Пэлем Грэнвил Вудхауз Собрание сочинений Том 18. Лорд Долиш и другие

Неудобные деньги

Перевод с английского Н. Трауберг

Как-то в июне, в тот час, когда Лондон устремляется на поиски еды, у входа в ресторан «Бандолеро» стоял молодой человек — высокий, плечистый, благодушный, с приятным и правильным лицом. Он серьезно смотрел на Шафтсбери-авеню, не замечая проплывающего мимо человечества. Губы он сжал, лоб нахмурил, и многие бы сказали, что его снедает тайная страсть.

Уильям Фиц Уильям Деламер Чалмерс, лорд Долиш, не ведал никакой скорби. Думал он о том, как загнать мяч ко входу театра «Пэлас». Когда Клара Фенвик опаздывала, он мысленно играл в гольф. Однажды он ждал так долго, что прошел девять лунок, расположив их от «Савоя» чуть ли не до Хаммерсмита. Его простую душу утешали простые мысли.

Пока он стоял, глядя не вдаль, но и не вблизь, к нему подошел весьма оборванный субъект с лотком на животе. Лоток украшали запонки, резинки, сапожные шнурки, крючки и неприятные игрушки «умирающий петух». Минуту-другую он с одобрением смотрел на лорда и, убедившись, что полицейских поблизости нет, сообщил, что у него дома уже три дня голодает жена, не говоря о четырех детях.

Так всегда бывало с Уильямом Ф. Уильямом. Видимо, бродяг привлекала его неназойливая доброта. В наши дни, когда всё, от фасона шляпы до склонности к спарже, считают симптомом каких-нибудь недугов, можно составить представление о лорде Долише, исходя из того, что бдение у ресторана обошлось ему в копеечку еще до появления живописного бродяги. И в Лондоне, и в Нью-Йорке есть места, где стоять опасно. Угол Шафтсбери-авеню и Пиккадилли-серкус входят в их число. Хищники бродят там, поджидая добычу, и благоразумный человек с мелочью в кармане спешит миновать эту зону, «как путник, опасающийся чудищ или злодеев».[1] За семь минут к лорду подошли два чудища, каждое из которых просило одолжить пять шиллингов до пятницы, в крайнем случае — субботы. Заметим, что английский пэр отдал деньги безропотно.

Для изучения его свойств поможет и то, что оба с ним дружили, ибо называли по имени. Список его приятелей включал и лордов, и сомнительных субъектов, давно задолжавших в своих сомнительных клубах.

Бродяга его Биллом не назвал, но проявил фамильярность. Поскольку, размышляя о гольфе, жертва не сразу взглянула на него, он спросил, можно ли голодать третий день со всей командой. Лорд сосредоточился.

— Я думаю, можно, но трудно, — сказал он. — Простите, толком не расслышал.

Живописный оборванец повторил сообщение в третий раз. Получилось еще жалобней, он почти верил себе.

— Четверо? — спохватился Билл. — Третий день? Вам и в гольф сыграть некогда!

— Какой гольф! Сколько дней хлеба не нюхали.

Лорд Долиш не любил хлеб, особенно — его запах, но вкусы бывают разные.

— Да, — сказал пэр, — плохо дело. Чем могу служить?

— Петушка бы купили. Одно слово — умора.

Лорд Долиш с удивлением посмотрел на странную птицу и выговорил:

— Нет.

Они помолчали, видимо, зайдя в тупик.

— Вот что, — снова начал пэр, словно озаренный свыше, — покупать я ничего не буду. Как ни жалко, ваши… товары мне совершенно не нужны. Понимаете, не люблю резину, да и крючки для обуви. Можно, я просто дам вам денег?

— Спасибо вам большое.

— Не за что. Купите деткам хлеба. Они его любят? Какие странные!

Справившись с нелегким делом, пэр обернулся и увидел высокую девушку в белом.

Пока она шла по улице, любители красоты буквально выворачивали шеи. Как мы сказали, она была высокой, и к тому же гибкой. Из-под широких полей глядели серые большие глаза. Словом, мы не осудим констебля, который заметил кебмену: «Везет же некоторым».

Везло, судя по всему, лорду Долишу, она шла к нему, но вид у него был не очень радостный — он боялся, что она видела, как он отдал деньги. Оборванец еще топтался рядом, осыпая лорда благодарностями. Клара таких вещей не любила.

— Здравствуй, дорогая, — угодливо сказал Билл. — Вот и ты.

Клара поглядела вслед уходящему бродяге.

— Совсем немного, — поспешил заверить лорд. — Понимаешь, у него беда. Дети очень любят хлеб, но его не нюхают.

— Он зашел в пивную.

— Наверняка, хочет позвонить.

— А я, — сказала Клара, — хочу, чтобы ты не содержал весь город. Кому-кому, а тебе деньги пригодились бы.

И впрямь, Уильям Ф. Уильям не был богат. Мало того, он был самым бедным лордом в Британии, если не считать Уэзерби. Начал прославленный Красавчик Долиш, мотавший деньги при Регентстве.[2] Семейная черта исправно передавалась. Когда нынешний лорд был в Кембридже, тогдашний лорд, дядя Филипп, довершил дело, и настолько, что денег едва осталось на врачей. В двадцать три года Билл унаследовал только титул.

До помолвки с Кларой это его не беспокоило. Вкусы у него были простые, лишних забот он не любил. На гольф хватает, бедным поможешь — и спасибо! Возможностями этими он был обязан тому, что за добродушие и скромность его взяли секретарем изысканного клуба и платили четыреста фунтов в год.[3] Жил он при клубе, не болел, играл в гольф всё лучше, дружил буквально со всеми и ни на что не жаловался.

Однако полгода назад Клара сказала прямо, что за нищего не выйдет. Четыреста фунтов! Смешно, честное слово. Слыша ее, всякий бы подумал, что она тратит эту сумму на чаевые.

Билл растерялся, Клара поднажала — и сейчас, за столиком, неприятную беседу предотвратило только появление официанта.

— Что ты сегодня делала? — спросил Билл.

— Заходила в театр.

— О!

— Да. Они мне звонили. Предлагают Клодию Уинслоу.

— Это хорошо.

— Да-а?

— Ну, главная роль…

— В турне.

— Конечно-конечно, — быстро поддакнул он, хотя ничего не понял. Он очень почитал театр.

— И вообще, гастроли кончаются. Могли бы дать сразу. Сейчас они в Саутгемптоне, потом отправятся в Портсмут.

— Там очень хорошо.

— Да-а?

— Какие площадки!

— Я в гольф не играю.

— Ну, там вообще неплохо.

— Там ужасно. Лучше бы не ехать.

— Почему?

Лорда Долиша легко коснулась жалость к себе. Что ни скажешь, все не так. Видимо, Клара грустит. Как ее винить? Ей трудно приходится.

Он никогда ее не осуждал, но трудности сводились к тому, что скучновато жить с небогатой матерью. Быть может, такая жизнь невесела, но только влюбленный считает ее трагической. Многим, в том числе Биллу, прекрасная Клара казалась страдалицей, которую держит редкостное мужество.

Словом, кроткому лорду пришлось объясняться.

— Понимаешь, — сказал он, — неудобно просить прибавку. Еще рассердятся…

— Сколько можно им угождать? Езжу, езжу… Меня просто мутит!

— Это от жары.

— Ничего подобного. От тебя.

— От меня? Да что я сделал?

— Лучше спроси, чего ты не сделал. Почему ты нищий? Лорд Долиш беззвучно застонал. Опять то же самое.

— Моя дорогая!

— Что за тон? Я тебе не внучка. По-че-му ты ни-…

— Мы можем пожениться прямо сейчас.

— Ах, надоело! Я не собираюсь жить на гроши. Другие как-то зарабатывают.

— Ты же знаешь, я пытался. Вот, сказал старикану… то есть Биджери, чтобы они мне прибавили, а он чуть не задохнулся. Нельзя смеяться и пить виски с содовой. Оказывается, они мне платят по дружбе. Очень мило, ты не думаешь?

— Какой прок от этой дружбы?

— Прости, не понял.

— Помоги вступить Бретфилду. Он же тебя просил! Ты же — общий любимец!

— Моя дорогая… то есть душенька… Всему есть предел. Он очень подлый.

— И очень богатый. Теперь ты его обидел…

— Я?

— Послал ему абонемент в зоологический сад.

— А, да! Послал. И он пошел, в ближайшее воскресенье. Нет, как эти богачи любят поживиться даром! Помню, в прошлом году я встретил американца…

— Не отвлекайся. Ты вечно упускаешь свой шанс.

— Понимаешь, если меня любят в клубе, нельзя этим пользоваться.

— Ладно. А с тем американцем? Он мог тебе… помочь.

— Клара! — воскликнул Билл. — Мы едва знакомы!

— Да-а? Ты ему помогал, время тратил…

— Там, кроме нас, никого не было. Тихий курорт, поздняя осень. Ну, помог человеку… у него неплохой удар. Теперь он меня совсем забыл.

— Если не ошибаюсь, вы встретились в Лондоне.

— Да, правда. Он шел туда, я — сюда. Кивнули друг другу.

— Надо было его задержать, напомнить…

— Сразу видно, ты не знакома со старым Наткомом. Он кэдди на чай не давал. И вообще, я не хочу пользоваться…

— Вот именно. Не хочешь.

— Понимаешь, в Англии мало денег. Зато в Америке — много. Вчера мне Гейтс говорил, там легко разбогатеть. Правление всегда даст мне отпуск недели на три…

— Зачем такие хлопоты? У тебя же есть титул! Тебя куда угодно возьмут каким-нибудь председателем.

— Понимаешь, я не умею распоряжаться. Попаду еще в аферу… И вообще, неприятно, когда тебя берут из-за титула.

Клара прикусила губу.

— Нет, что же это такое! — воскликнула она. — Подруги просто онемели, что я выхожу за лорда. А теперь вот объясняй, что у нас нет денег. Да, попалась я, как бедная Полли! Прямо из «Небесного вальса» — леди Уэзерби! А толку? Нет, просто чушь какая-то! Ну, займись автомобилями.

— Да я в них не разбираюсь. Зачем обижать людей? Я могу подсунуть что угодно, хоть игрушку на колесиках.

— Пусть сами смотрят. Твое дело — продать.

Поистине в этот день Долишу не везло. Он все время говорил невпопад, а сейчас достиг апогея:

— Ну, знаешь, все-таки noblesse oblige. Клара хмыкнула и взглянула на часы.

— Мне пора.

— А кофе?

— Не хочу я никакого кофе.

— В чем дело?

— Ни в чем. Надо уложить вещи.

Долиш не кинулся за ней, потому что еще не заплатил. Пока он это делал, она исчезла. Он выбежал на улицу. Ее нигде не было.

Скорбь окутала пэра. Солнце померкло. Небеса посерели, подул холодный ветер. Шафтсбери-авеню стала исключительно мерзкой. Правда, и Пиккадилли оказалась не лучше, когда он туда попал. Люди ходят, вообще много пакости… «Ну что за мир?» — думал лорд, остро жалея себя. «Noblesse oblige» сказать нельзя! А почему, собственно? Тут он наткнулся на фонарный столб.

Удар кое-что изменил. Жалость переместилась. В сущности, можно понять и Клару. Она печется о нем, а он ее обидел. Нельзя так себя вести с тонкой, нежной натурой. Причем тут noblesse? Нет, какая глупость!

Вдруг он остановился. Его осенила мысль, которая в свое время осенила Колумба.

— В Америку! — повторял он, сидя в такси, как повторял когда-то Колумб жене на кухне.

О великой республике Долиш знал мало. Что-то такое она не поделила с Англией в XVIII веке, но это уладилось, вроде сейчас всё в порядке. Коктейли он ценил, не осуждал и рэг-тайм, а больше ничего из сокровищ Америки толком не ведал.

Ехал он повидаться с Гейтсом, корреспондентом одной американской газеты. Застать его можно было в лондонском отделении Перочернильного клуба.

Долиш его и застал. Он как раз доедал второй завтрак.

— В чем дело, Билл? — спросил он, отведя молодого лорда в уголок библиотеки. — Какой-то вы такой… одухотворенный…

— У меня мысль.

— Какая?

— Помните, вы говорили про Америку?

— Что именно?

— Там легко разбогатеть.

— Ну и что?

— Я туда еду.

— Чтобы разбогатеть?

— Конечно.

— А зачем?

— Денег нет.

— Давно не слали из поместий? Билл засмеялся.

— О чем вы говорите? Как, по-вашему, сколько я получаю в год? Четыреста фунтов.

— Быть не может! А я-то думал, вы богач.

— Почему?

— Вид такой, богатый. Странно тут у вас. Мы знакомы четыре месяца, у нас есть общие друзья, но ни слова не слышал о ваших… ресурсах. В Нью-Йорке мы все помечены: «Доход — такой-то, перспективы — такие-то». М-да, тогда другое дело. Конечно, в Америке заработать легче. Не знаю, чем вы займетесь, но дам вам два-три письма.

— Спасибо большое.

— Можно, я назову вас Смитом?

— Смитом?

— Лорду работы не дадут. Их у нас любят, но в другом плане — гольф, танцы какие-нибудь, но не офис. Там работа трудная, на всю катушку.

— Вот как…

— Значит, Смит.

— А можно другую?

— Сколько угодно. «Джонс» не подойдет?

— Я ее забуду.

— Если вы ее забудете, вряд ли у вас есть шансы.

— Может, Чалмерс?

— По-вашему, это проще Джонса?

— Я и есть Чалмерс. «Долиш» — титул, а не фамилия.

— А! Ну, хорошо. Значит, Чалмерс. Когда едете?

— Завтра.

— Однако вы не ленитесь. Кстати, в Нью-Йорке можете жить у меня.

— Спасибо вам большое.

— Не за что. Мне же лучше, приглядите за квартирой. Записывайте адрес. Сегодня пошлю вам письма и ключи.

Билл весело шел по Стрэнду. Он купил билеты, потом отправился в клуб. Там ему передали записку:

Он взглянул на часы — что ж, время есть — и пошел в прославленную фирму «Николз, Николз, Николз и Николз».

Клара Фенвик сидела в автобусе. Июньское солнце наполняло ее не радостью, но яростью. Нет, вы подумайте «noblesse oblige»! И, заметьте, сверху вниз, словно она толкает его на преступление! Теперь все так делают, причем тут «noblesse»?

Автобус двигался по Кенсингтону. Клара терпеть не могла этих мест, предпочитая им Гровнор-сквер. Как-никак, из романов известно, что там — и дворецкие, и камеристки, и мягкие диваны, и приглушенный свет. Это вам не дешевая мебель, не басовитая кухарка, распевающая гимны, и не вредоносный братец. Всего десять лет, и то дают меньше, а шуму — как от целой толпы.

Именно он приветствовал ее в передней.

— А тебе письмо. Марку не дашь? У меня такой нету.

— Не вопи, — отвечала сестра. — Бери свою марку, на что она мне? Давай письмо.

Брат исчез, взвизгнув от счастья, но из-за полуприкрытой двери послышался голос:

— Это ты?

— Да, мама. Я спешу, мне сегодня в Саутгемптон.

— Когда поезд?

— В четверть четвертого.

— А ты успеешь?

— Успею, успею.

Клара сжала кулаки. Из столовой и из кухни одновременно раздавалось пение. Она юркнула к себе и стала швырять вещи в чемодан. Бросив взгляд на письмо, она поняла, что оно — от Полли, и решила прочесть позднее.

«Привет, старушка! — читала она в поезде. — Неужели я тебе еще не писала? Ужас какой! А сколько всего случилось… Начну с моего номера. Ну, чистый блеск! Сколько мне платят, не скажу, а то тебе станет худо.

Я теперь босоножка. Начала в ансамбле, и дело пошло так, что меня сманили в ресторан. Теперь там столика не закажешь, если не дашь метрдотелю в лапу. Пляшу босиком, вообще легко одета. Народу — тьма, полицию вызывают. Деньги отвозят в банк на трех грузовиках.

Конечно, главное — имя, леди Полина Уэзерби. Алджи говорит, это неправильно, я не дочь графа,[4] но мне наплевать. Успех — жуткий.

Вот оно как, старушка. Приезжай, а? Я сняла домик на Лонг-Айленде. Отдохнешь до осени, а там что-нибудь подыщем. У меня есть вес. Да и без меня тебя мигом возьмут. Я показала твое фото, агент прямо подпрыгнул.

Мне без тебя не протянуть. Алджи — просто свинья. У меня есть агент для связи с прессой, очень умный дядя. Я даю интервью, всякие так советы и т. п. Так вот, он сказал, чтобы я завела змею и обезьяну.

Я завела, а мой повелитель очень рассердился. Теперь он рисует. В Англии он собирал фотографии лошадей, а потом — автомобилей. Под конец он играл на рояле, я чуть с ума не сошла. А теперь вот рисует.

Это ладно, чем-то хоть занят. У него своя мастерская. Все бы хорошо, но он решил, что нужна «душа художника», то есть всякие нервы.

Сегодня утром Кларенс (змея) вполз на стол, мы как раз завтракали. Он очень любит вареные яйца. Вполз, посмотрел так это умильно, а мой дурак стукнул его чайной ложкой. Бледный такой, весь дрожит и говорит: «Полина, мы не в зверинце. Тонкий, нервный человек не может ужиться со змеей. Или я, или…»

Тут на него спрыгнул Юстес (обезьяна). Он очень любит Алджи.

Не поверишь, мой граф встал и вышел из дома прямо с ложкой. Днем позвонил и сказал, чтобы я выбирала. Я ему говорю, скажи спасибо, у Майры Девениш — пума, но он повесил трубку.

В общем, мне очень плохо. Конечно, я не сдамся, но страдаю. Приезжай, помоги. Если успеешь на «Атлантик» двадцать четвертого, познакомишься с симпатичным человеком. Его зовут Дадли Пикеринг. Очень богатый (автомобили). А агента — Роско Шериф.

Приезжай, я без тебя не выдержу, уступлю моему кретину. Сил от него нет, но я его люблю.

Твоя Полли»

Клара чуть не заплакала. Легко сказать, в Америку, а на какие деньги? Полли могла об этом и подумать. Она взглянула на письмо и вдруг заметила приписку:

Через час в саутгемптонском отделении «Уайт Стар» появилась сияющая девушка. Билет ей выдали, и она помчалась в театр, чтобы успели найти замену. Потом написала домой, надо все-таки.

«Ровно шесть», — подумала она. Там в Кенсингтоне, царит запах обеда. Кухарка, стоя над капустой, поет какой-нибудь гимн. Мать вздыхает. Перси делает что-нибудь плохое…

Представив все это, она блаженно улыбнулась.

Контора «Николз, Николз, Николз и Николз» помещалась в Линкольнз Инн.[5] Первый из Николзов умер при Вильгельме IV,[6] второй — к юбилею королевы Виктории. Остались Джерри и его отец, суровый старец, знавший все тайны английской аристократии.

