"Криницы" - читать интересную книгу автора (Шамякин Иван Петрович)

Иван Шамякин — один из самых популярных белорусских советских писателей.

Родился он в 1921 году в крестьянской семье на Гомельщине. С 1940 по 1945 год находился в Советской Армии, воевал на фронтах Отечественной войны. После демобилизации работал сельским учителем, учился заочно в пединституте. Позже окончил партийную школу.

Первым произведением, с которым И. Шамякин выступил в белорусской литературе, была повесть «Месть» (1945).

Широкое признание советских и зарубежных читателей завоевал его роман «Глубокое течение» (1949), за который писателю была присуждена Государственная премия.

Перу И. Шамякина принадлежит тетралогия «Тревожное счастье» (1960), несколько сборников рассказов, а также пьесы и киносценарий.

Широко известны его романы «В добрый час» и «Криницы».

Вошедший в настоящее издание роман «В добрый час» посвящен возрождению разоренной фашистскими оккупантами колхозной деревни. Действие романа происходит в первые послевоенные годы. Автор остро ставит вопрос о колхозных кадрах, о стиле партийного руководства, о социалистическом отношении к труду, показывая, как от личных качеств руководителей часто зависит решение практических вопросов хозяйственного строительства. Немалое место занимают в романе проблемы любви и дружбы.

В романе «Криницы» действие происходит в одном из районов Полесья после сентябрьского Пленума ЦК КПСС. Автор повествует о том, как живут и трудятся передовые люди колхозной деревни, как они участвуют в перестройке сельского хозяйства на основе исторических решений партии.

11

За неделю до начала занятий по решению «семейного совета», которое поддержал и Лемяшевич, Алексей оставил работу в МТС. Боялись, что он будет возражать, но Алёша выслушал молча и сразу согласился: в своём колхозе, где он работал, уборка закончена, а в чужой ехать ему не хотелось. Расстроился из-за этого один только Ращеня.

Но на другой же день Алексей пожалел, что не остался работать до самого конца каникул. Без работы было скучно, да и роль героя, в которой ему пришлось выступать; не нравилась ему. Когда отец, обычно скупой на похвалы детям, сказал просто и коротко «молодчина, Алёша», когда Лемяшевич за ужином крепко пожал ему руку, а сестра Аня шутливо поцеловала в облупленный нос, — это еще он стерпел, Но когда он заметил, что пожилые женщины, ровесницы его матери, первые здороваются с ним, Алексей почувствовал себя неловко, как будто был в чем-то виноват. Однажды женщины целой гурьбой остановили его на улице, да, как назло, против Раисиной хаты.

— Здравствуй, Алёша! Ну, Алёшенька, низкий поклон тебе от всей нашей бабской армии. Поработал ты этим летом один за всех нас!

— Спасибо тебе, Алёша. А то, бывало, метесе под боком, машин до черта, а мы по старинке спину гнем, половину серпами дожинаем. И до дождей дотягивали, добро пропадало.

— А теперь с хлебом будем.

— Первыми убрали.

Говорили наперебой и, конечно, не обошлись без шуток — такой уж народ эти женщины.

— Вам бы, девчата, расцеловать Алёшу по очереди. Ого, мне бы ваши годы!

Алексей не умел отвечать на шутку шуткой, и похвалы эти были ему горше брани. Не утешало даже и то, что их могла слышать Раиса. А когда он увидел, что из окна Снегирихиной хаты выглядывает Виктор Павлович, вдруг совсем разозлился.

Вечером, на заседании правления, тоже начали хвалить его, и Алексей, не дослушав до конца, незаметно вышел и долго один бродил за деревней. Потом лежал на лугу, вглядывался в далекие звезды и слушал, как играет на пианино Раиса. И стало ему очень грустно — грустно оттого, что Раиса теперь такая далекая, недосягаемая, утраченная навсегда. Он сейчас чувствовал ненависть не только к Орешкину, но даже к пианино. А дома не давала покоя мать: ей казалось, что за время работы Алёша очень похудел, и она старалась за оставшуюся до занятий неделю «поправить» сына. Буквально каждые полчаса она спрашивала: «Алёша, выпьешь парного молочка?.. Алёша, может, сметанки поешь? Холодненькая… Алёша, дед груш прислал, сладкие как мед».

