"Том 15. Простак и другие" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

Глава II

«Сэнстед Хаус» был внушительным строением в георгианском стиле. Квадратный дом стоял посередине участка в девять акров. Как я узнал, прежде дом был частным владением и принадлежал семье по фамилии Бун. В свои ранние дни поместье было обширным, но течение лет внесло перемены в жизнь Бунов. Из-за денежных потерь им пришлось продать часть земли. Появились новые дороги, отрезая порции от участка. Новые способы путешествий увлекли членов семьи из дома. Прежняя устоявшаяся жизнь деревни тоже переменилась, и в конце концов последний из Бунов пришел к заключению, что содержать такой большой и дорогой дом не стоит.

Превращение дома в школу было естественным. Для обычного покупателя он был слишком велик, а поместье, уменьшившись в размерах, стало неподходящим для богачей. Полковник Бун был рад продать дом мистеру Эбни, и школа начала свое существование.

Для школы здесь имелись все необходимые условия. Дом стоял на отшибе. Деревня находилась в двух милях от его ворот. Неподалеку море. Площадка для игры в крикет, поле для футбола, а внутри дома — множество комнат самых разных размеров, подходящих и для классов, и для спален.

Когда я приехал туда, помимо мистера Эбни, меня самого, еще одного учителя по имени Глоссоп и домоправительницы в доме жили 24 мальчика, дворецкий, кухарка, слуга на все руки и две служанки, одна помогала на кухне, вторая прислуживала за столом. В общем, настоящая маленькая колония, отрезанная от внешнего мира.

Кроме мистера Эбни и Глоссопа, унылого, нервного и манерного человека, я перекинулся словом в мой первый вечер с Уайтом, дворецким. Есть люди, которые нравятся с первого взгляда. Уайт был таким. Даже для дворецкого он обладал поразительно приятными манерами, но у него не было суровой холодности, какую я замечал у его коллег.

Он помог мне распаковать вещи, а между делом мы болтали. Был он среднего роста, плотный и мускулистый, и двигался с прытью, не свойственной дворецким. Из некоторых оброненных им замечаний я сделал вывод, что он много путешествовал. В общем, Уайт заинтересовал меня. У него было чувство юмора, а те полчаса, что я провел с Глоссопом, заставили меня ценить юмор. Я выяснил, что он, как и я, тут новичок. Его предшественник неожиданно уволился летом, и Уайт нанялся на работу приблизительно в одно время со мной. Мы согласились, что местечко симпатичное. Уайт, как я понял, считал уединенность плюсом. Ему не очень нравилось деревенское общество.

На следующее утро в восемь часов началась моя работа. В первый же день все мои представления об учителе частной школы перевернулись. До сих пор я считал, что время эти учителя проводят играючи. Но я смотрел со стороны. Мое мнение складывалось из наблюдений, сделанных в моей частной школе, когда учителя принадлежали к касте, вызывающей зависть. Им завидовали все — спать они ложились, когда хотели, не делали уроков, их не могли высечь тростью. Тогда мне представлялось, что эти три фактора, в особенности последний, — чудесный фундамент для Идеальной Жизни.

Я не пробыл в «Сэнстед Хаусе» и двух дней, как в душу мне начали заползать сомнения. Мальчик, видящий, что учитель стоит и ничего не делает (как заманчиво!), не подозревает, что на самом деле бедолага поставлен в крайне тяжелые рамки. Он выполняет обязанности учителя, а выполнять их обязанности нелегко, особенно человеку вроде меня, который до сей поры жил привольно и беззаботно, защищенный от мелких неурядиц существенным доходом.

«Сэнстед Хаус» открыл мне глаза. Он меня ошеломил. Он показал мне, как часто я проявляю мягкость и неумелость, сам того не сознавая. Наверное, другие профессии требуют еше более мощного выплеска энергии, но для человека с частным доходом, который неспешно прогуливался по жизни, учительство — достаточно крепкая встряска. Она была нужна мне, и я её получил. Мне даже показалось, что мистер Эбни, интуитивно поняв, как благотворно подействует на мою душу жесткая дисциплина работы, по доброте своей предоставил мне полную возможность выполнять не только мои обязанности, но и большую часть своих. Потом я разговаривал с другими учителями и пришел к выводу, что директора частных школ делятся на две категории — трудяги и любители поездок в Лондон. Мистер Эбни принадлежал к последней. Мало того, сомневаюсь, что на всех просторах Южной Англии отыщется другой, более яркий представитель этой категории. Лондон притягивал его, точно магнит.