Билл направился к Джерри, который при отце делал вид, что истово трудится. Сейчас отца не было, и он ловил зонтиком бумажный шарик. Линкольнз Инн еще не излечил его от живости, которой он славился в Кембридже, и третьего Николза огорчало его небрежение к формальностям.

— Привет! — сказал он, нежно тыкая Билла ручкой зонтика. — Как жизнь? Оч-чень хорошо. И я не жалуюсь. Значит, получил мою весть?

— Да. И сразу прибежал.

— Садись.

— А что случилось? Джерри присел на стол.

— Если бы отец был здесь, он бы часа полтора разглагольствовал. Но его нет, и я тебя прямо спрошу, что ты такого сделал некоему Наткому?

— Наткому?

— Именно так.

— Часом, не Айре?

— Да, Айре Дж., Чикаго, позже — Лондон, в настоящее время — рай.

— Он что, умер?

— Да. И оставил тебе около миллиона фунтов. Лорд посмотрел на часы.

— Ладно, старик, давай серьезно. Зачем ты меня вызвал? Надо забежать в клуб, я как раз хотел просить о при…

Джерри вознес руки к небесам, а позже, словно этого мало, швырнул пресс-папье в портрет первого Николза. Подойдя и посмотрев, что вышло, он взял ножницы, перерезал веревку и нажал звонок. Явился состарившийся мальчик.

— Перкис, — сказал Николз IV, — видите это суфле?

— Да, сэр.

— Вам хочется узнать, что случилось?

— Да, сэр.

— Мы беседовали с вами по делу, а он вдруг упал. Ваш объяснимый испуг я умягчил вот этой купюрой. Ясно?

— Да, сэр.

— Далеко пойдет, — сообщил Джерри, когда дверь закрылась. — Знает только два слова: «да» и «сэр». А вот ты… Смотреть противно. Беспокоишься о каких-то грошах… Тебе что, неясно? Ты — миллионер.

Билл тупо глядел на него.

— Бумагу сейчас не покажу. Во-первых, ключи у отца. Во-вторых, отец рассердится, что я тебе все сказал. В-третьих, ты все равно не поймешь, тут нужен разум юриста. Если убрать длинные слова, получится, что старый Натком оставил тебе деньги, потому что только ты из всех людей на свете бескорыстно ему помог. Что ты сделал, а? Я сам так буду помогать богатым старцам.

— Джерри, ты не шутишь? — выговорил лорд.

— Клянусь на Библии. Кто я, по-твоему? Я — суровый законник. Николзы не шутят с клиентами.

— О, Господи!

— Помог ты ему в Марвин Бэй, и правильно сделал. К счастью, он не успел переменить завещание. За последние два года он их менял четыре раза. Так чем ты ему помог? Спас на водах?

— Нет, мы играли в гольф. Я кое-что посоветовал. Позанимался с ним немного. Ой, не могу! Не верю! И за это — миллион?

— А что? Ты потратил на него время. Заметь — бескорыстно.

— Ну, что же это!

— Не кричи. Мне все ясно. С твоей добротой надо было этого ждать. Я думаю, старый Натком в первый и последний раз поступил разумно.

— Он меня даже не поблагодарил.

— У него такой характер. Не так давно наорал на отца и хлопнул дверью.

— Как ты думаешь, он не псих?

— Юридически — нет. У нас три справки от солидных врачей, на всякий случай. Скажем так, он чудаковат. Такой, знаешь ли, эксцентрик. У него есть племянник и племянница. Племяннику оставила деньги тетка, то есть миссис Натком. Тогда старик отписал все племяннице. Казалось бы, резонно. Но это не все. Через полгода он оставил племяннику 100 долларов, alias[7] 20 фунтов, а прочее отдал на репатриацию евреев. Но и это не все. Потом — опять племянница, потом — ты. Тогда он приходил к нам в последний раз. А сегодня я узнал, что он скоропостижно скончался.

Молча выслушав этот рассказ, лорд Долиш встал и зашагал по комнате. Вид у него был такой, словно ему неудобно.

— Это ужасно! — сказал он наконец. — Джерри, это ужасно!

— Миллион фунтов?

— Я их просто украл.

— Почему?

— Если бы не я, эта девушка… Как ее зовут?

— Элизабет Бойд.

— Получила бы все. Ты ей сообщил?

— Она в Америке. Когда ты явился, я как раз ей писал, так это, неформально. Отец бы ее утопил в разных словесах, а я, знаешь, попросту: «Оставь надежду».

Билл не улыбнулся.

— Что ты страдаешь? — продолжал юрист. — При чем тут ты? Он все равно изменил, бы завещание. Оставил бы свой миллион престарелым кэдди.

— Не в том суть. Что бы ты сделал на моем месте?

— Прыгал от радости.

— А не решил бы съездить в Штаты?

— Что!

— Не попытался бы ее увидеть?

Джерри знал, что Билл глуповат, но не настолько же.

— А ты попытаешься?

— Понимаешь, я и так еду. У меня есть билет. Вот и загляну, все улажу…

— Что уладишь? Отдашь деньги?

— Не думаю. Лучше разделим пополам. В общем, посмотрю, как она, очень ли нуждается… Где, ты сказал, она живет?

— Я ничего не говорил. Билл, не делай глупостей!

— Да я просто посмотрю, честное слово.

— От тебя все равно не отстанешь. Ладно: Лонг-Айленд, Брукпорт.

— Спасибо.

— Нет, ты серьезно?

— Понимаешь…

— Просто хочешь посмотреть?

— Да, да!

Перед отъездом всегда много дел, и только на борту, в Ливерпуле, Билл собрался написать невесте. Писал он осторожно, суммы не назвал, утешаясь тем, что полмиллиона тоже ее обрадуют. Куда же послать письмо? — задумался он. В Саутгемптоне оно ее не застанет. Потом они едут в Портсмут. Значит, туда.

Маленький Брукпорт на Лонг-Айленде хорош для летнего отдыха. Как и кишащие там комары, он кормится приезжими. В то время года, когда скончался Натком, население его составляли бакалейщик, мясник, аптекарь, их обычные коллеги и мисс Элизабет Бойд, разводившая пчел на старой ферме.

Если вы возьмете третий том Британской энциклопедии (AUS-BJS), вы узнаете, что пчелы, принадлежащие к отряду Hymenoptera, мохнаты, большеноги и наделены особым хоботком для потребления жидкой пиши. Такою же пищей, пока были деньги, поддерживал жизнь Клод Натком Бойд; но это так, к слову. Мы не настолько высокомерны, чтобы презирать пчелу за какое бы то ни было родство или за большие ноги. Гораздо интересней следующая фраза: «Пчеловодство процветает в Америке».

Вот тут можно поспорить. Кто как, а Элизабет не процветала. В сущности, она едва сводила концы с концами.

Из той же энциклопедии мы узнаем, что пчеловод должен обладать особыми способностями. Если взять коммерческую часть, у Элизабет их не было. Пчел она любила, но знала о них не слишком много. Пасеку она завела, чтобы чем-то заняться в деревне, а обладала в ту пору кое-какими деньгами, кратким руководством и подержанной пчеломаткой. Из города пришлось уехать из-за брата. Он приканчивал теткино наследство, и сестре с трудом удалось устроить для него что-то среднее между детской и санаторием.

По странной прихоти природы, у самых плохих братьев — самые лучшие сестры. Работящие молодые люди, которые рано встают и трудятся в поте лица, наделены сестрами, которые вежливы с ними только тогда, когда просят денег. Элизабет мечтала о том, чтобы дорогой Натти стал великим человеком. Она надеялась, что чистый воздух и отсутствие развлечений усмирят рано или поздно его разгулявшиеся нервы. Ей было отрадно слушать, как он подметает. Конечно, в их словаре не нашлось места слову «обслуга». Элизабет стряпала, Натти занимался уборкой.

Через несколько дней после того, как Клара Фенвик и лорд Долиш, каждый сам по себе, отбыли в Америку, Элизабет Бойд села на кровати и отбросила пышные волосы. За окном пели птицы, сквозь жалюзи светило солнце, а главное — жалобно мяукал Джеймс, требовавший завтрака в половине девятого.

Она вскочила, набросила на хрупкие плечи розовый халатик, сунула маленькие ножки в голубые шлепанцы, зевнула и пошла вниз. Налив Джеймсу молока, она постояла на траве, вдыхая утренний воздух.

Ей был двадцать один год, но подслеповатый наблюдатель принял бы ее за ребенка. Только глаза и подбородок свидетельствовали о том, что перед вами — взрослая, решительная девушка. Глаза у нее, при очень светлых волосах, были карие, очень яркие, смелые и веселые; подбородок — небольшой, но чрезвычайно четкий.

Словно зоркий сторож, она смотрела, чтобы соседский щенок не вылакал молоко. Когда это случалось, кот глядел беспомощно и жалобно. При всей любви к щенку, справедливая Элизабет не могла потворствовать разбою.

День был прекрасный и тихий. Джеймс, допив молоко, стал умываться. С ближнего дерева, липы, осторожно спустилась белка. Из сада доносилось жужжание пчел.

Элизабет любила тихие дни, но опыт научил ее не доверять им. И точно — судя по звукам, что-то приключилось с водой. Вернувшись в кухню, она открыла кран. Появилась тонкая струйка, потом послышалось бульканье. Да, воды нет.

— Ах ты, Господи! — вскричала Элизабет и направилась к лестнице. — Натти!

Ответа не было.

— Натти, миленький!

Наверху кто-то заворочайся. Через некоторое время Клод Натком Бойд явил миру свое лицо с исключительно низким лбом и ничтожным подбородком. Утреннее солнце раздражало его, он заворчал.

Надо сказать, что Натти соответствовал эвклидову определению прямой — у него была только длина. Он рос и рос, пока к двадцати пяти годам не стал окончательно похожим на водоросль. Лежа он походил на шланг. Пока он раскручивался, пришла Элизабет.

— Доброе утро! — сказала она.

— Который час? — глухо отозвался он.

— Девятый. Погода — прекрасная. Птицы щебечут, пчелы жужжат, тепло. В общем, все замечательно.

Натти искоса посмотрел на сестру. Что-то она слишком распелась.

— Прямо-таки всё?

— Ну… воды опять нету.

— А, черт!

— Да, не везет нам.

— Мерзкое место! Когда ты скажешь этому Флаку, чтобы он там починил?

— Когда его встречу. А пока оденься, пожалуйста, и сходи к Смитам с ведерком.

— В такую даль!

— Меньше мили.

— И ведро обратно тащить! Да, прошлый раз меня укусила собака.

— Наверное, ты пригнулся, они этого не любят. Держись прямо, браво…

Натти просто взвыл от жалости к себе.

— Ну, что это! Будишь ни свет, ни заря, гонишь за водой, когда я еле жив, и еще хочешь, чтобы я держался, как тамбурмажор!

— Миленький, лежи, сколько хочешь. А я без воды не обойдусь. Такая уж я, избалованная.

— Надо найти человека для всей этой пакости.

— Как мы будем ему платить? Я еле-еле справляюсь. И вообще, скажи спасибо…

— …что у меня есть крыша над головой. Знаю, знаю. Можешь не напоминать.

Элизабет вспыхнула.

— Какая же ты свинья! Я хотела сказать: «что ты носишь воду, рубишь дрова»…

— Что? Дрова?!

— Это образ. Я имею в виду, «работаешь на свежем воздухе». Очень полезно.

— Не замечаю.

— Ты гораздо спокойней.

— Нет.

Она встревоженно взглянула на него.

— О, Натти! Неужели ты… что-нибудь видел?

— Мне снились обезьяны.

— Мне часто снится всякая чушь.

— За тобой гналась по Бродвею обезьяна во фраке?

— Не волнуйся, это пройдет. Поживешь еще немного здесь…

— Да, надеюсь — немного. Уже две недели, как умер дядя, скоро что-нибудь сообщат.

— Ты думаешь, он оставил нам деньги?

— А как же еще? Мы — его единственные родственники. Я ношу в его честь это омерзительное имя. Я поздравлял его с Рождеством и с днем рождения. Знаешь, у меня предчувствие, сегодня получим письмо. Сходи-ка на почту, пока я таскаю воду. Могли бы послать телеграмму, между прочим.

Элизабет пошла одеваться, заметно погрустнев. Деньги были очень нужны, но жаль, что умер дядя, которого она любила, несмотря на его странности. А еще жаль, что брат снова примется за старое.

Думая все это, она взглянула в окно. Натти понуро плелся к калитке. Вдруг он уронил ведро; видимо, потревожила его одна из здешних питомиц. Когда он ведро поднял, за изгородью появился сосед, мистер Прескот. Тот слез с велосипеда и чем-то махал. Должно быть, он ездил на почту и захватил их корреспонденцию.

Натти взял ее. Прескот исчез. Натти выбрал и вскрыл одно из писем, постоял и побежал к дому, задыхаясь и бормоча. Глазки у него сверкали яростью.

— Миленький, что случилось? — вскричала заботливая сестра.

— Дядя! Двадцать фунтов!.. Мне — двадцать фунтов, а остальное — какому-то Долишу!

Элизабет молча взяла письмо. Только что она сокрушалась, что брат получит деньги. Теперь она кипела гневом, что он не получил их. О себе она забыла.

На дядю сердиться бесполезно, думала она. Он слишком старенький, да и умер. Вот на этого Долиша… Она представила себе коварного проходимца с черными усами, ястребиным носом и неприятным взглядом. Именно такой человек только и ждет, чтобы вонзить когти в бедного дядю. До сих пор она не знала ненависти, но сейчас ненавидела лорда, который несколько часов назад ступил на американскую землю, чтобы ее увидеть.

Тем временем Натти шел по воду. Вот она, жизнь. При такой беде тащись чуть не целую милю, улещивай собаку и неси обратно полное ведро. Представьте, что героя греческой трагедии послали за чем-то в лавочку. Кто такой Долиш? — гадал он. Чем он угодил дяде? Как подольстился к нему, что такое он сделал?

Стряпая завтрак, сестра тревожно ждала брата. Наконец он появился, щедро расплескивая воду. С первого взгляда было ясно, как он страдает.

— Который час? — спросил он, упав в кресло.

— Половина десятого.

— Сейчас этот гад звонит слуге. Примет ванну, наденет золотое белье и отправится в банк…

Потянулся печальный день. Не смея тревожить брата, Элизабет помыла посуду и прибрала в доме. Потом она пошла к пчелам. Потом стала готовить обед.

За обедом Натти сказал: «Сейчас этот гад ругает слугу. Принес не то шампанское», — и погрузился в молчание.

Элизабет снова занялась хозяйством. К четырем часам она устала и пошла к себе отдохнуть — но уснула.

Вернулась она, когда солнце село, пчелы летели обратно, в улей. Брата нигде не было. Видимо, решил погулять. Она пошла в дом и только к восьми догадалась, что он сбежал в Нью-Йорк.

Лорд Долиш сидел в квартире Гейтса. Был вечер, одиннадцатый час второго дня после исхода Натти. Пэр Англии задумчиво курил, глядя на столик, где лежало письмо.

Город понравился ему, но и утомил. По неопытности он захотел увидеть сразу все интересное и, вернувшись, решил лечь пораньше, чтобы восстановить равновесие; но задумался о письме.

Прибыв в Америку, он тут же написал мисс Бойд. Не напишешь — окажешься грабителем вдов и сирот; отдашь все — обидишь Клару. Значит, делим наследство.

Но не тут-то было. Перед ним лежал ответ. Мисс Бойд наотрез отказалась от денег. Этого он не предвидел. Что же делать? Думая об этом, он выкурил не одну трубку и как раз начинал очередную, когда услышал звонок.

Отворив дверь, он увидел исключительно длинного субъекта в смокинге. Это его удивило. К нему заходил только Том, лифтер, родившийся в Англии. Больше он здесь никого не знал. Но загадка разрешилась, когда гость спросил:

— Гейтс дома?

Говорил он так, словно Гейтс ему очень нужен. Не желая его огорчать, лорд все-таки признался:

— Он в Лондоне.

— Давно?

— Месяца четыре.

— Можно зайти?

— Да, пожалуйста.

В гостиной пришелец уселся и посмотрел поверх коленей, словно овца через очень острый забор.

— А вы из Англии?

— Да.

— Давно?

— Третьи сутки.

Пришелец поднял колени выше и закурил сигарету.

— Здесь плохо то, — сказал он, — что все меняется. Только отлучись — и на тебе! Просто вокзал какой-то. Айк — в Аризоне, Майк — на курорте, Спайк — в тюрьме, остальных вообще нет. Полгода как уехал — и пожалуйста. Ни-ко-го. Знал бы, сидел бы в Брукпорте.

— В Брукпорте?!

— Это такое местечко на Лонг-Айленде.

Билл не любил и не умел притворяться, но все же решил быть осторожным. Если путешествуешь почти инкогнито, это необходимо. Субъект может знать мисс Бойд. И вообще, легко запутаться.

— Думал я, думал, к кому пойти, — продолжал пришелец. — Адрес, и то еле вспомнишь, тем более — телефон. Чудом нашел это место. Вы с Гейтсом приятели?

— Да, виделись в Лондоне.

— Так… И он вам предоставил жилье. Кстати, как ваша фамилия?

— Чалмерс.

— Та-ак… Значит, и Гейтса нету.

— У вас к нему важное дело?

— Для меня — важное. Я пригласил в ресторан одну девицу, Дэзи Линард, а она возьми и приведи подругу. Говорит, истинная душка. Это ничего, но тогда нужен кто-то, ей в пару. Вы что сегодня делаете?

— Собирался лечь.

— Лечь! В одиннадцатом часу! Надо поужинать в конце концов. Идемте с нами, а?

Лорд Долиш не любил огорчать людей. Ему не хотелось переодеваться и куда-то идти, но гость глядел уж очень жалобно.

— Спасибо большое… — начал он.

— Не за что, не за что. Вы меня спасете.

Лорд окончательно решился. Он встал.

— Ну, молодец! — одобрил гость. — Идите одевайтесь. Да, как ваша фамилия?

— Чалмерс.

— А моя — Бойд.

— Бойд!

Гость принял восклицание как должное.

— Так я и думал, что вы обо мне слышали. Гейтс меня очень ценит. Я тут не последний человек.

«Вот она, судьба», — думал Билл, направляясь в спальню. Не захочешь, вздрогнешь. Письмо, отказ и вдруг этот братец. Вроде бы с ним подружиться легко. А потом подберемся к сестре… Да, это знак свыше.

В наши дни «пойти в ресторан» — просто иносказание. Обитатели Нью-Йорка совершают истинный обход. Свидание было назначено у Рейгельхеймера, на 42-й улице.

