотел что-то мне сообщить.

— Значит, вы еще не знаете, сэр?

— А?

— Вы не слышали, что в скором будущем состоится свадьба мистера Финк-Ноттла и мисс Бассет?

— Что?!

— Да, сэр.

— Когда он успел?

— Сразу после того, как покинул вашу комнату, сэр.

— О! Значит, в постапельсиновую эру?

— Да, сэр.

— А вы уверены? Откуда вам известно?

— Информация получена мною от самого мистера Финк-Ноттла, сэр. У меня сложилось впечатление, что мистеру Финк-Ноттлу очень хотелось объявить мне эту новость. Он говорил несколько бессвязно, но у меня не возникло трудностей с пониманием сути. Предварив свой рассказ замечанием о том, что этот мир прекрасен, он оглушительно расхохотался и сообщил, что официально помолвлен.

— А подробности?

— Мистер Финк-Ноттл на них не останавливался.

— Картину нарисовать нетрудно.

— Да, сэр.

— Думаю, в данном случае воображение не подведет.

— Да, сэр.

И правда, воображение меня не подвело. Я отчетливо видел мысленным взором, что произошло. Если залить щедрую порцию смеси двух спиртных напитков в недра непьющего субъекта, он обретает сокрушительную силу. Он не стоит столбом, стараясь скрыть дрожь в руках, не заикается на каждом слове. Он действует. Гасси, должно быть, отыскал эту Бассет и сгреб ее в охапку, наподобие того, как портовый грузчик хватает мешок с углем. Легко представить, какое впечатление производят такие приемы на романтическую девицу.

— Ну и ну, Дживс.

— Да уж, сэр.

— Отличные новости.

— Да, сэр.

— Теперь видите, что я был прав.

— Да, сэр.

— Ловко я справился с этим делом, вы, должно быть, удивились.

— Да, сэр.

— Простой, прямой подход никогда не даст сбоя.

— Да, сэр.

— Не то, что сложный и надуманный.

— Да, сэр.

— Вперед и прямо, Дживс!

Мы подъехали к главному входу классической школы. Я припарковал автомобиль и вошел в здание. Настроение у меня было превосходное. Правда, проблема Таппи — Анджела по-прежнему требовала решения, и пятьсот фунтов для тети Далии даже не маячили на горизонте, но утешало, что, по крайней мере, дело старины Гасси благополучно уладилось.

Классическая средняя школа Маркет-Снодсбери была построена в тысяча четыреста шестнадцатом году, и ее парадный зал, где сегодня проходила торжественная церемония, хранил, как часто случается в старинных зданиях, ощутимый дух веков. День стоял знойный, и хотя кто-то попробовал отворить окна, характерный неистребимый смрад так и бил в нос.

В этом зале день за днем на протяжении пятисот лет ученики поедали свои насущные ланчи, запах которых, казалось, пропитал все вокруг. Тяжелая духота зала пахнула на меня Старой Англией, вареной говядиной и морковкой.

Тетя Далия, сидевшая во втором ряду в обществе местной знати, увидела, как я вошел, и замахала рукой, подзывая к себе, но меня не проведешь. Я затесался среди публики, стоявшей в задних рядах, и прислонился к какому-то парню, судя по запаху, булочнику. Когда попадаешь на подобные мероприятия, главное — держаться как можно ближе к выходу.

Зал был ярко украшен флажками и цветной бумагой; глаз радовался при виде пестрой толпы мальчиков, их родителей и еще невесть кого. Дети сияли лицами и накрахмаленными отложными воротничками, дамы демонстрировали приверженность черному атласу, у джентльменов был такой вид, точно фраки жмут им под мышками.

Вскоре раздались жидкие — спорадические, как потом назвал их Дживс, — аплодисменты, и я увидел Гасси, которого какой-то бородатый тип в мантии подводил к креслу в центре сцены.

Я представил себе, что если бы не милость Божья, то на месте Гасси был бы Бертрам Вустер, и меня всего затрясло. Вспомнилось, как я держал речь в школе для девиц.

Подходя беспристрастно, должен отметить, что сидевшая в зале публика, которую почти без натяжки можно было назвать доброжелательной, не шла ни в какое сравнение с диким сборищем малолетних девиц с косичками, и это чистая правда. Тем не менее представшее моим глазам зрелище вызывало во мне чувство, будто я наблюдаю, как Гасси засунули в бочку и сбросили в Ниагарский водопад, и при мысли, что я чудом избежал подобной участи, голова у меня закружилась и в глазах потемнело.

Когда я вновь обрел способность видеть, Гасси уже сидел в кресле. Руки на коленях, локти в стороны, взгляд уставлен в пространство, на губах застыла улыбка. Думаю, ни у кого не возникло ни малейших сомнений на его счет — бедняга залил в себя столько горячительной жидкости, что она чуть не плещется о его передние зубы.

Тетя Далия, в свое время непременная участница всех охотничьих обедов и потому слишком хорошо осведомленная о печальных симптомах сильного алкогольного опьянения, вздрогнула и уставилась на Гасси изучающим взглядом. Потом повернулась к дяде Тому, который сидел слева от нее, и начала что-то ему говорить. В это время бородатый тип подошел к рампе и стал держать речь. Говорил он так, будто у него во рту лежала горячая картофелина, но никто в зале даже не фыркнул, из чего я заключил, что это директор школы. Едва он начал говорить, аудитория впала в состояние изнеможенной покорности. Я уютно привалился к своему булочнику и рассеянно слушал бормотание директора. Он бубнил о том, что делалось в школе в прошлом семестре, и о том, кому и за что будут розданы призы. Подобные сведения обычно ускользают от внимания случайных посетителей. Вы, конечно, представляете себе, как это происходит. Публике сообщают, например, что Д.Б.Браун получает стипендию для изучения латыни и греческого в Кембридже, в колледже Св. Екатерины, но вам невдомек, сколько всяких забавных событий может быть связано с этим самым Брауном, потому что вы его в глаза не видели. Так же, как и Д.Биллета, удостоенного стипендии леди Джей Уикс в Бирмингемском ветеринарном колледже.

Признаться, мы с булочником, который казался таким утомленным, будто все утро до упаду торговал булками, уже начали подремывать, но аудитория вдруг встрепенулась — в игру вступил Гасси.

— Сегодня мы счастливы приветствовать гостя, почтившего своим присутствием наше скромное торжество. Позвольте представить вам мистера Фитц-Чтоттла…

С начала выступления бородача Гасси, видимо, погрузился в состояние трансцендентальной медитации и сидел, как истукан, с открытым ртом. Однако где-то к середине торжественной речи он начал подавать признаки жизни. А последние пять минут тщетно силился положить ногу на ногу, но, увы, нога все время падала. При последних словах бородача Гасси продемонстрировал беспримерную активность. Он, судорожно дернувшись, выпрямился и открыл глаза.

— Финк-Ноттла, — сказал он.

— Фитц-Ноттла.

— Финк-Ноттла.

— Вот я и говорю, Финк-Ноттла.

— Давно бы так, старый осел, — добродушно сказал Гасси. — Ладно, валяй дальше.

Он закрыл глаза и снова принялся укладывать ногу на ногу.

По-моему, эта маленькая стычка немного смутила бородача. Он постоял с минуту, теребя дрожащими пальцами растительность у себя на подбородке. Но, видно, директора школ — ребята не робкого десятка. Бородач быстро оклемался и снова пошел чесать как по-писаному:

— Мы все счастливы приветствовать гостя, почтившего своим присутствием наше скромное торжество. Позвольте представить вам мистера Финк-Ноттла, который любезно согласился принять участие в церемонии раздачи призов. Эта почетная обязанность, как вы знаете, была возложена на уважаемого и всеми любимого видного деятеля Попечительского Совета преподобного Уильяма Пломера, и все мы, с уверенностью заявляю, глубоко сожалеем, что болезнь в последний момент помешала ему присутствовать здесь сегодня. Но если мне будет позволено позаимствовать известный афоризм, то я вам напомню: нет худа без добра.

Он умолк и лучезарно улыбнулся, желая показать, что это была шутка. Но не тут-то было. Зря стараешься — вот что я сразу мог бы сказать бородачу. В зале ни смешка. Правда, булочник наклонился ко мне и тихонько спросил: «Чегой-то

он?» Вот и все.

Да, приятного мало — ты ждешь, что публика будет смеяться и рукоплескать, а в ответ гробовая тишина. Бородач заметно скис. Однако он бы, наверное, снова вышел сухим из воды, если бы, на свою беду, не потревожил Гасси.

— Иными словами, хоть мы и лишились мистера Пломера, зато приобрели мистера Финк-Ноттла. Уверен, что имя мистера Финк-Ноттла — одно из тех славных имен, которые не нуждаются в представлении. Оно, смею выразить уверенность, всем нам знакомо…

— Кроме тебя, — ввернул Гасси.

В следующую минуту я понял, как прав был Дживс, назвав смех Гасси оглушительным. Оглушительный — вот mot juste. Гасси буквально взорвался хохотом, как баллон с газом.

— Ты его, похоже, слыхом не слыхивал, что? — сказал Гасси. Произнеся «что?», он, видимо, вспомнил, как бородач окрестил его мистером Чтоттлом, и раз пятнадцать кряду, забирая все выше, проорал: «Чтоттл!»

— Ладно, валяй дальше, осел, — заключил он.

Но бородач, видимо, себя исчерпал. Выдохся наконец. Я за ним внимательно наблюдал, и мне было ясно, что он не знает, как поступить. Я так четко представлял себе, о чем он думает, будто он сам нашептал мне это на ухо. Ему до смерти хотелось сесть на свое место и умыть руки, но одна мысль заставляла его держать паузу — если он сядет, то надо или выпустить Гасси на волю, то есть дать ему слово, или считать, что тот уже произнес свой спич, и перейти прямо к раздаче призов.

Конечно, задача хитрая, экспромтом ее не решить. На днях я читал в газете о деятелях, которые пытаются расщепить атом. Суть в том, что они даже отдаленно не представляют себе, что их ждет, если они его расщепят. Возможно, все сойдет им с рук. Но, с другой стороны, может и не сойти. Довольно глупо расщепить атом и при этом самому вместе со своим домом взлететь на воздух, расщепившись на мелкие атомы.

Примерно в таком же положении пребывал и бородач. Не знаю, была ли ему известна вся подоплека происходящего, но, очевидно, к этому времени он уже догадался, что здорово влип. Пробы показали, что Гасси предпочитает свой собственный стиль ведения торжественной церемонии. Его реплики по ходу не оставляли сомнений для проницательного наблюдателя, что на сцене сидит пьяный в стельку субъект, и если дать ему слово, он пойдет нетрадиционным путем и, скорее всего, внесет эпохальные перемены в избитую процедуру вручения призов.

С другой стороны, если сковать инициативу этого субъекта, накинуть, так сказать, на него смирительную рубаху, к чему это приведет? Торжественное мероприятие окажется урезанным почти на полчаса.

Да, сложная задача, и не знаю, к какому решению пришел бы бородатый, будь он предоставлен самому себе. Вероятно, предпочел бы более безопасный вариант. Однако он был лишен права выбора, так как в этот момент Гасси потянулся, зевнул, включил на лице лучезарную улыбку, встал и взял курс на рампу.

— Речь, — радостно сообщил он, заложив большие пальцы за вырезы жилета под мышками и стал терпеливо ждать, когда смолкнул аплодисменты.

А смолкли они не сразу, ибо публика принимала Гасси на «ура». Думаю, не так уж часто ученикам классической школы в Маркет-Снодсбери удавалось встретить человека, настолько проникшегося духом демократии, что ему ничего не стоит назвать их директора старым ослом, поэтому они не скупились в выражении своих чувств. Им было плевать, что Гасси лыка не вяжет, для них он стал героем.

— Мальчики, — начал Гасси, — в смысле, леди, джентльмены и мальчики, я не хотел бы злоупотреблять вниманием почтеннейшей аудитории, однако, пользуясь случаем, чувствую себя обязанным сказать несколько благоприятных слов. Леди!., и мальчики, и джентльмены… мы все с большим интересом прослушали выступление нашего друга, который сегодня утром забыл побриться. Я не знаю его имени, но ведь и он моего не знал…Фитц-Чтоттл, по-моему, чушь, совершенный бред… Так что мы с ним почти чтоттл квиты… И мы все страшно огорчены, что преподобный — как-его-там — умирает, потому что у него аденоиды, но, в конечном счете, никуда не денешься: сегодня ты жив, а завтра — коньки отбросил, и всякая плоть — трава и чего-то там еще,[29] но это совсем не то, что я хочу вам сказать. А хочу я вам сказать вот что… я говорю это с полной уверенностью, не боясь, что меня могут опровергнуть… Говорю, я счастлив, что я здесь, пользуясь благоприятной возможностью, и для меня несказанное удовольствие наградить вас призами в виде хорошеньких книжек, они выложены здесь, на столе. Как сказал Шекспир, в книгах — поучения, а в бегущих ручьях — каменья,[30] или, может, наоборот. Короче, все это яйца выеденного не стоит.

Выступление Гасси произвело на аудиторию самое благоприятное впечатление, что меня совсем не удивило. Правда, я не всегда улавливал его мысль, но и ежу понятно, что речь Гасси — плод зрелого мастерства. Меня потрясло, что курс алкогольной терапии, пусть даже не совсем удачной, сделал из такого косноязычного придурка, как Гасси, заправского оратора.

Любой член Парламента скажет вам то же самое: хочешь покорить аудиторию — первым делом пропусти стаканчик-другой. Пока хорошенько не приложишься к бутылке, не надейся овладеть вниманием публики.

— Джентльмены, — произнес Гасси, — то есть леди и джентльмены и, конечно, мальчики тоже, как прекрасен мир. Прекрасен и полон счастья, откуда на него ни посмотри. Позвольте рассказать вам маленькую историю. Два ирландца, Пэт и Майк, гуляли по Бродвею, и один говорит другому: «Гром и молния! Тише едешь — дальше будешь», а другой отвечает: «Тысяча чертей! Образование сокращает нам опыты быстротекущей жизни».

Не буду скрывать, более нелепой истории в жизни не слыхивал, и меня поразило, что Дживс счел возможным вставить подобную чушь в Гассину речь. Но когда я потом начал отчитывать Дживса, он объяснил, что Гасси в корне изменил фабулу, и мне все стало ясно.

Однако вышеизложенная версия вызвала в зале радостный смех, из чего вы поймете, что Гасси стал настоящим любимцем масс. Вероятно, бородачу, а также определенному кругу лиц во втором ряду, хотелось, чтобы Гасси угомонился и сел на место, однако аудитория стояла за него горой.

Раздались аплодисменты, голос из зала крикнул: «Браво! Браво!»

— Да, — сказал Гасси, — мир прекрасен. Небо голубеет, птички поют, и все радуются. А почему нам не радоваться, мальчики, и леди, и джентльмены? Я счастлив, вы счастливы, мы все счастливы. Счастлив даже кретин ирландец, который гуляет по Бродвею. Хотя, кажется, их там было двое — Пэт и Майк, один спешил, другой смешил. Мальчики, я хочу, чтобы вы по моей команде прокричали троекратное «ура» этому прекрасному миру. Давайте все вместе.

Когда пыль осела и с потолка перестала сыпаться штукатурка, Гасси продолжал:

— Тот, кто говорит, что мир не прекрасен, сам не знает, что мелет. Когда я сегодня ехал сюда в автомобиле вручать призы, я был невольно вынужден хорошенько пропесочить старину Тома Траверса, джентльмена, у которого я гощу. Вот он тут сидит во втором ряду рядом с представительной дамой в бежевом.

Для наглядности Гасси ткнул указующим перстом, и сотня с лишним обитателей Маркет-Снодсбери вытянули шеи и уставились на покрасневшего, как рак, дядю Тома.

— Уж я его отделал, будьте уверены. Представляете, он заявил, что мир катится в пропасть. «Не мелите вздор, старина», — сказал я ему. «Я никогда не мелю вздора», — отвечает он. «Однако для начинающего у вас это здорово получается», — говорю я. Думаю, вы со мной согласитесь, мальчики, и леди, и джентльмены, вправил я ему мозги.

Аудитория радостно согласилась и горячо поддержала оратора. Из зала снова закричали «Браво! Браво!», а мой булочник принялся яростно колотить в пол своей увесистой тростью.

— Ну вот, мальчики, — проговорил Гасси с противной самодовольной ухмылкой и одернул манжеты. — Вот и наступил конец летнего семестра, и многие из вас, без сомнения, покинут школу. И я вас не обвиняю, потому что невооруженным глазом видно: скука тут у вас смертная. А впереди вас ждет огромный мир. Скоро многие из вас пойдут гулять по Бродвею. Хочу, чтобы вы зарубили себе на носу: как бы ни досаждали вам аденоиды, упаси вас Бог стать пессимистами, которые мелют вздор, как старина Том Траверс. Посмотрите, вот он во втором ряду, с багровой физиономией.

Гасси умолк, чтобы дать возможность желающим еще раз взглянуть на дядю Тома и освежить в памяти его образ, а я, ощущая некоторую растерянность, невольно задумался вот о чем. Не первый год общаясь с завсегдатаями «Трутней», я успел хорошо изучить, как по-разному влияет на людей чрезмерная доза сока Иппокрены,[31] но еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь распоясался так, как Гасси.

С нокаутирующей раскованностью он откалывал такие номера, что, по-моему, переплюнул самого Барми Фотерингея-Фиппса, блиставшего в канун Нового года.

Позже мы с Дживсом обсуждали выходки Гасси, и Дживс объяснил, что тут весь фокус в торможении и в подавлении эго, если я ничего не перепутал. Насколько я понял, он хотел сказать, что в течение пяти лет строгого уединения среди тритонов в Гасси копился весь тот идиотизм, который должен был бы в эти годы понемногу растрачиваться, и вот теперь он, идиотизм, в одночасье выплеснулся наподобие девятого вала или приливной волны, как вам больше нравится.

Видимо, так оно и случилось. Обычно Дживс знает, что говорит.

Как бы то ни было, я радовался, что у меня хватило ума не сесть во втором ряду. Возможно, я нанес некоторый урон престижу Вустеров, затесавшись в среду пролетариев, стоявших в задних рядах, но, по крайней мере, чувствовал, что нахожусь вне опасности. Гасси так разошелся, что если бы увидел меня, то мог бы, наплевав на нашу старую школьную дружбу, отпустить на мой счет какую-нибудь подлую шуточку.

