А. Якубовский Браконьеры 

Остров

Дул жаркий ветер.

Обдуваемый этим ветром, лежал остров — за узкой протокой. Светло-песчаный, он порос тальником, гостеприимный — приютил множество насекомых.

Они кипели в косом свете солнца. Вечернего…

Владимир Петрович смотрел на остров. Он казался ему только что сделанным, еще горячим, словно пирог, пускающим золотые пары.

Владимиру Петровичу захотелось перейти протоку, отрезать ломоть острова и съесть его.

Протока… Воды было по колено. Прохлада вечера уже сидела в твердопесчаном дне. Владимир Петрович приятно озяб и поддернул трусы.

Гм, живот…

— Жиреешь, старик, жиреешь, — укорил он себя и побрел к острову. Вода не пускала его. Она упиралась, хлюпала. По закатной ее пленке плыли зеленые крестики водорослей. Всплескивались и пускали круги чебаки.

Вдоль берега шлепал чернявый кулик.

— Ты куда? — спросил Владимир Петрович, останавливаясь. Кулик побежал, завертев красными лапками, а пескари подошли к ногам и защекотали губами между пальцами.

Владимир Петрович размышлял.

— Как же идти, поперек или обходом? — спросил он. Прямо было метров двадцать, обходом — сто.

Дело в том, что на другой стороне этого острова он ставил переметы. Нужно было снять рыбу. Иначе с темнотой приплывут налимы и посрывают ее с крючков.

Но остров зарос густо, идти поперек Владимир Петрович решался только в штанах.

— По песочку шагай, по песочку… — велел он себе.

Владимир Петрович стоял на мысу.

Вечер неторопливо рисовал нежными красками.

— Пастельными… — прошептал Владимир Петрович. Ветер пошевеливал грудные волоски. Гудела вода. С середины водного зеркала бежала к нему солнечная дорожка… Налюбовавшись, он стал разыскивать воткнутые в песок прутики: к ним привязывал свои переметы.

Владимир Петрович перешагивал белые коряжки, замытые в песок. Комары наскакивали, вылетая из тальниковой зелени. Ветер расправлялся с комарами: одних вминал обратно в тальники, других уносил.

Остров был выгнут — с одного мыса не виден другой. Кусты тальника загораживали его. А два перемета поставлены у дальнего мыса.

Владимир Петрович прошел к нему и увидел черную длинную лодку, уткнувшуюся носом в кусты. Течение пошевеливало ее. В лодке — двое. Владимир Петрович узнал егеря Сашку: парень походил на ястребка, у него и нос клювиком. Второй был старший егерь Сергеев. Конечно, высматривают браконьеров: рыбный надзор не успевал, ему помогали егеря.

Сергеев закурил: дым поднялся над его головой и засветился на солнце.

— Моя милиция меня бережет! — крикнул Владимир Петрович, гоня неприятную тишину засады. Егеря не шевельнулись. Но вдруг поднялась рыжая собака. Она уперлась лапами в борт и глядела на Владимира Петровича.

Тот обиделся на молчание егерей. «Может, вставить им гвоздь? — мстительно соображал он. — Спросить, Малинкина они поймали? Ей-богу, спрошу». И не успел — у егерей начался переполох. Сашка рвал шнур стартера, запуская мотор.

Моторов к черной лодке подвешено два — для скорости. Один завелся сразу и бормотал железным языком. Второй не заводился, чихал.

Но лодка шла — на одном моторе. Задом к ее движению стоял на коленях Сашка и дергал шнур. Вместе с гарью бензина к Владимиру Петровичу неслись Сашкины матерки.

Рыжий пес стоял на носу лодки. Он глядел вперед. Завелся и второй мотор — лодка подняла щучий нос.

Заполоскались по ветру собачьи уши — черная лодка неимоверно быстро шла к другому берегу. Кого это егеря приметили? Владимир Петрович тянул шею, старался увидеть. Нет, не понять.

Владимир Петрович стал вынимать перемет.

— Осетрик, осетрик, сядь на крючок, — запел он просящим голосом. Но когда показались над водой поводки, увидел ершей.