И тут еще этот директор. Зачем только родители взяли его к себе столоваться? Жадность стариковская, денег побольше им надо, как будто мало тех, что зарабатывают Сергей, Адам, Аня и заработал он, Алёша. Правда, новый директор — человек как будто ничего, но с него хватает учительского глаза в школе, а тут еще и дома сиди за одним столом с директором. И Алексей старался пореже обедать и ужинать со всеми. Это ему до некоторой степени удавалось благодаря матери. Семья завтракала очень рано, так как все, кроме зятя, работали в колхозе, а пора была горячая. Степан любил придерживаться заведенного порядка, и особенно приятно было ему видеть всю свою большую и дружную семью за столом.

Домашние это знали, и из уважения к тестю даже Бушила вставал к завтраку, хотя снова потом заваливался спать где-нибудь в саду. Лемяшевичу предложили завтракать часов в девять, но он, чтобы не нарушать привычного уклада и зная, как это трудно хозяйке — кормить всех врозь, поднимался в такую же рань и приходил завтракать вместе со всеми. Одного Алешу мать в те дни не будила: «Пускай дитя поспит». Ужинали тоже все вместе, но Алёша перехватывал что-нибудь пораньше и уходил гулять. Только обедать мать просила его со всеми, и ему приходилось оставаться. Ей хотелось, чтобы за столом было побольше народу, а то Сергей, как правило, к обеду не являлся — уезжал куда-нибудь в тракторные бригады, да и отец, несмотря на свою аккуратность, тоже часто опаздывал — у бригадира дел хватает. Первые два дня обедали втроем: Лемяшевич, Бушила и он, Алексей. Алексей ел быстро и молча, не поднимая глаз от тарелки, разговоров с директором он избегал.

Михаил Кириллович внимательно, с большим интересом наблюдал за юношей. Ему хотелось понять, как Алёша относится к своей славе. Почему так молчалив, задумчив, как будто чем-то недоволен? Однажды, когда Алексей вышел, Лемяшевич спросил:

— Что, он всегда у вас такой… серьёзный?

— В отца, — гордясь сыном, отвечала Улита Антоновна, но тут же встревожилась, обратилась к зятю — А и правда, Адамка, почему-то он невеселый. Может, нездоров?

— Как же, нездоров! Дуб этакий! Вчера на огороде как хлопнул меня, так и сегодня еще спина болит. Просто скучает без работы и занятий, руки чешутся. — А когда старуха отвернулась, Бушила похлопал себя ладонью по груди, в том месте, где находится сердце. — Вот что с ним… В этом возрасте — страшное дело, брат, особенно когда без взаимности.

Алексей и в самом деле скучал без работы. В первый, день он ремонтировал свой старый велосипед, а потом два дня трудился над удилищем для спиннинга. Лемяшевичу очень хотелось завоевать доверие, уважение и дружбу юноши, сблизиться с ним. И он в конце концов нашел, чем его привлечь. Алексей никогда не видел спиннинга. Михаил Кириллович показал парню спиннинг и предложил пойти на речку поучиться забрасывать его. На речке он еще раз подивился ловкости молодого рыболова: через полчаса Алексей забрасывал не хуже его, старого минского спиннингиста. А главное, юноша очень увлекся новым занятием и был по-детски счастлив, когда после трех часов стараний и труда ему удалось подцепить небольшую щучку. Лемяшевич радовался — основа для дружбы заложена.

— Катушка запасная у меня есть, остальное тоже найдется. Нам бы только удилище как-нибудь раздобыть, и у нас с тобой, Алексей, каждый день будет свежая уха, — говорил Лемяшевич, когда они возвращались домой.

Через два дня Алексей показал ему сделанное им удилище для спиннинга. Директор не мог скрыть удовольствия: удилище на вид было ничуть не хуже настоящего, покупного — гибкое, разборное, отлично отполированное и даже покрытое лаком, с начищенными до блеска кольцами и держателями катушки.