— Чего я не выношу, так это пессимизма, — разглагольствовал Гасси. — Мальчики, будьте оптимистами. Вы все знаете разницу между оптимистом и пессимистом. Оптимист — это человек, который… Впрочем, возьмем двух ирландцев, гуляющих по Бродвею. Один оптимист, другой пессимист, также, как один Пэт, другой Майк……Смотрите-ка, Берти! Привет, не знал, что ты здесь.

Я хотел спрятаться за булочника, но обнаружил, что его и след простыл. Наверное, вдруг вспомнил, что его ждут приятели, а может, обещал жене вернуться домой к чаю. Короче говоря, пока я зевал по сторонам, он слинял, оставив меня без прикрытия.

Между мной и Гасси, который самым оскорбительным образом тыкал в мою сторону пальцем, зияло пустое пространство, все повернули головы и с любопытством уставились на меня.

— Вот перед вами наглядный пример, — обрадованно заорал Гасси, продолжая тыкать пальцем, — того, о чем я говорил. Мальчики, леди и джентльмены, внимательно посмотрите на этого типа, он стоит там, позади: визитка, брюки, все с иголочки, респектабельный серый галстук, гвоздика в петлице — ошибиться невозможно. Это Берти Вустер, самый гнусный пессимист из всех, кого я знаю. Говорю вам, я презираю этого типа. А почему я его презираю? Я вам скажу, мальчики, и леди, и джентльмены. Потому что он пессимист. У него психология капитулянта. Когда я ему сообщил, что намерен сегодня выступить перед вами, он пытался меня отговорить. Вы знаете, почему он пытался меня отговорить? Потому, сказал он, что брюки у меня на заду непременно лопнут.

Зал взорвался бурными аплодисментами. Тема лопнувших брюк нашла живой отклик в простодушных сердцах юных воспитанников классической школы. Мальчики, сидевшие в последнем ряду, покраснели, начали перешептываться, и один из них, малыш с веснушками на лице, попросил у меня автограф.

— Позвольте мне, мальчики, леди и джентльмены, рассказать вам одну историю о Берти Вустере.

Вустеры могут многое вынести, но не потерпят, чтобы их имя сделали предметом публичного обсуждения. Я начал потихоньку просачиваться к двери, когда понял, что бородач все-таки решил положить конец затянувшемуся выступлению многоуважаемого мистера Финк-Ноттла.

Почему он не сделал этого раньше, для меня загадка. Видимо, был в шоке. И, разумеется, если оратор увлек слушателей, как Гасси, чертовски трудно вмешаться и остановить его. Однако перспектива выслушать еще один анекдот в Гассином исполнении заставила бородатого пустить в ход всю свою изобретательность. Вскочив с места не менее стремительно, чем я со скамьи, когда увидел Таппи, вылезающего из кустов, бородач бросился к столу, схватил книгу, устремился к оратору и тронул его за руку.

Гасси круто обернулся, увидел упитанного бородатого молодчика с увесистой книгой в руке и, видимо, решив, что тот собирается его поколотить, отпрянул в сторону и занял оборонительную позицию.

— Время идет, мистер Финк-Ноттл, и, я думаю, нам следует…

— Ах, да, — сказал Гасси с облегчением. — Призы. Ода, конечно. Да-да. Самое время. Приступим. Что там?

— Правописание и орфография. П.К. Первис, — объявил бородач.

— Правописание и орфография. П.К. Первис, — повторил Гасси укоризненным тоном, будто делал П. К. Первису выговор. — П.К. Первис, на выход.

Теперь, когда бесчинствам Гасси положили конец, мне показалось, что уже нет необходимости в стратегическом отступлении, которое я планировал. Мне совсем не хотелось уходить, коль скоро обстоятельства меня к тому не вынуждали. Как я и предсказал в разговоре с Дживсом, зрелище было сногсшибательное. Приемы Гасси действовали на публику безотказно, он приковывал к себе всеобщее внимание, если, конечно, не допускал личных выпадов. Итак, я решил остаться и вскоре услышал мелодичное поскрипывание ботинок — это П.К. Первис карабкался на сцену.

Чемпион по правописанию и орфографии был розовощекий, рыжий малыш трех с половиной футов ростом в новых, со скрипом башмаках. Гасси погладил его по головке. Кажется, он с первого взгляда проникся к ребенку симпатией.

— Вас зовут П.К. Первис?

— Сэр, да, сэр.

— Мир прекрасен, П.К. Первис.

— Сэр, да, сэр.

— А, значит, вы уже успели это заметить? Правильно. Вы, случайно, не женаты?

— Сэр, нет, сэр.

— Женитесь, П.К. Первис, — настоятельно посоветовал Гасси. — Только женившись человек начинает… Впрочем, вот ваша книга. Судя по названию, ужасная чепуха, но уж какая есть. Вот, держите.

П.К. Первис заскрипел прочь, сопровождаемый жидкими аплодисментами, однако нельзя было не заметить, что вслед за ними наступила напряженная тишина, которая неоспоримо свидетельствовала о зреющем в преподавательских кругах Мар-кет-Снодсбери новом настроении. Родители начали переглядываться. У бородатого физиономию перекосило, будто он проглотил тухлую устрицу. У тети Далии был такой вид, который яснее всяких слов говорил, что у нее исчезли последние сомнения и она вынесла приговор. Я видел, как она что-то шепнула дурехе Бассет, которая сидела справа от нее. Девица кивнула с печальным видом и стала похожа на фею, которая вот-вот прольет слезинку, чтобы зажечь на Млечном пути еще одну звездочку.

После ухода П.К. Первиса Гасси снова погрузился в медитативное состояние и стоял, засунув руки в карманы, с открытым ртом. Внезапно обнаружив рядом с собой толстого мальчика в бриджах, он сильно вздрогнул.

— Привет! — сказал он удивленно. — Кто вы такой?

— Это Р.В. Сметерст, — сказал бородатый.

— Что ему здесь нужно? — подозрительно осведомился Гасси.

— Вы награждаете его призом за успехи в рисовании, мистер Финк-Ноттл.

Объяснение показалось Гасси правдоподобным, и лицо у него прояснилось.

— Как же, как же, само собой… — спохватился он. — Ну, вот, держите, пострел вы этакий. Что? Уже уходите? — сказал он, видя, что мальчик собирается покинуть сцену.

— Сэр, да, сэр.

— Погодите, Р.В. Сметерст. Не спешите. Я хотел бы кое о чем вас спросить.

Однако бородатый, видимо, задался целью поскорее свернуть церемонию. Он осторожно вытеснил Р.В. Сметерста со сцены — так трактирный вышибала с сокрушенным видом выставляет из заведения старого почтенного завсегдатая — и стал выкликать Дж. Дж. Симмонса. Мгновение спустя Дж. Дж. Симмонс вскочил и двинулся к сцене. Представьте себе мои чувства, когда объявили, что предмет, в котором преуспел Дж. Дж. Симмонс, — Священное Писание. В нашем полку прибыло.

Дж. Дж. Симмонс оказался противным, нахального вида юнцом с неровно торчащими передними зубами и очками на носу, но я горячо ему хлопал. Мы, знатоки Священного Писания, горой стоим друг за друга.

С сожалением отмечаю, что Гасси его сразу невзлюбил. Во взгляде, устремленном на Дж. Дж. Симмонса, не было и тени того расположения, которым он так щедро одарил П.К. Первиса и, правда, в меньшей степени, Р.В. Сметерста. Теперь Гасси демонстрировал холодную отстраненность.

— Итак, Дж. Дж. Симмонс.

— Сэр, да, сэр.

— Что это значит — сэр, да, сэр? Черт знает как глупо, если разобраться. Итак, вы получили приз как лучший знаток Священного Писания?

— Сэр, да, сэр.

— Действительно, от вас можно этого ожидать, судя по вашему виду. Однако… — Гасси помолчал и подозрительно посмотрел на юнца, — откуда нам знать, может, вы все списали? Давайте-ка я вас проверю, Дж. Дж. Симмонс. Как звали того, как его там… который родил… как бишь его? Можете вы мне ответить, Дж. Дж. Симмонс?

— Сэр, нет, сэр.

Гасси посмотрел на бородатого.

— Сомнительно, — сказал он. — Очень сомнительно. Похоже, мальчик вообще не знает Священного Писания.

Бородатый отер лоб.

— Мистер Финк-Ноттл, уверяю вас, нами были приняты все меры, чтобы обеспечить объективность оценок, и Симмонс значительно опередил своих конкурентов.

— Что ж, если вы настаиваете, — с сомнением проговорил Гасси. — Ладно, Дж. Дж. Симмонс, получайте свой приз.

— Сэр, благодарю вас, сэр.

— Однако позвольте вам сказать, что не стоит особенно гордиться вашим призом. Берти Вустер…

Вот скотина, надо же нанести такой удар. Я исходил из предположения, что, оборвав выступление Гасси на полуслове, у него, как у змеи, вырвали жало. Я вжал голову в плечи и бочком пробрался к двери. Только меня и видели.

— Берти Вустер получил приз как лучший знаток Священного Писания, когда мы с ним вместе учились в начальной школе. Вы знаете, что собой представляет Берти Вустер. Конечно же, он смошенничал. Ему удалось похитить награду у более достойных претендентов, потому что он пользовался самыми бесстыдными, нечестными и низкими приемами, редкими даже для тех школ, где подобные методы процветают вовсю. Когда он пришел на экзамен, карманы у него были так набиты шпаргалками, в частности, перечнем царей Иудейских, что…

Продолжения не слышал, так как вышел на свежий воздух. Минуту спустя я уже сидел в автомобиле, нащупывая дрожащей ногой педаль стартера.

Мотор заработал, я включил передачу. Посигналил и рванул.

Когда я загонял автомобиль в конюшни Бринкли-Корта, все мои нервные узлы продолжали вибрировать. Потрясенный до основания Бертрам проковылял к себе в комнату снять визитку. Надев фланелевый костюм, я прилег на кровать и, наверное, задремал, потому что очнувшись увидел Дживса.

Я сел.

— Что, Дживс, чай?

— Нет, сэр. Скоро обед. Дурман рассеялся.

— Должно быть, я спал.

— Да, сэр.

— Когда организм изнурен, природа берет свое.

— Да, сэр.

— И силы восстанавливаются.

— Да, сэр.

— Стало быть, скоро обед? Очень хорошо. Настроение, честно говоря, не обеденное, но тем не менее приготовьте переодеться.

— В этом нет надобности, сэр. Сегодня к обеду никто не переодевается. К столу будут поданы только холодные закуски.

— Это еще почему?

— Так пожелала миссис Траверс, дабы освободить прислугу, которая собирается сегодня вечером посетить танцевальный вечер в имении сэра Персиваля Стретчли-Бадда.

— Ах, да, конечно. Помню. Кузина Анджела мне говорила. Сегодня вечером, да? А вы идете?

— Нет, сэр. Я не слишком привержен подобным развлечениям в сельской глуши.

— Я вас понимаю. Эти деревенские танцульки все одинаковы. Фортепиано, скрипка и шершавый пол. Не знаете, Анатоль идет? Анджела говорила, он вроде бы не собирается.

— Мисс Анджела права, сэр. Месье Анатоль в постели.

— Ох уж эти французы, до чего чувствительны.

— Бесспорно, сэр. Мы помолчали.

— Да, Дживс, — сказал я, — ну и денек у меня сегодня выдался.

— Совершенно верно, сэр.

— Другого такого не припомню — с утра до вечера напичкан неприятностями. Конца я не дождался, ушел раньше.

— Да, сэр. Я видел, как вы ушли.

— По-моему, мне этого нельзя поставить в вину.

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттл, вне всякого сомнения, самым непозволительным образом перешел наличности.

— И долго вся эта канитель тянулась после моего ухода?

— Нет, сэр. Церемония вскоре завершилась. Высказывания мистера Финк-Ноттла по адресу юного мистера Дж. Дж. Симмонса привели к тому, что торжество пришлось закончить раньше времени.

— Но ведь Гасси разделался с Симмонсом еще до моего ухода.

— Так казалось, сэр. После вашего ухода мистер Финк-Ноттл снова принялся за юного мистера Дж. Дж. Симмонса. Если помните, сэр, он и раньше выражал сомнения по поводу bona fides юного джентльмена, а потом начал его обвинять в самых суровых выражениях, утверждая, что он не завоевал бы приза за хорошее знание Священного Писания, если бы не прибегал к постоянному мошенничеству в крупных масштабах. Мистер Финк-Ноттл даже выразил предположение, что юный мистер Симмонс состоит на заметке в полиции.

— О Господи!

— Да, сэр. Слова мистера Финк-Ноттла произвели сенсацию. Реакцию присутствующих на выдвинутые мистером Финк-Ноттлом обвинения я бы расценил как неоднозначную. Юные учащиеся школы выразили удовлетворение и поддержали оратора бурными аплодисментами, а матушка мистера Дж. Дж. Симмонса встала и в резкой форме выразила мистеру Финк-Ноттлу свое возмущение.

— Неужели Гасси не пошел на попятную?

— Нет, сэр. Мистер Финк-Ноттл заявил, что теперь он все понял, и намекнул на преступную связь матушки юного джентльмена с директором школы, который, по выражению мистера Финк-Ноттла, состряпал хорошие оценки юному мистеру Дж. Дж. Симмонсу, дабы завоевать расположение вышеупомянутой леди.

— Не может быть!

— Увы, сэр.

— Ну и ну, Дживс! А потом?

— Они спели государственный гимн, сэр.

— Что вы говорите?!

— Да, сэр.

— В такой момент?

— Да, сэр.

— Ну да, ведь вы там присутствовали и своими глазами все видели, однако я бы никогда не подумал, что в подобных обстоятельствах Гасси и эта дама начнут петь дуэтом.

— Вы меня не поняли, сэр. Гимн пели все присутствующие. Директор школы подошел к органисту и что-то тихо ему сказал. После чего органист заиграл государственный гимн, и процедура завершилась.

— Очень вовремя.

— Да, сэр. Миссис Симмонс была настроена чрезвычайно агрессивно.

Я задумался. Конечно, то, что я услышал, было крайне неприятно и достойно сожаления. Более того, я упал духом, и меня охватили дурные предчувствия. Короче, я бы погрешил против правды, если бы сказал, что доволен положением дел. Но, с другой стороны, все дурное было уже позади, и мне казалось, что сейчас уместнее не скорбеть о произошедшем, а думать о светлом завтра. В том смысле, что хоть Гасси побил Вустерширский рекорд идиотизма и потерял шансы стать любимцем Маркет-Снодсбери, однако он сделал предложение Мадлен Бассет, и она его предложение приняла, этого нельзя сбрасывать со счетов. Я изложил свои соображения Дживсу.

— Безобразная история, — сказал я, — о ней, наверное, будут здесь рассказывать из поколения в поколение. Но мы не должны забывать, Дживс, что, хотя Гасси выставил себя последним идиотом, зато у него несомненный успех на другом фронте.

— Нет, сэр. Я не понял.

— Дживс, когда вы говорите «Нет, сэр», вы подразумеваете «Да, сэр»?

— Нет, сэр. Я подразумеваю «Нет, сэр».

— То есть он не преуспел на другом фронте?

— Нет, сэр.

— Но ведь он помолвлен.

— Уже нет, сэр. Мисс Бассет расторгла помолвку.

— Вы шутите?

— Нет, сэр.

Интересно, заметили ли вы в моих мемуарах одну странную особенность? В тот или иной момент практически все действующие лица хватаются за голову. Мне не раз приходилось быть участником самых драматических событий, но чтобы все вокруг то и дело хватались за голову — такого я пока не наблюдал.

Надеюсь, вы помните, как дядюшка Том хватался за голову. И Гасси хватался. И Таппи тоже. И хотя я не располагаю точной информацией, думаю, что Анатоль еще как хватался, а уж плакса Бассет и подавно. Тетя Далия тоже схватилась бы, уверен, только она боится помять свою аккуратную прическу.

Да, так вот, я хочу сказать, что теперь и я схватился за голову. Руки взлетели вверх, голову потянуло вниз, и Бертрам пополнил сплоченные ряды хватающихся за голову.

Я все еще тер свою черепушку, задаваясь вопросом, что теперь делать, когда кто-то забарабанил в дверь, будто вознамерился ее высадить.

— Вероятно, это мистер Финк-Ноттл, сэр, — сказал Дживс.

Однако чутье его подвело. Это был не Гасси, а Таппи. Он ворвался в комнату, дыша с трудом, как астматик. Невооруженным глазом было видно, что придурок взволнован до крайности.

Я внимательно в него вгляделся. Его вид мне совсем не понравился. Я хочу сказать, что никогда не считал его красавцем, ибо Природа, творя этого благородного англичанина, подсунула ему нижнюю челюсть куда более массивную, чем требуется, и глаза-буравчики, какие нужны разве что столпу Британской империи да регулировщику уличного движения. А в данный момент его физиономия не только оскорбляла мое эстетическое чувство, но еще и имела явно угрожающее выражение, так что я пожалел, что Дживс, черт его подери, чересчур тактичен.

Разумеется, весьма похвально, что он, как привидение, бесследно растворяется в воздухе, стоит только какому-нибудь визитеру у меня появиться, но бывают минуты — сдается мне, что сейчас как раз именно такая минута, — когда тактичнее всего сплотиться вокруг Бертрама и, случись потасовка, протянуть своему молодому господину руку помощи.

Итак, Дживс испарился. Я не видел и не слышал, как он уходил, но его уже и след простыл. Насколько хватало глаз, везде был только Таппи. И, как я уже упомянул, его вид вселял тревогу. По-моему, он пришел, чтобы вновь поднять вопрос о лодыжках Анджелы, которые я растирал.

Однако его вступительное слово рассеяло мои опасения. Оно звучало вполне миролюбиво, и я вздохнул свободно.

— Берти, — сказал он, — я должен перед тобой извиниться. Для этого и пришел.

Когда я понял, что нет и намека на лодыжки Анджелы, я, как вы уже знаете, почувствовал огромное облегчение. Однако удивился еще больше. Со времени прискорбного случая в «Трутнях» прошло несколько месяцев, и до сих пор Таппи не выказывал никаких признаков раскаяния или сожаления о содеянной им пакости. Более того, как я узнал из достоверных источников, на обедах и званых вечерах он постоянно рассказывает о своей идиотской проделке, хвастает и хохочет как сумасшедший.

Поэтому я не мог взять в толк, как это он столько времени спустя докатился до того, чтобы просить у меня прощения. Возможно, у него совесть заговорила, но с чего бы вдруг?