— Ерш… еще один… И еще… Какая здесь бездна ерша! Ага, чебачище.

Ершей на перемете оказалось ровно двадцать штук. Не девятнадцать, не двадцать один, хотя крючков было тридцать. На второй перемет попалось несколько окуней, на третьем сидели чебаки, ровные и сытые. Владимир Петрович решил их жарить в подсолнечном масле.

…Вечер наступал. Солнце лезло в воду.

Владимир Петрович бросил одеяло и лег. Скрипнула трава, примятая им.

Владимир Петрович закинул ногу на ногу и глядел на высокое облачко, отчего-то не желавшее угасать. А ведь ночь гнала сумерки.

Хорошо!

Возносили к небу свои ароматы сосны, тальники, сковорода жареной рыбы. Владимир Петрович поразмышлял о том, сможет ли, к примеру, запах жареных чебаков долететь до звезд? «Летят же частички под давлением светового луча, — думал Владимир Петрович. — А там вертятся планеты и живут людишки. Пусть шестирукие, но — людишки. На чем они жарят рыбу?… На ультравысоких, моких… коких…»

Владимир Петрович стал быстро засыпать. Пришло к нему сладостное качанье. Он вдруг полетел вверх, в звезды. Оттуда увидел лужайку, а посреди нее кастрюлю, похожую на белую луну. И полетел вниз, быстро, даже ухватился за макушки трав, росных к завтрашнему хорошему дню. Перевел задержанное дыхание.

Вдруг шаги…

— Шаги, — шепнул Владимир Петрович. Щелкнул под чьей-то ногой сучок. «Сучок»… Владимир Петрович протянул руку к близко лежавшему топорику.

Шаги… Плеснулась рыба в протоке, кричала ночная птица, другая хохотала знакомым смехом. И показалось Владимиру Петровичу — сейчас выйдет из леса друг Ванька, бородатый, рыжий. Он сядет к костерку и спросит:

— Что? Контактируешь с природой?

Но к костру подошли местные рыболовы, люди знакомые, необходимые, неприятные. Браконьеры! Должно быть, возвращались с ловли и остановили лодку в протоке. И вот принесли рыбу.

Будет вкусная уха. Владимир Петрович зажмурился от удовольствия.

— Все дрыхнет, — сказал один рыбак, постарше.

— Гля, дядя, во пузо наел, — говорил второй. — И плешь, как луна.

— За бабами гонял, наверное, больше от них лысеют, — сказал первый. Ну, сейчас такого наговорят. Пора вставать. Владимир Петрович потянулся и, замычав, подобрал короткие, сильные свои ноги. И вдруг сел — рывком.

— Доброй ночи, правонарушители, — сказал он. — Стерлядь есть?

— Стерлядь, стерлядь, — забормотал старший рыбак — Малинкин. — Всем нынче подавай стерлядь. А где она? Кастрюк есть (так звали в этих местах осетриков).

Малинкин был всегда сердитый человек. Особенно злой был его рот. Когда он говорил, на малоподвижном лице шарнирно резко двигались губы. Казалось, ими он надкусывал слова.

— Давайте кастрючка, — согласился Владимир Петрович.

— Кастрючка, кастрючка… — кусал воздух Малинкин. — Полста с носа нам стоят эти кастрючки, ежели Сергеев сграчит. Мне ты дашь сколько? Трешницу? А прихвати нас Сергеев, полста с носа штрафу навесит. И выходит, твоя прибыль чистых сорок семь рублей.

Он вынул из плоской корзины осетрика и швырнул к костру.

Осетрик был невелик, килограмма на полтора. Треугольник носа, кожа серо-шершавая, тело клином. Рыба не рыба, ящерица вроде… «Реликт», — подумал Владимир Петрович. Он вынул три рубля и отдал Малинкину. Тот сунул бумажку в карман, присел к костерку и стал грудить остывающие угли. Огонь взбодрился, заходил отсветами.

— Живу как собака бездомная, — ворчал Малинкин. — Связался с вами, полуночником стал. Вот, все по домам храпят, а мы ездим.