Бушила, относившийся к спиннингу так же скептически, как и к удочке, шутил:

— А я гляжу: что это мой шурин с механики на столярное дело переключился? Чуть хату не сжег — клей варил. Ну, теперь мне не жизнь, а масленица, только успевай есть вашу рыбку. Вы еще Сергея втяните в свою компанию, а то его, кроме тракторов и Морозовой, ничто не интересует.

Сергей виновато улыбался, как бы извиняясь, что такой уж он нескладный.

Мать жалела старшего сына, даже пыталась как-то поговорить с Наташей. Но Сергей узнал об этом и очень рассердился. Теперь она только молча вздыхала, когда кто-нибудь поминал об этом. Алексей, склонившись над тарелкой, принимался орудовать ложкой с такой энергией, будто не ел три дня; он боялся, чтоб этот болтун Адам не ляпнул чего-нибудь и о нём. Но в таких случаях его всегда спасала добрая, умная Аня, она накидывалась на мужа:

— Брось молоть, Адам. Был бы ты на что другое так ловок, как на болтовню. — А я на всё ловкий!

Алексей сам предложил Михаилу Кирилловичу съездить в воскресенье на Днепр на рыбалку. Он попросил у Сергея эмтээсовский мотоцикл, сам собрал все необходимое, чтобы прожить день на природе: котелок, ложки, хлеб, сало, лук, соль. Лемяшевич, чтобы не проспать, завел будильник. Но его разбудил треск мотоцикла под окном прежде, чем будильник зазвонил.

Выехали, чуть начинало светать. Над, лугом и в низинах стоял молочный туман, и в лицо приятно било влажным холодком. А в поле, на пригорках, их овеял поток сухого и теплого воздуха, и не верилось, что это один из последних дней лета. Только когда рассвело и взгляду открылись просторы, летящие навстречу мотоциклу, стали видны приметы осени — поля лежали обнаженные, серые и печальные. Лишь кое-где зеленела ранняя озимь. Молодые деревья у дороги приветливо кланялись пыльными, все еще зелеными кронами. Но и при быстрой езде можно было заметить на березках и тополях золотые пятнышки — жёлтые листья; листья лежали на дороге, взлетали и кружились в пыльной метелице, взвивавшейся за мотоциклом. Несмотря на хорошее настроение, в котором он пребывал с утра, Лемяшевичем овладела неосознанная грусть. Чувство это частенько приходило к нему в начале осени. В этом году оно явилось впервые и как будто раньше, чем обычно, — в городе осень замечалась позднее.

Алексей ехал с такой бешеной быстротой, что у Лемяше-вича, который не очень удобно сидел сзади, держась одной рукой, дух захватывало.

Не хотелось просить Алексея, чтоб убавил ход: еще подумает, что директор — трус! Но в конце концов Лемяшевич не выдержал и шумливо взмолился:

— Алексей Степанович, потише, пожалуйста, а то всё снаряжение растеряю.

Тот немного сбавил газ, однако ненадолго, через минуту опять так и замелькали деревья да телефонные столбы.

Но вдруг он затормозил. На краю большого поля перезревшего овса, неподалеку от дороги, недвижимо стоял комбайн, рядом с ним курился костёр и виднелась черная фигура спящего сторожа. Алексей проехал мимо комбайна на самой малой скорости, как бы отдавая честь машине. Миновав комбайн, он вздохнул и, со злостью нажав на педаль так, что мотор взревел, бросил:

— Эх, работнички!

И в слове этом прозвучали укор и презрение к людям, которые так затянули уборку, что овёс уже почернел, и одновременно сожаление о том, что он не может остановиться, взойти на мостик комбайна и убирать весь день, дотемна, покуда не падёт роса или пока на поле не останутся одни копны соломы.

В лесу, через который они проезжали, также чувствовалась близкая осень. Правда, здесь не видно было желтых листьев, но стоял какой-то особый грибной дух, какого не услышишь ни весной, ни летом.

К лугу подъехали, когда уже всходило солнце. Остановились на горе у опушки, под старыми, узловатыми соснами.

Перед ними широко — сколько видит глаз — раскинулись луга.