И тем не менее факт остается фактом.

— Таппи, дружище, — со свойственным мне великодушием сказал я, — забудем об этом.

— Как это «забудем»? Я не забуду.

— В том смысле, что не стоит вспоминать. И думать не стоит. Все мы порой теряем голову и делаем глупости, а потом жалеем. Ты ведь тогда был сильно навеселе.

— О чем, черт подери, мы говорим?

Мне его тон не понравился. Что за бесцеремонность!

— Поправь меня, если я ошибаюсь, — сухо сказал я, — но мне казалось, ты извиняешься за свою дурацкую шутку в «Трутнях», когда ты закинул кольцо за стойку и мне пришлось прыгать в бассейн во фраке.

— Вот осел! Я совсем о другом.

— О чем же?

— Об истории с этой Бассет.

— О какой истории?

— Берти, когда вчера ты мне сказал, что любишь Мадлен Бассет, я сделал вид, будто верю, но на самом деле усомнился. Уж очень невероятно. Но потом я навел справки, и твои слова подтвердились. Я пришел извиниться за то, что не поверил тебе.

— Говоришь, навел справки?

— Я спросил Бассет, делал ли ты ей предложение, и она сказала, да, делал.

— Таппи! Ты с ума сошел!

— Еще чего!

— Это же верх бестактности, неужели ты не понимаешь?

— Нет.

— Нет? Ну, тогда конечно. Хотя, по-моему, тебе следовало бы вести себя деликатнее.

— К черту деликатность. Я должен был убедиться, что не ты похитил у меня Анджелу. Теперь я знаю, что не ты.

Ладно, раз уж речь идет об этом, не стоит его упрекать в отсутствии деликатности.

— А, ну тогда все в порядке, слава Богу.

— Я выяснил, кто похитил Анджелу.

— Что-что?!

Он мне не ответил. В глазах у него разгорался мрачный огонь. Он угрожающе выдвинул челюсть, и теперь она выпирала, не уступая Дживсову затылку.

— Берти, — сказал он, — помнишь мою клятву? Помнишь, что я хотел сделать с тем гадом, который отбил у меня Анджелу?

— Если не ошибаюсь, ты собирался оторвать ему голову…

— …и выпустить кишки. Правильно. Программа остается в силе.

— Но, Таппи, уверяю тебя, никто не похищал у тебя Анджелу в Каннах, готов засвидетельствовать под присягой.

— Ее похитили, когда она вернулась сюда.

— Что?!

— Перестань чтокать.

— Но после возвращения она ни с кем не виделась.

— Ни с кем? А тритонофил?

— Гасси?

— Ну да. Финк-Ноттл, змея подколодная. Нет, это уже полный бред.

— Послушай, ты бредишь! Он влюблен в Бассет.

— Не может быть, чтобы вы все были влюблены в эту малохольную Бассет. По-моему, в нее вообще невозможно влюбиться. Говорю тебе, он влюблен в Анджелу. А она — в него.

— Но Анджела дала тебе отставку еще до Гассиного приезда.

— В том-то и дело, что два часа спустя.

— Не мог же он в нее влюбиться за два часа.

— Почему? Я в нее влюбился за две минуты. Я ее боготворил, эту лупоглазую зазнайку.

— Но послушай…

— Не спорь, Берти. Факты говорят сами за себя. Она любит этого кретина.

— Чушь, старик. Совершеннейшая чушь.

— Да? — Он в ярости топнул ногой. Раньше я про такое только в романах читал, но собственными глазами никогда не видел. — Тогда объясни мне, как вышло, что они помолвлены?

Меня будто дубиной по голове шарахнули.

— Помолвлены?!

— Она сама мне сказала.

— Пошутила.

— Нет, не пошутила. Сразу после того, как закончилась эта дурацкая комедия в школе, он сделал ей предложение, и она согласилась, даже глазом не моргнула.

— Послушай, здесь какая-то ошибка.

— Именно ошибка. Со стороны Финк-Ноттла, змеи подколодной. Сейчас я живо ему это объясню. Вот дай только поймаю. Гоняюсь за ним с половины шестого.

— Гоняешься?

— Все обегал. Хочу оторвать ему голову.

— Ага. Понимаю.

— Ты случайно его не видел?

— Нет.

— Если увидишь, поскорей с ним простись и беги заказывать похоронный венок… А-а, Дживс.

— Сэр?

Я не слышал, как отворилась дверь, но Дживс уже снова оказался в спальне. Лично я уверен, как уже раньше упоминал, что Дживсу двери вообще не нужны. Он вроде индийских йогов, которые могут зашвыривать свои астральные тела куда им заблагорассудится — например, растворится в воздухе где-нибудь, скажем, в Бомбее, а потом соберет свои составные части и через пару минут, глядишь, появился уже в Калькутте. Только такая гипотеза может объяснить, как Дживс ухитряется возникать там, где его только что не было. Видимо, просто-напросто перемещает свое эфирное тело из точки А в точку В, вот и все.

— Дживс, вы не видели мистера Финк-Ноттла?

— Нет, сэр.

— Хочу его прикончить.

— Очень хорошо, сэр.

Таппи выскочил вон, хлопнув дверью, а я изложил последние новости.

— Представьте себе, Дживс, мистер Финк-Ноттл обручился с моей кузиной Анджелой.

— В самом деле, сэр?

— Что вы на это скажете? Вам понятен этот психологический феномен? В чем тут фокус? Ведь всего несколько часов назад он был помолвлен с мисс Бассет.

— Весьма распространенный случай, сэр. Джентльмен, получивший отставку у одной молодой леди, сразу же устремляется к другой и начинает добиваться ее расположения. Иными словами, становится в позу.

До меня начало доходить.

— А-а, понимаю. Становится в позу и бросает вызов.

— Да, сэр.

— Вроде того, что, мол, пожалуйста, не хочешь — не надо, найдутся другие.

— Совершенно верно, сэр. Мой кузен Джордж…

— Дживс, давайте сейчас не будем вспоминать о вашем кузене Джордже.

— Хорошо, сэр.

— Поговорим о нем в долгие зимние вечера, идет?

— Как пожелаете, сэр.

— Во всяком случае, готов поспорить, что ваш кузен Джордж не был такой трусливой медузой, как Гасси. И этот наш Гасси оказался способен стать в позу и бросить вызов! Вот что меня особенно поражает, Дживс.

— Вы, вероятно, помните, сэр, что мистер Финк-Ноттл впал в состояние болезненного нервного возбуждения.

— Что правда, то правда. Он теперь сам не свой.

— Очень точно подмечено, сэр.

— Знаете, что я вам скажу, Дживс? Если Таппи до него доберется, он впадет в куда более болезненное состояние… Который час?

— Ровно восемь, сэр.

— Стало быть, Таппи гоняется за ним вот уже два с половиной часа. Дживс, мы должны спасти нашего незадачливого дуралея.

— Да, сэр.

— Все-таки человеческая жизнь это человеческая жизнь, верно?

— В высшей степени, сэр.

— В таком случае первым делом надо отыскать придурка. А затем мы сможем обсудить план дальнейших действий. Приступайте к делу, Дживс, и хорошенько прочешите окрестности.

— В этом нет необходимости, сэр. Если вы обернетесь, вы увидите мистера Финк-Ноттла. Он выбирается из-под вашей кровати, сэр.

Клянусь Юпитером, Дживс был совершенно прав.

Гасси собственной персоной выползал, как справедливо заметил Дживс, из-под моей кровати. Весь в пыли, он напоминал черепаху, высунувшую голову, чтобы глотнуть воздуху.

— Гасси! — сказал я.

— Дживс, — прошептал Гасси.

— Сэр?

— Дживс, дверь заперта?

— Нет, сэр, но я немедленно ее запру.

Гасси рухнул на кровать, и на миг мне показалось, что он собирается по примеру прочих обитателей Бринкли схватиться за голову. Но оказалось, он просто смахнул со лба дохлого паука.

— Дживс, вы заперли дверь?

— Да, сэр.

— Кто может поручиться, что этому чертову Глоссопу не взбредет в голову снова сюда я…

Гасси хотел сказать «явиться», но слово замерло у него на губах. Едва он произнес «я…», как дверная ручка залязгала и задергалась. Гасси вскочил с кровати и замер, живо напомнив картину Ландсеера «Загнанный олень», висящую в столовой у тетки Агаты. Мгновение постояв в нерешительности, Гасси нырнул в платяной шкаф и забился в угол, прежде чем мы с Дживсом поняли, что происходит. По-моему, пассажиры, опаздывающие к поезду в 9.15, мчались бы не столь стремительно.

Я взглянул на Дживса. Он слегка приподнял правую бровь, только так он и позволял себе проявить обуревавшие его чувства.

— Кто там? — рявкнул я.

— Открывай, черт подери, — заорал Таппи за дверью. — Зачем ты заперся?

Я проконсультировался с Дживсом на языке мимики, то есть с помощью бровей. Он вздернул одну бровь. Я тоже вздернул одну бровь. Он вздернул вторую. Я проделал то же самое. Потом мы оба вздернули обе брови. Что ж, делать нечего — я отворил дверь, и в спальню ворвался Таппи.

— Ну что там еще? — спросил я как можно беспечнее.

— Почему дверь была заперта? — прорычал Таппи. Находясь в отличной форме по части вздергивания бровей, я с успехом продемонстрировал свое умение.

— По-твоему, человек лишен права уединиться, Глоссоп? — строго осведомился я. — Хочу переодеться, поэтому распорядился, чтобы Дживс запер дверь.

— Подходящий предлог! — злобно прошипел Таппи и, кажется, еще добавил: «Идиот несчастный!» — Думаешь, я поверю, будто ты боишься, что толпы любопытных вдруг нагрянут полюбоваться тобой в исподнем? Ты запер дверь потому, что прячешь Финк-Ноттла, эту змею подколодную. Я сразу тебя заподозрил и вернулся проверить. Обшарю всю комнату дюйм за дюймом. Уверен, он где-то здесь… Что у тебя в шкафу?

— Одежда, — сказал я, снова пытаясь взять небрежный тон, хотя вряд ли моя попытка увенчалась успехом. — Обычная одежда английского джентльмена, приехавшего погостить в загородный дом.

— Лжешь!

Вряд ли ему удалось бы уличить меня во лжи, замешкайся он со своим обвинением секунду-другую, потому что едва оно успело сорваться с его губ, как Гасси в шкафу уже не было. Я высказывался по поводу скорости, с которой он нырнул в шкаф. Так вот, она была ничтожно малой в сравнении со скоростью, с которой Гасси оттуда вынырнул. Что-то неясное со свистом пронеслось мимо меня, и оказалось, что Гасси уже нет среди нас.

Думаю, Таппи удивился. Вообще-то я даже в этом уверен. Несмотря на апломб, с которым он заявил, что в шкафу хранится Финк-Ноттл, он был явно ошарашен, когда Гасси просвистал мимо нас со скоростью света. Таппи громко булькнул и отскочил футов на пять. Однако в следующий миг самообладание к нему вернулось, и он стремглав вылетел из комнаты в погоне за Гасси. Не хватало только тетушки Далии, вопящей «Ату его!» или что там у них полагается вопить в таких случаях, чтобы вы получили картину под названием «Члены охотничьего клуба «Куорн» на лисьей травле».

Я рухнул в первое попавшееся кресло. Бертрам не из тех, кого можно с легкостью обескуражить, но тут заварилась такая каша, которую вовек не расхлебаешь.

— Дживс, — сказал я, — это уж слишком.

— Да, сэр.

— Голова идет кругом.

— Да, сэр.

— Думаю, будет лучше, если вы меня оставите. Надо хорошенько все обдумать.

— Да, сэр.

Дверь затворилась. Я закурил сигарету и принялся размышлять.

Уверен, любой на моем месте весь вечер ломал бы голову без всякого толку, но мы, Вустеры, одарены сверхъестественной способностью ухватывать суть вещей, и, думаю, от силы минут через десять я уже знал, что надо делать.

По моему разумению, дело можно было уладить, только поговорив с Анджелой по душам. Ведь именно она устроила весь этот тарарам, повела себя, как глупая гусыня, сказав «да» вместо «нет», когда Гасси под воздействием спиртного, с одной стороны, и нервного возбуждения — с другой, предложил ей соединиться в браке. Надо всыпать Анджеле по первое число и заставить ее дать Гасси отставку. Четверть часа спустя я набрел на негодницу в беседке, где она пила что-то прохладительное, и сел с ней рядом.

— Анджела, — начал я, и если вы сочтете, что мой голос звучал слишком сурово, хотел бы я послушать, как звучал бы на моем месте ваш голос, — все это совершенный бред.

Она вышла из задумчивости. Потом вопросительно на меня посмотрела.

— Прости, Берти, я не слышала. Ты сказал, что у тебя бред?

— Я говорю не о себе.

— Ох, прости, значит, мне показалось.

— Если бы у меня был бред, я пришел бы разговаривать с тобой?

— Конечно.

Я понял, что лучше отступиться, и взялся за дело с другого конца.

— Я только что видел Таппи.

— Да?

— И Гасси Финк-Ноттла.

— Вот как?

— Оказывается, ты наплевала на Таппи и обручилась с Гасси.

— Совершенно верно.

— Именно в этом смысле я и сказал, что все это полный бред. Не можешь ты полюбить такого идиота, как Гасси.

— Почему же?

— Не можешь — и все тут.

Я хочу сказать, что, конечно же, не могла она полюбить Гасси. Никто не может полюбить этого малохольного придурка, разве что такая же малохольная и придурочная девица вроде Мадлен Бассет. На черта он Анджеле? Нет, конечно, Гасси отличный малый во всех отношениях, обходительный, дружелюбный, и окажись у вас на руках больной тритон, никто лучше Гасси не посоветует, какие процедуры нужно ему делать до прихода доктора. Что же до свадебных колоколов и марша Мендельсона, тут Гасси не находка. Нисколько не сомневаюсь, можно часами метать камешки в самых густонаселенных местах Англии без малейшего риска попасть в девицу, которая бы согласилась стать миссис Огастус Финк-Ноттл, разве что под наркозом.

Я изложил Анджеле эти свои соображения, и она вынуждена была признать их справедливость.

— Пусть так. Может, и правда не люблю.

— Тогда зачем вы с ним обручились, дитя ты неразумное?

— Да так, шутки ради.

— Шутки ради?!

— Именно. Меня это ужасно позабавило. Посмотрел бы ты, какое у Таппи было лицо, когда я ему все выложила.

Внезапно меня осенило.

— А! Так ты стала в позу?

— Что?

— Обручилась с Гасси, чтобы насолить Таппи?

— Да.

— Вот я и говорю, ты стала в позу.

— Да. Наверное, можно выразиться и так.

— Знаешь, как еще это называется? Низкий обман. Барышня, вы меня удивляете.

— Почему? Не понимаю. Я скривил губы.

— Не понимаешь, потому что ты женщина. Все вы таковы. Режете по живому, и совесть вас не мучает. И еще гордитесь собой. Вспомни Хеверову жену Иаиль.[32]

— Где это ты слышал про Иаиль?

— Разве тебе неведомо, что в школе я получил приз за отличное знание Библии?

— Ах, да. Действительно, Огастус об этом упоминал в своем выступлении.

— Ну да, — торопливо сказал я. У меня не было ни малейшего желания вспоминать речь Гасси. — Вот я и говорю, посмотри на Иаиль, Хеверову жену. Вонзила острый кол в голову спящего гостя и пошла бахвалиться везде своим подвигом, тоже мне скаут. Недаром говорят: «О женщины, женщины!»

— Кто говорит?

— Мужчины, кто же еще! Да, жалкие вы создания. Однако ты не собираешься упорствовать, правда?

— Упорствовать в чем?

— В этой бредовой затее с вашим обручением.

— Очень даже собираюсь.

— Просто чтобы выставить Таппи в глупом свете.

— Думаешь, он выглядит глупо?

— Да.

— Так ему и надо.

Я понял, что топчусь на месте. Помнится, приз за знание Библии я получил, когда отвечал на вопросы о Валаамовой ослице. Что это были за вопросы, не могу точно сказать, однако вроде бы речь шла о животном, которое упиралось всеми ногами, прядало ушами и отказывалось внять уговорам. По-моему, сейчас Анджела вела себя точь-в-точь как Валаамова ослица. По-моему, они с Анджелой просто сестры-близнецы. Упрямы до глупости. В общем, Анджела показала себя во всем блеске.

— Вздорная девчонка, вот ты кто, — сказал я. Она слегка покраснела.

— Никакая я не вздорная девчонка.

— Нет, ты вздорная девчонка. Сама знаешь.

— Ничего подобного.

— Ломаешь жизнь Таппи, ломаешь жизнь Гасси, только чтобы потешить свое самолюбие.

— А это не твое дело. Я с жаром ее осадил.

— Как это не мое дело? На моих глазах разбиваются жизни моих школьных друзей! Ха! К тому же ты по уши влюблена в Таппи, и тебе самой это отлично известно.

— Ничего подобного!

— Да? Если бы каждый раз, как я ловлю полные любви взгляды, которые ты на него бросаешь, я получал по соверену…

Она смерила меня взглядом, в котором светилась отнюдь не любовь.

— Слушай, Берти, катись ты ко всем чертям! Я выпрямился во весь рост.

— Именно это и собираюсь сделать, — с достоинством сказал я, — Во всяком случае, я ухожу. Я все сказал.

— И слава Богу.

— Однако позволь заметить…

— Не позволю.

— Очень хорошо, — холодно сказал я. — В таком случае, пока-пока.

Я надеялся, что уязвил Анджелу.

Подавленный и обескураженный — этими словами можно было бы описать мое состояние, когда я покидал беседку. Не стану отрицать, от разговора с Анджелой я ожидал куда более утешительных результатов.

Признаться, она меня удивила. Мы почему-то всегда забываем, что любая девица становится настоящей мегерой, если сердечные дела у нее не ладятся. Мы с кузиной Анджелой, можно сказать, неразлучны с тех пор, когда я еще носил матросский костюмчик, а она была малявкой, у которой менялись молочные зубы, однако только теперь я начал прозревать тайные глубины ее души. Милая добрая резвушка, она всегда меня поражала своим простодушием. И вот теперь она, Анджела, безжалостно смеется — у меня в ушах стоит холодный издевательский смех, который никак не вяжется со свойственной ей деликатной и изысканной манерой общения. Казалось, я вижу, как она потирает руки в предвкушении, что сведет в могилу поседевшего от горя Таппи.