Костер разгорелся и осветил севшего поодаль Ваську, племянника Малинкина. Лицо же Малинкина-старшего виделось предельно ясно: сдавленное с боков так сильно, что и глаза выпучились и кровью налились.

Странное лицо. «Где-то я его видел», — решил Владимир Петрович.

— А нас сегодня чуть не пымали, — заявил Васька. Это ему показалось смешно, он захихикал. Малинкин с неудовольствием рассматривал его.

Владимир Петрович недоумевал: глупый этот смех отвечал какому-то юмору положения. Только в чем он?

— А если поймают? — спросил он.

— Придется тебе сидеть на одних ершах, — пояснил Малинкин. — Жир слезет. Ишь, расклинило (он ткнул пальцем ему в живот). Сколько мы в тебя доброй рыбы впихнули.

— Я плачу…

— Много с тебя возьмешь!.. Свыше двух рыб тебе в день не усидеть, лопнешь. А хорошие адреса дал твой рыжий дружок, с деньгами его знакомые. Лакомы, сволочи, до запретной рыбы. Я к ним с корзиночкой, с безменчиком. Встречают меня гражданочки в брючках. — Малинкин выпятил нижнюю губу и вдруг запищал женскими разными голосами: — Уж вы нам стерлядки, вы нам кастрючка, вы нельмочку… Мы заплатим, мы не пожалеем. — И сказал своим голосом: — А коего черта заплатим, коли ловля кончается. Сегодня нас чуть не сграчили. Остров! Кто знал, что Сергеев здесь караулит.

Племянник с готовностью признал:

— Как они на двух моторах выперлись. Картинка! Сдрейфил я, шнур не сразу нашел, сеть мы бросили.

— Вот они, наши денежки, — говорил Малинкин. — А время-то золотое, стерлядь идет. Ее навалом против острова: дно хрящеватое, жратвы много. — И воскликнул: — Тут она, тут! Слышь, если бы ты…

Он придвинулся к Владимиру Петровичу, схватил его за плечо. И тот смекнул, каким будет разговор. Выпятившийся лоб Малинкина был для него плексигласовым щитком. За ним он видел медленное шевеление колесиков устарелой конструкции. Нет и нет! Ну их, стерлядей и осетров, от них нездоровая полнота, ими, как ни держи себя в руках, объедаешься.

— Ты вот что делай, — внушал Малинкин. — Остров где? Напротив палатки, под твоим надзором. Увидишь Сергеева и сигналь нам. Ну, повесь трусы либо майку на крайний куст, будто сушишь, а мы догадаемся.

Владимир Петрович качал головой.

— Соучастие предлагаешь… Де-юре и де-факто.

— Факто, факто… Какое к черту соучастие, коли ты белье сушишь! А стерлядь, она тут, по дну ползет, пузо чешет. Нежная, сладкая. Ежели сравнивать, то кастрюк — это законная жена, а стерлядка — невинная девушка.

— Гм, ты поэт… А сам по рублю за кило брать будешь? — спросил Владимир Петрович.

— Ага!

— Не-ет, так дело не пойдет.

И выставил палец к носу старшего Малинкина. Покачал им.

Малинкин скосил глаза, рассматривая его: чистенький ноготь подстрижен, грязи под ним нет.

Презирающий его был этот палец.

— Дешевле нельзя. С других, сам знаешь, по три целкаша беру, — твердо сказал Малинкин. — Айда, Васька!

Они, вскочив, исчезли в черноте. Шагнули и нет их. Слышно только, как Малинкин чиркнул спичкой. Должно быть, прикурил. Потом крик:

— А пальцем в носу ковыряй! В носу!

И Владимир Петрович понял — гордо, как девушка, уходила от него стерлядь. Совсем! А риск? Нет его. Живот растет?…

И черт с ним, с животом. Он наследственный, генетический, можно сказать.

— Эй! — вскрикнул Владимир Петрович. Он вскочил и побежал. В темноте увидел плавающий огонек сигареты.

