"Отчаянная" - читать интересную книгу автора (Баяндин Анатолий Денисович)

8

Шкалябин завтракал один. После ухода Пашки еще не успел подобрать нового связного. Честно говоря, ему просто не хотелось этим вопросом заниматься. Вещей у него не много, а для связи можно использовать любого солдата. Вещевой мешок он вчера отправил в обоз, при себе оставил планшет, полевую сумку — и все.

Через час начнется. А думы почему-то самые спокойные. Удивительное существо — человек! Как можно привыкнуть к любой опасности!

Вчера звонила Шура Солодко. Сказала, чтобы не беспокоился о ротном санинструкторе. Беспокоился. Тоже скажет. А что, разве нет? Разве он не думал целую ночь о ней? Он боялся даже в мыслях признаться, что эта удивительная Аня давно уже ему нравится. И нравится не только как смелый санинструктор.

Да что он в самом деле! Влюбился, что ли? Какая чепуха! А эти головки зачем? Зачем он тайно, воровски рисовал ее? Вот они, рисунки, здесь, в этом планшете. И ни за что на свете никому не покажет! А если убьют и рисунки окажутся в чужих руках? Тогда как? Засмеют. Скажут: пара — кулик да гагара. Ему уже скоро тридцать, а ей? Ей и девятнадцати нет…

Убьют. Эта мысль раньше как-то не приходила в голову. А почему теперь он думает о смерти? Скажи-ка, братец, честно: боишься умереть? Бояться? Это не то слово! Нет, решительно не то! Вот если сказать: жаль расставаться с жизнью, момент неподходящий — это, пожалуй, правильно. Аня…

Кажется, у Давида есть такая картина, где Жанна д'Арк стоит у допотопной пушчонки среди сраженных патриотов. Есть такая картина. Это точно. Кстати, о картинах. Было бы сейчас мирное время, эх и размахнулся бы он! Написал бы русскую девушку, идущую в бой вместе с солдатами. Короткие волосы, вернее, этакие тяжелые локоны, развевающиеся по ветру, взгляд мужественный… Отсветы начинающейся зари падают на лицо, одежду, автомат, который она держит в одной руке, в другой руке, конечно же, санитарная сумка…

Шкалябин залпом выпил остывший чай, посмотрел на часы. Еще рано. Командиры взводов задачу получили и ждут только сигнала.

В углу Шкалябин заметил щетку и банку сапожной мази. Пашка оставил. Почему все же он ушел? Конечно, он, Шкалябин, не мог ему отказать, сразу же разрешил. Но почему именно сейчас, перед прорывом? И вообще, если приглядеться к Пашке, он стал другим, задумчивым и дьявольски серьезным парнем. Раньше в нем это не замечалось. Балагурил почем зря, был веселым и даже дерзким. Хотя особенной смелостью никогда не отличался. Неужели и он?..

Шкалябин развернул планшет и, глянув на дверь, быстро вытащил один из рисунков, но так, чтобы в любую минуту его можно было задвинуть обратно. Лейтенант придвинул коптилку, рисунок окрасился в матово-желтый цвет. Вот она! Смотрит задумчиво и немного грустно. Из-под пилотки выбиваются завитушки коротких волос, губы спокойны, чуть приоткрыты в полуулыбке. Этот рисунок самый лучший из всех его работ. Штрихи четкие, скупые. Возле глаз девушки густая тень, фон прозрачный, он подчеркивает внутреннее настроение и даже характер девушки. И если когда-нибудь он будет писать задуманную картину, то обязательно использует эти рисунки, а первый — возьмет за образец.

Шкалябин несколько минут смотрел на портрет девушки. «Отчаянная», — улыбнулся он, вздохнул и, захлопнув планшет, быстро встал. Прощай, родная землянка!

Он с силой отдернул плащ-палатку, мглистый ветер ударил в лицо, выхватил язычок пламени в догоравшей плошке — и утро плеснуло в опустевшую землянку первый робкий луч рассвета. Окурки, обрывки газет на столе, где лежали остатки пищи, погасшая плошка с еще дымящейся ниточкой фитиля да теплый воздух, пахнущий жильем, — все, что осталось после тех, кто спал, работал, жил, а может быть, и любил здесь, среди этих земляных стен под непрочным бревенчатым накатом.