Всегда говорил и снова готов повторить: девицы — странные создания. Ох, прав был старик Киплинг, когда шутил, что слабый пол куда более непреклонен, чем сильный.

В сложившихся обстоятельствах, как мне показалось, единственное, что я мог сделать, это направиться в столовую и ударить по холодной закуске, о которой говорил Дживс. Я чувствовал настоятельную необходимость подкрепиться, ибо разговор с Анджелой вконец меня измотал. Эти беседы на обнаженном нерве выкачивают из человека всю его энергию и рождают сильное желание наброситься на бифштексы и ветчину.

Вот я и потащился в столовую и, едва переступив порог, заметил тетушку Далию, которая стояла у буфета и уплетала лососину под майонезом.

В смущении я пробормотал «Ой, аи, ах!» Когда мы с дражайшей родственницей последний раз имели удовольствие говорить tete-a-tete, она, должен вам напомнить, изъявляла желание утопить меня в пруду за огородами, и я не знал, чем для меня обернется эта встреча.

Увидев, что тетушка пребывает в добром расположении духа, я почувствовал большое облегчение. Невозможно описать ту сердечность, с которой она помахала мне вилкой.

— Привет, Берти, оболтус ты эдакий, — дружелюбно сказала она. — Так и знала, что встречу тебя у кормушки. Попробуй лососины. Знатная штука.

— Анатоль? — спросил я.

— Нет, он все еще в постели. Но судомойка была в ударе. До нее вдруг дошло, что она обслуживает не стаю канюков в пустыне Сахара, и она состряпала нечто вполне пригодное для человека. Славная девушка. Надеюсь, на танцах она от души повеселится.

Я положил себе порцию лососины, и мы принялись оживленно болтать о бале для прислуги у Стретчли-Баддов и упражняться в остроумии, прикидывая, как будет смотреться дворецкий Сеппингс, отплясывающий румбу.

Я покончил с первой порцией и собирался положить себе еще, когда всплыла тема Гасси. С учетом нынешних событий в Маркет-Снодсбери, я ожидал, что тетушка коснется ее раньше. Когда же она заговорила, я понял, что ей ничего не известно о помолвке Анджелы.

— Послушай, Берти, — сказала она, задумчиво пережевывая фруктовый салат, — этот твой Виски-Боттл…

— Финк-Ноттл.

— Виски-Боттл, — настойчиво повторила она. — После его сегодняшнего представления он во веки веков Виски-Боттл, так я теперь и буду его звать. Когда увидишь его, скажи, что он отлично меня повеселил. Когда он прямо со сцены вдруг начал шерстить Тома — это было потрясающе, ничего забавнее не видела с тех пор, как викарий наступил на развязавшийся шнурок и растянулся на ступенях кафедры. В самом деле, твой Виски-Боттл устроил нам первоклассное представление.

Я не мог с ней согласиться.

— А выпады в мой адрес…

— Они мне тоже понравились. Молодец он. Признайся, ведь ты смошенничал, когда получил приз за знание Библии?

— Ну что вы. Победа далась мне ценой всемерных и непрестанных усилий.

— А как насчет пессимизма, о котором нам толковал Виски-Боттл? Берти, ты пессимист?

То, что творится в этом доме, мог бы я ответить тетушке, успешно превращает меня в пессимиста, но я сказал, нет, я не пессимист.

— Вот и славно. Не будь пессимистом. Все к лучшему в этом лучшем из миров. Жизнь прожить — не поле перейти. Перед рассветом всегда тьма сгущается. Наберись терпения, и все будет хорошо. Туманен день, однако солнце воссияет… Отведай этого салата.

Я последовал ее совету, и хотя усердно работал вилкой, мысли мои были далеко. Я был сильно озадачен. Оттого, что в последнее время мне так часто приходилось водить компанию с разбитыми сердцами, теткина жизнерадостность казалось неуместной, да, именно неуместной.

— Я думал, вы будете немного раздосадованы, — сказал я.

— Раздосадована?

— Ну да, выходками Гасси на сцене. Признаюсь, я ожидал, что вы станете топать ногами и метать молнии.

— Ерунда. Почему я должна досадовать? Напротив, я польщена и горжусь, что вина из моих подвалов могут произвести такое магическое действие. Это мне возвращает веру в послевоенный виски. Кроме того, сегодня вечером я не могу ни на что досадовать. Я как дитя, которое хлопает в ладоши и пляшет под солнцем. Наконец-то оно выглянуло из-за туч. Пусть звонят колокола радости. Анатоль остается.

— Что?! Поздравляю, тетенька.

— Благодарю. Да, едва я вернулась домой, я принялась уговаривать его, трудилась, как усердный бобер, и наконец Анатоль, клянясь, что не уступит, уступает.[33] Он остается, хвала Господу, и, по-моему, теперь можно сказать: «Улыбается Бог в небесах, в этом мире все так хорошо…»[34]

Тетушка не успела договорить, как двери отворились, и к нашей честной компании присоединился дворецкий.

— Привет, Сеппингс, — сказала тетя Далия. — Я думала, вы ушли.

— Пока еще нет, мадам.

— Надеюсь, вы хорошо повеселитесь.

— Благодарю вас, мадам.

— Вы зачем-то хотели меня видеть?

— Да, мадам. Дело касается месье Анатоля. Разве вы бы позволили, мадам, мистеру Финк-Ноттлу корчить гримасы месье Анатолю из окна в крыше?

Наступило долгое молчание. Кажется, такое молчание называется немой сценой. Тетушка смотрела на дворецкого. Дворецкий смотрел на тетушку. Я смотрел на них обоих. Жуткая тишина ватным одеялом накрыла комнату. У меня на зубах хрустнул ломтик яблока, который попался во фруктовом салате, и раздался такой звук, будто с Эйфелевой башни сбросили булыжник на стеклянную теплицу для выращивания огурцов.

Тетя Далия тяжело привалилась к буфету и хрипло проговорила:

— Гримасы?

— Да, мадам.

— Из окна в крыше?

— Да, мадам.

— Вы хотите сказать, Финк-Ноттл сидит на крыше?

— Да, мадам. Это обстоятельство чрезвычайно огорчает месье Анатоля.

Думается, именно глагол «огорчает» задел тетю Далию за живое. Она по горькому опыту знала, что бывает, когда Анатоля огорчали. Мне было известно, что тетушка скора на ногу, но я не подозревал, что она способна совершить столь стремительный бросок. Помедлив ровно столько, сколько потребовалось, чтобы выпалить облегчающий душу залп отборной охотничьей брани, она вылетела из комнаты и бросилась вверх по лестнице, я даже не успел проглотить кусочек какого-то фрукта, кажется, банана. Как и в тот раз, когда я получил телеграмму об Анджеле и Таппи, мне показалось, что мое место — подле тетушки, и поэтому, оставив салат, я помчался за ней. Позади нас тяжелым галопом скакал Сеппингс.

Мое место, как я только что сказал, — подле тетки, однако выполнить это намерение было чертовски трудно, ибо она развила невероятную скорость. К концу первого пролета она вела забег, опережая участников на добрые десять корпусов, и когда повернула на второй пролет, я бы все еще не рискнул бросить ей вызов. Однако на следующем марше изнурительная гонка начала сказываться, тетушка слегка замедлила темп, обнаружив признаки запала, и на финишную прямую мы вышли почти ноздря в ноздрю. В комнату к Анатолю мы влетели вместе, во всяком случае наблюдатель затруднился бы отдать кому-либо из нас пальму первенства. Результат забега таков:

Победитель оторвался на полголовы. Номер второй опередил номер третий на половину лестничного марша.

Вбежав, мы все воззрились на Анатоля. Магистр поваренного искусства был мал ростом, толст и пузат, с неимоверными усами, причем между ними и эмоциональным состоянием их владельца прослеживалась прямая зависимость. Если носитель усов пребывал в добром расположении духа, их кончики загибались кверху, как у старшего сержанта. Когда же в душе Анатоля царил мрак, усы опадали.

Сейчас они совсем обвисли, что служило зловещим знаком. И если бы на этот счет оставалась хоть тень сомнения, то поведение Анатоля ее бы тут же развеяло. Он стоял возле кровати в розовой пижаме и, глядя в окно, потрясал кулаками. Сквозь стекло на Анатоля пялился Гасси. Глаза у него были выпучены, рот широко разинут, весь его вид поражал сходством с диковинной аквариумной рыбиной, которую хотелось поскорее накормить муравьиными яйцами.

Если сравнивать махавшего кулаками Анатоля и глазеющего на него Гасси, то, должен сказать, мои симпатии, безусловно, принадлежали первому. По-моему, он имел полное право махать всеми имеющимися у него в наличии кулаками.

Давайте обратимся к фактам. Вот Анатоль лежит в постели у себя в спальне, лениво размышляя о том, о чем обычно размышляют повара-французы, лежа в постели, и вдруг видит за окном жуткую физиономию. Такое зрелище способно вывести из себя самого закоренелого флегматика. Я бы просто взбесился, если бы, лежа в постели, вдруг узрел перед собой физиономию Гасси. Ваша спальня — ваша крепость, надеюсь, вы не станете этого оспаривать, и вы имеете все основания выказать неодобрение, если какая-то горгулья[35] пялится на вас в окно.

Пока я предавался раздумьям, тетушка Далия со свойственной ей решительностью перешла к делу.

— Что это значит?

В ответ Анатоль проделал нечто вроде упражнения из шведского гимнастического комплекса — сначала затряс задом, потом плечами и в заключение встряхнул своими черными волосами.

Потом заговорил.

Мне не раз приходилось беседовать с этим выдающимся человеком, и я всегда считал, что он говорит по-английски свободно, но не слишком вразумительно. Если помните, прежде чем появиться в Бринкли, он состоял в услужении у миссис Бинго Литтл и, без сомнения, кое-чего поднабрался у старины Бинго. А перед этим пару лет прожил в одном американском семействе в Ницце, где прошел курс языкового обучения у хозяйского шофера, в прошлом борца-тяжеловеса из Бруклина. Таким образом, соединив школы старины Бинго и бруклинца, Анатоль обрел способность изъясняться по-английски бегло, но непонятно.

Итак, великий человек изрек следующее:

— Браво! Вы спрашиваете, что это? Слушайте. Имейте немного внимания. Я ложился на боковую, но я не спал хорошо, и сейчас пробудился, в окно смотрел, а через окно, черт побери, он строит гримасы на меня. Разве так хорошо? Разве так удобно? Если вы думаете, мне нравится, вы сильно заблуждаете себя. Я взбесился, как мокрая курица. Разве нет? Я не какой-нибудь! Это спальня или что? Или дом для обезьян? Зачем эти негодники так нахально, как огурцы, на мой окно садятся и корчат гримасы?

— Справедливо, — сказал я. — По-моему, он совершенно прав.

Анатоль сверкнул глазом на Гасси и проделал экзерсис номер два, состоящий в том, что вы хватаете себя за ус, дергаете, а затем принимаетесь ловить мух.

— Однако немного ждите. Я не собираюсь закончить. Говорю, вижу этот тип в окошке, который строит несколько рож. Но что затем? Разве он удаляется, когда я испускаю крик, и оставляет меня миролюбивым? Нет, никогда в жизни. Он остается, населенный здесь, плевать с высокого дерева, сидит и смотрит на меня, как кот в сметане. Он делает гримасы против меня и опять делает гримасы против меня, и я сильно приказывал ему идти к черту, а он совсем не идет к черту отсюда. Он кричит и кричит мне, а я требую узнать, что он желает, но он не объяснял. О нет, это не наступает никогда на свете. Он только и знает пожимать своей головой. Какая чертова глупость! Думаете, это для меня забава? Думаете, я это обожаю? Я недоволен совсем этим глупым выход-ком. Я думаю, этот глупый дурак сильно помешанный. Je me fiche de ce type infect. C'est idiot de faire comme ca l'oiseau… Allez-vous-en, louffier…[36] Велите этому глупому дураку идти вон прочь. Он совсем полоумный, как мартовский кошка.

Должен сказать, Анатоль прекрасно изложил суть вопроса, и тетя Далия, кажется, вполне разделяла мою точку зрения. Она положила дрожащую руку ему на плечо.

— Велю, непременно велю, месье Анатоль, незамедлительно велю, — сказала тетя Далия, и я не поверил своим ушам — ее трубный голос звучал, как нежное голубиное воркование. Не тетя Далия, а горлица, зовущая своего голубка. — Теперь все будет хорошо.

Увы, тетушка совершила ошибку. Анатоль выполнил экзерсис номер три.

— Хорошо?! Norn d'un nom d'un nom![37] Какой шерт вы говоришь «все хорошо!» Разве польза тянуть резину пока горячо? Ждать одну половину момента. Совершенно не так быстро, мой славный малый. Никоим образом ни дать ни взять хорошо все. Однако снова повидайте в окно немного. Видите, это есть ужасные рыбные блюда на моем окошке. Но я не таков, я еду-еду не пищу, а наеду — освищу. Это чистая правда, я не нахожу приятно, когда в мое окно корчат рыбные блюда против меня. Нельзя это делать. Неприятно, нет. Я серьезный человек. Я не желаю смотреть шутки в моем окне. Лучше горькая редька, чем эти шутки. Совсем мало хорошего. Если этот рыбный витрин продолжается, я не остаюсь в доме больше навек. Быстро убегаю и никогда не поселяюсь.

Да, это была страшная угроза, и я не удивился, что после таких слов тетушка завопила, как доезжачий, на глазах которого застрелили лису.[38] Анатоль снова начал потрясать кулаками, тетя Далия тоже присоединилась к акции протеста. Сеппингс, почтительно пыхтевший в сторонке, кулаками не размахивал, но бросал на Гасси суровые, осуждающие взгляды. Любому здравомыслящему человеку было ясно, что, взобравшись на крышу, Огастус Финк-Ноттл совершил ужасный, непростительный проступок. Должно быть, даже в доме Дж. Дж. Симмонсов его реноме не упало столь низко, как в Бринкли-Корте.

— Пошел прочь, сумасшедший! — заорала тетя Далия набатным голосом, от которого особо впечатлительные члены «Куорна», бывало, теряли стремена и вылетали из седел.

В ответ Гасси обреченно вздернул брови, и тут я понял, что именно несчастный тщится нам сообщить.

— По-моему, — сказал мудрый Бертрам, никогда не упускающий случая вылить бочку масла в бушующие волны, — он хочет сказать, что не может убраться прочь, а если попытается, то свалится с крыши и сломает шею.

— Ну и что из того? — сказала тетя Далия.

Ее, конечно, можно было понять, но, по моим представлениям, существовало и более гуманное решение. Как известно, все окна в доме, кроме слухового, дядя Том распорядился забрать этими дурацкими решетками. Думаю, дядюшка рассудил, что раз грабитель набрался храбрости вскарабкаться на эдакую высоту, то пусть расплачивается.

— Если открыть окно, Гасси сможет сюда спрыгнуть. Тетя Далия схватила идею на лету.

— Сеппингс, как открывается окно?

— С помощью шеста, мадам.

— Принесите шест! Два шеста! Десять шестов!

Вскоре Гасси присоединился к нашей компании. Пользуясь расхожим газетным выражением, замечу, что несчастный глубоко осознавал свою вину.

Должен сказать, ни взгляд, ни поза тети Далии отнюдь не способствовали тому, чтобы к бедному придурку вернулось самообладание. От дружелюбия, которое она источала, когда мы с ней за фруктовым салатом обсуждали речь Гасси, не осталось и следа, поэтому я не удивился, что у него язык прилип к гортани. Тетя Далия, с неизменным добродушием воодушевлявшая на подвиг свору гончих, редко дает волю гневу, но когда такое случается, даже отчаянные смельчаки, опережая друг друга, карабкаются на деревья.

— Ну?! — сказала она.

В ответ Гасси только сдавленно пискнул.

— Ну?!!

Лицо у тети Далии потемнело. Охота, если не отказывать себе в этом удовольствии много лет, обычно придает лицу весьма насыщенный цвет, и самые преданные тетушкины друзья не посмели бы отрицать, что даже в благостные минуты ее лицо напоминает переспелую клубничину. Но такой густо-красной я тетю Далию еще никогда не видел. Сейчас она была похожа на помидор, который желает во весь голос заявить о себе.

— Ну?!!

Гасси старался изо всех сил. На мгновение мне показалось, что он вот-вот заговорит. Но попытка закончилась чем-то вроде предсмертного хрипа.

— Берти, уведи его прочь, да положи ему на голову лед, — не выдержав, распорядилась тетя Далия. Теперь ей предстоял непосильный труд — умилостивить Анатоля, который торопливо вполголоса продолжал разговаривать сам с собой.

Сообразив, что в данном случае Бинго-бруклинским англо-американским гибридом не обойдешься, он отдал предпочтение родному языку. Словечки вроде marmiton de Domange, pignout, hurluberlu и roustisseur[39] вылетали из него, как летучие мыши из амбара. Правда, для меня все это пустой звук. Хоть в Каннах я и попотел над французским, но дальше est-que vous avez не пошел. А жаль, потому что звучали эти словечки классно.

Я свел Гасси по лестнице. Не такая горячая голова, как тетя Далия, я уже угадал тайные мотивы и движущие силы, которые загнали несчастного на крышу. Тетушка видела в Гасси распоясавшегося гуляку, отколовшего с пьяных глаз дурацкий номер, а я — затравленного оленя.

— За тобой гнался Таппи? — сочувственно спросил я. Его пробрал frisson,[40] если я не путаю.

— Чуть не сцапал меня на верхней площадке. Я вылез через окно в коридоре и взобрался наверх по какому-то выступу.

— Таппи остался с носом?

— Да. Но я сам попал в ловушку. Крыша, куда ни посмотри, очень крутая. Назад я вернуться не мог. Пришлось карабкаться по этому выступу. А потом оказался у слухового окна. Что это был за тип?

— Анатоль, повар тети Далии.

— Француз?

— До мозга костей.

— Теперь ясно, почему я не мог ничего ему объяснить. Ну и ослы эти французы. Простых вещей не понимают. Если человек видит, что человек заглядывает в слуховое окно, человек должен понять — этого человека надо впустить. Не тут-то было — стоит, как пень.

— И размахивает дюжиной кулаков.

— Вот именно. Полный идиот. Кажется, я выпутался.

— Да, выпутался — временно.

— А?

— Думаю, Таппи тебя где-то тут подстерегает. Гасси подпрыгнул, как барашек по весне.