Натти и Билл пробыли там минут десять, когда явились Дэзи Линард с подругой. Та оказалась солидной. С миниатюрной Дэзи они были как большой корабль и лодочка на буксире. Такие девицы буквально плюхаются в зал, словно крупный камень — в воду. Все было у нее большим — и рот, и зубы, и глаза. Волосы мы определим как светлые, голос — как зычный, платье — как пунцовое. Бедный лорд сжался, словно перед ним разорвался большой снаряд.

Смутно расслышав, что его представляют мисс Линард, он немного отошел, будто после грозы попал под легкий дождик. Настораживало только то, что она очень пристально на него смотрела.

— Простите?.. — начал он.

— Я вас точно где-то видела.

— Да-а?

— Никак не вспомню, где.

— Если бы видела я, — вставила душка, — я бы не забыла.

— Вы из Англии? — продолжала мисс Линард.

— Да.

Душка заметила, что обожает англичан.

— Значит, мы там и встречались. В прошлом году я была на гастролях.

— Жаль, я вас не видел! — вскричал Натти.

— В Альгамбре, — продолжала подруга. — В Лондоне.

Душка обожала и Лондон.

— Вы знакомы с Делани?

Билл охотно сказал бы «нет», но Делани был одним из самых близких приятелей.

— Вот, он повел всех ужинать. В Ковент-гарден. Не помните?

— Кстати, об ужине, — вставил Натти, — где метрдотель? Пусть нас усадят.

Он обвел ресторан печальным взглядом.

— Как все изменилось! — проговорил он, словно Одиссей, вернувшийся на Итаку. — Новый метрдотель, другой ковер…

— Веселей! — подбодрила Дэзи. — Скажи спасибо, если нас вообще усадят. Тут теперь не пробьешься.

— Почему? — полюбопытствовал Натти.

— Из-за этой леди Полины. Она здесь танцует. А ты не знал?

— В жизни о ней не слышал, — мрачно ответил Натти. — Сразу видно, долго тут не был. А кто она такая?

— Вы там газеты получаете?

— Но не читаю. Целый год не читал, видеть их не могу. Так кто же эта леди Полина?

— Босоножка. В греческом стиле. Теперь все в этом стиле, кто не в русском. Говорят, настоящая графиня.

Душка сообщила, что обожает английскую знать, и они сели за столик.

Возвращаясь к этому вечеру и поверяя происшедшее, лорд решил, что он так и не оправился от первого шока. Откуда-то из лишних измерений он видел, как ест омара, пьет вино и вставляет слово-другое; но двигался по памяти.

Время шло. Становилось веселее, во всяком случае — спутникам. Ему казалось, что он перенесся в безответственную пору юности. Натти еще не оставила печаль; и кто ей не поддастся, когда месяцами таскаешь ведра, трешь полы и с переменным успехом уклоняешься от пчел? Сейчас он рассказывал анекдот и сам смеялся, не забывая подливать вина и швыряться корками в лакея. Многосторонность нелегка, и то, что Натти не срывался, свидетельствовало о его выучке.

Поскольку Дэзи Линард опустила ему за шиворот кусочек льда, можно было решить, что застенчивость ее исчезла. Душка стала еще больше, светлее, бойчее и обращалась только к Биллу.

Лорд Долиш к ней изменился, причем — внезапно. В начале он думал о ней плохо. Увидев ее, он сразу вспомнил строку из Теннисона: «И вот — моя напасть». Но согревшись едой, вином и сигарами, он испытал что-то вроде братской нежности.

Виновата ли она в том, что так массивна, а голос у нее такой зычный? Наверное, перешло по наследству. Может быть, ее отец был великаном в цирке, а мать — силачкой. На нее он взирал с тихим сочувствием, которое и преобразилось в братскую нежность. Оказалось, что он любит ее, и очень сильно. И то подумать, размер, сила, красота, да еше густой зычный голос. Ему было приятно, что она гладит ему руку. Он был рад, что она предложила именовать его «Билл».

Теперь все танцевали. Патриотам казалось, что никто не танцует лучше худосочных американцев. Этой способностью, конечно, они были обязаны национальному обычаю всенощного танца. В молодости местные люди ели много теста, но теперь стали танцевать во время еды. Лорд Долиш, как все британцы, глубоко уважал свой организм и поначалу решил не сдаваться. Но теперь он заколебался.

И впрямь, неудобно. Натти с мисс Линард то и дело уходят, а Душка в эту минуту глядит укоризненно. Воздействовал на него и вид танцующего Натти.

Билл колебался. Музыка остановилась. В нашем веке любят, чтобы звук имитировал поезд в туннеле, потом переходил к электрошоку, от которого дрожат руки и ноги и дергается позвоночник. Каждая капля крови вопила: «Пляши!» Больше он выдержать не мог. — Разрешите? — робко спросил он.

Не надо было ему пускаться в пляс. Он был респектабелен, приветлив, честен, благодушен. В университете он блестяще играл в футбол; гандикап в гольфе равнялся двум; боксировал он сносно. Но у всех есть недостатки. Билл плохо танцевал. Ему не хватало простора в танцевальных залах. Что до самого танца, он напоминал породистого щенка, который хочет перейти поле.

Появление Билла и Душки произвело невеселую сенсацию. Такая крупная пара представляла опасность. Первой жертвой пал Натти. Они вовлекли его в сложную фигуру, которую он толком не помнил, и утащили за собой. После этого они накинулись на толстого господина средних лет, поражающего и бриллиантами, и стоицизмом, который скрупулезно держался двух-трех вершков в середине комнаты. Судя по всему, он считал этот кусочек своим, и все с этим считались; но Билл с Душкой, налетев сзади, откинули его на два ярда. Потом, рассыпая: «Виноват» с широтой средневекового монарха, Билл закружил партнершу, стремясь в дальний угол. Он твердо верил, что там безопасней.

Однако он не подумал о Хайнрихе Йерхе. Собственно, он о нем и не слышал. Но судьба свела их, и это имело немалые последствия. Хайнрих Йерх давно покинул родину, чтобы избежать военной службы. После многих похождений в новом месте обитания — они чрезвычайно интересны, но мы расскажем о них в другой раз — он неплохо устроился в ресторане Рейгельхеймера. Служил он официантом и в данный момент нес поднос, на котором были бокалы, крохотные масленки, вилки и ножи. Собираясь накрыть столик, он чуть-чуть отступил на край танцевального пространства.

И пожалел об этом. В тот самый миг, когда он поставил поднос и собрался расставлять посуду, появился Билл на большой скорости. Впервые после отъезда Хайнрих Йерх пожалел о былом решении.

Билла спас столик. Он в него вцепился и, тем самым, уберег Душку, а также помог лакею подняться с кучи осколков. Как бы по сигналу танец оборвался, и он отвел на место взволнованную партнершу.

Он страдал. Ему было стыдно — и за то, что он пошел танцевать; и за то, что он обидел Хайнриха; и за то, наконец, что по его вине погибли стекло и масло. Одно утешало его: Клара далеко и его не видит. Интересно, кстати сказать, что она делает?

С удивлением глядя на обвал, Клара садилась за свой столик.

Лорд не заметил ее по двум причинам. Ресторан расположен внизу десятиэтажного дома и, чтобы дом этот не рухнул в суп, потолок подпирают могучие колонны. Одна из них находилась между столиками наших героев. Вот здесь — Натти с компанией, а вон там, глядишь — Клара, леди Уэзерби и Дадли Пикеринг. Почему же, спросите вы, он не увидел ее, когда пошел танцевать? Потому, что, танцуя, он танцевал, а не оглядывался.

О том, что было с Кларой в пути, мы говорить не станем. Ну, ела, читала, спала. Да, познакомилась с Дедли Пикерингом. Занимаясь автомобилями, не слишком молодой уроженец Среднего Запада трудом и умением сколотил солидный капитал. Отзывались о нем хорошо, и он хорошо о себе отзывался. Во время плавания он поведал Кларе сагу своей жизни. Надо ли говорить, что он влюбился? Заметим, она его поощряла, и с особой нежностью.

Школьница, и та знает, что делать, когда в тебя влюбляется миллионер. Однако у Клары были и помехи. Конечно, одной из них числился лорд Долиш. Она не сказала о нем Дадли и, чтобы не сеять соблазна, сняла обручальное кольцо. Но о помолвке она помнила. Кроме того, миллионер был исключительно скучен. Говорил он только об автомобилях.

Для Клары автомобиль был красивым, удобным и чужим средством передвижения. Дальше ее знания не заходили. Дадли же относился к ним, как хирург — к телу. Его пленяли внутренности, которые можно исследовать, кропать, менять. Приветливо сияя, Клара слушала, но сомневалась, что продержится до конца жизни. Именно эти мысли томили ее, когда она вошла к Рейгельхеймеру, тем более, что ведомые женщинам знаки предвещали перемену темы.

При первой возможности, чувствовала она, он сделает предложение.

Пока мешало присутствие Полли, но вот свет погас, джазмены собрались отдохнуть, жуя резинку, и послышались звуки скрипок.

Под шелест аплодисментов леди Полина поднялась. — Теперь смотри, — сказала она Кларе. — Одно слово — «античность». Называется «Сон Психеи». И все сама, все сама…

Близкой подруге было трудно как-то связать Полли с античностью. Когда они подвизались в «Небесном вальсе», она славилась анекдотами и редкостной способностью отшить самую склочную тетку. Вроде бы за этот год она не изменилась.

«Сон Психеи» был могуч. Походил он, скорее, на бокс с тенью. Понемногу размявшись, босоножка выходила к апогею. Под верещание скрипок и грохот рояля она отбегала, наступала, скакала и размахивала руками, словно занимаясь гимнастикой на свежем воздухе. Может быть, такова античность.

Клара ошарашено на это глядела, как вдруг услышала сквозь грохот, что Пикеринг делает ей предложение. Понадобилось женское чутье, говорил он сбивчиво; он петлял; он даже крутил. Но она поняла, и подумала, что он не выдержал срока. Придется что-то ответить, а она еще не решила, что же именно.

Пока он плел словеса, не переходя к делу, музыка умолкла. Раздались аплодисменты; Полли вернулась к столику, словно боксер, стремящийся в угол после раунда.

— Платят за это! — весело сказала она. — Закачаешься. Очарование было нарушено. Пикеринг выпрямился. Как-то отвечая подруге, Клара гадала, что же ответить ему. Атаку он возобновит при малейшей возможности, и тут уж придется решать.

Утешаясь после танца кофе с мороженым, леди Уэзерби разговорилась:

— Знаешь, Алджи звонил.

— Вот как?

Клара поглядывала на Пикеринга. Да, некрасив, но и не уродлив. Склонен к полноте; лысоват; взгляд нудный, но не глупый. Словом, ничего такого, что не перевесят миллионы. Что же до других свойств — остроумием не блещет, но так ли оно необходимо? Дело не в нем, дело в Долише. Бросив его ради денег, очень трудно сохранить… как бы это выразиться?.. уважение к себе.

— Я думаю, он сдается, — говорила Полли.

— Вот как?

Конечно, суть — именно здесь. Она хочет сохранить о себе хорошее мнение. Значит, надо придумать очень весомое оправдание.

К столу приближался официант.

— Мистер Пикеринг!

Взволнованный обожатель вернулся к жизни.

— В чем дело?

— Вас к телефону.

— А, да, я жду междугороднюю. Простите, леди Уэзерби! Леди смотрела ему вслед.

— Ну, как он тебе?

— Очень милый.

— Он от тебя без ума. Так я и думала. Потому и хотела, чтобы вы вместе плыли.

— Полли! Какая же ты хитрая!

— Я хочу вас свести, — серьезно продолжала леди. — Может быть, он не гений, но человек прекрасный, а тут еще и деньги. Ты не собираешься их упустить?

— Мне он нравится.

— Он меня спрашивал, есть ли у тебя жених.

— Ну да!

— Я сказала: «Нет», он обрадовался. В общем, стоит поднять пальчик… Ой, здесь Алджи!

Клара подняла глаза. К ним шел, петляя между столиками, юркий хрупкий человечек с красным лицом, намеком на баки, розовыми глазками, серовато-рыжими бровями и необычайно легкими волосами того же оттенка. Выбрит он был так тщательно, словно в том и не нуждался, одет — с иголочки, и все же в нем ощущалась какая-то нескладность. Дойдя до столика, он сел на свободное место.

— Полина, — скорбно вымолвил он.

— Алджи! — вскричала Полли. — Зачем ты пришел? Я тебя не звала, к столу не приглашала, тем более не просила ставить на него локти. Ну что ж, напомню, что я — не «Полина».[8] Я от этого прозвища просто вою. Да, поздоровайся с Кларой. Ты ее должен помнить, она была моей шаферицей.

— Добрый день, мисс Фенвик, — послушно откликнулся он. — Конечно, я вас прекрасно помню. Рад увидеться.

— А теперь — в чем дело? Зачем ты пришел? Лорд покосился на Клару.

— Ничего, она в курсе.

— Тогда я взываю к мисс Фенвик. Разумно ли, резонно ли ждать от художественной натуры, чтобы она завтракала со змеями? Надеюсь, я не капризен, но не хочу есть рядом с длинным зеленым гадом.

— Зачем ты его ударил?

— Да, я сорвался. Понимаете, я размешивал чай, а тут и он. Нервы взвинчены, всю ночь не спал, думал о холсте…

— О чем?

— О холсте. О картине. Полли обернулась к подруге:

— Нет, ты его послушай. Год назад он не знал, где какой конец кисти. И про нервы не знал. Художественную натуру он бы не узнал и на блюде с гарниром. А теперь? Завел мастерскую и бьет змею ложечкой! Он кто, Микеланджело?

— Ты не права. Да, талант открылся поздно — но при чем тут ссоры? Если хочешь, я извинюсь за Кларенса. Этого достаточно, да, мисс Фенвик? Ну, вот. Мисс Фенвик считает, что этого достаточно.

Леди Уэзерби заворчала. Муж ее допил виски с содовой, оставленное Дадли, и, видимо, почерпнул из него силу.

— Да, — повторил он, — я извиняюсь, но обитать рядом с ним не намерен.

Леди Уэзерби бросила на Клару мученический взгляд.

— Помню, на ньюмаркетских скачках, — сказала она, — Алджи висел на перилах и жутко орал. То были первые слова, которые я услышала. Чем-чем, а натурой он не был.

— Полина… То есть Полли, я стараюсь выражаться яснее. Как посол.

— Я бы употребила другое сравнение, но ты испугаешься.

— Стараюсь, как могу…

— Алджи, послушай! Сейчас я в порядке, но, если что, огрею тебя стулом. К чему ты ведешь?

— К тому, чтобы ты избавилась от змея.

— Еще чего!

— Такая мелочь!

— Да?

Лорд Уэзерби вздохнул.

— Когда я вел тебя к алтарю, — укоризненно напомнил он, — ты обещала любить меня, почитать и слушаться. И что же?

Леди Уэзерби заметно смягчилась.

— Когда ты так говоришь, я вспоминаю старые времена. Ты приходил занять полкроны на какую-нибудь лошадь… Так вот, пойми, я держу Кларенса не по любви, а для рекламы.

— Ну, хорошо, обезьяну я понимаю. Они у многих есть. Давай так: Юстеса держим, Кларенса отдаем.

— Значит, ты не против Юсти?

— Против, против, но уступаю.

— Согласен жить рядом с ним?

— Придется. Но не с Кларенсом. Они помолчали.

— Собственно, я и сама не очень люблю Кларенса, — тихо сказала Полли.

— Дорогая моя!

— Постой. Я еще не согласилась.

— Но собираешься? Полли немного подумала.

— Хорошо. Завтра же отошлю в зоологический сад.

— Душечка!

Он схватил под столом женскую руку.

— Знаешь, дорогой, — совсем растаяла жена, — когда ты вот так подвываешь, я устоять не могу.

— Когда ты плясала этот сон, я чуть тебя не обнял!

— Алджи!

— Полли!

— Вы не отпустите мою руку? — спросила Клара, которой надоели восторги.

Лорд смутился, но быстро пришел в себя и ударился в пафос:

— Мисс Фенвик, — сказал он, — несомненно, вскоре вы узнаете, что супружеская жизнь — это цепь взаимных уступок. Светильник любви…

Речь его прервал грохот, крик и звон стекла. Вскакивая, леди Уэзерби разлила холодный кофе, муж ее выронил светильник любви, а Клара, сидевшая рядом с колонной, первой все увидела.

Судя по следам, высокий человек с высокой девицей налетел на невысокого официанта, и тот упал с подносом вместе. Сейчас они выбирались из развалин, мужчина — спиною к ней, и было в этой спине что-то знакомое. Тут он обернулся, и она узнала Долиша.

Резонное удивление, при всей своей силе, сменилось другими чувствами. Переведя взгляд на даму, Клара заметила ее объем и золото волос. Если отбросить чары, Душка была очень похожа на певичку с афиши.

Клара села. Лорд и леди Уэзерби продолжали беседу, но она в нее не вмешивалась.

— Что-то ты совсем затихла, — сказала Полли.

— Я думаю.

— Говорят, очень полезно. Сама я никогда не пробовала. Кроличек был нехороший, ушел из дома… Не надо бы его держать за лапку…

Натти резвился вовсю. Если ему и являлся укоризненный взгляд сестры, он отгонял его, чтобы не портить удовольствия. Во всех ресторанах он был на подъеме, иногда вспоминая, правда, что двадцать фунтов долго не протянутся.

— Как его фамилия? — переспросила полусонная мисс Линард.

— Чалмерс.

— А вот и нет. Он… — она зевнула, — лорд какой-то.

— То есть как?

— Ну, лорд. Из Лондона.

— Вы что, там точно виделись?

— Куда уж точней. Он был у Одди, Делани пригласил. Другого такого танцора в Англии не отыщешь.

Она хихикнула.

— А титул так и вертится. Что-то вроде доли…

— Доли? В каком смысле?

— Или «долины». Дол — и еще что-то. А, вот оно! Долиш.

Натти мигом очнулся.

— Быть не может!

— Почему?

— Ты уверена?

— М-дэ…

— А, черт!

К сожалению, дама заснула. Расталкивать их нельзя. Он присел и стал лихорадочно думать.

Зачем лорду Долишу ехать в Америку под псевдонимом? Он — здесь. Надо действовать. Отвезя в отель спящую Дэзи, Натти велел шоферу ехать к Гейтсу. Стараясь думать быстрее, он решил как можно скорей доставить Билла на ферму. Охмуряем его, женим на сестрице… Тут машина резко остановилась, и он проснулся, лицом к лицу с судьбой.

Билл принял его в пижаме, печально предполагая, что здесь принято общаться до самого завтрака. Но гость развеял эти мысли.

— Простите, — сказал он. — Завтра еду на ферму. Не желаете ли провести там день-другой?

Билл и надеяться на это не мог. Вот удача так удача.

— С удовольствием! — ответил он. — Большое спасибо.

— Поездов много, — сообщил Натти. — Вряд ли встанем рано. Я зайду за вами в полседьмого. Пообедаем — и на поезд. Мы там, знаете ли. очень просто живем. Вы не против?