После завтрака он отводил меня в сторонку. Разговор катился всегда по одной колее:

— Э… мистер Бернс…

Я (боязливо чуя беду, как дикий зверь, пойманный в капкан, чует приближение охотника, пробирающегося лесом):

— Э…да?

— Боюсь, мне придется сегодня съездить в Лондон. Я получил важное письмо от… — и он называл имя какого-то родителя или потенциального родителя (под потенциальным я имею в виду такого, кто подумывал прислать к нам сына. У вас может быть хоть двадцать детей, и все же, если вы не отдаете их в его школу, директор не удостоит вас титула «родитель»).

Затем следовало:

— Он пожелал… э… увидеться со мной. (Или, если родитель уже получил свой титул, «Он желает обговорить кое-что со мной». Различие почти неприметное, но он всегда упирал на него.)

Вскоре такси увозило его по длинной дороге, и начиналась моя работа, а вместе с ней — и самодисциплина души, про которую я упоминал.

«Выполнение обязанностей» требует от человека немалых усилий. Приходилось отвечать на вопросы, разнимать драки, останавливать старших мальчиков, чтобы не мучили младших, останавливать младших, чтобы те не мучили самых маленьких, предотвращать швыряние камнями и ходьбу по мокрой траве, следить, чтобы не донимали кухарку, не дразнили собак, не производили слишком громкого шума. А заодно — препятствовать всем формам харакири: лазанию по деревьям, по водосточным трубам, свисанию из окон, катанию по перилам, глотанию карандашей и выпиванию чернил на спор («а тебе слабо.»).

Приходилось — с перерывами — совершать и другие подвиги: разрезать баранью ножку, раздавать пудинг, играть в футбол, читать молитвы, преподавать, загонять отставших в столовую и обходить спальни, проверяя, выключен ли свет. Это еще не все.

Мне хотелось угодить Синтии, если удастся, но выпадали минуты в первые дни, когда я недоумевал, как же мне урвать время для похищения. Ведь именно похитителю, как никому другому, требуется свободное время — выпестовать на досуге замыслы, выстроить планы.

Школы бывают разные. «Сэнстед Хаус» принадлежит к самому трудному сорту. Постоянные отлучки мистера Эбни немало отягчали бремя его учителей, особая почтительность к аристократии — еще больше. Старания превратить «Сэнстед Хаус» в место, где нежно лелеемые отпрыски ощущали бы как можно меньше временное отсутствие титулованных мамаш, привело его к благостной терпимости, которая и ангелов превратила бы в бесенят.

Успех или провал учителя, по-моему, — всего лишь вопрос удачи. У моего коллеги Глоссопа имелись почти все качества, необходимые для успеха, но ему не повезло. С надлежащей поддержкой мистера Эбни он сумел бы навести порядок в классе. Но сейчас у него всегда был бедлам, и когда директора заменял он, в школе царил хаос.

Мне же, напротив, повезло. По какой-то причине мальчики приняли меня. Почти в самом начале я насладился величайшим триумфом в жизни учителя: один мальчик смачно треснул по голове другого за то, что тот упорно продолжал шуметь, хотя я велел ему замолкнуть. Сомневаюсь, можно ли в другой области испытывать столь сладкий трепет от завоеванной популярности. Возможно, подобие этого чувства испытывают политические ораторы, когда их аудитория шумно требует изгнать возмутителя спокойствия, но всё равно по остроте своей это не сравнится с учительским. Учитель абсолютно беспомощен в классе, если мальчишки решат, что он им не нравится.

Только через неделю после начала семестра я познакомился с Золотцем.

Я с самого начала старался высмотреть его, и когда обнаружилось, что в школе мальчишки нет, растревожился не на шутку. Послала меня сюда Синтия, я тружусь, как в жизни не трудился, а может — всё зря?

Но как-то утром мистер Эбни отвел меня после завтрака в сторонку:

— Э… мистер Бернс…

Так в первый раз я услышал эти, вскоре такие знакомые, слова.

— Боюсь, мне придется сегодня съездить в Лондон. У меня важная встреча с отцом мальчика, который скоро приедет в нашу школу. Он пожелал… э… увидеться со мной.

Может, наконец-то Золотце!