Ветер шевельнул обрывки газет и, словно убедившись, что они никому больше не принадлежат, сбросил их со стола и закрутил между двумя топчанами. Щетка и банка сапожной мази сиротливо остались лежать в темном углу.

Несмотря на пренебрежительное отношение к разрывам снарядов, к осиному посвисту пуль, Аня еще смутно представляла, что такое настоящий крупный бой. И вот теперь, стоя в траншее среди солдат, она в первый раз за свои восемнадцать лет слышала предостерегающее и непонятное: «Сейчас начнется». Она знала, что будут стрелять пушки, бить пулеметы, солдаты — кричать «ура». На этом ее фантазия останавливалась. Если, конечно, не забывать, что должны быть раненые и убитые…

Рядом стоял Алехин. Он искоса наблюдал за девушкой, улыбался. Держись, девка!

Аня вспомнила его любимую:

Хороший человек этот Алехин. Спокойный, выдержанный, крепкий. Другие волнуются — это видно по их бледным лицам и нервозности. Алехин — нет. Он сам рассказывал, что воюет с первых дней войны. Побывал на флоте. Корабль потопили немецкие бомбардировщики. Оставшиеся в живых защищали Севастополь. Потом попал на Волжскую флотилию. В Сталинграде ранило — и вот он в пехоте. «Наши дети спросят, не кем воевал, а как воевал», — говорит он.

От флота у Алехина осталась старенькая тельняшка, которая всегда вызывающе выглядывала из-под расстегнутого ворота гимнастерки, да «морская душа» — песня.

Метрах в десяти Аня увидела Шкалябина. Он серьезен и спокоен. Под глазами синие тени — вероятно, не спал всю ночь. О чем он думал в эти предутренние часы? Выбрит, подтянут. Обычная сутулость исчезла. Аня перехватила его взгляд. Он кивнул, улыбнулся ободряюще, Аня благодарна ему за эту улыбку. Он смотрит на часы, считает оставшиеся минуты. Начинает биться сердце, Что это? После морфия? Или боязнь чего-то неизвестного? Скорей бы уж начиналось!

Солдаты докуривают цигарки. Далеко слева стоит Пашка. Он смотрит через головы на нее. Поднял руку, помахал. Девушка вспомнила запах его руки. Наверно, рука эта и сейчас пахнет потом и оружейным маслом.

— Есть ракета! — сказал Красильников, высокий кряжистый солдат с коротко подстриженными усами, который вчера встряхнул того жирного.

— Это не для нас, — заметил Алехин.

Ракета еще не погасла, как ударила первая пушка где-то в районе расположения штадива, там, за дальним угором. Не успело эхо растаять в воздухе, как вся земля, начиная с синеющей справа полоски леса до самого крайнего отрога лощины слева, дрогнула от мощного залпа катюш. Этот залп подхватили сотни пушечных глоток, малых и больших, и мощный гул артиллерийской подготовки слился в страшный шквал из огня и дыма. Легкие полевые пушки, поставленные на прямую наводку, оглушительно хлопали где-то над самой головой. Раскаленные волны бились о бруствер, обжигали затылок. Стенки траншеи дрогнули и стали медленно осыпаться.

— Полундра-а! — рявкнул Алехин, сжимая в руках коробку полевого телефона. — Так их! — Но его никто не услышал, кроме Ани, стоявшей рядом.

Она растерянно оглянулась. Шкалябин стоял на том же месте. Он, видимо, ждал этого взгляда. Но Аня уже не узнала его. Это был другой человек: суровый, мужественный и… красивый. Как бы она в эту минуту хотела быть с ним рядом, чтобы почувствовать его дыхание, ощутить локтем его локоть. Он без шинели. Только плащ-палатка, подвешенная сбоку, да автомат в руках. Почему он без шинели? Ведь так можно простыть. Утро холодное.