— Ну, что вы!

— Что ж, решено, — сказал уходящий гость. — До скорого.

Элизабет зашла к брату, села на постель и оглядела его взглядом, который прожег дырки в его обремененной совести. За это утро она заходила к нему второй раз. Час назад, принеся завтрак, он не сказана ни слова. Молчание потрясло его сильнее, чем то, что случилось в городе. Он вообще не любил есть утром, но сейчас глазунья вызвала в нем живейшее отвращение. Взглянув на нее, он вспомнил песенку в одной оперетте: «Что может быть противнее яиц?», прикрыл тарелку платком и попытался пить чай. Потом он печально закурил, готовясь к бедам.

Нет, почему она молчит? Вечером он старался не оставаться с ней наедине, но полагал, что она возьмет свое ночью. Однако она легла, а теперь — не разговаривает. Объяснялось это ее свойствами, в которых он плохо разбирался. Она очень сердилась, но доброта мешала ей трогать его, пока он не отдохнет и не поест. Да, его убить мало, но он ведь совсем измучен.

Теперь, судя по всему, необходимый срок окончился. Она посмотрела, закрыта ли дверь, и произнесла:

— Ну, вот…

— Что «ну, вот»? — закипятился он. — Нет, что еще за «ну, вот»? Чего ты хочешь? С какой стати…

Голос у него сорвался. Натти был не очень умен, но как-то почувствовал, что праведный гнев не имеет шансов на успех, и решил прибегнуть к жалости.

— О-о-ох, голова!

— Надеюсь, что она лопнет.

— Что ты говоришь!

— Прости…

— А-а…

— Ничего похуже не выдумала.

Натги ощутил, что и жалость — не к месту. Оставалось молчание. Он обиженно засопел. Речь повела Элизабет.

— Вот что, — сказала она, — много лет я не признавала, что ты — полный идиот. Теперь я сдаюсь. Ты за свои действия не отвечаешь. Не думай, ругать я тебя не буду, даже за то, что не прислал телеграммы. Это я понять могу. Обиделся, сбежал, вернулся Бог знает в каком виде — я тебя встретила, как блудного сына. Но зачем ты привез совершенно незнакомого человека? На вид он вполне приличен. Странно, что он — твой приятель.

Из-под одеяла донеслось недовольное урчание.

— В общем, против него я ничего не имею. Может быть, в полиции он известен как Жестокий Джек, но держится он хорошо. Меня возмущает другое — почему я должна всех обслуживать? Я стыжусь нашей честной бедности. Словом, мой бедный олух, изволь удалить отсюда своего Чалмерса. Иначе я просто свалюсь.

Хоть как-то утешенная монологом, Элизабет засмеялась. Она часто жалела о том, что не может долго сердиться. Что-нибудь смешило ее, и гнев исчезал. Сейчас ее развеселило то, что Натти залез под одеяло. На звук ее смеха он выглянул, словно червяк после дождя.

— Да-да, — сказала она. — Мы не можем кормить гостей. Твой Чалмерс меня возненавидит, я его изведу.

— Как это? — встревожился Натти.

— Для начала попрошу помочь с пчелами.

— Ну, что ты!

— Потом мы с ним добудем меду. Потом… вряд ли он останется жив. А если останется, поставлю мыть посуду. Пусть приносит пользу.

Натти вскрикнул, но она уже удалилась и пошла вниз.

Внизу сидел лорд Долиш и курил сигару. День стоял прекрасный, блаженный. Все шло лучше некуда. Он — под той же крышей, что и обездоленная девушка. Остается назвать себя и уговорить ее. Вчера она буквально мелькнула перед ним, но впечатление произвела хорошее. Что-то есть в этих американках, — простота, ясность какая-то. Дом ему тоже понравился. Он бы с удовольствием здесь пожил.

И впрямь, ферма больше радовала взгляд, чем ее соседки, — черно-белой ли раскраской, причудливой ли крышей. Не подкачала и растительность в саду.

Увидев, что по этому самому саду к нему направляется хозяйка, Билл отбросил сигару и встал. При дневном свете она была еще привлекательней. Миниатюрность и аккуратность выгодно отличали ее от Душки. Сейчас, после ресторанных треволнений, лорду казалось, что несходство это и составляет главную прелесть женщины. Ко всему прочему, у мисс Бойд был нежный негромкий голос.

— Сижу, любуюсь вашим садом, — сказал пэр.

— Остальное — много хуже, — откликнулась она. — Места у нас обманчивые. Бухта — красивая, но купаться нельзя, там медузы. Хорош и лес, но там клещи. Они сосут кровь, — беспечно прибавила она. — Вечера — просто прелесть, если бы не комары.

Она подождала, но он не вскочил и не кинулся к станции.

— И, конечно, вечно жалят пчелы. Надеюсь, вы их не боитесь?

— Да нет. Скорее, люблю. Глаза у нее засверкали.

— Вот как! Тогда не поможете ли мне открыть улей?

— С удовольствием.

— Пойду, все приготовлю.

Она побежала к Натти, спугнув его тревожный сон.

— Ему конец!

Натти резко поднялся.

— Что там еще?

— Ты не понимаешь. Я его попросила помочь мне с пчелами. Если выживет, сразу уедет, только протрет раны.

— Подумай, он же гость…

— Ничего, скоро это кончится.

— Когда ты попросила меня, я неделю вытаскивал эти жала.

— Они не любят курильщиков.

— Он тоже курит.

— Только что курил сигару.

— О, Господи!

— Пока, дорогой. Он ждет.

Посмотрев с интересом на то, что она принесла, а именно — скамеечку, дымарь, обтирку, отвертку и клетку для царицы, он взял это все у нее, любезно прибавив:

— Если у вас нет подводы, разрешите, я понесу.

Такое легкомыслие ей не понравилось. Тут надо бы дрожать всем телом.

— А сетка вам не нужна? — спросил он.

Обычно она сетку надевала. Да, пчелы дружили с ней, но до сих пор она все-таки береглась. Кто ее знает, среди своих может найтись и кто-нибудь вредный или слабоумный. Но нельзя же брать сетку только для себя, а защищать гостя она не хотела.

— Нет-нет, — отвечала она, — я их не боюсь. А вы?

— Я тоже.

— Вы знаете, что делать, если какая-нибудь на вас полетит?

— Как не полететь? Ничего, сама разберется.

Элизабет поджалась — что за бравада! — и молчала до самой пасеки.

Пчел было много, жужжали они грозно. Воздух был полон ими. Они носились туда-сюда. И почти сразу в гостя врезался грозный трутень. Она с удовольствием заметила, что гость подпрыгнул.

— Не бойтесь, — радостно сказала она, — это трутень. У них нет жала.

— А головы есть. Вот он, опять.

— Он учуял ваш табак. У трутней — тридцать семь тысяч восемь ноздрей.

— Ему же лучше. Не учует восемью, останется тридцать семь тысяч.

Пчелы вели себя плохо. Они ни за что не хотели кусать гостя. Одни пролетали мимо, другие в него врезались, третьи садились на рукав, четвертые глядели на него, словно спрашивая: «Что тут у нас такое?», но не кусался никто. На брата они кидались, где бы он ни был. Видимо, дело в том, что он мечется, словно Психея в исполнении Полли, а этот гость совершенно спокоен. Но какой упрямый, однако!

Не отвечая на последнюю фразу, она развела искусственный пожар. Результаты не замедлили — две-три пчелы, дежурившие у входа, поспешно юркнули в улей. Элизабет подбавила дыму, потом — еще, потом — еще. Наконец она взглянула на гостя. Он улыбался с явным интересом. Ну, что это!

— Скамеечку, — сказала она, — и отвертку, если не трудно. Усевшись у самого улья, она отвинтила стенку, вынула и протянула помощнику с таким видом, словно покрыла его карту тузом.

— Не подержите ли, мистер Чалмерс?

Натти этих зрелищ не выносил. Стенка выглядела так, словно на ней пузырится вязкая черная жидкость. Только пристальный взгляд мог заметить, что всё это — пчелы. Они кишели, как люди в метро после конца работы.

Увидев их, Натти завизжал бы и понесся к дому. Билл не шелохнулся. На пчел он смотрел с интересом.

— Вот, помогите мне, мистер Чалмерс, — сказала Элизабет, — у вас руки сильнее. Держите ее крепко.

— Держу.

— И резко встряхните раза два. Они осыпятся.

— Я бы тоже осыпался на их месте, — добродушно сказал гость.

Элизабет ощутила, что туз своего дела не сделал. Гость встряхивал стенку быстрее, лучше, чем она сама, — да, сильнее руки. Пчелы посыпались дождем, несколько удивляясь, и устремились к знакомому летку.

Гость проводил их приветливым взглядом.

— Вечно думаю, — сказал он, — почему они на нас не кинутся. Видимо, не связывают причин и следствий. А вообще-то работа хитрая, если не привык. В первый раз я зажмурился и стал гадать, кремируют ли меня.

— В первый раз? — вскричала Элизабет. — Значит, вы это делали?

Голос у нее задрожал.

— Делал? Ну, конечно. Тысячу раз. Я провел целый год на пасеке.

Слова эти подействовали на Элизабет так, словно в ней что-то взорвалось. Неприязнь разлетелась, как снаряд. И она еще не хотела, чтобы этот дивный человек жил на ферме! Стыдилась стирки, стряпни… Да как же это! Пусть живет здесь сколько ему угодно.

— Вы разводили пчел?

— Нет, денег не хватило. Понимаете…

— Еще бы! Деньги, они такие.

— Нашел другое дело.

— Какое?

— Я — секретарь в клубе.

— Лондонском, конечно?

— Да.

— А хотели бы разводить пчел?

— Хотел бы. В Лондоне хорошо, но я больше люблю деревню. Мне бы ферму, большую, вроде ранчо, далеко от города…

Он осекся. Не в первый раз он забывал, как все изменилось. Можно ли рассказывать жалобные истории, когда ему под силу купить десятки ферм? Трудно привыкнуть к миллиону.

— И я бы хотела, — сказала Элизабет. Еще ни разу ей не встречалась родственная душа. Натти не испытывал склонности к буколике. — Завела бы ферму, а летом привозила бы туда побольше детей.

— Они там всё не переломают?

— Бог с ними. Починю, а если сломали всё — куплю другое. — Она засмеялась. — Это не так уж фантастично. Я чуть не получила… — Она осеклась, но о чем не расскажешь тому, кто любит пчел? — Дядя хотел завещать мне очень много денег. Но один плохой человек, лорд Долиш — вы его не знаете? — как-то его обкрутил…

Она взглянула на гостя, и ее тронул его вид. Какой добрый, однако…

— Не знаю уж, как, — продолжала она, — козни какие-нибудь. Дядя был не очень доверчивый, скажем — просто упрямый. Но этот лорд что-то сделал, а потом… — Глаза ее сверкнули гневом, — посмел предложить мне половину. Я думаю, совесть успокаивал. Конечно, я отказалась.

— Но… почему?

— А как же иначе! Разве можно принять подачку от подлеца?

— Почему же подачку?

— Что же еще? Ладно, хватит о нем. Я сержусь, не надо портить такой хороший день.

Билл вздохнул и спросил:

— Зачем вы открыли улей? Хотите взглянуть на царицу? Элизабет покраснела, но ответила прямо, как пчеловод — пчеловоду:

— Нет, мистер Чалмерс. Я хотела, чтобы вы уронили стенку и вас покусали пчелы. С братом так и было. Понимаете, я огорчилась, что вы к нам приехали. Теперь мне очень стыдно. Останьтесь, пожалуйста.

— Господи! Если я мешаю…

— Ни в коем случае.

— Но вы же сказали…

— Да всё же изменилось! Я думала, вы — бездельник. Оставайтесь, вы нас спасете — и меня, и брата. Тут нет ни медуз, ни комаров, я все выдумала! А если и есть, Бог с ними! Вы играете в гольф?

— Да.

— Здесь есть поле. Какой у вас гандикап?

— Плюс два.

— И у меня тоже.

— Не может быть!

— Может-может. Мы с вами, мистер Чалмерс, — родственные души.

— И все-таки, если я мешаю…

— Вы помогаете. Вот, помогите убрать посуду.

— С большим удовольствием! — вскричал лорд Долиш.

Клару Фенвик удивляло поведение Дадли Пикеринга. Она не сомневалась, что наутро он снова предложит ей руку, сердце и автомобили. Но время шло, а он молчал. Вернее, он охотно говорил о карбюраторах, но не о любви и не о браке.

Она обижалась, как обижается хозяйка, которая все прибрала, украсила, а гости не идут. К объяснению она подготовилась; но плохо знала Пикеринга.

Он был застенчив и осторожен. В ресторане, каким-то чудом, и то и другое исчезло. Быть может, подействовал «Сон Психеи». Как бы то ни было, он едва не сделал предложение, а ночью, в постели, благодарил судьбу. В частной жизни он не любил определенности. Приняв приглашение на обед, он долго угрызался. Словом, на следующие дни после ресторана светоч любви еле-еле тлел, словно иссякло масло. Иногда он мечтал о браке, расплывчатом, абстрактном, но не о хорах, служках, епископах, а уж тем более — не о живой женщине. Этого он боялся так, что с криком вскакивал ночью. Клара худо-бедно тронула его, но автомобили он любил больше.

Так обстояли дела, когда леди Уэзерби, оттанцевав три месяца без перерыва, решила отдохнуть в Брукпорте вместе с Алджи, Юстесом, Кларой и мистером Пикерингом. Дом был большой, но ей хватало этих друзей. Ждали только Роско Шерифа, пресс-агента.

Места ей попались прекрасные. Сквозь кущи деревьев дом глядел с холма на бухту. На склонах располагались лужайки и аллеи, уставленные скамейками. Однако на Пикеринга все это производило не большее впечатление, чем газовый завод. Гуляя по лужайкам, сидя на скамейках, он рассказывал Кларе о смазочных маслах. Иногда ей казалось, что тридцать миллионов не стоят того, чтобы ударить его как следует по крупной лысоватой голове.

Наконец приехал Роско, и Пикеринг, всячески старавшийся устоять перед сиреной, обнаружил, что сирены нет. Клара бесстыдно покинула его; она гуляла с Роско. Миллионер ощутил то, что ощущает человек, дошедший до верха лестницы и заметивший, что там нет ступенек. Он растерялся и расстроился.

Вечер спустился на Брукпорт. Юстес уже лег; лорд Уэзерби курил. Воскресный обед закончился, все сидели в гостиной, кроме Пикеринга, он сидел на террасе. Лонг-Айленд при свете луны казался раем.

Пикеринг был печален. Все толстые миллионеры печальны в вечерний час. Они одиноки. Они мечтают о любви. Брак уже не страшит их, им хочется покупать шляпы блондинкам. Именно в этом настроении пребывал автомобильный король, когда к нему двинулось что-то белое.

— Это вы? — осведомилось оно и село рядом. Из гостиной раздавались мелодичные звуки, весьма уместные в тихой ночи. Пикеринг вынул сигару изо рта и вцепился в ручки кресла.

Клара тихо вздохнула.

— Какой прекрасный голос у мистера Шерифа… Пикеринг не ответил. Он был с ней не согласен. Прекрасный? Ха-ха. Мерзкий. Как можно нарушать такой пакостью заветную тишину?

— Правда, мистер Пикеринг?

— У-ум…

— Какой вы угрюмый! Скажите, я вас обидела?

— Вы?!

— Мы совсем не видимся эти дни. Вы меня избегаете?

Он окончательно растерялся. Что-то тут не так, подумал он, но лишился и последних остатков разума. Проурчав «ы-у-ы», он слышал нежный голос, особенно волнительный при луне. Двинуться он не мог. Надо бы, под каким-нибудь предлогом, переместиться в гостиную — но как? Иногда ваш автомобиль буксует, и шофер говорит: «Смесь густовата». Так и тут — одна луна еще бы ладно, а вместе с ее голосом — уже всё. Он сидел, сопел и вдруг понял, что настал великий час.

Пение умолкло. Роско отдыхал за юмористическим листком. Леди Уэзерби мягко трогала клавиши, от чего упомянутая смесь становилась еще гуще. Ну, что это? При свете луны, под звуки рояля прелестнейшая из женщин сетует на то, что ты ее избегаешь. Разве это выдержишь?

— Мне так жаль, если я…

— Э?

— У меня совсем нет друзей… Мне одиноко… Я тоскую по дому…

Объемистый жилет миллионера чуть не лопнул от жалости. В ушах шумело, в горле стоял ком.

— Конечно, здесь очень хорошо. Все такие милые, особенно леди Уэзерби. Но… дом, дом… Я никогда не уезжала надолго. Мы живем втроем — мама, я и братик, мой маленький Перси.

Голос у нее дрогнул, и Пикеринг увидел Фаунтлероя, которого очень любил. Маленький, нежный, кроткий мальчик разлучен с сестрой. Может быть, у него чахотка. Или горбик…

Ее рука оказалась в его руке. Мир замер. Из полутьмы донеслось подавленное рыдание.

— Мы такие друзья!.. Ему только десять… Он без меня скучает…

Она замолчала, а Дадли заговорил.

Если уж заговорит тихий, застенчивый человек, сравнить его можно только с гейзером. Сперва он ругал себя, угрызался и каялся. Потом хвалил ее мужество в невыносимой разлуке. Потом перешел к своим чувствам.

Есть вещи, которых мы не вправе коснуться. Объяснение толстого богача принадлежит к их числу. Скажем только, что говорил он прямо, не оставляя места для сомнений.

— Дадли!

Она кинулась в его объятия. Он получил эту дивную модель, последнюю, с иголочки… Нет-нет, не так. Эту красавицу, эту королеву среди женщин…

Роско запел в гостиной:

Вздрогнул ли Пикеринг? Скорее, нет. Он презирал Роско Шерифа. Пусть знает свое место.

Свадьба будет — лучше некуда. Органы, священники, подарки, горы тортов. А потом они будут счастливо жить в Детройте. Иногда поедут куда-нибудь…

Снова вмешался Роско. Да что он знает? Кто его слушает, в конце концов?

Освободившись от объятий, Клара медленно пошла по тропинке. О помолвке объявили. Всё позади — и болботание Дадли, и восторги Полли, и другая музыка. Теперь остается одно — как же сказать Биллу.

Да, он в Америке, но адреса она не знает. Что же делать? Сказать надо, а то еще встретятся в Нью-Йорке. Вот, она идет с Дадли, а навстречу — Билл. «Клара, дорогая!» Что Дадли подумает? Как она объяснит? Ужас, ужас. Надо его найти и все уладить.

Она дошла до калитки и прислонилась к ней. Кто-то, стоящий поддеревом, окликнул ее по имени. Он вышел из тени и оказался лордом Долишем.