Алексей остановился якобы потому, что с пригорка вниз шла песчаная дорога. Но он, конечно, сделал это нарочно, чтоб Лемяшевич мог полюбоваться открывшимся пейзажем. Алёша смотрел на директора с радостным и победоносным видом, как бы говоря: «А что? Видите, какая у нас красота?»

И правда, было чем полюбоваться.

Внизу, за песчаным спуском, шла гряда ольховых кустов, еще прикрытых тенью леса. За кустами, залитая первыми лучами солнца, блестела водная гладь.

— Днепр? — спросил Лемяшевич.

— Нет. Это озеро со странным названием — Козодои… Но только так говорится — озеро, на самом же деле — старое русло. А Днепр… Видите вон там сигнальный столб? За ним песок — это уже другой берег.

Луг начинался за Козодоями. На север и на юг широкая долина густо уставлена была стогами, самыми разными по форме: были тут низкие и пузатые, высокие и тонкие, ладные и неуклюжие, кое-где наклонившиеся, скособоченные, с березовыми и дубовыми притугами. Говорят, что стога похожи на хозяев, которые их ставят. Между стогами возвышались старые дубы-великаны, а вдоль вьющихся в балочках ручьев и на песчаных пригорках разросся лозняк. В низинах ярко зеленела отава. Крупная роса сверкала в лучах солнца, вспыхивала и переливалась всеми цветами радуги.

Такие широкие дали, открывающиеся с высоких берегов большой реки, всегда вызывают острое ощущение необъятности родной земли, ее неповторимой прелести и рождают светлое чувство гордости за свой край, восхищения им. Хочется подняться в воздух и лететь, лететь, чтоб с высоты открывались все новые и новые просторы.

Должно быть, испытывая нечто подобное, Алексей спросил:

— Вы на самолете летали, Михаил Кириллович?

— Не раз.

— Должно быть, интересно смотреть вниз, на землю? Видно далеко… Правда?

Лемяшевич понял юношу и минутку помолчал, обдумывая, как лучше передать свои впечатления.

— Видно-то далеко, но, знаешь, там, — учитель показал на небо, — теряется — как бы это выразить? — живое восприятие земной красы. Сверху, особенно со значительной высоты, земля напоминает топографическую карту. Так что красоту земную надо рассматривать с земли же, с неба её не видно.

Алексей засмеялся.

Где-то вдалеке, за озером и кустами, зазвенели о бруски косы.

— Верно, наши, — сказал Алексей.

Бригада Степана Костянка косила отаву и уже с неделю жила на лугу. К ним Алексей и ехал, чтоб оставить в бригаде мотоцикл. Вскоре они встретили в низине человек восемь косцов из их колхоза. Девчата, которые должны были сгребать сено и метать стога, еще спали в шалашах из веток, прикрытых сеном.

В косьбе отавы нет той привлекательности и поэзии, которую таит в себе сенокос, когда снимают первую траву. Сено из отавы лишено того аромата, которым полны луга в июне. Потому и косят второй раз без особого подъема. Но эта небольшая группа косарей шла довольно дружно, так как вел ее сам бригадир — высокий, крепкий, в лаптях, в белой сорочке.

Встретили рыболовов приветливо.

— Посмотрим, что поймаете на эту вашу дорогую снасть!

— Одним словом, уха сегодня обеспечена. — Обеспечена, если мы с тобой с бреднем побродим. Приходите к нам на уху, товарищ директор.

— Говорят, удочка эта столько стоит, что можно год рыбу есть, не выходя на рыбалку.

Потом кто-то надумал:

— А что, если испробовать эту штуковину на Бездонной? Сведи их, дядька Степан.

Степан Явменович повел сына и директора к Бездонной. Так называлось глубокое озерцо, куда, как говорили косари, с бреднем лезть никто не решается, а с сетью — лодку далеко тащить. Шли по росистой отаве, через кусты, по песчаным гребням, брели через болото и наконец остановились в живописном местечке под раскидистыми дубами. Из-за кустов блеснула вода. Это и была Бездонная — круглое, как тарелка, озерцо, метров сорок в диаметре, не больше, с черной, как деготь, неподвижной водой, в которой тускло отражались небо и дубы.