— Что же делать?

У меня с ходу возник план.

— Прокрадись к себе в комнату и забаррикадируй дверь. Как настоящий мужчина.

— А если он меня подстерегает в моей комнате?

— Тогда забаррикадируйся в другой комнате.

Но никакого Таппи в спальне не обнаружилось, видимо, он кишел где-то в другом месте. Гасси юркнул в комнату, и я услышал, как поворачивается ключ. Сочтя, что мне здесь больше делать нечего, я вернулся в столовую, чтобы все хорошенько обдумать за фруктовым салатом. Едва успел наполнить тарелку, как дверь отворилась, вошла тетя Далия и плюхнулась в кресло. Вид у нее был измученный.

— Берти, налей мне.

— Чего именно?

— Все равно, лишь бы покрепче.

Дайте Бертраму Вустеру подобное поручение — и увидите, на что он способен. Альпийские сенбернары, самоотверженно спасающие путешественников, вряд ли действуют проворнее. После того, как я исполнил приказание, несколько минут царила тишина, нарушаемая лишь звучным хлюпаньем, — это тетушка восстанавливала изрядно подорванные силы своего организма.

— Плюньте, тетя Далия, — сочувственно сказал я. — Не то можно свихнуться. Конечно, умасливать Анатоля — задача не из легких, — продолжал я развивать тему, намазывая на тост анчоусный паштет. — Но теперь, надеюсь, полный порядок?

Тетушка посмотрела на меня долгим, тяжелым взглядом, задумчиво хмуря лоб.

— Аттила, — наконец вымолвила она. — Слово найдено. Гуннов царь Аттила.

— Что-что?

— Все старалась вспомнить, кого ты мне напоминаешь. Был такой негодяй, он сеял вокруг разруху и запустение, превращал в руины дотоль счастливые и мирные жилища. Его звали Аттила. Удивительно, — продолжала она, вновь смерив меня взглядом. — Глядя на тебя, можно подумать, что ты просто безобидный кретин, клинический идиот, но при этом совершенно безвредный. А на поверку выходит, ты хуже чумы. Когда я о тебе думаю, на меня будто обрушиваются все мирские скорби и горести, да с такой силой, точно я в фонарный столб врезалась.

Пораженный и уязвленный в самое сердце, я хотел было заговорить, но то, что я считал паштетом из анчоусов, залепило мне рот клейкой и вязкой субстанцией, обволокло язык, и я не смог издать ни звука, будто у меня кляп во рту. Пока я тщетно пытался прочистить голосовые связки, тетя Далия снова заговорила:

— Понимаешь ли ты, что учинил, запустив сюда своего Виски-Боттла? Бог с ним, что напился в стельку и превратил церемонию вручения призов в комический сериал, тут я молчу, потому что от души повеселилась. Но едва я с великим трудом, проявив чудеса дипломатического искусства, уговорила Анатоля отозвать свое уведомление об уходе, твой Виски-Боттл начал строить ему гримасы сквозь слуховое окно. Он привел Анатоля в ярость, тот теперь и слышать не хочет, чтобы остаться…

Тут я проглотил замазку и наконец подал голос:

— Что?!

— Да, Анатоль завтра уходит, и теперь бедный Том до конца своих дней обречен на несварение. Но это еще не все. Я только что говорила с Анджелой. Она обручилась с твоим Виски-Боттлом.

— Да, но это ненадолго, — нехотя признался я.

— Как бы не так. Всерьез обручилась и нахально объявила мне, что свадьба в октябре. Вот так-то. Явись сюда пророк Иов, мы бы с ним до ночи наперебой пеняли друг другу на свои несчастья. Хотя этому Иову до меня далеко.

— У него были чирей.

— Какие еще чирей?

— Ужасно болезненные, насколько я знаю.

— Ерунда. Готова взять все чирей в мире в обмен на свои заботы. Неужели ты не понимаешь? Я лишилась лучшего повара в Англии. Муж, несчастный страдалец, теперь умрет от несварения. Единственная дочь, счастливое будущее которой всегда было моей заветной мечтой, собирается выйти замуж за одержимого тритономана. А ты мне толкуешь о каких-то чиреях!

Я немного поправил тетю Далию:

— Не о чиреях. Просто я упомянул, что Иов ими страдал. Да, тетушка, согласен с вами, дела у нас сейчас далеко не тип-топ, однако не теряйте бодрости духа. Бертрам тотчас все уладит.

— Собираешься преподнести очередной план?

— Всегда готов.

Она обреченно вздохнула.

— Так я и думала. Только этого не хватало. Кажется, хуже некуда, но ты сумеешь все окончательно погубить. С твоими способностями это раз плюнуть. Давай, Берти. Принимайся задело. Мне уже безразлично. Отчасти даже любопытно, как тебе удастся ввергнуть наш дом в еще более темные и глубокие бездны ада. Вперед, мой мальчик… Что ты там ешь?

— Трудно сказать. Тост с каким-то паштетом. Похоже на клей с запахом говяжьего экстракта.

— Дай, — вяло проронила она.

— Только жуйте осторожно, — предупредил я. — К зубам прилипает теснее, чем брат.[41] Что, Дживс?

Дживс материализовался на ковре. Как всегда, совершенно бесшумно.

— Записка для вас, сэр.

— Для меня, Дживс?

— Для вас, сэр.

— От кого, Дживс?

— От мисс Бассет, сэр.

— От кого от кого, Дживс?

— От мисс Бассет, сэр.

— От мисс Бассет, Дживс?

— От мисс Бассет, сэр.

Тут тетя Далия, проглотив кусочек тоста то ли с замазкой, то ли с клеем, отложила его в сторону и, по-моему, несколько раздраженно попросила нас, ради всего святого, не разыгрывать водевильных сцен, ибо она и так слишком много выстрадала, чтобы выслушивать, как мы подражаем двум макам.[42] Желая, как всегда, услужить тетушке, я кивком отпустил Дживса, и он, мелькнув, испарился. Любое привидение позавидует.

— Интересно, о чем может писать мне эта барышня? — удивился я, вертя конверт в руках.

— Вскрой, черт подери, и прочти.

— Прекрасная мысль, — сказал я и последовал совету.

— А если тебе интересно, что собираюсь делать я, — продолжала тетя Далия, направляясь к двери, — то знай: пойду в свою комнату, выполню несколько дыхательных упражнений по системе йогов и постараюсь забыться.

— Хорошо, — рассеянно отвечал я, пробегая глазами страницу номер один. Перевернув ее, я не смог сдержать дикого вопля, сорвавшегося с моих губ. Тетя Далия шарахнулась от меня, как испуганный мустанг.

— Перестань орать! — воскликнула она, вся дрожа.

— Но, черт побери…

— До чего же ты несносен, урод несчастный, — вздохнула тетушка. — Помню, много лет назад тебя оставили в колыбели одного и ты чуть не подавился пустышкой, весь посинел. И я, дурища такая, вытащила пустышку и спасла тебе жизнь. Вот что, Берти, случись тебе еще раз подавиться пустышкой, на мою помощь не рассчитывай.

— Но, черт побери! — вскричал я. — Вы даже не представляете, что случилось! Мадлен Бассет пишет, что выходит за меня замуж!

— Поделом тебе, — выходя из комнаты, бросила тетушка. Прямо что-то такое из рассказа Эдгара Аллана По.

Я и сам, наверное, сильно походил сейчас на что-то такое из рассказа Эдгара Аллана По, поскольку полученное последнее известие, как вы сами понимаете, чувствительно меня потрясло. Раз эта чертова Бассет, исходя из ложного предположения, будто сердце Вустера издавна и безраздельно принадлежит ей и готово выйти на замену по первому свистку, надумала выпустить запасного игрока, значит я, согласно требованиям душевной тонкости и чести, обязан сделать шаг вперед и соответствовать. Другого выбора нет. Тут просто так не отмахнешься. Налицо все признаки того, что пришел мой конец, притом навеки.

И все-таки, хоть я и сознавал, что ситуация сложилась не совсем так, как хотелось бы, я не терял надежды найти путь к спасению. Человек более ничтожный, угодив в подобную передрягу, наверняка сразу же выбросил бы на ринг полотенце и прекратил борьбу; но в том-то и дело, что мы, Вустеры, не из таких.

Начал я с того, что перечитал записку. Не то чтобы я рассчитывал при повторном прочтении найти для нее иное истолкование, но это помогло мне убить время, пока мозг как следует раскочегарится. Затем, чтобы стимулировать мыслительный процесс, я съел еще порцию фруктового салата, а заодно и ломоть торта. И только когда дошел до сыра, колесики заработали. Я понял, что делать. На вставший передо мной вопрос, а именно: под силу ли Бертраму справиться с этой трудностью, я теперь уверенно мог ответить: запросто!

Главная штука в таких делах, как разбой на большой дороге, — это не потерять голову, сохранить хладнокровие и постараться определить заводилу. Когда главари известны, можно правильно оценить обстановку.

В данном случае заводилой была, бесспорно, Бассет. Она начала первая, изгнав Гасси, и, совершенно очевидно, чтобы все распутать и прояснить, надо первым делом заставить ее пересмотреть свою позицию и вернуть Гасси на прежнюю роль. Тем самым освободится Анджела, Таппи частично спустит пары, и можно будет надеяться, что все постепенно придет в порядок.

Я принял решение, что вот сейчас, только съем еще кусочек сыра, сразу же разыщу эту злосчастную Бассет и пущу в ход все свое красноречие.

И тут как раз входит она. Этого, конечно, следовало ожидать. Ну, то есть понятное дело — сердечная драма и все такое, но если знаешь, что на столе в столовой выставлены разные холодные закуски, рано или поздноты туда явишься, как ни крутись.

Взор ее с порога устремился на семгу под майонезом, и она рванула бы к столу прямо с места, если бы в эту минуту я от волнения не опрокинул стакан с виски, которым пытался успокоить душевное волнение. Она обернулась на звон, и воцарилось минутное замешательство. Лицо ее несколько порозовело, глаза вылупились.

— О! — произнесла она.

Я давно замечал, что в минуту неловкости главное — заняться делом. Займи чем-нибудь руки, и битва наполовину выиграна. Я схватил тарелку и бросился наперерез.

— Положить вам семги?

— Благодарю.

— И чуточку салата?

— Если вам не трудно.

— И налить что-нибудь выпить? Какого яду?

— Я бы выпила апельсинового соку.

Тут она вдруг задохнулась — не поперхнулась апельсиновым соком, я еще не успел ей поднести, а от избытка чувств под наплывом нежных воспоминаний, которые в ней пробудили эти два слова: «апельсиновый» и «сок». Все равно как если бы упомянуть спагетти в разговоре со старым шарманщиком из Италии. Лицо ее порозовело еще гуще, в чертах выразилась мука, и стало очевидно, что дальше ограничивать разговор такой нейтральной тематикой, как семга под майонезом, не получится. Она, видимо, это тоже поняла, так как, когда я собрался было взять быка за рога и перейти к делу и произнес уже: «Э-э-м-м-м», — она в это же самое время тоже произнесла: «Э-э-м-м-м», — и оба эти невнятных возгласа, прозвучав одновременно, столкнулись в воздухе на полпути.

— Извините.

— Прошу прощения.

— Вы хотели что-то сказать?

— Вы хотели что-то сказать?

— Нет, вы, пожалуйста, договорите.

— Ну, ладно.

Я поправил галстук, я всегда его поправляю, когда разговариваю с барышнями, и, очертя голову, выговорил:

— Гм, по поводу вашей записки от сегодняшнего числа…

Она снова покраснела и с великим напряжением отправила в рот кусок семги.

— Вы получили мою записку?

— Да, я получил вашу записку.

— Я поручила Дживсу вам передать.

— Ну да. Он мне и передал.

Снова последовало молчание. А так как она демонстративно не желала заговорить по существу, мне пришлось взять это на себя. Кому-то же надо было перейти к делу. А то глупо получается: стоят друг против друга двое, он и она, и жуют в два рта, не произнося ни слова.

— Так что я ее получил.

— Понятно. Значит, вы ее получили.

— Угу. Получил. Сейчас только прочел. И как раз собирался спросить, если бы мы случайно повстречались, — как же так?

— Как же так?

— Ну да, я и хотел спросить, как же так?

— Но ведь там все ясно сказано.

— О, да. Вполне. Четко выражено, прекрасный слог. Но… я имею в виду… я, конечно, глубоко тронут, сознаю оказанную честь, и все такое. Но… черт меня подери!

Она разделалась с семгой и поставила на стол пустую тарелку.

— Фруктового салата?

— Нет, спасибо.

— Ломтик пирога?

— Нет, благодарю.

— Может, вот этой замазки на тосте?

— Нет, спасибо.

Она взяла сырную палочку. Я нашел холодное яйцо, которого раньше не заметил. А потом собрался с духом и проговорил:

— Я хочу сказать…

Одновременно и она тоже собралась с духом и проговорила:

— Мне кажется, я знаю…

Получилось опять столкновение в воздухе.

— Пардон.

— Прошу прощения.

— Говорите, пожалуйста.

— Нет, это вы говорите.

Я галантно повел недоеденным яйцом в знак того, что уступаю трибуну ей. И тогда она сказала:

— Мне кажется, я знаю, что вы начали говорить. Вы очень удивлены.

— Да.

— Вы думаете о…

— Именно.

— …о мистере Финк-Ноттле.

— О нем самом.

— И находите мое решение странным.

— Крайне странным.

— Я не удивляюсь.

— А я удивляюсь.

— Между тем, все объясняется очень просто. — Она взяла еще одну сырную палочку. Видно, они ей нравились. — Очень просто, поверьте. Я хочу осчастливить вас.

— Чрезвычайно любезно с вашей стороны.

— Я намерена остаток жизни посвятить вашему счастью.

— Вот это по-дружески!

— По крайней мере, это я могу. Но… можно мне говорить с вами совсем откровенно, Берти?

— Валяйте.

— Тогда я должна вам сказать вот что. Я к вам хорошо отношусь. Я пойду за вас замуж. И постараюсь быть вам хорошей женой. Но моя симпатия к вам никогда не сравнится с той пламенной страстью, какую я питала к Огастусу.

— Я как раз эту тему и хотел затронуть. Тут-то и есть вся закавыка. Почему бы вам не выкинуть из головы мысль о том, чтобы выйти за меня? Забудьте об этом. Ведь если вы любите старину Гасси…

— Уже нет.

— Ну что вы.

— Нет, после того, что произошло сегодня, моя любовь умерла. Безобразное пятно затмило то, что было так прекрасно, и я уже никогда не смогу любить его как прежде.

Разумеется, я понял, о чем она. Гасси швырнул свое сердце к ее ногам, и она его подобрала. А после этого выясняется, что все это время он был в стельку пьян. Для нее это, конечно, был жестокий удар. Какой девушке понравится, если жених должен был напиться до одури, чтобы сделать ей предложение? Это уязвляет ее самолюбие.

Тем не менее я не отступился.

— А вы не подумали, — сказал я, — что вы могли неверно истолковать его сегодняшнее поведение? С виду и вправду все улики налицо, ну а вдруг это просто солнечный удар? У мужчин ведь тоже бывают солнечные удары, особенно когда жарко.

Она посмотрела на меня, и я увидел, что сейчас произойдет новое глазное наводнение.

— Как это похоже на вас, Берти. Я вас за это бесконечно уважаю.

— Ну что вы.

— Да-да. У вас прекрасное, благородное сердце.

— Вовсе нет.

— Я знаю, кого вы мне напоминаете. Сирано.

— Кого-кого?

— Сирано де Бержерака.

— Это у которого нос?

Сказать честно, это мне не очень-то понравилось. Я украдкой пощупал свой паяльник. Немного, может быть, и выдающийся, но, черт побери, до Сирано ему далеко. Я все-таки не Шноззл Дуранте.[43]

— Он любил, но хлопотал за другого.

— А-а, тогда понятно.

— Это мне в вас нравится чрезвычайно, Берти. Это прекрасно. Прекрасно и великодушно. Но бесполезно. Есть вещи, которые убивают любовь. Я никогда не забуду Огастуса, но моя любовь к нему умерла. Я буду вашей.

Ну, что тут скажешь? Надо быть вежливым.

— Отлично, — говорю я ей. — Благодарю.

На этом диалог наш опять как-то выдохся, и вот мы стоим и молча жуем каждый свое: она — сырную палочку, я — крутое яйцо. И чувствуется некоторая неопределенность насчет того, что же дальше.

По счастью, неловкость еще не успела занять доминирующие позиции, как входит Анджела, и на этом кончился наш тет-а-тет. Чертова Бассет объявила ей о нашей помолвке, Анджела ее расцеловала и сказала, что Бассет обязательно будет очень-очень счастлива, а Бассет расцеловала Анджелу и сказала, что и она будет очень-очень счастлива с Гасси, и Анджела сказала, что обязательно будет, ведь Огастус такой душка, Бассет поцеловала ее еще раз, а Анджела — ее, и, словом, дело приняло такой беспросветно женский оборот, что я рад был потихоньку унести ноги.

Я бы все равно был бы рад удрать, при любых обстоятельствах, ибо если и пришло время Бертраму задуматься, и задуматься хорошенько, то именно теперь.

По-моему, это был конец. Еще ни разу в жизни, даже когда несколькими годами раньше по оплошности обручился с Гонорией, ужасной кузиной Таппи, у меня не было такого ощущения, будто я провалился по пояс в трясину и вот-вот бесследно уйду в нее с головой. Я побрел прочь, вышел в сад, нервно мусоля в зубах дымящуюся сигарету и чувствуя, как клинок все глубже вонзается в сердце. Я шел как во сне и пытался представить себе, каково это будет — постоянно, до конца дней лицезреть перед собой эту самую Бассет, и одновременно прилагал усилия, чтобы не представлять себе этого, если вы меня понимаете, и вдруг наткнулся на что-то, что могло быть деревом, но не было — потому что это был Дживс.

— Прошу прощения, сэр, — произнес он. — Мне следовало вовремя посторониться.

Я не ответил. Я просто стоял и молча смотрел на него, так как его вид изменил направление моих мыслей.

Кого мы видим перед собой? Дживса, — думал я. Правда, последнее время, как мне казалось, хватка у него стала уже не та, и он частично утратил былое могущество, но ведь возможно, что я ошибался, разве нет? — спрашивал я себя. Что если подтолкнуть его на поиски ходов и выходов, а вдруг он нащупает путь, по которому я смогу выбраться на свободу, и всем привет? Я сам же себе ответил, что да, это вполне возможно.