Лорд Долиш пошел погулять при луне, потому что, как и Клара, хотел подумать в одиночестве. На ферме ему жилось хорошо. Он с детства любил пикники, а там был сплошной пикник. Нравилось ему и хозяйство, что очень радовало Натти.

Радовало его не только это. Он и не думал, что гость с сестрой так хорошо поладят. Они почти не разлучались — гуляли, играли в гольф, занимались пчелами, просто сидели на крыльце. Натти размечтался. Он ощущал запах флердоранжа, слышал звон колоколов — мы бы сказали, «как Дадли Пикеринг», если бы речь шла о собственной свадьбе.

Прочитав его мысли, сестра бы очень удивилась, а может, и заметила бы, что слишком привязалась к Биллу за такое короткое время. Вот и сейчас, увидев пару на крыльце, Натти отскочил, полагая, что это — деликатность. Элизабет решила, что у него тик.

Лорд Долиш не очень удивился своим чувствам. Совесть время от времени подсказывала ему, что для помолвленного человека они слишком теплы. К концу первой недели он думал о том, как быстро крепнет их дружба. Что говорить, Элизабет ему нравилась. Его всегда привлекали миниатюрные девушки. И потом, она такая смелая, такая веселая, хотя живется ей тяжело. Наконец, они с ней похожи, с ней очень легко. Клару он любил, но между ними вечно что-то стояло. Она ворчала, часто обижалась. С Элизабет говоришь, как с самим собой, без всех этих предосторожностей.

Вероятно, дело в том, что она — американка. Он читал, что они — настоящие друзья. Должно быть, авторы имели в виду именно это. Да, не иначе. Тогда ничего страшного нет. Тогда понятно, почему он не может провести без нее полчаса. Они понимают друг друга, вот и весь секрет.

Успокоившись, он уснул, но наутро совесть одумалась. Честному человеку трудно ощущать, что сердце его сместилось с пути.

Неужели он плохо ведет себя по отношению к Кларе? Неприятная мысль, а никак не отвяжется. Он вынул фотографию и стал на нее смотреть.

Поначалу, как ни странно, она только подтвердила мысль о прелести Элизабет. Фотограф придал Кларе излишнюю суровость. Он попросил ее облизнуть губы и победно улыбнуться, а получился какой-то оскал. Красивая — да, величавая — пожалуй, а вот приветливости нет.

Но гипноз — это гипноз. Если смотреть на фотографию часто, мало-помалу убедишься, что любовь твоя так же горяча, как полгода назад, когда ты сделал предложение и буквально летал по воздуху.

Смотрел он чуть ли не весь день и к ужину успокоился. Клару он любил, с Элизабет — дружил. Это совесть приняла.

К тому же, было воскресенье. В свободный день на чужбине только и думай о любви. Для верности он решил прогуляться при лунном свете.

Гуляя, он то и дело вынимал фотографию. В последний раз он извлек ее, выйдя из-под большого дерева, а вынув, прошептал: «Клара!»

Рядом кто-то вскрикнул. Облокотившись на калитку, неподалеку стояла она сама.

В трудных беседах, как в забегах, главное — начать. Клара опомнилась первой и взяла верх. Все-таки она видела Билла в Нью-Йорке и привыкла к тому, что он здесь.

— Как живешь? — спросила она.

Слова эти должны бы его насторожить. Влюбленная девушка скорее ударит топором, чем скажет их при луне, после долгой разлуки. Но Билл слишком удивился, чтобы различать такие тонкости. Любовь его, недавно едва не угасшая, разгорелась во всю силу.

— Клара! — закричал он и двинулся к ней, но она отступила.

— Простите? — сказала она не то чтобы с отвращением, но сухо, во всяком случае — неприветливо. Ощущение было такое, словно его ударили в глаз.

— Что с тобой? — вскрикнул он.

Она посмотрела на него с такой деревянной величавостью, словно он посоветовал ей облизать губы и принять достойную позу. Совесть его была чиста, но что-то он сделал, иначе бы она так не глядела на него.

— Не понимаю! — прибавил он, не найдя ничего лучшего.

— Да-а?

— Что ты имеешь в виду?

— Я была у Рейгельхеймера.

Лорд знал, что ничего плохого там не делал, но все же не хотел, чтобы его тогда видели. Значит, видели. Деревья завертелись, и он туманно слышал: «Леди Уэзерби пригласила меня посмотреть, как она танцует. А посмотрела я тебя».

С трудом остановив кружащийся ландшафт, он проговорил:

— Разреши, я объясню.

Но тут же понял, что взял неверный тон, словно муж из водевиля. И смешно, и стыдно, и подразумевает, что ты провинился.

— Объяснишь? — вступила Клара. — Интересно, как. Я собственными глазами видела, что ты пляшешь с этой семгой. Я не спрошу, кто она. Я не спрошу, в каких вы отношениях. Мне вообще на нее плевать. Но пойти в ресторан с такой особой!.. Да-да, понимаю, все мужчины так делают. Главное — не попасться. Но между нами все кончено. Сбежал в Америку… Разве я могу тебе верить?

Лорд Долиш несколько раз вдохнул деревенский чистый воздух. Если бы зайти в дом, обмотать голову мокрым полотенцем, может, слова бы пришли. А так — нет. Клара тем временем продолжала. Ей припомнились блестящие статьи Луэллы Делии Филпотс, поднимающие жительниц Америки в высший, духовный план. Как раз в воскресенье она одну читала.

— Быть может, я слишком чувствительна, — говорила она, — но у меня высокие идеалы. Без доверия нет любви. Они друг для друга как…

Конец этой фразы она забыла и принялась за новую.

— Оттого, кому ты решила вверить судьбу, ждешь рыцарской чистоты. И что же? Он скачет в ресторане с крашеной блондинкой! Он валит лакеев с ног, он весь в каком-то масле…

«Это несправедливо», — почувствовал лорд Долиш. Да, масло там было, но он почти совсем не вымазался.

— Нет, — продолжала она, — я не сердита, я разочарована. Я поняла, что ты меня не любишь. Когда мы вместе, тебе так кажется, но разлука — лучшее испытание. Все кончено. Наш союз смешон. Я не смогу относиться к тебе, как прежде. Надеюсь, мы останемся друзьями. Но любовь… ушла.

Она повернулась и направилась к дому. Билл смотрел ей вслед, обвиснув на калитке, словно мокрый носок. Слова так и не нашлись. Он медленно побрел по тропинке, как выразилась бы Луэлла — за гробом усопших упований.

Примерно через двадцать минут Дадли Пикеринг, нежно размышлявший о Кларе, что-то певшей за стеною, заметил, что на террасе появился подозрительный мужчина и направился к освещенной комнате.

Он подошел было к нему, чтобы мирно спросить, в чем дело, но остерегся, ибо пришелец был очень крупен. Этим летом вообще было много грабежей. Негра-дворецкого ударили газовой трубой. Словом, надо принять меры. И он крикнул:

— Эй!

Незнакомец подскочил. Ему и в голову не пришло, что, кроме Клары, еще кто-то вышел подышать. Размышляя о том, как похоже все это на соответствующую сцену из «Мод»,[9] он ощутил, что кто-то врезался в него, словно торпеда.

Он обернулся. Торпеда отступила в тень. Неужели «Эй!» крикнул голос совести? А может, ему померещилось? Нет: в темноте светился огонек сигары.

Биллу не хотелось разговаривать. Он не догадывался, что бегство покажется подозрительным. Однако Дадли Пикеринг кинулся в дом, громко крича:

— Там грабитель! Он хочет сбежать!

— Да, тут орудует шайка, — поддержал его Роско Шериф. — Лучше подождать, когда он сюда полезет.

— А может, вызовем полицию?

— Они всё испортят! — возмутился агент. — Теперь так трудно добыть хорошую историю.

Пикеринг еще сильнее возненавидел этого пошляка.

— Нас же всех перебьют! — воскликнул он.

— Как раз для первой полосы, — с удовольствием сказал Роско. — Три колонки, не меньше. Кр-расота!

Всю ночь лорд Долиш не спал, и его могло бы утешить, что соперник тоже лежит без сна.

Леди Уэзерби писала письма. Роско Шериф бродил по дому, думая о рекламе. Дадли Пикеринг гулял в саду с Кларой. Подальше, в сарайчике, приспособленном под студию, лорд Уэзерби работал над изображением итальянского мальчишки, которое хотел назвать «Невинность», хотя жена предпочитала «Новый член банды».

Заметим, что счастлива была только хозяйка. Она вообще редко грустила. Хорошей погоды, вкусной еды и отсутствия классических танцев вполне хватало ей для веселья. Радовала ее и помолвка Клары. Про Долиша она не знала, подруге желала брака, осуществляющего грезы любви. Дадли ей нравился, Клару она обожала. Ей было приятно думать, что она их свела.

Дадли счастлив не был, поскольку боялся бандитов; Роско — поскольку боялся, что их нет; Клара — поскольку все старались оставить ее наедине с женихом. Лорд Уэзерби страдал из-за Юстеса, который и выгнал его в чащу леса. Дома писать удобней, но как тут попишешь, когда тебя то и дело дергают за брюки?

А вот леди писала, правда — письма, а не картины. Корреспонденция накопилась, и она далеко не всем ответила, когда вошел дворецкий.

Привезли его из Англии, лорд без него скучал. Здесь ему многое пришлось не по вкусу. Леди Уэзерби подозревала, что он ненавидит танцы. Его предыдущая хозяйка, вдовствующая герцогиня, скорее умерла бы, чем пошла плясать в ресторан. Не нравилась ему и Америка. Звался он Ренчем.

— Прошу прощения, м'леди, — промолвил он. — О-бе-зи-ана.

О Юстесе он говорил со сдержанным отвращением. Герцогиня охотно принимала членов парламента, но не стала бы держать в доме какую-то тварь.

— Она совершает странные поступки.

Мало счастья на свете! Только разнежишься — и вот тебе, острый угол. Дворецкий Ренч явно имел в виду что-то подобное.

— Кухарка просит указаний, м'леди, О-бе-зиа-на швыряется яйцами.

— Зачем? — вскричала леди Уэзерби и тупо повторила: — Зачем?..

Ренча не интересовали мотивы подобных действий.

— Яйца! — сокрушалась хозяйка.

Ее отчаяние хоть как-то тронуло его.

— Насколько я понял, м'леди, у них нелады с кошкой. О-бе-зиа-на пыталась к ней… э-э… подольститься, но кошка ее поцарапала, подозревая в дурных намерениях. Тогда она взяла кошку за хвост и швырнула об стену, после чего перешла к яйцам.

Леди Уэзерби попыталась это представить, но не смогла.

— Пойду, посмотрю, — сказала она.

— Вполне своевременно, м'леди. Судомойка бьется в судорогах.

Леди отправилась на кухню, недовольная Юстесом. Какой материал для Алджи! Надо все уладить, пока он не вернулся.

Оказалось, что это нелегко. Кухня была не кухней, а глазуньей. На полу хрустели скорлупки. Стоял дикий гвалт. Кухарка бранилась по-норвежски, горничная — по-ирландски. В углу рыдала судомойка. Помощник для черной работы, большой любитель бейсбола, восхищался Юстесом.

Юстес, надо заметить, был спокоен. Исчерпав снаряды, он смотрел на сцену с полки, рассеянно почесывая правое ухо левой ногой.

— Юстес! — грозно крикнула хозяйка.

Он опустил ногу и задумчиво посмотрел на свою госпожу, на помощника и на судомойку, которая голосила вовсю.

— Мне представляется, м'леди, — отрешенно заметил Ренч, — что сейчас он бросит тарелку.

Никто, кроме Юстеса, не подумал о том, что полка — рядом с буфетом. Как только дворецкий умолк, он метнул тарелку в своего главного противника.

— У-ух, дает! — одобрил помощник.

Леди совсем рассердилась. Ну, что это, она ему платит, а он орет, словно на матче!

— Словите его! — крикнула она.

Помощник встряхнулся, осознав внезапно, что жизнь реальна и серьезна. Все смотрели на него. Значит, надо действовать. На стуле висел фартук. Он швырнул его в Юстеса, и ему повезло — того накрыло с головой. Безуспешно повозившись под тканью, обезьяна свалилась вниз. Торжествующий помощник собрал вместе края фартука и скрутил что-то вроде тюка, чем доказал в очередной раз, что человек умнее животного.

Все стали давать советы. Кухарка предлагала утопить; горничная — отдубасить; дворецкий напомнил, что утром Пике-ринг купил револьвер.

— Посадите его в погреб, — сказала хозяйка. Ренч был прозорливей.

— Если разрешите заметить, — сказал он, — в погребе много угля. Большое искушение.

Работник его поддержал.

— Тогда — в гараж, — сказала леди.

Работник унес тючок в вытянутой руке. Кухарка со служанкой утешали судомойку. Ренч занялся серебром, леди Уэзерби — письмами. Кошка слезла с трубы только через час, ища успокоения.

Поскорее справившись с делом, хозяйка пошла в гостиную, где музицировал Роско.

— Юстес хулиганит, — сообщила она.

— А что такое?

— Швырялся тарелками и яйцами.

— На колонку, и то не потянет, — огорчился агент. — Я ждал от него большего. А вообще, не огорчайтесь, он тут недавно. Эта пума четыре месяца ничего не делала. Поистине, дитя могло играть с ней. Помню, Майра звонит и говорит: «Это чучело какое-то, лучше завести белую мышь». К счастью, я ее отговорил.

— И что?

— А то. Она просто плакала от благодарности. Пума поцарапала лифтера, укусила почтальона, остановила движение. В конце концов ее пристрелил полицейский. Да, надежда остается всегда. Будем ждать. Яйца — это хорошо. Значит, пробуждается.

Открылась дверь, вошел усталый хозяин. Он опустился в кресло и вздохнул.

— Никак не поймаю, — сказал он. — Ускользает…

— О чем ты? Он давно в гараже.

— Не Юстес. Выражение лица.

— Да ты его вроде поймал. Лорд покачал головой.

— Поймал, поймал, — настаивала леди. — Вылитый бандит. Ты застал момент, когда он увидел приличного старичка, полез за ножиком…

— Душенька! Я не против критики, но есть же предел! Жена ласково погладила его по рукаву.

— Да я шучу. Очень хорошая картина. Пойду, взгляну еще. Он опять покачал головой.

— Мне нужен натурщик. Пригласи его к нам!

— Нет, Алджи, это слишком. Я его не выдержу.

— Живет же тут Юстес.

— У меня — Юстес, у тебя — Ренч. Поровну. От Юстеса — никакого вреда…

Тут вошла Клара.

— Полли, — сказала она, — это ты посадила обезьяну в гараж? Она укусила Дадли.

Лорд Уэзерби вскрикнул.

— Мы пошли взглянуть на машину, — продолжала Клара. — Он хотел показать мне этот… карбюратор… или ветровое стекло, что ли… В общем, наклонился, а твой Юстес на него вскочил.

Роско задумался.

— Потянет на колонку? Скорее — нет. Если бы Чарли Чаплин — тогда да. Кусает Чаплина за ногу. А Пикеринг — не то, не то. Все равно, что ножка стула.

— Если он представляет опасность… — начал хозяин.

— Что ты! — вскричала хозяйка. — Он просто не в духе.

— Ты и теперь с ним не расстанешься?

— Конечно, нет!

— Что ж, если он прыгнет на меня, я буду защищаться.

— Ты закрыла гараж, Клара?

— Да, но он уже выскочил. Я не заметила в темноте, куда он делся.

В комнату, хромая, вошел Дадли.

— Я как раз говорила… Он мрачно кивнул.

— По-моему, он спятил. Роско вскрикнул от радости.

— Вот! «Обезьяна сходит с ума» «Страх и трепет»… «Есть жертвы»..

«Округа в опасности», Побегу, позвоню. Сенсация!

Он понесся к телефону, но ему пришлось подождать. Мистер Пикеринг беседовал с врачом.

После ужина Натти сразу уходил к себе. Сестра не знала, что он там делает. Иногда ей казалось, что он читает, иногда — что думает. И то, и другое было неверно. Читать он не любил, думать не умел. На самом деле он пил две-три порции виски с содовой.

Делал он это, чтобы избавить сестру от волнений. Один глупый медик запретил ему пить, и Элизабет это знала. Приходилось ее щадить, и он этим гордился.

Что говорить, удобства тут мало. То ли вор, то ли загнанный олень. Чтобы немного облегчить задачу, буфет он не запирал, а по ночам без опаски захаживал в столовую. Сейчас Элизабет сидела в гамаке, Долиш был где-то в саду. Когда вернется, присядет к сестре. Риск — минимальный.

Натти смешал напитки и стал думать о медике. Вечно они перестраховываются с тонкими, нервными людьми, а те принимают их слова за чистую монету. Да, после бродвейских загулов можно было отдохнуть. Но с тех пор он живет на воздухе, в тишине и мире. Смешно и подумать, что капля спиртного ему повредит.

Она и не повредила. Он трое суток кутил в Нью-Йорке, и что? Ничего. Теперь выпивает по вечерам, тоже без дурных последствий. Дело ясно, этот медик — невежда и кретин.

Придя к такому выводу, он налил еще. Потом вышел, прислушался, ничего не услышал и вернулся к себе.

Да, кретин. Ему не хуже, а лучше. Он бы вообще тут иначе не выжил. Докторам, подумал он, только бы денег заработать.

Он потянулся за бутылкой и увидел, что на полу сидит бурая обезьяна с длинным серым хвостом.

Повисла тишина. Натти смотрел на обезьяну, как Макбет на Банко, и обезьяна на него смотрела. Он закрыл глаза, сосчитал до десяти, открыл.

Обезьяна не исчезла.

— Брысь, — тихо сказал он. Она не шевельнулась.

Он снова закрыл глаза и начал считать до шестидесяти. Ему стало страшно. Вот что имел в виду медик.

Ну, хорошо, думал он, пришла бы в Нью-Йорке. Но сейчас он как стеклышко. Нет, что же это? Прокралась, словно тать в нощи. Он ведь исправился, исцелился. Зачем его мучить?

… пятьдесят девять… шестьдесят…

Он открыл глаза. Обезьяна сидела в той же позе, словно перед художником. Натти закричал и бросил в нее бутылкой.

Юстесу не везло. Сперва — кошка, потом — работник, теперь этот субъект, а ведь он думал отдохнуть. Ведомый инстинктом, несчастный вспрыгнул на шкаф, увернувшись от бутылки. Тут вбежала Элизабет.

Она тихо лежала в гамаке, когда услышала крик. В спальне, у себя, брат сидел на кровати, напоминая чем-то жирафа.

— Что слу… — начала она, и тут же кое-что смекнула. На полу валялась треснувшая бутылка; пахло соответственно. Элизабет вспыхнула. К брату она относилась по-матерински и с удовольствием бы его шлепнула.

— Натти!

— Я видел обезьяну, — глухо сказал он. — Вот тут. Конечно, ее не было. Я бросил в нее бутылку, и она как будто кинулась на шкаф.