Шкалябин смотрит на нее, чуть улыбается. Аня вписывает этот взгляд, тоже пытается улыбнуться, но губы почему-то не слушаются. Неужели она испугалась? Да, наверно. Сердце стучит, стучит. Засосало под ложечкой. Но это не от того, что она не завтракала. Нет! Это другое! Но что? Что? Где-то там Пашка. Он тоже смотрит на нее. Сумасшедший!

Алехин что-то говорит ей, показывая вперед в сторону огненного вала, но она ничего не слышит. Гром, гром, гром… Земля трясется, как при землетрясении, готовая вот-вот расколоться.

Ане хочется сжаться в комочек, быть невидимой, исчезнуть совсем, лишь бы не слышать этого страшного грохота.

Кто-то трогает за плечо. Ну да, это Алехин. Он берет ее холодную руку и крепко жмет. Зачем он это делает? Но ей лучше, теплота его руки согревает, тошнота проходит. Ей становится стыдно за себя. Все такие спокойные, а она…

Вот оно, настоящее испытание! Она никогда не знала себя. Думала, личное — это все, норма, предел. И пришла-то сюда, на передний край фронта, чтобы избавиться от страданий и горя… чтобы умереть. Ведь она действительно бравировала своей неустрашимостью. А теперь что же? Что, собственно, ее жизнь в сравнении с этой гигантской силой из огня, дыма, металла, с силой, которая собрана здесь в один мощный и грозный кулак, чтобы защитить миллионы вот таких, как она, как Алехин, Шкалябин, Пашка… Значит, кроме ее неудавшейся жизни, есть еще что-то другое, важное, большое и очень нужное, есть Родина, народ, партия, они борются за этот кусочек земли, за поля и леса, которые она видела как-то утром там, далеко впереди за вражескими укреплениями.

Умереть… Смешное и никчемное слово. А доказать ты, Аня Киреева, можешь, что ты не просто девушка со странностями, а человек в прямом значении этого слова? Можешь ли ты сделать так, чтобы люди с суровыми лицами, окружающие тебя, не умирали, истекая кровью от ран? Можешь ли ты выскочить из этой вот глубокой, осыпающейся от грохота сотен орудий траншеи, чтобы идти рядом с ними, рядом с Алехиным, рядом с вон тем кряжистым усатым бойцом? Ах, Анька, Анька! Не знала ты себя, не знала, что, кроме личных невзгод, есть еще большое слово «Родина», народ, жизнь и, может, любовь, настоящая, чистая.

Аня стиснула зубы. На пожатье Алехина ответила крепким дружеским пожатьем. А Шкалябин смотрит. Значит, он тоже чувствует, что с ней! Да, наверно, он такой-такой хороший. Вот он поднял автомат и призывно взмахнул им. Солдаты побросали окурки. Алехин с силой тряхнул ее руку и разжал пальцы. Его глаза улыбались: «Держись, девка!»

Только теперь, когда людская волна поднялась на бруствер, Аня услышала, что страшный грохот, продолжавшийся целую вечность, ослаб. Даже донеслись слова команды и раскатистое, как эхо, мощное «ура-а-а!». Аня видела, как Шкалябин, стоя на бруствере, размахивает автоматом. Солдаты выпрыгивают из окопов и бегут по сырому, вспаханному снарядами полю. Лейтенант бежит за ними, забирая вправо, где наступает первый взвод.

— Пора и нам! — говорит Алехин и с ловкостью кошки выскакивает из траншеи.

Аня проглатывает тягучую слюну и, схватив протянутую руку, выкарабкивается наверх. Теперь уже не запрыгнешь обратно в траншею, теперь только вперед!

Санитары с носилками уже здесь. Раньше почему-то их не было. Один из них — низенький смешной башкир Давлетбаев, очень ловкий и юркий молодой парень, другой — степенный рассудительный курский мужик с узким добрым лицом — Захаров.

— Табарищ санинструктор, там раненило! — бойко выкрикнул Давлетбаев.

Аня посмотрела на Алехина, словно спрашивала, что ей делать? Но связист уже бежал туда, где мельтешила высокая фигура лейтенанта. Девушка крепче прижала к себе сумку и рывком бросилась к раненому.