Ведь вон как у него затылок сзади выпирает, ничуть не меньше, чем прежде. И глаза так осмысленно поблескивают.

Конечно, после всего, что произошло между нами из-за белого клубного пиджака с золотыми пуговицами, я не расположен был так уж безоглядно на него полагаться. Но можно ведь просто выслушать его мнение. Вспоминая его былые триумфы — дело Сипперли, эпизод с тетей Агатой и собачкой Макинтошем, и блестяще проведенная операция с дядей Джорджем и племянницей барменши среди прочих первыми встают в памяти, — я решил, что будет, пожалуй, только справедливо, если я дам ему шанс прийти на помощь молодому хозяину в час смертельной опасности.

Но прежде всего надо, чтобы между нами была полная ясность, и никаких недомолвок.

— Дживс, — вымолвил я. — Мне надо вам кое-что сказать.

— Сэр?

— Тут у меня возникли некоторые сложности.

— Мне грустно это слышать, сэр. Могу ли я быть полезен?

— Не исключено. Если только вы не утратили хватку. Признайтесь честно, Дживс, вы сейчас в хорошей форме, умственно?

— Вполне, сэр.

— По-прежнему заправляетесь рыбой?

— Да, сэр.

— Тогда возможно, что все еще устроится. Но сначала я должен обговорить с вами одну деталь. В прошлом, когда вы выручали из затруднений меня самого или кого-нибудь из нашей компании, вы нередко норовили воспользоваться моим чувством благодарности в своих личных целях. Вспомните, например, фиолетовые носки. Или итонские гамаши. Хитрейшим образом выбрав момент, когда я размяк от облегчения, вы вынудили меня от них отказаться. Так вот, я предупреждаю: если вы и теперь добьетесь успеха, то чтобы никаких разговоров насчет моего белого клубного пиджака.

— Очень хорошо, сэр.

— Вы не явитесь ко мне после всего с просьбой, чтобы я его выбросил вон?

— Ни в коем случае, сэр.

— Ну, тогда, при этом условии, продолжим разговор. Дживс, я обручен.

— Желаю вам большого счастья, сэр.

— Не придуривайтесь. Я обручен с мисс Бассет.

— Вот как, сэр? Мне не было известно, что…

— И мне тоже. Это оказалось для меня полной неожиданностью. Но как бы то ни было, что есть, то есть. Официальное уведомление содержалось в той записке, которую вы мне передали.

— Это странно, сэр.

— Что именно?

— Странно, если содержание записки было таково, как вы говорите. У меня сложилось впечатление, что мисс Бассет, отдавая мне ее, была далеко не в радостном настроении.

— Она так и есть, далеко не в радостном настроении. Думаете, она в самом деле хочет выйти за меня? Да вы что, Дживс?! Она просто притворяется. В Бринкли-Корте вообще от бесконечного притворства уже нет житья ни зверю, ни человеку. Долой притворство, вот мое глубокое убеждение.

— Да, сэр.

— Ну, так что же делать?

— Вы полагаете, сэр, что мисс Бассет, несмотря на последние события, все еще питает сердечную склонность к мистеру Финк-Ноттлу?

— Да она только о нем и думает.

— В таком случае, сэр, по-видимому, самое лучшее — это чтобы они помирились.

— Но как? Как это сделать? Вот видите, Дживс. Вы молчите и только крутите пальцами. У вас нет ответа.

— Напротив, сэр. Я крутил пальцами просто потому, что это стимулирует мысль.

— Тогда крутите дальше.

— В этом нет необходимости, сэр.

— То есть рыбка уже на крючке?

— Да, сэр.

— Я потрясен, Дживс. Выкладывайте скорее.

— Напомню, что о способе, который я имею в виду, я вам уже говорил, сэр.

— Когда это вы мне говорили о каких-то способах?

— Если вы обратитесь мыслью к вечеру нашего приезда сюда, сэр, то вспомните, что вы тогда поинтересовались, как я собираюсь помирить мисс Анджелу с мистером Глоссопом, и я позволил себе выдвинуть предложение…

— Господи! Вы снова про пожарный колокол?

— Именно так, сэр.

— Вы все еще не отказались от этой мысли?

— Нет, сэр.

Можете себе представить, как меня оглоушил перенесенный удар: вместо того, чтобы просто отмахнуться, сказать: «Тьфу!» или что-то в этом роде, я всерьез задумался, а вдруг тут все же что-то есть.

Когда он в первый раз выдвинул свой план пожарной тревоги, я, если помните, сразу же его пресек, решительно и бесповоротно. «Чепуха!» — так я сформулировал свое мнение и с прискорбием усмотрел тут признак деградации некогда великого ума. Но вот теперь мне показалось, что, может быть, не так уж это и бессмысленно. Дело в том, что я уже дошел до такой крайности, когда человек готов испробовать любую идею, даже самую бредовую.

— Ну-ка, еще раз напомните мне, Дживс, что именно вы тогда предложили, — призадумавшись, попросил я. — Помнится, я тогда счел, что это вздор, но, возможно, какой-то нюанс от меня ускользнул.

— Вы тогда раскритиковали мой план, сэр, как слишком замысловатый, но я полагаю, что на самом деле это не так. Как я себе представляю, сэр, обитатели дома, услышав колокол, решат, что где-то горит.

Я кивнул. Это показалось мне убедительным.

— Да, пожалуй.

— И тогда мистер Глоссоп бросится спасать мисс Анджелу, а мистер Финк-Ноттл с тем же намерением поспешит к мисс Бассет.

— Это все основано на психологии, Дживс?

— Да, сэр. Быть может, вы припомните, что, согласно аксиоме Шерлока Холмса, вымышленного героя книг покойного сэра Артура Конан Дойла, при пожарной тревоге каждый человек инстинктивно бросается спасать то, что ему всего дороже.

— А не может получиться, что Таппи вынесет из горящего дома большой кус пирога с телятиной и почками? Однако продолжайте, Дживс. Вы думаете, что таким образом все разрешится?

— После такого происшествия взаимоотношения внутри двух пар едва ли могут остаться холодными, сэр.

— Возможно, вы и правы. Но черт подери, если мы поднимем трезвон среди ночи, мы ведь можем до родимчиков перепугать домашний персонал. Тут есть одна горничная — кажется, ее зовут Джейн, — она и так уже подпрыгивает до потолка, когда столкнешься с ней в коридоре.

— Нервная девушка, сэр, ваша правда. Я тоже заметил. Но если приступить к делу не откладывая, такой неприятности удастся избежать. Сегодня весь штат, исключая месье Анато-ля, будет до полуночи на балу в Кингем-Мэноре.

— Ну, конечно! Видите, до чего меня довели все эти переживания. Хорошо еще своего имени не забыл. Ну, ладно, давайте представим себе, как это все будет. Звонит колокол: бумм, бумм! Гасси бежит и хватает в охапку Бассет… Одну минуточку. Почему бы ей просто не сойти вниз по лестнице?

— Вы упускаете из виду воздействие внезапной тревоги на женский темперамент, сэр.

— Да, верно.

— Первым порывом мисс Бассет, вероятно, будет выброситься в окно.

— Нет, это уж никуда не годится. Нельзя допустить, чтобы она разбилась в лепешку на газоне. Недостаток вашего плана, Дживс, состоит в том, что так мы весь парк усеем искалеченными трупами.

— Нет, сэр. Вы забываете, что мистер Траверс из страха перед грабителями все окна забрал толстыми решетками.

— Ах, да, верно. Что ж, тогда у меня вопросов больше нет, — сказал я не совсем уверенным голосом. — Может быть даже, все и получится. Но у меня такое предчувствие, что где-нибудь что-нибудь да сорвется. Впрочем, в моем положении не приходится пренебрегать хотя бы одним шансом из ста. Я принимаю ваш план, Дживс, пусть, как я уже сказал, и не без некоторых сомнений. В котором часу будем звонить?

— После полуночи, сэр.

— То есть в начале первого ночи, вы хотите сказать?

— Да, сэр.

— Заметано. Ровно в двенадцать тридцать я ударю в колокол.

— Прекрасно, сэр.

Не знаю, в чем тут дело, но в загородных домах после наступления темноты мне становится как-то не по себе. В Лондоне я могу, не дрогнув, провести вне дома хоть всю ночь напролет и явиться под утро вслед за молоком; но в сельской местности оставьте меня одного в саду, когда основной состав гостей уже расселся по насестам и все двери на запоре, и у меня расползаются мурашки по коже. Ночной ветер раскачивает верхушки деревьев, сучья потрескивают, в кустах шуршит, оглянуться не успел, как уже всякое присутствие духа у тебя испарилось, того и жди, сзади подкрадется, рыдая, фамильное привидение.

Чертовски неприятное чувство. А от сознания, что тебе вскоре предстоит ударить в самый голосистый пожарный колокол, какой есть в Англии, и поднять в этом тихом, затененном доме панику и военную тревогу, легче на душе не становится, можете мне поверить.

Что собой представляет пожарный колокол в Бринкли-Корте, я знал. Трезвон он поднимает такой, что не дай Бог. Дядя Том мало того что недолюбливает грабителей, но еще решительно не согласен испечься заживо в своей постели, поэтому, купив дом, он позаботился, чтобы у здешнего пожарного колокола был голос, от какого человека может хватить инфаркт, уж во всяком случае не подумаешь, что это чирикает сонная пташка в плюще.

Когда я в детстве приезжал погостить в Бринкли, нам нередко устраивали после отбоя учебную пожарную тревогу, и я, бывало, вскакивал очумелый ото сна словно при звуке трубы архангела.

Признаюсь, при воспоминании о том, на что способен этот колокол, если возьмется за дело всерьез, я замедлил шаги у будки, в которой он помещался. При взгляде на веревку на фоне белой стены я представил себе, какой зверский рев сейчас разорвет мирную тишину ночи, и меня с новой силой охватило вышеописанное неприятное чувство.

Более того, поразмыслив на досуге, я вовсе разуверился в удачном осуществлении Дживсова замысла. Он-то был убежден, что перед лицом страшной опасности у Гасси и Таппи будет только одно на уме: спасти Бассет и Анджелу. Я не мог разделить его оптимизма, как ни старался.

Я ведь знаю, как поступают мужчины, когда им в лицо' смотрит страшная опасность. Помню, мне рассказывал Фредди Уиджен, один из самых галантных наших «трутней», как в одном приморском отеле, где он отдыхал, случился пожар, так он не то что не бегал по этажам, спасая женщин, а за десять секунд съехал по пожарной лестнице на землю, и на уме у него было только одно: личное благополучие Ф. Уиджена.

А что до заботы о представительницах нежного пола, то, о его словам, он был согласен стоять под окнами и ловить их в растянутое одеяло, но не более того.

Почему же, в таком случае, от Огастуса Финк-Ноттла и 1ильдебранда Глоссопа следует ждать иного?

Так я размышлял, теребя конец веревки, и, наверное, отменил бы всю эту затею, если бы мне вдруг не пришло в голову, что ведь чертова Бассет никогда еще не слышала нашего колокола, может быть, он как взревет, так она струсит и сразу на попятный? И до того мне это показалось соблазнительно, что я не стерпел, ухватился, не откладывая, за веревку, поустойчивее расставил ноги и рванул изо всех сил.

Я, естественно, не ждал, что после удара колокола воцарятся тишина и спокойствие. И ни спокойствие, ни тишина не воцарились. Последний раз, когда этот колокол звонил на моей памяти, я спал в дальнем флигеле; но даже и там я вылетел из постели, словно пушечное ядро. Теперь же, стоя с ним нос к носу, я получил полный заряд, и могу вас уверить, что в жизни не слышал ничего оглушительнее.

Вообще-то я люблю громкие звуки. Как-то раз Китекэт Поттер-Перебрайт принес в клуб полицейский свисток и заверещал в него прямо у меня над ухом — а я лежу себе в кресле с блаженной улыбкой, откинулся на спинку, глаза прикрыл, как в оперной ложе. И то же самое, когда сынок моей тети Агаты, юный Тос, поджег в гостиной связку цветных ракет, посмотреть, что получится.

Но пожарный колокол в Бринкли-Корте — это уж слишком, даже для меня. Я дернул веревку всего несколько раз и, решив, что все хорошо в меру, пошел к парадному крыльцу лично наблюдать зримые плоды своих дел.

Бринкли-Корт меня не подвел. Я с одного взгляда удостоверился, что народу собралось полно. Смотрю, там виднеется дядя Том в лиловом шлафроке, сям — тетя Далия все в том же желто-голубом. А вон Анатоль, Таппи, Гасси, Анджела, Бассет и Дживс в порядке перечисления. Все на месте как миленькие.

Однако — и это сразу же внушило беспокойство — никаких признаков начала спасательных работ не наблюдалось.

Я-то надеялся увидеть, как в одном углу Таппи заботливо склонился над Анджелой, а в противоположном Гасси обмахивает полотенцем свою Бассет. Вместо этого смотрю: Бассет вместе с тетей Далией и дядей Томом толпятся вокруг Анатоля и стараются указать ему на светлую изнанку, а что до Анджелы и Гасси, то они сидят одна с надменным видом на ограде солнечных часов, другой на траве, потирая ушибленное колено. Таппи же прохаживается взад-вперед по дорожке, один-одинешенек.

Тревожная картина, согласитесь. Я довольно властным жестом подозвал Дживса.

— Ну, Дживс?

— Сэр?

Я строго смерил его взглядом с головы до ног. Вот тебе и «сэр».

— Бесполезно говорить «Сэр?», Дживс. Посмотрите вокруг. Видите? Ваш план провалился.

— Действительно, может показаться, что все сложилось не совсем так, как мы предполагали, сэр.

— Мы?

— Как я предполагал, сэр.

— То-то. Говорил я вам, что ничего из этого не получится?

— Помнится, вы действительно выразили некоторое сомнение, сэр.

— Сомнение тут ни при чем, Дживс. Я с самого начала ни на грош не верил в этот ваш план. Когда вы только выдвинули его, я вам сразу же сказал: «Чепуха», — и оказался прав. Я вас не упрекаю, Дживс, не ваша вина, что вы надорвали мозги. Но в дальнейшем — простите, если это прозвучит для вас обидно, — в дальнейшем я буду знать, что на вас можно полагаться только в самых примитивных вопросах. Будем откровенны, так лучше всего, вы согласны? Искренность и прямота — вот истинное милосердие, не правда ли?

— Совершенная правда, сэр.

— Нож хирурга, и все такое прочее.

— Вот именно, сэр.

— Я считаю…

— Простите, сэр, что перебиваю, но, по-моему, миссис Траверс делает вам знаки.

В этот же самый миг в подтверждение его слов раздалось звонкое «Э-гей! Аттила!», которое могло исторгнуться только из глотки упомянутой родственницы.

— Подойди-ка сюда на минутку, чудовище! — прогудел такой знакомый и — при некоторых условиях — такой горячо любимый голос.

Я подошел. На душе у меня не сказать чтобы было совсем уж спокойно. Я только сейчас спохватился, что не придумал никакого убедительного оправдания своему странному поступку: ни с того ни с сего среди ночи поднять такой трезвон. А тетя Далия на моей памяти, бывало, не стеснялась в выражениях по менее значительным поводам.

Однако на этот раз она не выказала склонность к насилию. Ледяное спокойствие — вот что выразилось на ее лице. Сразу понятно, что перед вами женщина, которая много выстрадала на своем веку.

— Ну, дорогой Берти, — промолвила она. — Как видишь, мы все собрались.

— Вижу, — осторожно кивнул я.

— Отсутствующих нет?

— Кажется, нет.

— Замечательно. Чем киснуть в постели, куда как здоровее дышать свежим ночным воздухом. Я только-только задремала, и тут ты ударил в колокол. Ведь это ты звонил, милое дитя, верно?

— Да, это я звонил.

— С какой-то целью или просто так?

— Я подумал, что пожар.

— Почему же ты так подумал, дорогой?

— Мне показалось, что я вижу огонь.

— Где огонь, миленький? Покажи тете Далии.

— В одном окне, вон там.

— Понятно. Значит, нас всех подняли с постели и напугали до полусмерти просто потому, что у тебя галлюцинации.

На этом месте дядя Том издал восклицание, как будто из горлышка бутылки выдернули пробку, а Анатоль, чьи усы достигли рекордно низкого положения, пробормотал что-то такое насчет макак и еще прибавил одно слово, вроде «рогомье»,[44] уж не знаю, в каком смысле.

— Признаю свою ошибку. Извините.

— Не извиняйся, крошка. Ты что, не видишь, как мы все рады-радехоньки? А что, собственно, ты тут делал?

— Да так, прогуливался.

— Ясно. И собираешься продолжить прогулку?

— Нет, теперь я, пожалуй, пойду спать.

— Чудесно. Потому что я тоже хочу спать, но не смогла бы глаз сомкнуть, зная, что ты бродишь под окнами и можешь в любую минуту снова дать волю своей буйной фантазии. Что если тебе теперь примерещится розовый слон в гостиной на подоконнике и ты примешься швырять в него камнями?.. Ну, ладно, пошли, Том. Спектакль окончен… Хотя погодите, король тритонов хочет нам что-то сказать… Да, мистер Финк-Ноттл?

Подошел Гасси. Вид у него был встревоженный.

— Послушайте.

— Мы вас слушаем, Огастус.

— Послушайте, что вы намерены делать?

— Лично я намерена снова лечь в постель.

— Но дверь закрыта.

— Которая дверь?

— Парадная. Кто-то ее захлопнул.

— Я ее открою.

— Не открывается.

— Войду через другую дверь.

— Закрыты все двери.

— Как? Кто их закрыл?

— Не знаю.

— Наверное, ветер, — выдвинул предположение я. Тетя Далия посмотрела мне в глаза.

— Не испытывай так безжалостно мое терпение, — умоляюще попросила она. — Хотя бы сейчас.

Действительно, я вдруг заметил, что вокруг царит странная тишина.

Дядя Том сказал, что надо пролезть в окно. Тетя Далия со вздохом спросила:

— Каким образом? Теперь это не под силу ни Ллойд Джорджу, ни Уинстону, ни Болдуину, ведь ты забрал все окна железными решетками.

— М-да. Верно. Вот проклятие. В таком случае надо позвонить.

— В пожарный колокол?

— В дверной замок.

— А проку-то что, Томас? В доме никого нет. Все слуги на балу в Кингеме.

— Но, черт возьми, не можем же мы торчать тут всю ночь!