— На шкаф?

— Да.

Элизабет хлопнула по шкафу рукой. Юстес свесился сверху.

— Я ее вижу, — сказал страдалец с несмелой надеждой. — А ты?

Элизабет ответила не сразу. Она жалела брата, но Провидение послало ей дар, и глупо им пренебречь. Как многие женщины, лгать она не любила. А все же…

— Ты видишь ее? — спросила она.

— Да вон, на шкафу.

— Там какая-то палочка. Натти вздохнул.

— Нет-нет. Значит, не видишь. Так я и думал. Она едва не сдалась, но взяла себя в руки.

— Расскажи мне все, как следует. Этого он и хотел.

— Ах, Натти, как глупо!

— Да.

— Доктор же запретил!

— Я знаю.

— Помнишь…

— Помню, помню. Все.

— Что ты хочешь сказать?

— Завязываю.

Элизабет нежно обняла его.

— Молодец! Знаешь, это не так уж серьезно. Просто — предупреждение.

— Да уж…

— Тебе сразу станет легче.

— А ты ничего не видишь?

— Что именно?

— Я понимаю, это мне кажется, но со шкафа слезает обезьяна.

— Ну, что ты!

— Слезла. Идет по ковру.

— Где?

— Уже ушла.

— О!

— Элизабет, что мне делать?

— Лечь и уснуть.

— Я не усну. Разволновался, знаешь…

— Бедненький!

— Лучше я погуляю.

— Прекрасная мысль.

— Вообще буду гулять. И сяду на диету. Кажется, у Чалмерса есть гантели… Ну, я пошел.

На лестнице он остановился и посмотрел на террасу.

— Что там? — спросила сестра.

— Мне показалось, она сидит в гамаке. И он поскорее выбежал из дома.

Элизабет все поняла. Она читала газеты и знала о питомцах леди Уэзерби. Знала она и то, что эта леди сняла неподалеку дом.

Юстеса надо немножко подержать, на всякий случай. Быть может, второй сеанс не понадобится, но все может быть. Она взяла банан и направилась к гамаку. Гость охотно взял угощение. Он понял, что ему ничего не грозит. Так и застал их лорд Долиш.

— Куда ушел ваш брат? — спросил он. — Пробежал мимо меня. О, Господи, что это?

— Обезьяна. Не пугайте ее, она нервная. Она почесала Юстеса за ухом.

— Натти ушел погулять. Он решил, что видел ее.

— Нет, — твердо ответила Элизабет. — Запомните, никакой обезьяны здесь не было.

— Не понимаю. Она объяснила.

— Теперь ясно?

— Да. Сколько же вы ее продержите?

— Дня два.

— А где?

— В сарае. Натти туда не ходит, там пчелы близко.

— Вы не знаете, чья она?

— Знаю. Леди Уэзерби.

— Уэзерби?

— Да. Босоножки. Сейчас они сняли здесь дом. Про обезьяну я читала в газете. А так они тут не водятся.

Билл не ответил. Его осенила мысль. Несколько дней он гадал, как бы проникнуть к этой леди. И вот вам, пожалуйста! Выдавать Элизабет не надо. Он просто скажет, что видел беглянку. Может быть, потом он ее отведет…

— О чем вы задумались?

— Да так, ни о чем.

— Надо ее пристроить на ночь.

— А… да-да… Элизабет встала.

— Наверное. Натти вот-вот явится.

Явился он через два часа, усталый, грязный, но веселый.

— Ни разу не встретил, — сказал он сестре. — Ни единого раза.

Элизабет поцеловала его и пошла греть воду, но он сказал, что помоется холодной. Здоровье и только здоровье! Прежде чем уйти, он попросил у Билла гантели.

— Надо заняться собой, — заметил он.

— Надо?

— Еще как! Мне показалось, что я вижу обезьяну.

— Да?

— Вот как вас. А что вы с ними делаете? Размахиваете? Так… так… Ясно. Спокойной ночи.

Однако ночь спокойной не была. Билл обдумывал планы на завтра.

Леди Уэзерби совсем измучилась. Она и не подозревала, что Роско Шериф так рьяно возьмется за дело и добьется таких результатов.

Издатели буквально загорелись. Событий не хватало. Все было тихо — ни тебе убийств, ни аварий. Побег Юстеса давал неплохие возможности. В доме поселились три репортера, и Ренч становился все мрачнее.

Все это мучило хозяйку. Она собиралась пожить растительной жизнью — а как ею поживешь в таких условиях? Об этом и думала она, когда явился Ренч и доложил о каком-то посетителе.

В старые дни Полли Дэвис быстро разобралась бы с ним, но положение обязывает.

— Из какой-нибудь газетки?

— Нет, м'леди. Я не думаю, что он связан с прессой. Что-то в манере дворецкого удивило ее. Он как будто оттаял.

Дело в том, что Билл произвел на него большое впечатление. Сам собой припомнился дом вдовствующей герцогини. Поистине, бездна бездну призывает.[10]

— Где он?

— Я провел его в гостиную, м'леди.

Спустившись, леди Уэзерби увидела высокого, несколько взволнованного человека.

Билл и впрямь волновался. Он понял, как нелепа его миссия. Что надо сказать? Почти наверное он покажется ей полным кретином. Однако, увидев хозяйку, он подуспокоился. Страшной она не была, скорее — веселой, приветливой.

— Я насчет обезьяны, — начал он. Леди Уэзерби расцвела.

— О! Вы ее видели? Расцвел и он.

— Да, вчера вечером.

— Где же?

— Я тут живу по соседству, на ферме. Она зашла в комнату.

— В комнату?

— А потом… э-э… ушла. Хозяйка огорчилась.

— Значит, вы не знаете, где она? Не желая лгать, Билл промолчал.

— Спасибо, что сказали, — поблагодарила леди. — Хоть какая-то зацепка. Мы знаем, в какой он стороне.

Билл понимал, что беседа окончена, и гадал, как бы ее продолжить.

— Э-э… — начал он.

— Да?

— Простите…

— Слушаю, слушаю.

— Э…а…

— Да что вы тянете!

Она старалась выражаться иначе, но срывы бывали. Вот, вчера она велела Ренчу заткнуться, он чуть не ушел. Однако Билл сразу почувствовал себя легко и просто.

— У вас гостит мисс Фенвик? — спросил он. Хозяйка просияла.

— Вы с ней знакомы?

— О, да!

— Мы очень дружим. Работали вместе в Англии.

— Она мне рассказывала.

— И еще, она была подружкой у меня на свадьбе.

— Да.

Леди Уэзерби совсем разомлела, а в такие минуты она становилась болтливой.

— Какое было время! — весело сказала она. — Ни у кого ни гроша, у Алджи — меньше всех. На свадебный завтрак не хватило денег. Пришлось заложить часы и обручальное кольцо.

Комната зазвенела от смеха. Билл пришел в восторг. Если так пойдет, она ему быстро все расскажет.

— Мисс Фенвик сейчас нет?

— Она ушла с Дадли. Вы не знакомы?

— Нет.

— Это ее жених.

Леди Уэзерби не любила огорчать людей. Она была очень доброй. Если уж надо сказать что-нибудь неприятное, она вела дело так мягко, так осторожно, что потерпевший удивлялся: «И всего-то?» Но сейчас, в полной простоте, она буквально сразила гостя.

— Я так рада, — продолжала она. — Собственно, я их и свела. Написала, чтобы она ехала сюда на «Атлантике», а он тоже на нем плыл. Мне показалось, что они друг другу подходят. Он сразу влюбился, да и она, я думаю, вот они уже обручились. Как раз в воскресенье.

— В воскресенье!

Нет, что же это? Именно в воскресенье она расторгла помолвку с ним.

— Да, в девять вечера. Луна светила, музыка играла. Прямо третий акт пьесы!

Так, думал Билл. На ферме поужинали в восемь. Потом он шел по лесу. Получается, что она обручилась с этим типом раньше, чем встретила его.

— Ей очень повезло, — продолжала леди, поворачивая нож в ране. — Дадли — прекрасный человек, а кроме того, у него тридцать миллионов. Очень доходное дело, автомобили. Вы, конечно, слышали — Пикеринг?

Билл поднялся и постоял, держась за спинку кресла. Что-то такое он ощущал, когда получил нокаут.

— Я… мне пора, — выговорил он.

— Автомобиль подъехал, — сказала леди. — Наверное, это они. Не подождете?

Он покачал головой.

— Ну, что ж, в другой раз. Как же, друг Клары. Спасибо вам за Юстеса.

Билл взялся за ручку, но кто-то повернул ее с другой стороны.

— А вот и Дадли, — сказала леди. — Дадли, это Кларин приятель.

Дадли Пикеринг знакомился с людьми серьезно и солидно. Он твердо пожимал руку, заглядывал в глаза и говорил два-три прочувствованных слова. Руку он пожал, в глаза заглянул, но ничего не сказал, скорее — удивился или даже испугался.

Молчал и Билл. Словом, оба молчали. Зато они глядели друг на друга.

Билл заметил, что Пикеринг аккуратен, полноват, скучноват; и кое о чем догадался.

Пикеринг заметил, что Билл высок, растерян, сердит; и тоже догадался. Именно этот человек кружил вокруг дома в тот знаменательный вечер.

— Дадли, где Клара? — спросила хозяйка.

— Пошла наверх, — ответил он, отрывая взгляд от Билла.

— Я скажу, что вы здесь, — предложила хозяйка, — мистер… Ах, вы не назвались!

Билл вернулся к жизни с неправдоподобной быстротой.

— Мне пора! — вскричал он. — До свидания. И выбежал из комнаты. Хозяйка удивилась.

— Что с ним такое? Чуть ковер не порвал. Пикеринг весь трясся.

— Вы знаете, кто это? Он.

— В каком смысле?

— Тот, кого я видел в окне!

— Чепуха какая! Вы ошиблись. Он знаком с Кларой.

— А когда вы о ней сказали, он сбежал. Леди Уэзерби задумалась.

— И то верно.

— Что он про нее говорил?

— Ничего. Это я говорила. Он просто слушал. Пикеринг затрясся еще сильней в припадке торжества.

— Это нарочно! — вскричал он. — Помните, что сказал Шериф? Он вынюхивал. А теперь проник в дом под фальшивым предлогом. Один оставался?

— Да. Ренч пошел доложить мне.

— Значит, несколько минут был один. Что ж, времени достаточно.

— Успокойтесь!

— Я не беспокоюсь. Но…

— Вам слишком много мерещится. Не все люди — воры.

— А зачем он тут рыскал?

— Это не он.

— Он самый. Я уверен.

— Ну, сейчас выясним. Вот и Клара. Старушка, ты знаешь такого… ах, так и не спросила!

Клара стояла в дверях, глядя то на жениха, то на подругу.

— В чем дело? — спросила она.

— Дадли беспокоится. Твой знакомый зашел сказать, что видел Юстеса…

— А, вот какой предлог? — вставил Дадли. — Где же Юстес?

— Он его просто видел.

— Явная ложь. Он слышал, что Юстес сбежал, и решил этим воспользоваться.

Леди повернулась к Кларе:

— Так ты его знаешь или нет? Высокий такой… истинный англичанин.

— Притворяется, — сказал Дадли. — Такой же англичанин, как я.

— Не сердись на Дадли, Клара, — сказала леди. — Он слишком часто ходит в кино. Я тебе говорю, вылитый англичанин.

Она попыталась воспроизвести его речь. Клара застыла на месте.

— Никого я не знаю! — крикнула она.

«Зачем он пришел? Что он сказал? Беседовал ли он с Дадли?»

— Никого похожего.

— А? — воскликнул Дадли. — Что я говорил?

— Странно, — сказала леди. — Ты уверена?

— Совершенно.

— Он живет тут рядом. На ферме.

— Знаю-знаю, — вставил Дадли. — Мрачное место, как раз для воров.

— А я думала, это пасека, — возразила хозяйка. — Там живет очень хорошенькая девушка. Она как-то ехала на велосипеде. Ее фамилия Бойд.

— Это его сообщница, — упрямо сказал Пикеринг. — Все очень просто. Она селится где-то, все ее знают. Потом является он и обчищает дома. Как-никак этим летом обокрали не меньше полудюжины.

— Что же вы собираетесь делать? — осведомилась хозяйка.

— Да уж кое-что сделаю. — решительно ответил он. И вышел с крайне деловым видом.

— Не думала, что у него такая фантазия, — сказала леди. — Взрывчатый какой-то.

Клара слабо рассмеялась.

— Странно, что тот человек сослался на тебя… Клара резко обернулась к подруге:

— Полли, я тебе кое-что скажу. Только не проговорись Дадли. Я знаю этого человека. Мы собирались пожениться.

— Что!

— Только никому не говори.

— Но…

— Все кончено.

— Когда ж это было? При мне?

— Нет, позже.

— Он не знает, что ты выходишь за Дадли?

— Н-нет… Мы долго не виделись.

— Бедный! — огорчилась добрая леди. — Как я его расстроила! Что же ты раньше не сказала?

— Как-то не довелось.

— Хорошо, дело твое.

— А ты Дадли не скажешь?

— Конечно, нет. А почему? Тебе стыдиться нечего.

— Да, но…

— Не волнуйся, не скажу. Хотя он так боится воров… а где он, кстати?

Дадли был у себя, рассматривал револьвер. Он был осторожен. Глядя на него, вы бы приняли его за полицейского из фильма.

В Индии, странной стране, кишат скорпионы и змеи. Если кто из них укусит туземца, тот не сетует и не размышляет — он бежит, бежит, бежит, пока весь яд не выпарится. После этого он может заняться собой.

Лорд Долиш там не бывал, но действовал примерно так. Говоря строго, он очень быстро шел, а это врачует душу. Для вящего сходства он ощущал, что отравлен.

Человек он был простой, с простыми нравственными правилами. Больше всего он ценил честность. У него не было друзей-преступников, но если бы такой завелся, он бы хотел одного — чтобы тот не ведал лжи и коварства. Потому он и не соглашался рекомендовать в свой клуб Бертфильда.

Клара честной не была. Именно потому он и мчался по лесу, глядя вперед и ничего не видя. Вспомнив последний разговор, он вспыхнул и увеличил скорость. Его едва не затошнило.

Сперва он просто бежал, как жертва скорпиона. Потом — простите за реализм — он ощутил, что весь мокрый. Этот неизящный, но естественный факт открыл дорогу мысли. Многострадальный лорд стал думать.

Мысли и чувства были смешанные. Раны открывались одна за другой. Его ударили сразу в несколько чувствительных мест. Так бывает, когда вас поразят ударом в спину, укусят за локоть и дадут в глаз. Ничего не скажешь, больно; это Билл и чувствовал.

Понемногу он стал разбирать удары, классифицировать. Меньше всего пострадало самолюбие. Он был скромен, что там — неправдоподобно скромен. В таких случаях это полезно. А вот Клара… Где ее честность? Браня его в тот вечер, она знала, что выходит замуж за толстого, лысого, немолодого кретина, у которого есть одно положительное свойство — деньги. Может быть, это описание резко, но учтите ситуацию.

Билл шел и шел. Где-то, громко гудя, проезжали машины, но он не замечал их. Собаки приветствовали его, но он отмахивался. Яд, растворенный в крови, гнал его вперед.

И вдруг все прошло. Буквально на полушаге он исцелился и ощутил, что хорошо бы попить. Путь еще долгий. Он свернул в кабачок. После этого к дому двигался усталый, но вполне здоровый мужчина.

Теперь ему казалось, что Клару он знал давно и мало. Он смотрел на нее через пропасть. Любовь и увлечение отличаются друг от друга тем, что увлечение можно убить одним ударом. Очнувшись, Билл понял, что любви не было. Его привлекали красота и — да-да — сострадание. А так, они вечно спорили. И вообще, она плохая.

Сам собой в его душе стал складываться идеальный образ. Хорошая. Смелая. Добрая. Не ворчит и не жалуется. Кларе он многое спускал, а ей спускать нечего. Вот, скажем, честность. Лжи ей спускать не придется. Она никогда не поступит плохо, не допустит низкой мысли. Да, кстати, она умная, и ей хватит доброты, чтобы общаться с не очень умным человеком, вроде него. Наконец, она хрупкая, проворная, маленькая, белокурая, разводит пчел… и зовется Элизабет!

Придя с удивлением к этим выводам, он заметил, что отмахал десять миль и передним — ворота фермы. Кто-то шел к ним. То была она — легкая, вроде тени. Рядом ковылял страдавший ревматизмом кот. Биллу казалось, что он их давно не видел.

— Где вы были? — тревожно спросила Элизабет. — Я гадала, гадала…

— Гулял, — ответил он.

— Несколько часов!

— Я дошел до Моррисвиля.

— Да это же двадцать миль!

— Может быть…

Она удивленно на него смотрела. Ей вспомнилось, что в последние дни гость казался ей каким-то странным.

— Что-нибудь случилось? — с запинкой спросила она.

— Нет, — уверенно ответил он. Теперь он знал, что всё в порядке. Мало того, никогда он не был счастливее.

— Правда?

— Еще бы!

— Мне… мне казалось, что вы чем-то взволнованы. Билл быстро прибавил еще одно свойство: заботлива, как ангел.

— Спасибо, — сказал он, — но я в полном порядке. Взгляд ее успокоился.

— Вам хорошо?

— Это мягко сказано!

— Тогда я вас огорчу. Мы с вами влипли!

— Что такое?

— Обезьяна.

— Сбежала?

— Нет. И не думает.

— Ну и что?

— Пойдемте, присядем. Вы устали.

Они сели на каменную скамью, которой мистер Флек, хозяин фермы, украсил некогда свои угодья.

— Жуткая штука, — сказала Элизабет, — но сидеть можно. Скажите, зачем вы ходили к леди Уэзерби?

Пока он припоминал, зачем ему это понадобилось, Элизабет ответила сама:

— Вы хотели ее утешить! Вы такой добрый. А получилось хуже.

— Я не сказал, что обезьяна здесь.

— Что же вы сказали?

— Что я ее видел.

— Этого вполне хватило.

— Простите, ради Бога!

— Ничего, справимся, но надо действовать, и поскорее.

— А что такое?

— Пресса идет по пятам. Целый день отвечаю репортерам.

— Репортерам!

— Они просто кишат. И каждый раскрыл преступление. Полиция вот не сумела, а он…

— Как они сюда попали?

— Леди пригласила.

— Почему?

— Реклама нужна. Казалось бы, обезьяна… Но вы представьте, что она сбежала от короля, да еще швырялась яйцами в графиню или укусила герцога? Наша швырялась в судомойку, а укусила миллионера. В сущности, то же самое. В общем, репортеры здесь, у них тут вроде штаба. Еле в дом загнала покормить. Они хотели расположиться лагерем. Может быть, кто-то еще лежит в траве с блокнотом. Что будем делать?