Лемяшевич отнесся к этой «луже», как он назвал озерцо, скептически и не спеша стал собирать спиннинг.

— Это не лужа, Кириллович, — как бы обидевшись за озерцо, сказал Степан. — Вода здесь чистая и холодная, попробуй. Видно, подземные ключи бьют.

Алексей тем временем быстро наладил свой самодельный спиннинг, сгорая от нетерпения поскорее закинуть его. Подойдя к озеру осторожно, как будто боясь спугнуть рыбу, он представил себе, как сейчас закинет и… удивив Лемяшевича и отца, подцепит щуку килограмма на три.

Что ж… бывают и в таком деле, как рыбная ловля, неожиданные удачи, когда осуществляются самые, казалось бы, невероятные мечты и надежды. Редко, правда, но бывают.

Взмах — и всплеснула где-то на середине озера блесна, разбив спокойную гладь воды, пошли зыбкие круги. Все как полагается! Алексей начал вертеть катушку. Но что это? Неужто зацепился? Его даже потащило вперед, натянулся, как струна, шнур, потом катушка с трудом завертелась снова. И вдруг словно кто-то большой камень кинул в воду, даже радугой вспыхнули на солнце брызги. Алексей еще не успел сообразить, что к чему, как услышал взволнованный голос Лемяшевича:

— Алёша, есть! Алёша! Тащи!

Забыв о своем спиннинге, о присутствии Степана и о какой бы то ни было субординации, директор школы, как мальчишка, с радостным криком бежал к Алексею. А у того уже вовсю колотилось сердце — кажется, перед самым трудным экзаменом оно никогда не билось так отчаянно, — дрожали руки, по лбу бежали струйки пота. Щука, на минуту притихшая, начала рваться и бить хвостом, как бы поняв, что ее ждет. Алексей напрягал все силы, чтобы вытащить ее.

— Отпусти! Сорвется, черт возьми! Отпусти! — кричал над ухом директор. — Что ты делаешь? Дай мне!

Но Алексей шагнул в сторону и только крепче сжал удилище. Лемяшевич понял, что спиннинг не отобрать у него сейчас даже силой, и уже более хладнокровно стал давать советы:

— Не тащи вперед, отпусти и поводи ее. Поводи!.. Пускай устанет, а то сорвется. Ух, черт! Прямо вода кипит. Так… — Михаил Кириллович в азарте потирал руки и несколько раз хватался за удилище. — Так, так… Теперь тащи на себя… Отпускай! Ага, начинает сдаваться. Еще разок!

Степан Явменович стоял в сторонке, покуривая и спокойно наблюдая за борьбой двух человек с одной щукой.

— Быстро к себе! — командовал Лемяшевич. Алексей торопливо завертел катушку, щука пошла без особого сопротивления. И вот она уже в прибрежной траве, вся на виду — огромная, черная, с разинутой окровавленной пастью, со страшными глазами. Алексей наклонился, разглядывая ее, и, удовлетворенный, засмеялся, забыв о том, что делать дальше. Но Михаил Кириллович вдруг ахнул и кинулся в воду. Миг — и щука, изгибаясь, подскакивала на берегу в траве. Степан Явменович подхватил ее и отбросил подальше от воды. А Лемяшевич барахтался в воде, хватаясь за траву. Алексей стоял с растерянным видом. Наконец директор выбрался.

— Брр… И верно, какая холодная вода! — дрожа говорил он и, немного смущенный, стал оправдываться — Я увидел, что держится она только на одном крючке и вот-вот сорвётся. Видишь, ударилась о землю и действительно сорвалась.

Степан Явменович, подняв щуку за жабры, прикидывал:

— Кило пять будет! Неплохой улов. С таким не стыдно домой возвращаться.

— Удачник он у вас, Степан Явменович.

— Да, сыны у меня — мастера на все руки, — с гордостью подтвердил Костянок…

За какой-нибудь час Лемяшевич тоже поймал в «луже» одну такую же щуку и двух чуть поменьше. Поймал еще парочку и Алексей. Всего набралось около пуда рыбы.

— Ну, это уже бойня, а не рыбная ловля. Не люблю я болтаться на одном месте, — сказал Лемяшевич, однако после того, как перестало клевать. — Идем к реке.