— Почему же? Очень даже можем. Мы ничего, совершенно ничего не способны предпринять для проникновения в Дом, пока у нас тут орудует этот Аттила. Ключ от задней двери Сеппингс, по всей видимости, взял с собой. Так что нам остается коротать время здесь, пока он не возвратится. Тут поступило предложение от Таппи:

— А что если вывести один из автомобилей, съездить в Кингем и взять у Сеппингса ключ?

Эти слова были встречены благосклонно, спорить не приходится. Озабоченное лицо тети Далии впервые осветила улыбка. Дядя Том одобрительно крякнул. Анатоль произнес нечто в положительном смысле на провансальском диалекте, и даже мордочка Анджелы как будто бы слегка оттаяла.

— Хорошая мысль! — сказала тетя Далия. — Просто превосходная. Скорее бегите в гараж.

Таппи удалился, и во время его отсутствия на тему о его находчивости и уме были сказаны очень лестные слова, причем проводились возмутительно несправедливые сравнения между ним и Бертрамом. Мне, конечно, было больно это слышать. Но страдания мои оказались недолгими: не прошло и пяти минут, как он, крайне огорченный, уже снова был среди нас.

— Ничего не вышло, — понуро признался он.

— Почему же?

— Гараж заперт.

— Отоприте.

— Ключа нет.

— Тогда покричите и разбудите Уотербери.

— Кто такой Уотербери?

— Шофер, бестолковый. Он живет над гаражом.

— Шофер уехал в Кингем на бал.

Это был последний удар. До сих пор тете Далии удавалось сохранять ледяное спокойствие. Но теперь словно плотину прорвало, годы с нее слетели, и она снова стала прежней Далией Вустер, которая гикала и улюлюкала, вставая на стременах, и, переходя на личности, на чем свет стоит честила господ в красном, которые гнали собак.

— Черт бы драл всех танцующих шоферов! Нечего им делать на балах! Этот Уотербери с самого начала мне не понравился. Чуяла я, что он любитель танцев. Ну, все. Это конец. Теперь нам придется пробыть под открытым небом до самого завтрака. И я очень удивлюсь, если они явятся раньше восьми. Сеппингса от танцев не оторвешь, разве только если с лестницы его спустить. Я его знаю. Ему джаз в голову ударит, и он будет кричать «бис» и бить в ладоши, пока не набьет мозолей. Пропади пропадом все дворецкие, которые танцуют! Что он себе думает? Бринкли-Корт — приличный английский загородный дом или красная балетная школа? Не жизнь, а сплошной русский балет. Ну, ладно, ничего не поделаешь. Мы все, конечно, закоченеем, кроме, — она устремила на меня не совсем дружественный взгляд, — кроме нашего дражайшего Аттилы, который, как я вижу, одет тепло и тщательно. Надеяться не на что, мы погибнем, как детки в лесу из баллады,[45] только выразим предсмертное желание, чтобы наш добрый друг Аттила засыпал наши тела сухими листьями. И еще он, конечно, ударит из уважения к нам в свой любимый пожарный колокол… А вам что угодно, любезнейший?

Она оборвала свою речь и обернулась к Дживсу, который появился под самый конец и стоял на почтительном отдалении, делая попытки обратить на себя внимание.

— Не позволите ли мне высказать предложение, мэм?

Не могу сказать, чтобы за долгие годы нашего сотрудничества с Дживсом я всегда и во всем его одобрял. В его характере есть черты, из-за которых между нами порой возникает охлаждение. Он вообще из тех, кому, как говорится, только дай обшлаг, и они стянут весь рукав. Иногда он работает грубо, как-то он даже сказал, что мой ум — «пренебрежимо малая величина». И неоднократно, как я уже рассказывал, мне с сокрушением приходилось подавлять в нем склонность к зазнайству и к обхождению с молодым господином как с лицом подневольным или крепостным.

А это все серьезные недостатки.

Но в одном я всегда отдавал ему должное. В нем есть какой-то магнетизм, он умеет заворожить и успокоить. Насколько я знаю, ему не доводилось сталкиваться нос к носу с разъяренным носорогом, но, если бы такое и случилось, я уверен, что четвероногое, встретившись с ним взглядом, с разгону остановилось бы как вкопанное и повалилось на спину, мурлыча и дрыгая в воздухе ногами.

Во всяком случае, Дживс моментально усмирил тетю Далию, а она больше всех походила на разъяренного носорога. Он просто стоял в почтительной позе и выжидал, и хотя точной цифры я привести не могу, у меня не было при себе хронометра, но приблизительно через три с четвертью секунды в ней уже произошла заметная перемена к лучшему. Она размягчилась прямо на глазах.

— Дживс! Вы что-то придумали?

— Да, мэм.

— Ваш великий ум включился и выдал результат, как всегда, в трудную минуту?

— Да, мэм.

— Дживс, — проговорила тетя Далия дрожащим голосом, — я сожалею, что говорила с вами так резко. Я была сама не своя. Могла бы догадаться, что просто так, поболтать, вы бы не пришли. Сообщите же нам, что вы придумали, Дживс. Присоединитесь к нашей группе мыслителей и откройте нам, что у вас на уме. Не стесняйтесь, мы ждем ваших добрых вестей. Вы вправду знаете, как вызволить нас из этой передряги?

— Да, мэм. Если кто-нибудь из джентльменов согласится проехаться на велосипеде.

— На велосипеде?

— В сарае за огородом стоит велосипед, мэм. Может быть, один из джентльменов будет не против съездить на нем в Кингем-Мэнор и взять у Сеппингса ключ от задней двери?

— Великолепно, Дживс!

— Благодарю вас, мэм.

— Замечательно!

— Благодарю.

— Аттила! — обернувшись, тихо и властно позвала тетя Далия.

Этого я и опасался. С той самой минуты, как Дживс произнес эти необдуманные слова, у меня возникло предчувствие, что козлом отпущения постараются по возможности выбрать меня. И я приготовился воспротивиться и дать отпор.

Но пока я собирался с силами, мобилизуя все свое красноречие, чтобы отговориться, ссылаясь на то, что я и на велосипеде-то ездить не умею и никак не успею выучиться за короткий срок, имеющийся в моем распоряжении, — провалиться мне на месте, если этот злодей не зарезал меня прямо на корню.

— Да, мэм, мистер Вустер прекрасно справится. Он превосходный велосипедист. Он неоднократно рассказывал мне о своих триумфах за рулем.

Ничего подобного! Ни о каких победах я не рассказывал, можно так чудовищно исказить чужие слова! Я всего только один раз, когда мы с ним в Нью-Йорке смотрели шестидневные велогонки, между делом упомянул в разговоре как интересную подробность, что, когда мне было четырнадцать лет, я, живя летом в доме у священника, который должен был подтянуть меня по латыни, вышел победителем в гонке с препятствиями среди альтовых голосов местного церковного хора.

Ну, разве это значит неоднократно рассказывать о своих триумфах? Он же человек бывалый и не мог не понимать, как невысок уровень состязания среди учеников воскресных школ. И помнится, я ему еще специально рассказал, что у меня была фора в пол-круга и что Уилли Пантинг, фаворит, которому все прочили первенство, был снят с дистанции, так как взял без спроса велосипед старшего брата, и старший брат явился как раз когда дали старт, влепил ему затрещину и увел велосипед, из-за чего он не смог стартовать и был вычеркнут из списка участников. Послушать Дживса, так я прямо чемпион, вся грудь в медалях с головы до ног, как на фотографии, что печатают в газете, когда кто-то проехал от уличного перехода у Гайд-Парка до города Глазго на три секунды раньше расписания.

И мало этого, еще Таппи подлил масла в огонь.

— Совершенно верно, — сказал он, — Берти всегда отлично ездил на велосипеде. Помню, в Оксфорде после ужина в честь победителей в лодочных гонках он катался безо всего с песнями вокруг двора, быстро-быстро.

— Значит, сможет быстро-быстро съездить в Кингем, — удовлетворенно кивнула тетя Далия. — Чем быстрее, тем лучше. Можно даже и с песнями, если ему так больше нравится… И пожалуйста, раздевайся хоть догола, Берти, мой козленочек, сделай одолжение. Но одетый или безо всего, с песнями или без, отправляйся немедленно.

Тут я обрел дар речи:

— Но я не ездил на велосипеде много лет.

— Тем более пора обновить прежние навыки.

— Я уже, наверное, забыл, как на нем ездят.

— Свалишься разок-другой, и все припомнишь. Метод проб и ошибок самый надежный.

— Но до Кингема так далеко.

— Поэтому скорее в путь.

— Но…

— Берти, милый.

— Но, черт подери…

— Берти, голубок.

— Да, но, черт возьми…

— Берти, мое сокровище.

На том и порешили. И я двинулся в ночь по направлению к сараю, сопровождаемый Дживсом, а тетя Далия крикнула мне вдогонку, чтобы я вообразил себя гонцом, который вез добрую весть из Гента в Экс.[46] Не знаю, никогда о таком не слышал…

— Да, Дживс, — проговорил я с горечью и обидой, когда мы подошли к сараю, — вот чем обернулась ваша блестящая идея! Таппи, Анджела, Гасси и эта проклятая Бассет друг с другом не разговаривают, а я должен ехать восемь миль…

— Девять, сэр.

— …девять миль туда, а потом еще девять обратно.

— Мне очень жаль, сэр.

— Что проку теперь жалеть. Где это орудие пытки на колесах?

— Сейчас я его выведу, сэр.

И вывел. Я с тоской душевной его оглядел.

— А где фонарь?

— Боюсь, что фонаря нет, сэр.

— Нет фонаря?

— Нет, сэр.

— Но без фонаря я могу так грохнуться… налечу на что-нибудь…

Я недоговорил и устремил на него леденящий взор.

— Вы улыбаетесь, Дживс? Вам это кажется забавным?

— Прошу прощения, сэр. Я вспомнил историю, которую мне рассказывал мой дядя Сирил, когда я был маленький. Глупая историйка, сэр, но, признаюсь, меня она очень смешила. Двое мужчин, Николс и Джексон, рассказывал дядя Сирил, ехали в Брайтон на двухместном велосипеде и столкнулись на дороге с фургоном пивовара, такая незадача. Когда приехали их спасать, оказалось, что удар был такой силы, что не разберешь, где кто, что осталось от Николса, а что от Джексона. Поэтому собрали, что смогли, и написали на могиле: «Никсон». Помню, я ребенком ужасно смеялся, сэр.

Я не сразу смог взять себя в руки.

— Смеялись, значит? — переспрашиваю.

— Да, сэр.

— Вам это было смешно?

— Да, сэр.

— И вашему дяде Сирилу тоже было смешно?

— Да, сэр.

— Ну и семейка! Когда в следующий раз встретите вашего дядю Сирила, Дживс, передайте ему от меня, что у него нездоровое и отталкивающее чувство юмора.

— Его уже нет на свете, сэр.

— И то хоть слава Богу… Ну, ладно, давайте сюда эту проклятущую машину.

— Слушаю, сэр.

— Камеры накачены?

— Да, сэр.

— Гайки затянуты, тормоза держат, переключение скоростей действует?

— Да, сэр.

— Ну, привет, Дживс.

Утверждение Таппи, будто в наши с ним университетские годы я якобы безо всего катался на велосипеде по окружности нашего внутреннего дворика, все-таки содержало некоторую долю правды. Однако, хотя факты он привел верные, но ведь не в одних фактах дело. Он не упомянул, что во всех таких случаях я неизменно бывал в сильнейшем подпитии, а человек в подпитии способен на подвиги, против которых в трезвые мгновения его разум бы восстал.

Известно, что под воздействием горячительного можно даже на крокодиле верхом проехаться.

Но сейчас, давя на педали, я выехал на простор ночи, трезвый, как стеклышко, и былые велонавыки меня полностью покинули. Кое-как вихляясь, я катил по дороге, а в памяти теснились все когда-либо слышанные рассказы о велосипедных катастрофах со смертельным исходом, и возглавлял это траурное шествие веселый анекдотец Дживсова дяди Сирила про Николса и Джексона.

Еду я с горем пополам сквозь ночную тьму, а сам думаю: ну как устроены мозги у таких людей, как этот дядя Сирил? Что смешного он усмотрел в дорожном происшествии, приведшем к полной гибели человека, вернее — половины одного человека и половины другого? Непонятно. По-моему, так это одна из самых душераздирающих трагедий, о каких мне доводилось слышать.

В таком духе я, наверное, размышлял бы еще долго, если бы ход моих мыслей не прервала внезапно возникшая необходимость сделать резкий поворот рулем, чтобы избежать столкновения с идущей мне навстречу свиньей.

Я уже подумал, что сейчас повторится вся история с Николсом и Джексоном, но, по счастью, мой ловкий финт влево удачно совпал с энергичным свинским финтом вправо, благодаря чему я прорвался и благополучно покатил дальше, только сердце трепыхалось, как пленная пташка.

В результате этого чудесного спасения в последний миг нервы мои совсем расшатались. Оказывается, по ночам тут свиньи бродят на свободе! Только теперь я осознал, как опасна эта поездка. Сколько еще всяких других бед угрожает велосипедисту под открытым небом и без фонаря после наступления темноты? Один знакомый мне когда-то рассказывал, что в некоторых сельских районах козы имеют обыкновение переходить через дорогу, до отказа натягивая веревку, на которой они привязаны, и на проезжей части получается такая ловушка, что не дай Бог. У его приятеля козья веревка намоталась на педаль, так он семь миль проехал на буксире, вроде гонок с прицепом, и с тех пор стал сам не свой, человека узнать нельзя. А еще я слышал, один тип налетел на слона — бродячие циркачи его на дороге забыли.

Словом, как ни посмотри, нет такого вопиющего несчастья, кроме разве акульего укуса, которое не может произойти с человеком, если, уступив настояниям родных и близких, он, вопреки голосу здравого смысла, согласится выехать в неведомые ночные просторы на простом педальном велосипеде, и мне не стыдно признаться, что, осознав все вышеизложенное, я изрядно струсил.

Впрочем, что касается коз и слонов, то с ними, вопреки ожиданиям, все обошлось. Ни те, ни другие, как ни странно, мне не встретились. Но и только. В прочих же отношениях все складывалось хуже некуда. Мало того, что все время надо смотреть в оба, чтобы не налететь на слона, так где-то еще собаки лают, нагоняют тоску. А какое нервное потрясение я пережил, когда, спешившись, подошел для проверки к дорожному указателю, смотрю, а на нем сидит сова, ну вылитая моя тетя Агата. Я так ужасно разволновался, что сначала даже подумал было, что это и вправду моя тетя. Но потом, поразмыслив здраво и рассудив, насколько не в ее характере лазить на дорожные указатели, я сумел взять себя в руки и унять дрожь в коленках.

Короче говоря, испытав все эти душевные муки да еще чисто физическую боль в икрах и лодыжках и тем более — в выпуклых частях, Бертрам Вустер, который наконец приземлился на пороге Кингем-Мэнора, был уже совсем не тот Берти Вустер, беззаботный весельчак-фланер, широко известный в прежние времена на Пиккадилли и Бонд-стрит.

Даже непосвященные во внутренние обстоятельства сразу поняли бы, что в эту ночь Кингем-Мэнор разгулялся вовсю. Окна ослепительно сияли, гремела музыка, и вблизи слух улавливал шарканье подошв: дворецкие, лакеи, шоферы, горничные и разная подсобная обслуга, а также, несомненно, повара, самоуглубленно плясали и притоптывали. В общем и целом, «гогот и гул — ночной разгул»,[47] как говорится у поэта.

Оргия происходила в одном из двух залов на нижнем этаже, там вдоль стены шли стеклянные двери, открывавшиеся прямо на аллею, и я устремился туда. Внутри играл оркестр, вовсю наяривая что-то танцевальное, при более благоприятных обстоятельствах мои ноги уже бы, конечно, задергались в такт. Но сейчас у меня была забота посерьезнее, чем в одиночестве бить копытом по гравию. Мне нужен был ключ от задней двери, притом безотлагательно.

Разглядывая с порога толпу танцующих, я не сразу заметил в ней Сеппингса. Но постепенно, выделывая умопомрачительные курбеты, он проник в мое поле зрения. Я было окликнул его раз-другой-третий, но он был слишком поглощен своим делом, и только когда общая волна танца вынесла его на расстояние мой вытянутой руки, я сумел ткнуть его под ребро и тем привлечь его внимание.

От неожиданности он споткнулся об ноги своей дамы, грозно обернулся, однако же, сразу признав Бертрама, сменил враждебность на изумление.

— Ах! Мистер Вустер?!

Но я был не в настроении обмениваться любезностями.

— Поменьше ахов и побольше ключей, Сеппингс, — решительно произнес я. — Давайте сюда ключ от задней двери.

Он как будто бы недопонял.

— Ключ от задней двери, сэр?

— Вот именно. От задней двери Бринкли-Корта.

— Но он там.

Я от досады прищелкнул языком.

— Насмешки тут неуместны, милейший. Не для того я проехал девять миль на велосипеде, чтобы слушать тут ваши малоудачные шутки. Он у вас в брючном кармане.

— Нет, сэр. Я оставил его у мистера Дживса.

— У кого, у кого?

— У мистера Дживса, сэр. Перед тем, как ехать сюда. Мистер Дживс сказал, что хочет перед сном прогуляться в саду. А потом положит ключ на кухонный подоконник.

Я смотрел на Сеппингса и ничего не понимал. Взгляд у него был ясный, руки не дрожали. Ничего похожего на дворецкого, который хватил лишку.

— То есть все это время ключ находился у Дживса?

— Да, сэр.

Я был не в силах больше произнести ни слова. От избытка эмоций у меня пропал голос. Я растерялся и перестал соображать; одно лишь представлялось совершенно очевидным: по какой-то причине, покамест мне неизвестной, — но надо будет разобраться, как только я проеду на этой проклятущей машине девять миль обратно по темной, безлюдной дороге и изловлю Дживса, — по какой-то причине Дживс сделал мне пакость. Прекрасно сознавая, что легко может в любой момент спасти положение, он заставил тетю Далию и всех остальных куковать в дезабилье на лужайке перед домом, и мало того, хладнокровно наблюдал, как его молодой хозяин без всякой нужды отправился в восемнадцатимильную велосипедную поездку.

Я не верил сам себе. Другое дело его дядя Сирил, от него, с его извращенным чувством юмора, можно было бы ожидать такого поступка. Но от Дживса!..