И я оказался прав. На переменке ко мне подошел Огастес Бэкфорд. Брат лорда Маунтри был крепким мальчуганом с россыпью веснушек на носу. Два качества завоевали ему популярность и славу: он умел задерживать дыхание дольше любого другого мальчишки и всегда первым узнавал все сплетни.

— Сегодня вечером, сэр, приедет новый мальчик, — зашептал он, — американец. Я слышал, как директор сообщал об этом домоправительнице. Его фамилия Форд. Кажется, отец у него ужасно богатый. А вы хотите быть богатым, сэр? Я хотел бы. Если б я был богатым, то накупил бы себе много чего. Когда я вырасту, я стану богачом. Я слышал, как мой отец говорил про это с адвокатом. Скоро, сэр, приедет новая горничная. Я слышал, кухарка говорила Эмили. Вот я, хоть тресни, не стал бы горничной. Лучше уж кухаркой.

Мальчик на минуту задумался над этой альтернативой, а когда заговорил, то затронул еще более животрепещущую проблему:

— Если б вам, сэр, понадобилось полпенни, чтобы получилось два пенса и хватило на ящерку, как бы вы поступили, сэр?

Свои полпенни он получил.

Огден Форд, мечта похитителей, вошел в «Сэнстед Хаус» в четверть десятого тем же вечером. Ему предшествовали: Обеспокоенный Взгляд, мистер Арнольд Эбни, таксист с огромной коробкой и наш слуга с двумя чемоданами. Первым я упомянул Обеспокоенный Взгляд, потому что Взгляд этот существовал сам по себе.

Сказав, что мистер Эбни смотрел обеспокоенным взглядом, я бы создал неверное впечатление. Мистер Эбни попросту плелся за ним в кильватере. Обеспокоенный Взгляд скрывал директора как Дунсинанский лес — войско Макдуфа.[4]

Огдена я увидел лишь мельком, пока мистер Эбни провожал его в свой кабинет. Мальчишкой он мне показался очень хладнокровным и еще более противным, чем на портрете, который я видел в отеле «Гвельф».

Через минуту дверь кабинета открылась, и вышел мой наниматель. Увидев меня, он явно почувствовал облегчение.

— А-а, мистер Бернс! Как раз собирался вас искать. Вы можете уделить мне минутку? Давайте пройдем в столовую. Наш новый мальчик по имени Огден Форд, — начал он, прикрыв за собой дверь, — довольно… необыкновенный. Он американец, сын мистера Элмера Форда. Так как он будет много времени на вашем попечении, мне бы хотелось подготовить вас к его… э… особенностям.

— А у него есть особенности?

Легкая судорога исказила лицо мистера Эбни. Прежде чем ответить, он промокнул лоб шелковым платком.

— Беря за стандарт мальчиков, которые прошли через мои руки, и конечно, будет справедливо добавить, пользовались у нас всеми преимуществами на редкость утонченной домашней жизни, можно сказать, что он… э… несколько странноват. Хотя никаких сомнений, что аи fond… аи fond… в основе своей он обаятельный мальчишка, ну просто прелесть, в настоящее время ведет он себя… э… странновато. Могу предположить, что его с самого детства систематически баловали. В его жизни, подозреваю я, не было дисциплины. В результате он очень отличается от обычного мальчика. У него совершенно отсутствуют та застенчивость, та неуверенность в себе, та детская способность удивляться, какие мне кажутся столь очаровательными в маленьких англичанах. Какой-то он пресыщенный, утомленный жизнью. Вкусы и мысли у него преждевременно развившиеся и… необычные для его возраста… Иногда он так диковинно выражается… У него мало почтительности к установленным авторитетам, если она есть вообще.

Он замолчал, снова промокнув лоб платком.

— Мистер Форд, его отец, произвел на меня впечатление человека огромных способностей. Типичный американский король торговли. Он на редкость откровенно поведал мне о своих домашних делах, касающихся его сына. Не могу в точности повторить его слова, но суть их такая: до сегодняшнего дня мальчика воспитывала одна миссис Форд. Она — мистер Форд изложил это очень красноречиво и многословно — слишком снисходительна. И… э… в сущности испортила сына. Что — вы, конечно, понимаете, это конфиденциально — и послужило истинной причиной их развода, который… э… к несчастью, случился. Мистер Форд считает школу — могу ли я так выразиться? — противоядием. Он желает, чтобы тут была самая строгая дисциплина. Поэтому я жду от вас, мистер Бернс, чтобы вы твердо, но, разумеется, гуманно пресекали его выходки, как, например… э… курение. По дороге в школу он курил беспрерывно, и мне удалось убедить его только с применением силы. Конечно, сейчас, когда он уже фактически в школе и должен подчиняться нашей дисциплине…

— Да, именно, — вставил я.