Отдав большую часть рыбы Степану Явменовичу, они двинулись к Днепру.

Клевало здесь хуже, но зато до чего было хорошо! Широкое течение реки дышало прохладной свежестью, манило к себе. Они не удержались, чтоб не окунуться перед завтраком, и, выкупавшись, пришли к выводу, что вода все-таки «не такая, как летом», хотя стояли жаркие дни и ночи были теплые.

Приятно идти берегом и спокойно, без усилия, не выбирая места — нигде ничто не мешало, — закидывать и закидывать блесну, следить с обрывистого склона, как «играет» она в воде, как идут следом за ней окуньки. Уже самая возня со спиннингом доставляла огромное удовольствие. А когда Лемяшевич подцепил первую небольшую щучку, белую, хорошенькую, не похожую на своих черных озерных сестер, Алексей метров двести пробежал, чтоб на нее посмотреть.

До полудня рыболовы прошли вниз по течению километров десять и совершенно неожиданно в тенистом местечке встретили Бородку. Он сидел на берегу под дубом в одних трусах и курил; рядом торчали воткнутые в землю две удочки. Красно-зеленые поплавки медленно покачивались на воде.

Бородка первый заметил рыболовов и поднялся навстречу, оставив удочки.

— О! Кого я вижу! Удалые рыбаки! Хвастайтесь—что поймали? — И, заглянув в сумки, где лежали обернутые травой щуки и окуни, даже нахмурился, как будто был огорчен их богатым уловом. — Ого!

— А мы еще большую часть косцам нашим оставили, — вдруг совсем по-детски похвастался Алексей.

— Ну? Тогда вам придется дать немного на общую уху, а то с нашего улова уха будет жидкая. Не возражаете? Хотите вместе пообедать?

Алёша взглянул на директора — как он? Отказаться было неудобно. Кроме того, Лемяшевич видел, с каким любопытством и восхищением смотрит юноша на секретаря райкома.

Алексей находился в том возрасте, когда для комсомольца старший товарищ, коммунист, и особенно партийный руководитель, кажется человеком необыкновенным, идеалом, которому хочется во всем подражать. Непоколебимый авторитет отдельного человека очень легко прививается в среде таких вот скромных, работящих и честных юношей, как Алексей Костянок. И неудивительно, что Алексей, которого еще год или два назад выгоняли из колхозной канцелярии, когда приезжало районное начальство, считал за честь пообедать с первым секретарем, да еще в таком месте — на рыбалке.

— С радостью принимаем ваше приглашение, Артем Захарович, — ответил с серьёзным видом Лемяшевич, но от Бородки не укрылась тонкая ирония в его словах.

Секретарь искоса» глянул на директора и хотел что-то сказать, но помешал Алексей.

— У нас и лук, и сало, и картошка — все есть, — с той же детской наивностью и непосредственностью выдал он свое желание пообедать вместе.

И эта непосредственность покорила Бородку. Он ласково усмехнулся:

— Это и у нас есть, а вот рыбки маловато. Однако ближе к делу. — И он крикнул в сторону кустов: — Ребята! Толя! Коля! Сюда!

Из-за кустов выглянул мальчик лет двенадцати.

— Что, папа?

—.. Обед! — И Бородка, сложив ладони рупором, крикнул погромче: — Петр Андре-е-ви-ич!

Откуда-то издалека донеслось в ответ:

— О-го-го!

Подошли к машинам, стоявшим на опушке под дубами. У потухшего костра безмятежно и сладко, раскинув руки, спал обкомовский шофер. Бородка в такие поездки шофёра не брал, водил машину сам. Он, шутя, разбудил парня сигналом.

— Давай, Иван, огонь и готовь котелок. Улов! Подбежали мальчишки, оба одинакового роста, но один подвижной и бойкий, похожий на Бородку, другой — черненький, тихий и застенчивый, Артем Захарович, засучив рукава, умело и ловко стал чистить щук и окуней. Алексей с такой же сноровкой раскладывал огонь. Мальчики восторгались уловом, взвешивая в руках щук:

— Ух, какая зверюга! А зубы-то, гляди, зубы! А почему она черная?