Билл ничего предложить не мог.

— Чего доброго, — продолжила она, — нас арестуют за кражу. Леди Уэзерби предложила премию.

— Нет, правда?

— Пятьсот долларов.

— Быть не может!

— Может. Ради рекламы чего не сделаешь.

— Мне она ничего не сказала.

— Она предложит завтра-послезавтра. Чтобы подогреть интерес. Мысль неплохая, но не для меня. Что же мне, держать обезьяну, пока не взвинтятся цены? Пятно на гербе Бойдов. Так делать нельзя. Правда, бедный Натти был бы рад… — задумчиво прибавила она.

Билл огорчился.

— Да, положение…

— И тут еще одно. Мой птенчик решил, что обезьяна ему померещилась. Он не выносит холодной воды, а теперь моется, взял у вас гантели… Если он узнает правду, он тут же бросит. Разве это скроешь? Спасибо, что он гулял, когда здесь кишели репортеры. В общем, что делать?

— Надо от нее избавиться.

— Да-да, и поскорей. Но вы устали.

— Ни в малейшей мере, — бодро заверил Билл.

— Какой вы молодец, мистер Чалмерс! Добрый, надежный.

Сарай стоял за ульями, в кустах. Извлекая ключ из кармана, Элизабет обернулась.

— Как я волновалась! — сказала она. — Все ждала, что они сюда зайдут. Джеймс! Джеймс! Что он, там, в кустах? — Она открыла дверь. — Один был чуть не у окна, хотел заглянуть. К счастью, его пчела укусила. Ой!

— Что случилось?

— Тут нужен банан.

Они пошли в дом. На пути Элизабет остановилась.

— Вы сегодня не обедали!

— Не важно, подожду. Сперва управимся с ней.

— Нет, вы правда молодец. Я бы не выдержала. Ну, стойте здесь, а я посмотрю, у себя ли Натти.

Вдруг она остановилась. Тишину пронзили кошачий вопль и какой-то треск.

— Что это?

— Кот. А потом — машина.

— По-моему, выстрел. Ночью далеко слышно.

— Я думаю, у кого-то кот полез в курятник. Слава Богу, Джеймс — не вор. Постойте, я зайду к Натти.

Она почти сразу вернулась.

— Все в порядке. Дышит у окна, оно в другую сторону. Пошли.

Дверь сарая была открыта.

— Это вы оставили.

— Нет.

— И не я. Сама распахнулась. Значит, она ушла.

— Посмотрим вокруг?

— Да, надо бы. У вас спички есть? Билл зажег спичку. Она погасла.

— Господи!

— Что такое?

— Тут что-то на полу. Я было подумал…

Он наклонился. Спичка опять потухла. Наконец, раздался голос:

— Вы правы. Это выстрел. У нее вот така-ая дырка в боку…

Детство, как и корь, должно прийти в свое время; позже они опасны. Детства Дадли Пикеринг избежал. Выйдя из колыбели, он пережил пору незрелости, но, облачившись в штаны, с нею покончил, особенно — миновал неприглядный период между десятью и четырнадцатью годами. В десять он был учен и умен, в четырнадцать — кем-то вроде старого консерватора.

Теперь, на четвертом десятке, детство к нему вернулось. Рассматривая револьвер, он испытывал странные чувства, с которыми тридцать лет назад должен был охотиться в саду на индейцев. Воображение, почти атрофировавшееся за ненадобностью, вцепилось в него со всею силой.

Он был совершенно уверен, что открыл заговор, возглавляемый этим типом. Обстоятельства благоприятствовали. Если уж эта атмосфера — не мрачная, мы и не знаем, что такое мрачность.

Ничего не попишешь, дома грабят, особенно — снятые на лето. За последние два месяца обчистили полдюжины. Дадли здесь не жил и не знал, что кражи на Лонг-Айленде — вроде комаров или медуз. Как говорится, местная достопримечательность. Стоит домик в пустынном месте — ну, как не залезть в чердачное окно?

Пикеринг жил в атмосфере краж и бандитов. Особенно волновал его Загадочный Субъект. Нет, посмотрите сами — заглядывает в окна, при окрике бежит! Сослался на Клару. Услышав о ней, опять сбежал. А она твердо повторяет, что совершенно с ним не знакома. Что до невинной пасеки, тут все ясно. Пикеринг слышал или читал, что разумный грабитель непременно занимается чем-нибудь невинным.

Если бы детство нашего героя кончилось в свое время, он действовал бы иначе — сообщил бы полиции и взял в постель револьвер. Но дети — это дети. Он решил пойти на ферму, в самый вертеп, и разобраться, что к чему. Особых результатов он не ждал. Главное — взять револьвер и патроны.

Ночь была — лучше некуда. Луна с едва заметной выемкой спокойно сияла, обеспечивая и тень, и светлые участки. Пикеринг быстро шел по дороге. Поближе к ферме он замедлил шаг, потом притаился за кустами. Еще позже, собравшись с духом, он через них пополз.

Как генералы, писатели, актеры и все те, кто, разработав план, обращается к деталям, он понял, что сложности только начинаются. Казалось бы, лезь через кусты. А сучья, а шипы, а какие-то дыры? Словом, оказавшись у чего-то вроде ульев, он был измучен и мокр. Какое-то время он мечтал только о холодных напитках и холодной ванне. Потом, обретя разум, заметил, что стоит на открытом месте, и нырнул в кусты. Они ему не нравились, но ты хотя бы спрятан.

Теперь он ждал действий от врага, каких — неизвестно. Подсознание шептало ему, что в такую ночь что-нибудь случится. Именно эти мысли посещали лет тридцать назад его тогдашних ровесников. Как ни жаль, Дадли Пикеринг начал играть в индейцев.

Где-то завыла собака. Проехал автомобиль. Подумав о том, какая же это марка, страдалец внезапно заметил, что по шее что-то ползет. Гусеница? Червяк? А вдруг укусит?

Оно не кусалось. Снова завыла собака. Видимо, на них напала тоска.

Пикеринг устал. Он был не так уж молод, воображение слабело. Собравшись было покончить с приключениями, он вдруг услышал голоса — и спрятался за кусты.

Где-то, почти рядом, были мужчина и женщина. Первые же слова повергли его в трепет; она себя выдала.

— Я так беспокоюсь. — Голос у нее был приятный, нежный, но знаем мы эти голоса! — Все время боялась, что сюда зайдет репортер.

Сюда… Где же это они? А, в сарае! Он давно подозревал такие строения.

— Джеймс! Джеймс! — крикнула она. — Мне показалось, он в кустах.

Девица смотрела прямо на него. Видимо, ветки зашелестели. Он замер. Она что-то говорила. Кто этот Джеймс? Конечно, еще один бандит. Сколько же их?

— Один раз я думала — всё! Подошел совсем к окну. Пикеринг задрожал. Там что-то спрятано. Добыча?

— К счастью, его ужалила пчела.

Тут заговорил мужчина. Пикеринга удивляло, что он и здесь сохраняет английский акцент. Видимо, для практики.

— В чем дело?

— Нужен банан.

И они пошли вместе к дому. Какой банан? Что это значит, «револьвер»? Да, наверное.

Думать было некогда. Вот он, шанс — заглянуть и увидеть. Дверь открыта. Ступенек две-три. Нужна выдержка. Так… предположим… Он выскочил из кустов. И тут кто-то тронул его за ногу.

Пикеринг не был трусом. Как-то он свалился на машине в болото и безропотно ждал двадцать минут, хотя и сломал руку. Но сейчас все было иначе. Его застали врасплох. Есть время трогать человека за ногу, а есть — не трогать. Пикеринг взлетел вверх, себя не помня от страха.

Револьвер он держал в руке и, прыгая, нажал на курок. Потом, гонимый инстинктом, он снова кинулся в кусты.

Тем временем обиженный Джеймс укрылся на крыше, жалобно плача. Была здесь и нота удивления. Кот не мог понять Пикеринга.

Лорд Долиш стоял в дверях сарая, держа за хвост тело Юстеса. Сомнений не было. Питомец Полли был совершенно мертв.

У Элизабет дрожали губы, она была очень бледна. Прежде всего, она жалела обезьянку; но и беспокоилась, что рядом бродит вооруженный человек.

— О, Билл! — сказала она. — Бедный зверек! Кто же это сделал?

Лорд не отвечал. Он сосредоточился на том, что она назвала его по имени. Только на третий раз он отозвался.

— Кто? Ну, какой-то человек. Я думаю, случайно.

— Зачем он держал револьвер? Билл немного растерялся.

— А что? Они тут у всех.

Америку он знал по лондонским театрам, а там действительно все с пистолетами. Мода такая, вроде воротничка.

— Я думаю, это вор, — сказала Элизабет. — Тут все время кражи.

— Зачем грабить сарай? Глупо как-то. Скорее, это бродяга. Они всюду рыщут.

— Он стоял рядом с нами, — предположила она. — Когда мы разговаривали.

Билл огляделся. Все было тихо, если не считать кваканья. Мистер Пикеринг был скрыт от посторонних взглядов.

— Никого, — сказал Билл. — Что будем делать? Элизабет снова вздрогнула. У Юстеса был очень жалобный вид.

— С… ней? — спросила она.

— Да, — отвечал Билл. — Не говорить же «с этим». Надо ее похоронить. У вас есть лопата?

— Нет.

Билл задумался.

— Ничем другим не прокопаешь, — сказал он. — Помню, в детстве один тип побился об заклад, что я не дороюсь до Китая перочинным ножом. Копал двое суток, заметьте — на морозе. Китаем и не пахло. Только нож сломал. — Он положил останки на траву и вдумчиво их осмотрел. — В детективах всегда так — что делать с трупом? Убить нетрудно, а вот спрятать…

— Никого мы не убивали.

— А чувство — поганое. У вас тоже?

— Конечно.

— Помню, я как-то читал, его растворили в ванной с…

— Стойте, а то мне будет худо!

— Да я так, к примеру.

— Не очень удачно.

— А может, отнесем ее туда, к ним? Молоко принесли, глядь — а рядом обезьяна. Можно и просто позвонить в звонок.

— Я не решусь.

— А я — пожалуйста. Могу сходить один.

— Я вас не оставлю.

— Спасибо вам большое.

— И потом, я боюсь остаться одна. Страшно — ужас! А к леди Уэзерби я бы с… этим не ходила.

— С ней.

— Неважно. Билл нахмурился.

— Я читал, как два типа сунули труп в рояль.

— Что вы только читаете!

— Люблю детективы, — признался он. — Так как насчет рояля?

— Здесь только граммофоны.

— Вот, я читал…

— Бог с ним. Давайте что-нибудь из жизни.

— Может, ее расчленить — ив погреб? Так делают с женами.

Элизабет вздрогнула.

— Нет, — сказала она.

— Ну, отнесем в лес. Жаль, что нельзя сообщить леди Уэзерби, она очень волнуется.

— Да, мысль хорошая. И мы решим две задачи. Отнесем в ту часть леса и напишем письмо.

— Замечательно! Вы правда пойдете?

— Непременно. Ну, в путь.

Билл взял обезьяну за удобный хвост.

Пикеринг с интересом слушал беседу. Долетало не все, и видно было не все. Что держал этот субъект? Мешок, сумку? Постепенно он пришел к выводу, что туда положат, как говорится, плоды грабежа. Когда подозреваемые двинулись в сторону упомянутого участка, миллионер не сомневался в их злодеяниях.

Посудите сами, субъект два раза заходил поразведать. Теперь он идет на дело с сообщником и с мешком. Сжимая револьвер, Пикеринг пошел за ними и увидел, как они вышли из ворот. Что ж, двинулся и он. Кусты щедро одарили его колючками и шипами. Что-то впилось в икру, где-то чесалось, и одна из самых низких тварей ползла по шее.

Двигался он со всей возможной осторожностью, хотя природа наделила его скорее полнотой, чем легкостью. Азарт охоты овладел им, и он стремился ступать бесшумно, словно герои Купера. Он давно не думал о нем, занятый другими делами, а тут вспомнил и решил, что в нем что-то есть. Надо было, сетовал он, внимательней читать его книги, там немало полезных советов. К примеру, у этих индейцев ничего не трещало под ногой. И как это они? У него все время трещало, куда ни ступишь. Порой ему казалось, что внизу действует пулемет.

Билл тоже двигался вперед, Элизабет — за ним. Иногда он что-то говорил ей, чтобы подбодрить. До сих пор он восхищался ее весельем и смелостью, теперь заметил трогательную робость. Это вызвало в нем новые, странные чувства.

В тот самый миг, когда он думал, как бы их выразить, современный Чингачгук наступил на такой большой сучок, что Элизабет вскрикнула.

Билл тоже услышал треск — как тут не услышать? Он не подозревал, что их преследуют, но спутница явно испугалась, и он решил ее утешить.

— Это ветка. В лесу всегда такие звуки.

— А по-моему, это человек с револьвером.

— Зачем ему за нами идти? — сурово спросил Билл.

— Смотрите! — вскричала Элизабет.

— Что такое?

— Вон за тем деревом.

— За каким?

— Ну, за этим. Высоким.

— Вот что, я сейчас пойду…

— Я одна умру. — Она всхлипнула. — Какая же я трусиха! Просто червяк.

— Ерунда. Со всяким бывает. Помню, я читал…

— Не надо!

Сердце у него забилось с непривычной быстротой. Ему хотелось одного — как можно быстрей ее утешить. Там, где они стояли было темно. Он едва различал миниатюрную фигурку. Вдруг ему пришла в голову прекрасная мысль.

— Возьмите меня за руку.

А что? Вполне резонно. Сейчас она — испуганное дитя.

Что-то маленькое и мягкое скользнуло в его руку. Царила тишина. Пикеринг не наступал на сучья. Луна едва светила сквозь деревья.

— Так лучше?

— Да, намного.

Листья не шевелились. Все было тихо, только зашуршала птица.

— Не страшно?

— Нет.

И тут что-то случилось. Собственно, это взлетел фазан, но очень шумно. Во всяком случае, Билл вдруг заметил, что обнимает Элизабет, мало того — целует. Она при этом рыдала. Кто-то что-то говорил. Да, это опять же он.

— Элизабет!

Какое имя! Музыка, а не имя. Странно, раньше он его не любил. Оно напоминало школу, поскольку он вечно забывал, при ком же это разбили Великую Армаду. А теперь ясно, что лучшего имени нет. Как еще передашь эту нежную прелесть? Поистине, что ни слог, то поэзия. Стоишь, повторяешь его, и больше ничего не надо.

— Элизабет!

— Билл, дорогой!

И это неплохо. Если хорошо произнести «Билл», есть в нем какая-то музыка. Все прочие Биллы этого не знают, потому что их имена произносят обыкновенные девушки.

А вот она… Лучшая из лучших… Неужели он — «дорогой»? А может, правда? В полном восторге он поцеловал ее одиннадцать раз.

Время остановилось. Счастье достигло зенита. Он заметил не сразу, что держит кого-то за хвост.

Дадли с трудом глядел сквозь тьму. Он ничего не понимал. Карикатурист поместил бы над его головой большой вопросительный знак. И то сказать, добыча остановилась, стоит и что-то болбочет. Индеец, какой-нибудь Чингачгук (нет, что за имена!) подполз бы поближе и все выяснил. Но миллионер знал по опыту, что при всех своих преимуществах в этом он индейцам уступает. Возьмем хотя бы вес, фунтов сорок лишних. И потом, ползанье — как гольф. Тренироваться надо смолоду.

Прислушавшись, он решил, что это — засада. Субъект подстерегает его с револьвером. Конечно, при оружии неважно, силен ты или нет, но миллионер рассуждал не очень ясно.

Что бы тут сделал индеец? Обошел бы врага. Так. Он двинулся влево и вскоре вылез на полянку. Там он понял, почему нет треска — сучки сменились мхом. Кроме того, место было знакомым. Прямо перед ним, в лунном свете, стояла студия лорда Уэзерби. В нее входили две темные фигуры.

Он отполз под кусты и задумался. Зачем грабителям идти к хозяину? Шли бы в дом, если хотят грабить, он совсем близко. Но они направились в мастерскую. Вот, прекрасно видно, сперва — он, потом — она, вроде за него держится.

Подползти поближе? Индеец бы так сделал? Вряд ли, тут нужны помощники. Но вот, они встали, вроде бы прислушались. Мужчина уже не нес мешка. Сказав что-то друг другу, они подались вправо, к лесу. Вскоре их шаги утихли. Он бросился к мешку — и понял, что у него нет спичек.

Пока он искал их или фонарик (в студии света не было), раздались шаги. Несчастный богач выхватил револьвер из кармана и прислонился спиной к стене, готовый дорого отдать жизнь.

Дверь открылась.

— Сейчас зажгу, — сказал кто-то, и Пикеринг с облегчением узнал голос хозяина, а вскоре увидел его силуэт на светлом фоне.

— Э-хм! — сказал он.

Нервный лорд вскрикнул и выскочил из студии.

— Там кто-то есть!

Послышался спокойный голос хозяйки:

— Чепуха. Кто там может быть?

— Я слышал. Он на меня зарычал. Пикеринг решил его успокоить.

— Не бойтесь, — сказал он.

— Слышишь? — спросил лорд.

— Кто это? — сказала леди за дверью.

— Я, Пикеринг.

Дверь осторожно открылась.

— Вы?

— Да. Все в порядке.

— Что именно? — рассердился лорд. — Какой порядок? Почему вы тут прячетесь и лаете на людей? Я язык прикусил. В порядке, видите ли!

Пикеринг вылез из укрытия. Лорд Уэзерби смотрел сердито, леди Уэзерби — с интересом. Была тут и Клара в красивой белой шали.

— Ой, что это! — вскричала леди. Пикеринг заметил, что держит револьвер.

— А… — сказал он и сунул его в карман.

— Лает на людей… — ворчливо заметил хозяин.

— Что вы тут делаете, Дадли? — спросила Клара.

Голос у нее был странный и напряженный. Можно было подумать, что она сердится. Взгляд оставлял желать лучшего; так не глядят на женихов. Сегодня, совсем недавно, она тоже была странновата. Читала письмо, судя по марке — из Англии, вроде бы огорчалась. Он спросил, не плохие ли новости, но она сказала: «Нет». Он не поверил; должно быть, опять что-нибудь с Перси, он такой болезненный. И тогда, и теперь какая-то она… другая. Что-то произошло…

— Да, — сказала леди, — что вы тут делаете? Мы зашли посмотреть холст, что-то неладно с глазами, а вы сидите в темноте с пушкой. Что случилось?

— Это долгая история, — сказал Пикеринг.

— Что ж, времени у нас много.

— Помните того субъекта, который глядел в окно? Он говорил, что знает Клару.

— Что вы к нему привязались?

— Я шел за ним.

— Откуда?

— От этой фермы. Они с той девицей пошли в лес. Я думал, они идут в ваш дом, но они заглянули сюда.