— Вот и всё, что я хотел сказать. Возможно, будет лучше, если вы пойдете к нему прямо сейчас. Вы найдете его в кабинете.

Директор удалился, а я отправился в кабинет знакомиться с Золотцем.

Меня приветствовало облако табачного дыма, плывущего из-за спинки кресла. Войдя в комнату, я узрел пару башмаков, возложенных на каминную решетку. Шагнув вправо, я увидел мальчишку целиком.

Он разлегся в кресле, в мечтательной рассеянности, устремив глаза в потолок. Когда я подошел к нему, он затянулся сигаретой, взглянул на меня, снова отвел взгляд и выпустил новое облако дыма. Я его не заинтересовал.

Возможно, меня укололо такое безразличие, и потому я воспринял его предубежденно. Но, в общем, он показался мне юнцом на редкость непривлекательным. Тот портрет еще польстил ему. У него было толстое тело, круглая омерзительная физиономия с тусклыми оловянными глазами и брюзгливо обвисшим ртом. В общем, туша, пресытившаяся жизнью.

Склонен предположить, как выразился бы мистер Эбни, что заговорил я с ним резче и решительнее, чем говорил бы директор. Меня выводило из себя его чванливое безразличие.

— А ну-ка, выброси сигарету, — приказал я.

К моему изумлению, повиновался он мгновенно. Я уже начал подумывать, не слишком ли резко я с ним говорю — он, как ни странно, производил на меня впечатление взрослого человека, — но тут он извлек из кармана серебряный портсигар и открыл его. Тогда я и разглядел, что выбросил он на каминную решетку почти дотла сгоревший окурок.

Я забрал у него из рук портсигар и бросил на стол. Только тут мальчишка впервые по-настоящему заметил мое присутствие.

— Ну и наглец же вы! — обронил он.

Он словно бы торопился продемонстрировать самые различные свои дарования. Это, как я понял, мистер Эбни и называл «выражаться странновато».

— Не хами, — добавил я.

Мы несколько секунд пристально рассматривали друг друга.

— Кто вы? — спросил Огден. Я назвался.

— А чего вы сюда ввалились? Чего пристаете?

— Мне платят, чтобы я приставал. Это главная обязанность учителя.

— А, так вы учитель?

— Один из них. И между прочим, так, маленькая формальность — тебе полагается обращаться ко мне «сэр» во время наших оживленных бесед.

— Еще чего!

— Прошу прощения?

— Ступайте прогуляйтесь.

Видимо, он подразумевал, что рассмотрел мое предложение и сожалеет, что не может выполнить его.

— Разве ты не называл своего учителя «сэр», когда жил дома?

— Я? Не смешите! Так и мозоль на языке набьешь.

— Как я понимаю, ты не испытываешь чрезмерного уважения к тем, кто стоит выше тебя.

— Это вы про учителей? Да, не испытываю.

— Ты употребляешь множественное число. У тебя был учитель до мистера Бростера?

Он расхохотался.

— Да их десяток миллионов был!

— Бедняги! — искренне посочувствовал я. — И что с ними случилось? Совершили харакири?

— Да нет, уволились. Я их не виню. Я довольно крепкий орешек. Глядите, не забывайте.

Он потянулся к портсигару. Я сунул его себе в карман.

— Ой, надоело! — буркнул мальчишка.

— Взаимно.

— Вы что ж думаете, можно важничать и ко мне лезть?

— Ты точно определил мою работу.

— Ну, прям! Я всё узнал про это ваше заведение. Мне этот пустозвон всё разболтал в поезде.

Как я понял, подразумевал он мистера Арнольда Эбни и посчитал определение довольно удачным.

— Он тут босс, и только ему позволено бить мальчиков. Попробуйте только, сразу потеряете работу. А он ни в жизнь не станет, потому что папа платит ему двойную плату, и он боится — аж жуть, — что случится заварушка.

— Ты тонко уловил ситуацию.

— Да уж, это верно.

Я смотрел на него. Он сидел, все так же развалясь в кресле.

— А ты забавный, — заметил я.

Он чуть подсобрался, разозлившись. Маленькие глазки засверкали.