Вот он, бой: не успели вылезти из окопов, а смерть уже подстерегла кого-то.

— Отчаянная! — услышала она позади себя. Это сказал Захаров. Она узнала его по густому басу. И почему-то Ане вдруг стало легко. Но эта легкость была уже не тем безразличным, расслабляющим волю равнодушием к смерти, это был страх за жизнь раненого, за жизнь Шкалябина, за жизнь бегущих впереди солдат, страх, придающий силы и уверенность. Аня, не обращая внимания на приплюснутые громады танков, ползущих справа, на черные перевернутые конусы разрывов, на шмелиное жужжание пуль и легкую тошноту, появившуюся снова, бежала изо всех сил. В эту минуту собственное «я» для нее не существовало, превратилось в ничто. Одна мысль сверлила мозг: успеет ли? Успеет ли она, Аня Киреева, сделать хоть что-нибудь, хоть самую малость для людей, прежде чем она упадет, как упали уже несколько бойцов, сраженные насмерть? Успеет ли? Успеет ли?

«Скорей, скорей!» — подгоняла себя девушка.

Давлетбаев бежал рядом с ней, а где-то сзади, тяжело отдуваясь, топал Захаров.

Аня подбежала к раненому, опустилась на колени. Это был командир Пашкиного взвода, пожилой лейтенант с седыми висками.

— Ноги, дочка, ноги, — хрипло сказал он, облизывая запекшиеся губы.

Аня достала нож и хотела было сама распороть голенища сапог, но руки!.. Почему они сегодня трясутся, точно у горького пьяницы, и такие непослушные?

Лейтенант заметил растерянность «дочки», вспомнил, что она новенькая.

— Да что там возиться со мной! Снимайте так!

Но юркий Давлетбаев уже вспарывал кирзовое голенище, Захаров подносил фляжку к губам раненого.

Ане стало стыдно за себя, за свою минутную слабость. И она, как там, перед выходом из траншеи, стиснула зубы, назвала себя трусихой. Скорей, скорей, здесь не место слюнтяям, тряпкам, хлюпикам, там ждут другие.

Она не боялась крови. Она слишком много перевидала ее там, в госпитале во время операций. Но эта, горячая, свежая, алая, струящаяся из обеих сквозных ран, привела ее в замешательство. Какая противная пустота под ложечкой! Как от нее избавиться? Она мельком взглянула на бледное с землистым оттенком лицо офицера. Он следил за ней и… улыбался.

— Смелее, — ласково сказал он.

Аня больше ни о чем не думала. Жгучий стыд мгновенно прошел. Руки привычно наложили жгут, кровь, выплеснув последнюю клокочущую струйку из рваной раны, успокоилась. Пока Аня возилась с одной ногой, у которой была повреждена кость, этот чертенок Давлетбаев уже успел перевязать вторую.

— Пойдет? — спросил он.

— Молодец, Давлетбаев, — сказала Аня и, наложив на мягкую подушку из ваты и бинтов шину, крепко перебинтовала ногу.

— Вот это по-гвардейски! — приподнявшись, сказал лейтенант.

«Эх, знали бы вы, товарищ гвардии лейтенант, как это „по-гвардейски“ получилось», — подумала Аня.

Санитары положили офицера на носилки, понесли. Куда же ей теперь? Она оглянулась. Танки уже утюжили вражеские траншеи, ее рота находилась где-то впереди. Дым и гарь, казалось, заполнили все поле.

Вперед! Туда, где Шкалябин, где Алехин, где люди!

После некоторого замешательства немцы опомнились и открыли ответный огонь, стремясь отрезать первый эшелон атакующих от подходящих из глубины советской обороны резервов.

Аня, сделав еще несколько перевязок, пошла было дальше, когда разрывы снарядов, следующие один за другим, вздыбились прямо перед ней. Хоть бы Захаров с Давлетбаевым подоспели! Девушка бросилась в первую попавшуюся воронку под самым проволочным заграждением. В воронке, зарывшись головой в еще теплую землю, лежал солдат. «Убит», — решила она. Вихрь артналета оглушительно пронесся над ними, засыпав их кучей разрыхленной земли и песка.