— Черт с вами, согласен, только живую мне везите.

— А какую же еще, — говорил Малинкин-старший. — Какую же еще, коли мы ее тебе прямо с воды подбрасывать будем. Ее живой в котелок сажай. Распори пузо и в кипяток.

Егеря возвращались недовольными. Ушел Малинкин! Сергеев сидел у моторов, Сашка на носу. Впереди их лодки бежали желтые отблески. Они убегали. Не зря Малинкин кричал им:

— Меня, как лунный блеск, не пымаешь!

И оказался прав. Еще кричал:

— Попробуй догони!

И верно, не догнали, лодка у него удивительной ходкости. Что же это? Во всем прав нехороший человек. Несправедливо.

— Сергеев, — позвал Сашка. — Ты чо молчишь?

И не дышит вроде. Сашка рассердился.

— Высокую думу имеешь?

Молчит? И пусть! Сашка прилег на носу. Жестко, неудобно. Зато слышно — звуки особенно быстро пробегают над водой.

Вот плеснулся кто-то широкий. Это лещ. Привезли в Сибирь, поселили — живет в воде и не чихает. Но на леща есть Малинкин.

— Обхохочут нас в деревне, — сказал Сашка.

— Сетешка-то их у нас, — отозвался Сергеев. — Чистый капрон. Сеть мы с тобой взяли в плен.

— Невезучий ты, Сергеев. Наверное, уйду я от тебя.

Лучше поступлю в пожарные, огнем они гори. Черта мне делать на этом пресном море! Ты настоящего моря и не видел, наше против него — лужа. И разве это луна? Обмылок какой-то. И все вообще здесь мне надоело, все.

Сергеев молча повернул лодку к берегу. Вода забилась в правый борт. Темь, берега не видно, он лишь угадывался глубокой темнотой.

Темнота шла на лодку и грозила ей. Она могла подсунуть плавающее бревно или заснувшего рыбака в лодке. Опрокинешь — визга не оберешься. А если утонет? «Экое нехорошее место», — тосковал Сергеев.

— Саш, — просил он. — Посматривай.

Тот бубнил свое:

— Я по-городскому плясать могу. А девушки…

— Все бы тебе бабы, Сашка.

— Ты кончаешься, а я, можно сказать, только жить начал.

— Женись, девку мы найдем. Хошь почтальонку?

— Во, во, женись им, заладили одно и то же.

…Храпел пес, постукивали о борт проплывающие от лесхозовской пристани щепки.

Они стучали и стучали, нагоняя сон. Сашка прилег. Увидел — в небе белая лодка подъезжала к Звездному Ковшу.

— Малинкин!

Сашка схватил фонарь и ударил светом в лодку Малинкина. И та проступила, вся, целиком — узкая, красиво сделанная для больших скоростей. Малинкин гнусно ухмыльнулся и крикнул:

— Хрен догонишь!..

И лодка побежала в звезды. Оскорбитель уходит от них полным ходом, а догнать его нет возможности.

— Малинкин!.. Стерва!.. Стой!..

— Саш… — говорил Сергеев. — Не ори, мне боязно.

— Я заснул? А? — спросил Сашка. Он сел и щупал бока.

…Берег чувствовался приближающимся запахом щепок и корья, выброшенных водой. Они, замытые в песок, перепревали и пахли скипидаром — остро, далеко.

— Слышь, — Сергеев приглушил мотор. — Знакомый.

Они прислушались: постукивал мотор. До него было километров пять. Они ждали, стихнет ли стук. Что могло значить одно — рыбак ставит сеть. Но звук близился. Появилось эхо, отраженное берегами. Казалось, что лодка не одна, их плывет две. Наконец всеми тонами, высокими и низкими, ясно зазвучал мотор. Егеря узнали ядовитый голос этого превосходного механизма.

— Малинкин, — выдохнул Сергеев. — Теперь нам не спать.

— Я его за одно беспокойство убить готов! — вскричал Сашка.

— Кипяток ты, — говорил Сергеев. — Как ты жить будешь семейно? Не понимаю.

— А я не женюсь…