— Послушайте, да вы нарыватесь на неприятности. Чересчур уж вы нахальный. Что вы о себе воображаете? Кто вы такой?

— Я — твой ангел-хранитель. Я тот, кто возьмет тебя в руки и сотворит из тебя солнечный лучик. Я таких, как ты, насквозь знаю. Я бывал в Америке и изучил этот тип на его родном асфальте. Вы, перекормленные миллионерские детишки, все одинаковы. Если папочка не впихнет вас в офис, прежде чем вы из коротких штанишек вырастете, вы становитесь пустельгами. Думаете, будто вы одни-разъединственные на свете, пока кто-то не покажет, что это не так. Тогда вам приходится мириться с тем, что свалится на вас, — и с хорошим, и с дурным.

Огден заговорил было, но я уже увлекся своей излюбленной темой, которую изучал и над которой размышлял с того самого вечера, когда получил то письмо в клубе.

— Знал я одного человека, — продолжал я, — начинал он в точности, как ты. У него всегда было полно денег, он никогда не работал и привык думать о себе как о молодом принце. Что же с ним случилось?

Огден зевнул.

— Боюсь, я тебе наскучил.

— Да нет, валяйте, — разрешил Золотце. — Развлекайтесь себе!

— Ну, это долгая история, так что не стану тебя утомлять. Но мораль та, что мальчика, на которого сваливаются большие деньги, следует взять в ежовые рукавицы и вбить в него здравый смысл, пока он еще маленький.

— Болтаете много, — потянулся Огден. — И как это, интересно, вы возьмете меня в рукавицы?

Я задумчиво окинул его взглядом.

— Ну, всё должно иметь начало. Мне кажется, тебе сейчас больше всего необходимы физические упражнения. Будем бегать с тобой каждый день. В конце недели ты себя не узнаешь.

— Эй, если вы воображаете, будто заставите меня бегать…

— Когда я схвачу тебя за ручонку и побегу, то очень скоро ты увидишь, что бежишь. А спустя долгие годы, когда ты выиграешь марафон на Олимпийских играх, ты придешь ко мне со слезами на глазах и скажешь…

— Тьфу, что еще за слюни?

— И я не удивлюсь, — я посмотрел на часы. — А сейчас, между тем, тебе пора спать. Положенное время прошло.

Огден вытаращился на меня.

— Спать?!

— Да.

Его это так насмешило, что он даже не разозлился.

— Слушайте, во сколько, вы думаете, я обычно ложусь?

— Я знаю, во сколько ты будешь ложиться здесь. В девять часов.

Словно в подтверждение моих слов дверь открылась, и вошла миссис Эттвэлл, домоправительница.

— Думаю, мистер Бернс, ему пора ложиться.

— Я и сам, миссис Эттвэлл, говорил только что то же самое.

— Да вы тут все спятили! — буркнул Золотце. — Какое там спать!

Миссис Эттвэлл в отчаянии повернулась ко мне.

— Никогда не видела такого мальчика.

Весь механизм школы держался на определенных правилах. Любое колебание — и авторитет Власти пошатнется, а восстановить его потом крайне трудно. Ситуация, показалось мне, взывает к действиям.

Наклонившись, я выдрал Золотце из кресла, будто устрицу из раковины, и направился к двери. Тот визжал беспрерывно. Лягнул меня в живот, а потом в коленку, не переставая пронзительно верещать. И верещал всю дорогу наверх. Визжал он, и когда мы добрались до его комнаты.

Полчаса спустя я сидел, задумчиво покуривая, в кабинете. Сообщения с места боевых действий информировали об угрюмой и, возможно, лишь временной, покорности Судьбе со стороны врага. Огден лежал в постели, нехотя решив подчиниться обстоятельствам. Атмосфера едва сдерживаемого ликования царила среди старших членов колонии.

Мистер Эбни держался дружелюбно, а миссис Эттвэлл открыто поздравляла меня. Я стал героем дня.

Но ликовал ли я сам? Нет, я призадумался. На моем пути встали непредвиденные сложности. До сего момента я рассматривал похищение как нечто абстрактное. Не учитывал личность. Если у меня и рисовалась какая-то картинка в мыслях, то самая благостная: я крадучись ухожу в ночь со смирным ребенком, его маленькая ручка доверчиво покоится в моей. Теперь я видел и слышал Огдена Форда и вывел, что если кому-то вздумается похитить его тишком, потребуется хлороформ.

Ситуация оборачивалась чрезвычайными трудностями.