— Не умывалась, должно быть, — пошутил Бородка. Ребята весело хохотали. Алексею тоже было смешно, но он удерживался от смеха, чтобы его не поставили на одну доску с этими малышами.

К огню подошел высокий солидный мужчина в шелковой рубашке и белых, парусиновых брюках, с новеньким спиннингом. Было много общего между ним и Бородкой — и в росте, и в повадке, и в лице, так же чисто выбритом, упитанном и по-мужски красивом.

— Поймал? — насмешливо спросил Бородка, разрезая щуку на куски. — Чудак рыбак! А вот мы — пожалуйста.

— На дензнаки?

— Да нет… Вот они, — Бородка показал на Лемяшевича и Алексея, — ловили на такую же снасть, как у тебя. Знакомьтесь: директор Криницкой школы — Лемяшевич; секретарь обкома — Малашенко Петр Андреевич; а это — Алёша Костянок.

Секретарь обкома, крепко пожав руку Лемяшевичу, Алеше протянул руку с той небрежностью, с какой часто взрослые здороваются с детьми.

Бородка делал вид, что весь поглощён ухой, но от его зоркого ока ничто не могло укрыться. Он заметил, как покраснел и смутился от этого небрежного пожатия Алёша, и отомстил за него: как бы между прочим, после довольно длинной паузы, во время которой Малашенко уже успел присесть рядом с Лемяшевичем, добавил:

— Тот самый Алёша Костянок, который побил непревзойденного столько лет Старосельца. Вот какие у нас герои, Петр Андреевич!

Секретарь обкома круто повернулся к Алеше, недоверчиво спросил:

— Комбайнер Костянок? — И, увидев застенчивую, виноватую улыбку юноши, снова протянул руку, и на этот раз рукопожатие его было долгим и крепким. — Вот ты какой! Молодчина! Рад. Рад познакомиться. Значит, с комбайна на рыбу?

Алёша совсем растерялся от такого внимания к его особе.

— А послезавтра — за парту. Ведь он ученик десятого класса, — сказал Лемяшевич.

— Знаю, знаю. Ей-богу, молодец! Приятно смотреть на такую молодежь!

— Он во всем удачлив, — сказал Бородка, прилаживая над огнем котелок. — Сегодня с первого раза пятикилограммовую щуку вытащил, не то что мы с тобой. Знаешь анекдот про спиннингиста? Ходил, ходил такой рыболов, как ты, целый день с утра до вечера, намахался удочкой — руки поднять не может, мозоли натер на руках и ногах. И хоть бы для смеха лягушка поймалась. Ничего. Разозлился, повернул назад. Но решил по дороге закинуть еще разок. И что ж вы думаете?.. — Бородка обвел всех взглядом.

— Щука? — нетерпеливо спросил Коля.

Мальчики слушали рассказ, разинув рты, как интересную сказку.

— Да не просто щука, а с доброго поросенка — килограммов на восемь. Еле вытащил… Посмотрел, отцепил и… бух назад в речку.

— Эх! — даже подскочили мальчики. — Зачем?

— Все равно, подумал, не поверят. Скажут — купил. Анекдот особенно понравился младшему поколению.

Даже Алёша забыл свою солидность и хохотал вместе с мальчиками. Хорошо ему было здесь среди взрослых, серьёзных и в то же время простых и доступных людей, под старым дубом, листья которого шелестели от дыма и горячего воздуха. Вкусно пахло ухой, жареным салом и рыбой. Его смешило, как деловито и ловко орудовал котелком и сковородкой секретарь райкома, как нюхал еду, пробовал, словно женщина.

Секретарь обкома и Лемяшевич вели серьёзную беседу о школе, о воспитании, о научной работе. Оказалось, что Малашенко тоже педагог, работал директором педучилища, тоже собирался когда-то писать научную работу и… не написал.