Но вот разрывы передвинулись назад, грохот стал слабее. Вдруг убитый, на которого навалилась Аня, пошевелился и застонал. Она, стряхнув с себя тяжесть земли, встала и помогла подняться солдату. Кто же это, кто? Тот, не вылезая из воронки, медленно выпрямился. На Аню глядели оплывшие жиром поросячьи глазки.

— Ну чего ты? — прохрипел он. — Иди своей дорогой, куда пошла. А ежели пикнешь… — солдат тряхнул карабином.

Девушка сразу узнала его, но не могла взять в толк, почему он здесь и почему ни на что не жалуется?

— Так ты не ранен?

— Ранен? Нет, я контуженный. Иди, милая, иди! Я уж сам как-нибудь справлюсь.

Идти, а как? Будь что будет. Она поворачивается и делает первый шаг в сторону колючки. Еще шаг… еще. Хочется обернуться, внутреннее чутье подсказывает, что этого делать нельзя: солдат может выстрелить ей в лицо. Он может выстрелить и сейчас, наверно, уже поднял карабин.

Аня невольно ускоряет шаги, направляясь в проход между колючкой. Вой снарядов, рвущихся где-то далеко позади, заглушает стук сердца. Разрывы снова приблизились. Девушка втягивает голову в плечи и спрыгивает в немецкие окопы. В самый последний момент пилотка слетает с головы, что-то горячее обжигает волосы. Короткий пронзительный свист — и ее ударяет раскаленная волна воздуха.

Что это, осколок, пуля? Девушка подбирает пилотку и разглядывает лоскут, вырванный явно не осколком. Она знает, что снаряд разорвался чуть-чуть позже. Значит, тот жирный все же выстрелил.

Аня выглядывает из окопа и видит бегущих Захарова и Давлетбаева. Вот они подбегают к той воронке, нагибаются, разглядывают что-то.

— Я здесь! — радостно кричит Аня.

Санитары, осторожно переставляя ноги, подходят к ней. Давлетбаев раскраснелся, капельки пота блестят у него на носу.

— Пантюхина накрыло, — сообщает он.

Аня молча слушает его, Пантюхин — это тот, что стрелял в нее. Почему-то Ане делается больно и неловко, словно она виновата в гибели солдата.

— Благодарить вас велел тойный лейтенант, — переступая с ноги на ногу, прогудел Захаров. — Тут и на мины напороться недолго, — добавил он.

Аня понимает, что шла по минному полю — и ей становится жарко. Она расстегнула ворот гимнастерки.

Только теперь Аня замечает вокруг себя трупы в незнакомых сизых мундирах.

— Пошли! — говорит Аня.

— Пошли! — бойко соглашается Давлетбаев.

Бой передвигается на вторую, потом на третью траншею вражеских укреплений. Аня бегает от раненого к раненому, перевязывает, отправляет в тыл. Сегодня она забыла о себе, о пище, о глотке воды. Давно уже взмокла гимнастерка, тяжелые пласты глины налипли к подошвам сапог, руки покрылись пятнами запекшейся крови.

С ободряющим воем проносятся краснозвездные штурмовики «илы». Они бомбят тылы вражеской обороны. Враг уже не огрызается, он спешно отходит. Стрекот автоматов и хлопки гранат отдаляются.

Аня пытается догнать роту, увидеть Шкалябина, но раненых не бросишь. Ей на помощь подоспела со своими помощниками Шура. Она выглядит сегодня тоже необычно. Без того большие глаза на скуластом лице стали еще больше. Яркий румянец залил щеки. Ей идет этот румянец, она стала красивее и… злее.

Шура подходит к Ане. Обе девушки немного смущаются.

— Привыкаешь? — спрашивает Шура.

Аня кивает головой и краснеет.

— Она у нас отчаянная, — говорит Захаров.

Шура улыбается, Аня еще больше краснеет.

— Ну, догоняй свою роту, а здесь мы сами справимся.

Аня благодарно смотрит на Шуру. Ей хочется обнять эту девушку, попросить у нее прощения, но стыд за вчерашнее сковывает язык.