Я вскочил в седло, сдержав вскрик боли от соприкосновения жесткой кожи с потертостью на теле, и пустился в обратный путь.

Дживс когда-то говорил мне, не помню, по какому поводу, может быть, просто без всякой связи, есть у него такая привычка, мол, хочешь — верь, хочешь — нет, так вот, он говорил, что в аду нет фурии страшней, чем женщина, которую презрели.[48] И я все думал, что в этом что-то есть. Самому мне, правда, не доводилось презреть женщину, но Понго Туистлтон один раз презрел родную тетку — наотрез отказался встретить на Паддингтонском вокзале ее сына Джеральда, накормить его обедом, посадить в поезд и отправить в школу; так потом разговорам и упрекам конца не было. Письма приходили такие, он рассказывал, что своим глазам не поверишь. Да еще две телеграммы укоризненного содержания и одна открытка с фотографией памятника павшим героям в деревне Литтл-Чилбери и с язвительной надписью.

Так что до сегодняшнего вечера я эту истину не подвергал сомнению. Женщины, которых презрели, бьют абсолютный рекорд, а все прочие — Бог с ними, так я считал.

Но нынче вечером я вынужден был пересмотреть свои взгляды. Если хотите знать, что может вам предложить ад по части свирепых фурий, вам надо взглянуть на беднягу, которого обманом заставили темной ночью, без фонаря, отправиться в длинную и никому не нужную велосипедную поездку.

Я специально подчеркиваю слова: «никому не нужную». Именно это обстоятельство особенно больно язвило душу. Конечно, если бы потребовалось съездить за доктором для спасения ребенка, задыхающегося от крупа, или возникла бы нужда прокатиться до ближайшего кабака ради пополнения опустевшего погреба, тогда другое дело, я первый бы схватился за руль велосипеда, как юный Лохинвар.[49] Но когда тебя подвергли такому испытанию просто чтобы удовлетворить нездоровое чувство юмора твоего собственного личного слуги, это уж, знаете ли, слишком, я ехал взбешенный с самого старта и до финиша.

Так что, хотя Провидение, всегда хранящее в пути хорошего человека, и позаботилось о том, чтобы я доехал живой и невредимый (кроме выпуклых частей), убрало с дороги всех коз, слонов и даже сов, похожих на тетю Агату, тем не менее Бертрам, бросивший, наконец, якорь у крыльца Бринкли-Корта, был сердит и расстроен. И при виде темной Фигуры, шагнувшей со ступеней мне навстречу, я уже был готов раскупорить душу и дать излиться всей горечи, которая в ней бурлила.

— Дживс, — строго проговорил я.

— Это я, Берти.

Голос, произнесший это, был как подогретая патока, и даже если бы я не узнал сразу эту чертову Бассет, все равно было ясно, что он не принадлежит мужчине, которого я так жаждал увидеть. Ибо фигура была в простом шерстяном платье и называла меня по имени. А Дживс, при всех его недостатках, никогда не стал бы носить женское платье и звать меня Берти.

Как раз эту особу мне меньше всего хотелось видеть, тем более сейчас, после нескольких часов в седле, но я все же приветливо буркнул в ответ:

— Вот так так!

Последовала пауза, во время которой я тер колени, свои, понятное дело.

— Стало быть, в дом вы проникли? — намекнул я, имея в виду перемену костюма.

— Да, через четверть часа после вашего отъезда Дживс предпринял поиски и нашел ключ от задней двери на кухонном подоконнике.

— Ха!

— Что?

— Ничего.

— Мне показалось, вы что-то сказали.

— Да нет, ничего.

И я так и остался стоять, не говоря ничего. Потому что на этом этапе, как нередко при моем общении с означенной девицей, разговор наш опять иссяк. Лепетал ночной ветерок — но не Бассет. Чирикнула пташка сквозь сон — но ни звука не сорвалось с уст Берти. Поразительно, как уже одно ее присутствие словно лишало меня дара речи, а с другой стороны, мое присутствие так же действовало на нее. Создавалось впечатление, что нашему будущему браку суждено вылиться в двадцать лет среди монахов-траппистов.[50]

— Дживса не видели? — спросил я наконец, всплывая из глубин.

— Видела. Он в столовой.

— В столовой?

— Прислуживает за столом. Все едят яичницу с беконом и запивают шампанским… Что вы сказали?

А я ничего не сказал. Только фыркнул. Меня как отравленной стрелой пронзила мысль, что они там пируют и веселятся, и им горя мало, а меня, быть может, волокут через поля и луга козы или пожирают слоны. Нечто в этом же духе происходило, помнится, во Франции перед революцией: спесивые аристократы в своих замках обжирались и распивали вина, а снаружи те, кому не повезло, испытывали всякого рода лишения.

Тут, прервав мои укоризненные мысли, Бассет проговорила:

— Берти.

— А?

Молчание.

— Чего? — переспросил я.

Ответа не последовало. Получалось вроде такого телефонного разговора, когда на одном конце ты сидишь и кричишь: «Алло! Алло!» и не подозреваешь, что на другом конце уже ушли пить чай.

Но в конце концов она все же прорезалась:

— Берти, мне нужно вам кое-что сказать.

— Что?

— Мне нужно вам кое-что сказать.

— Это я понял. Я спрашиваю: что?

— А-а. Я подумала, вы не расслышали, что я говорю.

— Что вы говорили, я прекрасно расслышал. Но что вы собираетесь сказать?

— Понятно.

— Вот и хорошо.

С этим мы разобрались. И тем не менее она, вместо того чтобы перейти к делу, опять взяла тайм-аут. Стоит, пальцами крутит и носком туфли разгребает гравий. А когда заговорила, то я едва на ногах устоял.

— Берти, вы читаете Теннисона?

— Только при крайней необходимости.

— Вы очень похожи на одного рыцаря Круглого Стола из «Королевских идиллий».

Я, понятно, слышал про них — Ланселот там, Галахад и вся их компания, но в чем сходство, ума не приложу. Может быть, она подразумевает каких-то других рыцарей?

— То есть, в каком смысле?

— У вас такое щедрое сердце, такой деликатный характер. Вы такой великодушный, бескорыстный, благородный. Я всегда понимала, что вы один из немногих настоящих рыцарей среди всех моих знакомых.

Ну, что можно сказать в ответ на такую лестную аттестацию? Я буркнул: «Вот как?» или что-то в этом смысле и не без смущения принялся растирать выпуклые части. Опять воцарилось молчание, нарушаемое только, когда я взвизгивал, надавив чересчур сильно.

— Берти.

— Да?

Она судорожно сглотнула.

— Берти, вы будете великодушны?

— Сделайте одолжение. Всегда рад. А в чем, собственно, дело?

— Я сейчас подвергну вас самому суровому, самому жестокому испытанию, какое только выпадало на чью-либо долю. Я должна…

Это мне сильно не понравилось. Я поспешил уточнить:

— Я, конечно, всегда готов вам услужить, но я только что после зверски тяжелого велопробега и на мне живого места нет, особенно на… ну да, как я уже сказал, живого места нет. Если требуется что-то принести сверху, я…

— Нет-нет, вы не поняли.

— Д-да, не совсем.

— Видите ли… Ах, мне так трудно сказать… Вы сами не догадываетесь?

— Нет, провалиться мне, ни в одном глазу.

— Берти… Отпустите меня!

— Я вас где-то зацепил, что ли?

— Освободите меня!

— Осво…

И тут вдруг я все понял. Это я, наверное, от усталости так туго соображал.

— Что-о?! — воскликнул я и пошатнулся. Левая педаль провернулась и стукнула меня по голени. Но в порыве восторга я даже не крякнул.

— Освободить вас?

— Да.

Но в этом вопросе мне нужна была полная ясность.

— То есть вы хотите все отменить? Вы решили все-таки выйти за Гасси?

— Только если вы будете так добры и великодушны, что согласитесь.

— Да я пожалуйста.

— Я дала вам обещание.

— Да Бог с ними, с обещаниями.

— Так, значит, вы в самом деле…

— Вполне.

— О, Берти!

Она вся затрепетала сверху донизу, как молодое деревце. Кажется, это молодые деревца трепещут сверху донизу, если я не ошибаюсь.

— О, чистейший, безупречнейший рыцарь! — пролепетала она умирающим голосом. И поскольку больше тут добавить было нечего, я откланялся, сославшись на то, что две-три песчинки все же засыпались мне за шиворот и надо, чтобы слуги принесли мне перемену просторной одежды. А ей я порекомендовал немедленно отправиться к Гасси и сообщить ему, что все улажено.

В ответ она вроде как икнула, подскочила и чмокнула меня в лоб. Противно, конечно, но, как сказал бы Анатоль, можно перетерпеть неприятности вместе с приятностями. Через мгновение она уже умчалась в сторону столовой, а я, свалив велосипед в кусты, рванулся вверх по лестнице.

Как я ликовал, нет нужды распространяться, это легко себе представить. Человек стоит с петлей на шее, и палач уже готов выбить из-под него доску, и вдруг мчится гонец на взмыленной лошади, размахивая повелением об отмене казни, — все это не идет в сравнение с тем, что пережил я. Ни в какое сравнение. Я был полон такого блаженства, что, идя через холл, даже про Дживса думал миролюбиво.

Но только ступил на первую ступеньку, как сзади меня окликнули, и я обернулся. Посреди холла у меня за спиной стоял Таппи. Похоже, он ходил в подвал за подкреплениями: под мышкой у него виднелось несколько бутылок.

— Привет, Берти, — сказал Таппи. — Вернулся, наконец? — Он весело рассмеялся. — Ну и вид у тебя, прямо «Гибель "Геспера"».[51] Паровой каток тебя переехал, что ли?

В другое время его дурацкая грубая шутка меня бы возмутила. Но сейчас я был в таком приподнятом настроении, что только отмахнулся и сообщил ему радостную весть:

— Таппи, старина, чертова Бассет выходит за Гасси Финк-Ноттла.

— Да? Пожалуй, можно посочувствовать обоим.

— Ты что, совсем глупый? Не соображаешь, что из этого следует? Из этого следует, что Анджела опять свободна, тебе надо только продумать ходы, и…

Он жизнерадостно загоготал. Я заметил, что он чрезвычайно весел. Я сразу обратил на это внимание, еще раньше, но сначала приписал его настроение воздействию алкоголя.

— Господи! Как же ты отстал от жизни, Берти! Ничего удивительного, конечно, если кататься на велосипеде всю ночь напролет. Мы с Анджелой уже несколько часов как помирились.

— Ну? Правда?

— Мир, мир навсегда, все забыто, да-да-да. Минутная размолвка, и только. В таких случаях требуется лишь немного уступчивости и гибкости с обеих сторон, и все. Мы встретились с глазу на глаз, все обсудили. Она взяла назад мой двойной подбородок, я согласился с ее акулой. Проще простого. Всего-то дел на две минуты.

— Но…

— Прости, Берти. Некогда мне болтать с тобой всю ночь. Там в столовой затеялся славный выпивон, и меня ждут с боезапасами.

В подтверждение его слов из столовой сквозь закрытую дверь донесся громкий клич, и я узнал — да и кто бы затруднился узнать? — зычный голос моей тети:

— Глоссоп!

— Ау!

— Несите выпивку!

— Иду!

— Вот и идите! Гоните коней во весь опор!

— Да-да, улю-лю! И, конечно, ату-ату! Твоя тетя, Берти, сейчас вне себя от счастья. Как и что было, я точно не знаю, но, в общем и целом, Анатоль заявил об уходе, а потом согласился остаться, и, кроме того, твой дядя дал ей чек на журнал. Подробности мне не известны, но она просто ожила. Ладно, увидимся позже. Мне надо бежать.

Сказать четко и ясно, что Бертрам остался как в тумане, значит выразить самоочевидную истину. Я совершенно ничего не понимал. Когда я выехал из Бринкли-Корта, там царила беда, всюду, куда ни глянь, — разбитые сердца; но вот теперь, вернувшись, застаю здесь прямо-таки райское благоденствие. С ума можно сойти.

Растерянный, я плюхнулся в ванну. В мыльнице по-прежнему лежал гуттаперчевый утенок, но я впал в такую задумчивость, что мне было не до него. Возвращаюсь, недоумевая, к себе в комнату, а там — Дживс. Можете себе представить, в каком я был умственном помрачении, если вместо того, чтобы бросить ему слова сурового укора, я обратился к нему с вопросом:

— Послушайте, Дживс…

— Добрый вечер, сэр. Меня уведомили о вашем возвращении. Надеюсь, вы приятно прокатились?

В любое другое время подобная шутка пробудила бы в Бертраме Вустере зверя. Но сейчас я пропустил ее мимо ушей. Мне нужна была разгадка тайны, а прочее не имело значения.

— Послушайте, Дживс, как же так?

— Сэр?

— Что все это значит?

— Вы имеете в виду, сэр…

— Еще бы я не имел в виду! Вы же понимаете, о чем я. Что тут произошло после моего отъезда? Дом под завязку набит счастливыми концами.

— Да, сэр. Рад вам сообщить, что мои усилия увенчались успехом.

— Что значит, ваши усилия? Уж не хотите ли вы сказать, что это все результат вашей дурацкой затеи с пожарным колоколом?

— Именно так, сэр.

— Не будьте ослом, Дживс. Ваш план провалился.

— Не совсем, сэр. Боюсь, что я был не вполне искренен, побуждая вас позвонить в колокол. Я не предполагал, что этого одного окажется достаточно для достижения желаемого эффекта. По моему замыслу, пожарная тревога должна была послужить лишь, так сказать, увертюрой, а далее воспоследовало бы собственно действие.

— Не заговаривайтесь, Дживс.

— Отнюдь, сэр. Было важно, чтобы дамы и господа покинули дом и я бы мог устроить так, чтобы они в течение необходимого времени оставались снаружи.

— Да зачем же?

— Мой план основывался на психологии, сэр.

— Как это?

— Общеизвестно, сэр, что никакие усилия так не сплачивают людей, имевших несчастье поссориться между собой, как совместная антипатия к третьему лицу. Скажем, в моем родном доме, если мне будет дозволено сослаться на столь ничтожный пример, при возникновении трений между домочадцами достаточно было пригласить в гости тетю Анни, и тут же происходило всеобщее примирение. Аксиома, сэр. Рассорившиеся члены семьи немедленно объединялись в общей вражде к тете Анни. Вот я и подумал, если дамы и господа окажутся обреченными на ночевку под открытым небом и виновником подобного неудобства удастся выставить вас, то они исполнятся к вам такого недоброжелательства, что это общее чувство в конце концов их помирит.

Я хотел было возразить, но он продолжал:

— Так и получилось. Как видите, сэр, теперь все улажено. Когда вы уехали, рассорившиеся стороны принялись так дружно вас ругать, что возникло, как говорится, в человеках благоволение, и вскоре мистер Глоссоп уже прогуливался под деревьями с мисс Анджелой и рассказывал ей всякие неприятные случаи из вашей университетской жизни, а она ему — истории из вашего детства; мистер же Финк-Ноттл тем временем, облокотившись о солнечные часы, очень успешно развлекал мисс Бассет воспоминаниями о ваших школьных годах; а миссис Траверс, между тем, живописала месье Анатолю…

Тут уж я не вытерпел и сказал:

— Все понятно. В результате вашей проклятой психологии тетя Далия, конечно, так на меня разозлилась, что теперь пройдут годы и годы, прежде чем я осмелюсь снова здесь объявиться, — годы, Дживс, в течение которых Анатоль ежедневно будет создавать свои шедевры, а я…

— Нет, сэр. Именно в этих видах я и предложил, чтобы в Кингем-Мэнор поехали на велосипеде вы. Когда я объявил, что ключ нашелся, и все прониклись сознанием, что вы попусту прокатились среди ночи в такую даль, общее недоброжелательство немедленно улетучилось и сменилось веселым, добродушным смехом.

— Ах, смехом.

— Да, сэр. Возможно, что вы станете на некоторое время объектом беззлобных насмешек, но и только. Все, если мне будет дозволено так выразиться, прощено и забыто, сэр.

— М-да?

— Да, сэр.

Я задумался.

— Выходит, вы все уладили.

— Выходит, что да, сэр.

— Таппи с Анджелой снова жених и невеста. Гасси со своей Бассет тоже. Дядя Том раскошелился и выдал денег на «Будуар знатной дамы». И Анатоль остается.

— Да, сэр.

— Похоже, все хорошо, что хорошо кончается, а?

— Очень метко сказано, сэр. Я еще немного поразмыслил.

— Но все равно, Дживс, ваши приемы грубоваты.

— Невозможно приготовить омлет, не разбив яиц, сэр. Я встрепенулся.

— Омлет! Как вы думаете, вы не могли бы мне его соорудить прямо вот сейчас?

— Конечно, сэр.

— И к нему полбутылочки чего-нибудь такого?

— Несомненно, сэр.

— Тогда давайте, да поскорее!

Я улегся в постель, откинулся на подушки. Мой праведный гнев, надо признать, заметно утих. Все тело, с ног до головы, у меня болело, особенно посередине. Но зато я уже больше не был обручен с Мадлен Бассет. А ради хорошего дела можно и пострадать. Да, как ни посмотри на вещи, Дживс поступил правильно. И, придя к такому заключению, я встретил его одобрительной улыбкой, когда он возвратился с подносом.

Но он на мою улыбку не откликнулся. Выражение лица у него, как мне показалось, было довольно сумрачное. Я доброжелательно поинтересовался:

— Что-нибудь не так, Дживс?

— Да, сэр. Мне следовало признаться раньше, но сегодня вечером столько всего произошло, что из головы выскочило. Боюсь, я допустил небрежность, сэр,

— Вот как, Дживс? — отозвался я, уплетая за обе щеки.

— В связи с вашим клубным пиджаком.

Меня пробрал холодный ужас, и я чуть не подавился куском омлета.

— Весьма сожалею, сэр, но сегодня после обеда, когда я его гладил, я нечаянно оставил на нем горячий утюг. Боюсь, что больше вы уже не сможете его надеть, сэр.

Комнату наполнила так называемая многозначительная тишина.

— Я крайне сожалею, сэр.

Признаюсь, на мгновение меня снова охватил прежний праведный гнев, поигрывая мышцами и храпя ноздрями, но, как говорили на Ривьере, a quoi sert-il.[52] Праведный гнев был теперь совершенно бесполезен.

Мы, Вустеры, умеем мужественно переносить неудачи. Я печально кивнул и нацепил на вилку еще кусок омлета.

— Да ладно, Дживс.

— Благодарю вас, сэр.