Алексею никуда не хотелось уходить отсюда, но мальчики потащили его «поспиннинговать», поучить их. «Ты же удачник!» Шофёр пошёл за хворостом. У костра остались секретари и Лемяшевич. Воспользовавшись удобным моментом, Бородка, опять как бы между прочим, заговорил шутливым тоном:

— Лемяшевичу пальца в рот не клади. Беспокойный человек. Без году неделя в районе — и уже успел поссориться с первым секретарем. Представляешь, восстал против того, что я иногда заглядываю к Марине. «Моя преподавательница, кричит, и я никому не позволю наведываться к ней!» Каков гусь?!

— А ты все ещё наведываешься? Ой, гляди, Артем, — укоризненно покачал головой Малашенко, — не пришлось бы нам заниматься тобой на бюро.

Видимо, Бородка рассчитывал на другой эффект. Пошутят, как водится среди мужчин, и делу конец. Таким образом он даст понять Лемяшевичу, что для него, Бородки, все это мелочь, о которой он не боится говорить даже при секретаре обкома. Но тут явно получилась осечка, и Артем Захарович сразу забыл о кулинарии, повернулся к Лемяшевичу — раскрасневшийся, колючий, с недобрым огоньком в глазах.

— Марина мой старый друг, чудесный товарищ, партизанка. А все остальное — бабские сплетни, болтовня. Кто может лишить меня права заехать к другу?

— Посреди ночи? — с недоброй иронией спросил Лемяшевич.

Бородка зло взглянул на него, но сказал спокойно, доверительно:

— Хорошо. Будем откровенны. Я люблю эту женщину. Кто запретит мне любить?

Малашенко погрозил ему пальцем:

— Артём! Не увлекайся!

— А ваша семья, дети? — спросил Лемяшевич.

— Вы — молодой идеалист, Лемяшевич. Когда вы женитесь и поживёте с моё…

— Ну, знаешь, года не служат оправданием распущенности, — потеряв терпение, зло остановил его Малашенко. — Я вижу, не миновать тебе бюро.

— Что вы мне все «бюро», «бюро»! — в свою очередь рассердился Бородка и даже побледнел. — Я хочу поговорить как мужчина с мужчиной. Имею я право любить?

Лемяшевичу неприятен был этот разговор, ему хотелось скорей его окончить, но он не мог уже остановиться: когда доходило дело до спора, он не способен был промолчать, остаться в стороне, а тем более сейчас, когда все это так близко его касалось.

— А кто ж не имеет права любить! — горячо сказал он. — Любите, пожалуйста. Но давайте поговорим не как мужчины, а как педагоги. Я молодой педагог, вы — постарше…

— Я? — переопросил Бородка.

— Вы… Почему вы не хотите считать себя педагогом? Вам партия доверила воспитание…

— Полсотни тысяч людей, — подсказал Малашенко, переворачивая вместо Бородки рыбу, которая уже начала подгорать.

— Да… и вы старший среди нас… Вы руководитель, представляете партию, стоите на страже ее высоких моральных принципов. На вас смотрят, вам подражают, особенно молодежь… Вы заметьте, какими глазами смотрит на вас этот юноша, Костянок… Возможно, вы его идеал… И вот я думаю… Видимо, он не понимает… Не знать он не может… Видимо, не придает значения… Или, может быть, и эти ваши деяния ему кажутся геройством, положительной чертой сильного человека. Представьте, что так оно и есть. Нет, вы представьте! — настойчиво потребовал Лемяшевич, встав против Бородки. — Я не говорю обо всем остальном: о ваших собственных детях, о вашей семье… Они как? Что скажет ваш Коля?

Напоминание о детях вызвало в Бородке то же чувство, которое он испытал, когда убедился, что Нина обо всем знает, — стыд, неловкость, растерянность. Он спрятался за облаком дыма от костра, закашлял и сквозь кашель, махая рукой, примирительно сказал:

— Ну, вы… моралист!

Потом вдруг сурово и властно отрезал:

— Ладно! Хватит!

— Нет, не хватит! — так же сурово возразил Малашенко. — Недостает мужества выслушать правду? А ты выслушай!.. Выслушай!

— Петр Андреевич! — взмолился Бородка, кивнув в сторону подходившего к костру шофёра.

Артем Захарович кликнул детей и во время обеда был по-прежнему весел, разговорчив, шутлив. Лемяшевич с тревогой следил, как восторженно ловит Алёша каждое слово секретаря.