— Зачем?

— Вот и я хотел выяснить.

— А! — не без радости вскричал лорд. — Они пришли за картиной. Известное дело… музеи… Леонардо… Гейнсборо… — Он зажег лампу и разочарованно протянул: — Она здесь.

— Ну и хорошо, — сказала, входя, хозяйка. — Зачем нам терять… О!

Лорд резко повернулся. Леди опустилась на колени. Клара подбежала к ней.

— Полли, что там?

Леди встала, утратив всякую живость. Взгляд ее был суров.

— Смотри!

— Господи! — воскликнула Клара. — Это Юстес.

— Его убили!

Все смотрели на Пикеринга, леди Уэзерби — яростно, лорд — в ужасе, Клара — с холодным гневом.

— Та-ак, — сказала Клара.

— Что это? — сказала леди.

— Ну, знаете! — сказал лорд. — Я его терпеть не мог, но уж это…

— Господи! — вскричал миллионер. — Вы думаете, это я?

— А кто же? — сказала хозяйка. — Он вас укусил, вы на него рассердились. Мы застали вас здесь с пистолетом, вы бормочете что-то о грабителях… Наверное, думали свалить на Алджи…

— Но я… я… я… — выговорил Дадли.

Лорд Уэзерби застыл от ужаса. Теперь он не был благодарен за то, что его избавили от мучителя.

— Ах, вот как!.. — начал он.

— Да я… да я ни сном, ни духом! Я не знал, что он здесь.

— Так уж и не знали? — сказал лорд. — Ну-ну-ну… Обвинители исчезли. Леди ушла. Клара ушла. Хозяин мрачно глядел на него. Наконец он и сам вышел, невнятно ворча о грабителях, мастерских, недоразумениях, даже индейцах, но никто его не слушал.

Нет, рядом был хозяин, и с таким видом, словно его лягнула любимая лошадь.

— Вот уж не думал о вас, — заметил он. — Какая низость!

— Да вы поверьте!..

— Подлость, — и лорд покачал головой. — Ели наш хлеб… и соль… Нет, так нельзя. Низко, очень низко.

И пошел за женой, морщась от гадливости.

— Мистер Пикеринг!

То была Клара. Она ему что-то протягивала. Голос был холоден, и, судя по взгляду, она причисляла его к червям самого низшего разряда.

— А? — робко откликнулся он.

— Нате.

— Э?

Он посмотрел, что она держала, но ничего не понял. Клара стукнула ножкой.

— Прекрасно!

Она бросила наземь что-то блестящее и маленькое. Потом скрылась во тьме, а он машинально поднял загадочный предмет: обручальное кольцо.

Прислонившись спиной к воротам, отделявшим дорогу от пасеки, Билл предавался приятным размышлениям. Он был один. Элизабет пошла рассказать новости брату. Джеймс, спустившись с крыши, точил когти о дерево. После недавних треволнений покой был приятен. Он соответствовал мирному счастью, которое ему выпало.

Счастье располагало к мыслям. Думал он об Элизабет. Уходя в дом, она помахала ему рукой, и он все еще улыбался. Что за девушка! Как ему повезло! А еще говорят, нет судьбы!

Погладив Джеймса, который стал вылизывать ногу, Билл задумался о загадочных путях жизни. Странные эти пути! Исключительно странные!

Представим, что он не поехал бы в Мэрвис Бэй. Собственно, столько есть всяких мест. Тогда он не встретил бы Наткома. Может быть, и тот выбирал, куда ему поехать. В общем, они бы не встретились. Однако и тип! Оставить все за ничтожную услугу!

Тут он понял, что еще не решил самого главного — как открыть инкогнито. Он так привык здесь быть Чалмерсом, даже Биллом, что совсем забыл про свой титул. Но ведь именно лорда Долиша Элизабет ненавидит. Что же с ним делать? Сказать ей? Она его выгонит.

Он вздрогнул от ужаса. Не замечая Джеймса, ожидавшего, что его погладят, он погрузился в размышления. Тут не до котов. Предположим, он просто женится. Законно ли это? Все-таки это уже не его фамилия. Он вспомнил пьесу с таким сюжетом. Противный субъект с усиками говорил: «Она — не ваша жена». Так что ж там вышло? Кто оказался прав? Наверное, юрист. Надо послать телеграмму Джерри Николзу, он все объяснит.

Ну, хорошо, объяснит — а деньги? В первый же раз он сказал ей, что беден. Нельзя вдруг вспомнить — «Ах, да, у меня есть пять миллионов долларов!» Можно выдумать дядю, который умрет во время медового месяца. Скажем так: завтрак, Элизабет готовит омлет. Он читает письмо. «Что случилось? Почему ты вскрикнул?» — «Ах, ерунда, дядя Джон оставил наследство».

А что, неплохо. Джерри может сообщить о дяде Джоне и деньгах. Он любит такие штуки. Насчет всяких слов… Да, без Джерри не обойдешься. Это хорошо, тот — человек надежный. И, положившись на него, благодушный Билл возвратился к любовным мыслям.

Как ни странно, думая об Элизабет, он думал и о Кларе. Получалось что-то вроде арифметики: где у одной плюс, у другой — минус. Элизабет неправдоподобно честна; Клара — змея какая-то. Элизабет весела; Клара — сварлива. Элизабет — верный друг; Клара — ну, знаете! Наконец, Клара упорно внушала ему, что он не очень умен. С Элизабет он чувствовал себя мудрым.

А возьмем голос. У Элизабет — нежный, тихий, приветливый. У Клары… Ну, у Клары…

Пытаясь найти удачное определение, он был избавлен от этой задачи, ибо услышал:

— Би-илл!

Клара стояла на дороге, все в той же прозрачной шали. Взгляд у нее был странный, возможно — виноватый, как у блудного сына.

— Мы все время встречаемся у изгороди, — со слабой улыбкой сказала она и положила руку на перекладину. Билл заподозрил, что в этом есть замысел, но по простодушию не разгадал его. Ничего не поделаешь, природа. Для него девичья рука была девичьей рукой, независимо от всяких колец.

Клара поняла это, убрала руку и зашла с другого конца.

— Я хочу тебе кое-что сказать.

Он смотрел на нее и удивлялся. Не жалел, не страдал — удивлялся, что она для него так много значила.

— Я очень глупая.

Что тут ответишь? «Да?» Невежливо. «Правда?» Как-то нелепо. Он изобразил интерес.

Клара отвела глаза и быстро, тихо заговорила:

— Когда я увидела, как ты с ней танцуешь… Я заревновала. Надо было тебе доверять. А я сдуру…

— Ты имела полное право…

— О, нет! Я очень глупая. Прости меня, Билл.

— Тут нечего прощать.

Клара нежно взглянула на него, но хотелось ей ударить его головой о дерево. Ну, что за мямля! Выскочи на дорогу, обними… Ей трудно было сохранить кроткий голос.

— Как, уже поздно? Ты не в силах простить? О, Билл! (Она проглотила «идиот»). Давай помиримся! Представь, что ничего не было.

Не будем винить Билла. Сперва у него рухнула вера в женщину. Потом он быстро прошел двадцать миль. Потом он слышал выстрелы, нашел труп и нес его за хвост сквозь округу. Наконец, он понял, что они с Элизабет любят друг друга. Тут не сосредоточишься. Спасибо, если выговоришь:

— Что ты имеешь в виду?

Клара не отличалась терпением, и с трудом проглотила подходящий ответ. Нет, что за чурбан! Придется говорить полным текстом.

— Давай опять обручимся.

— Ты же обручена…

— Я порвала помолвку.

— Когда?

— Вот сейчас. Я его раскусила. Он жесток и коварен. Случилось… не важно, что, но я поняла, какой он. Нет, слушай. Наверное, для тебя это пустяк. У Полли была обезьянка. Она его укусила… и он ее убил!

— Кто, Пикеринг?

— Да. Никогда бы не подумала. Это мерзко… низко… Как я могла, как могла обручиться с таким человеком?

Что-то тут было не то. Как-то все не сходилось.

— Понимаешь, — продолжала она, — я обручилась с ним от досады. Рассердилась на тебя…

Нет, не то. Вообще-то может быть. Чего не бывает! Но чутье подсказывало: «Не то». А пока он стоял в растерянности, Клара сделала неверный шаг.

— Какое счастье с этим Наткомом! — воскликнула она.

Билл облегченно вздохнул. А, вот в чем дело!

— Ты получила мое письмо?

— Да. Только что пришло. Мне переслали из театра.

Она спохватилась, но понадеялась на то, что он не очень умен.

— Из Портсмута его переслали в Лондон, — заторопилась она. Сперва — в театр, потом — домой, а мама отправила мне.

— Понятно.

Они помолчали. Она подошла ближе.

— Би-илл!

Он закрыл глаза. Этого он боялся. Да, она хитрит, она лжет, но от того не легче. Она — женщина, он — мужчина, ничего не поделаешь.

— Прости, — сказал он, — обручиться мы не можем. Клара очень удивилась. Вот уж чего она не ждала.

— Билл!

— Прости меня.

— Ну, Билл!

Он стиснул зубы. Да, нелегко.

— Я же тебе объяснила.

— Знаю.

— Я думала, ты меня любишь, — она подошла ближе и потянула его за рукав. — Не глупи. Неужели ты хочешь, чтобы я перед тобой унижалась? — Она издала легкий смешок. — Что ж, я делаю тебе предложение. Я не очень виновата. В конце концов, я слабая девушка. Ну, ошиблась, а теперь…

— Клара, — сказал он, — я женюсь.

Она отшатнулась. Многого она ждала, но не этого. Ее охватила холодная ярость. Поставить на все — и проиграть!

— Женишься?

— Да.

— Однако, — она засмеялась, — ты расторопен. На ком?

— На Элизабет Бойд.

— Я темное существо, но — кто это? Девица из ресторана9

— Нет.

— Кто же?

— Племянница Наткома. Наследство причиталось ей. Я потому и поехал, чтобы уладить.

— И решил жениться? Как романтично… и удобно! Повезло ей, однако. Кто из вас это предложил?

Билл сжался. Неприятно, но сказать надо… Вдруг Клара сменила иронию на ярость.

— Дурак! — крикнула она. — Ты что, не видишь? Ей нужны твои деньги.

— Ты не права, — отвечал он. — Она ничего о них не знает.

— Как так не знает? Она что, не читала завещание?

— Она не знает, кто я.

— То есть как?

— Я здесь под фамилией Чалмерс. Клара помрачнела.

— Как ты с ней познакомился?

— Я встретил ее брата в Нью-Йорке.

— Случайно?

— Да, случайно. Мне один человек оставил квартиру, а он туда зашел.

— Странно! А что потом?

— Он меня пригласил.

— Сюда?

— Он живет здесь на ферме.

— Это она разводит пчел?

— Да, она.

Глаза у Клары сверкнули:

— Нет, ты ребенок, истинный ребенок! Ей нужны твои деньги. Прямо сейчас, они тебя не знают! Случайно, а! Ты — просто душечка. Такая невинность…

Она повернулась на каблуках и бросила через плечо:

— Спокойной ночи.

Идя по дороге, она громко смеялась.

Дадли Пикеринг жевал окурок некогда роскошной сигары. Сидел он в гостиной, наедине со своими мыслями. Заглядывал хозяин, словно хотел прибрать. Заглядывал и благодушный Роско Шериф; но страдалец едва отвечал им. Теперь он беседовал со своим подсознанием.

Подсознание — плохой собеседник. Большей частью оно кроется в норе и выползает, чтобы нас расстроить. До сих пор, в ночной тиши, оно подсказывало Дадли, что всякая плоть — трава и что он не молодеет. Сегодня, под воздействием шока, оно выглянуло в самое приятное, послеобеденное время. Обычно он в эти часы отдыхал. Обычно — но не теперь.

Цинично поглядывая на жертву, подсознание заметило:

— Завтра уедем. Оставаться нельзя. Вот что значит — глупость.

Пикеринг передернулся.

— В индейцев играем! Староват, голубчик, староват. Завтра нога разболится. Слава Богу, не мальчик. Соберешься ползать во мху, послушай меня.

Пикеринг решительно зажег сигару. Она оказалась слишком горячей. Отбросив ее, он вынул из жилетного кармана кольцо с бриллиантом.

— Неплохо, а? — осведомилось подсознание.

Пикеринг вздохнул, вспомнив венец своих бед, когда она, бросив кольцо, исчезла из его жизни, как оскорбленная королева. Подсознание вмешалось опять:

— Потерял по глупости, — сказало оно. — Нет, какой дурак! Играет в индейцев! Что ж, дела не исправишь.

Отменяем торт, рассылаем телеграммы, отсылаем служанок, равно как и органиста. Ты остаешься один, старый идиот. Легкие шажки в детской? Как бы не так! Детские голоса? Ну, знаешь! Нет, дорогой, все это не для Дадли Идиота Пикеринга.

Подсознание выражалось неприятно, но разумно. Страдалец сунул кольцо в карман и закрыл лицо руками, мыча от горя.

— Удивляюсь я тебе, — заметило подсознание.

— Почему?

— Ты прекрасно знаешь, что тебе полегчало. Ты рад, ты чрезвычайно рад!

Пикеринг возмутился, и тут же понял, что это правда. Кто бы мог подумать? Совсем недавно он ощущал себя, как Люцифер, павший с неба. И вот — появилась серебряная каемка. Подсознание поднажало.

— Не лги себе! — сказало оно. — Вечно все себе лгут. А ты взгляни честно. Ты прекрасно знаешь, что думать не желал о браке. Ты застенчив. Ты не любишь суеты. А тут еще — эта барышня. Что ты о ней знаешь? Да, недурна. Но нужно ли это для семейной жизни? Лучше добрая образина, чем сварливая Афродита. Ты знаешь, что она не добра. У нее железное сердце.

Живешь ты тихо, хорошо, но если взбрело жениться — не на ней же! Ты немолодой, мирный человек. Ты хочешь уютно идти по жизни, она — плясать фокстрот. Конечно, если бы ты ее любил… Но ты ее не любишь, она тебя просто приворожила. Советую тебе праздновать годовщину этой ссоры. Можешь пожертвовать деньги на больницу, тоже из благодарности. Не знаю, сколько ты проживешь — без этих глупостей дольше — но такого счастья, как сейчас, у тебя уже не будет.

— Как ты право! — с восторгом откликнулся Пикеринг. — Странно, я сам не догадался.

Зашевелилась ручка. Хорошо, если бы Роско Шериф. Он его скучно встретил, а сейчас — ого-го, держись! Есть два прекрасных анекдота…

Но то была Клара. Взор у нее был странный, мягкий, покаянный, что ли. Вроде блудного сына или, точнее, дочери.

— Дадли!

Она робко улыбнулась. Щеки ее пылали, глаза сияли. Он посмотрел на нее, и с ним стало что-то делаться.

Как же слаб человек, как он жалок! Поистине червяк. Гордится разумом, а увидит сияющий взгляд — и превращается в промокашку. Только что миллионер презирал и брак, и женщин, он благодарил Провидение — и что же? Разум исчез.

— Дадли!

Подсознание попыталось снова.

— Осторожно, — шепнуло оно.

— Дадли, — сказала Клара, — нам надо поговорить. «Без записи нельзя! Беги! Скрывайся!»

Пикеринг не скрылся. Клара подошла к нему, жалобно улыбаясь. 197 фунтов затрепетали. Теперь он ощущал, что брак — синоним рая.

Клара села на ручку кресла.

— Олух! — сказало подсознание.

Клара погладила его руку. Подсознание сказало: «Балбес».

— Дадли, мой дорогой, — нежно проговорила Клара, — я ужасная дура. Я ужасно виновата. А ты — самый лучший, самый добрый, самый кроткий человек. Прости меня.

Губы его молча шевелились. Она прикоснулась губами к лысине.

— Где оно?

— Э?

— Куда ты его положил? Тут вмешалось подсознание.

«Кретин, болван, балбес, олух, слабоумный, — сказало оно. — Ты что, меня не слышал?»

«Она такая красивая, — напомнил Пикеринг. — Посмотри хотя бы на глаза».

«Она — железка».

«Ты неправо».

«Право».

«Она меня любит!»

«Ничего подобного».

Клара пожала плечами.

— Дадли, о чем ты задумался? Где кольцо? Он его вынул. Она его рассмотрела.

— Я чуть не разбила твое сердце…

«Беги! Подальше! В Японию!»

Пикеринг не сбежал в Японию. Он смотрел на Клару, любуясь серым сиянием глаз, очерком щеки, нежностью шеи. Как можно слушать это подсознание? Как можно допустить на миг, что она — не совершенство?

— Вот! — сказала Клара, надевая кольцо.

— Все хорошо, — прибавила она, прикасаясь к лысине.

— Все хорошо, — согласился он.

— Тогда поцелуй меня. Он это сделал.

— Дадли, миленький, — сказала Клара, — мы будем уж-жасно счастливы.

— А то! — вскричал он. Подсознание молчало, утратив дар речи.

Расставшись с Кларой, Билл тихо постоял. Двигаться он не мог. Все силы ушли на объяснение. Как ни странно, в тяжелые минуты добрые свойства не помогают. Скромность, к примеру, считают добрым свойством. Она умягчает душу и помогает понять ближнего. Однако Биллу помогла бы гордость. Клара сумела ранить его. Кто он, в конце концов, чтобы заслужить любовь Элизабет?

Он принадлежал к тем редким людям, которые верят в достоинства ближних больше, чем в их недостатки, а по отношению к себе — в точности наоборот. Это и зовется скромностью, а если хотите — робостью. Он был невысокого мнения о себе.

Наконец он побрел к дому, несчастный и усталый. Надо было лечь и заснуть, утро — мудренее…

Дверь была открыта, и за ней слышались голоса. Шли они сверху. Говорил Натти, и так резко, что каждое слово было слышно.

— Конечно, ты его не выносишь, но пять миллионов… Билл кинулся к себе и сел на кровать. Дверь захлопнулась. Значит, это правда!

Кто-то постучался. Потом — еще раз. Дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Вы тут, Билл?

Голос ее. В щелку двери можно разглядеть и фигуру.

— Билл!

Ответить он не мог, только глотал.

— Да? — выговорил он.

— Вы сейчас пришли?

— Да.

— Значит… вы слышали?

— Да.

Повисло молчание, потом дверь тихо закрылась.

Проснулся он в десять часов. Первым его чувством был стыд. Как же он мог проспать целую ночь? Где тонкость, где ранимость? Где высшие чувства? Одно слово, бревно. Он не оправдывал себя усталостью, просто был собой недоволен. Все ушло — и надежда, и радость, и достоинство.

Элизабет он встретил в коридоре. К одиннадцати годам создания женского пола обретают умение себя вести, которого мужчинам не достигнуть и к восьмидесяти. Она была бледновата, немного устала — но и все. Веселой бы ее не назвали, а сдержанной — пожалуйста.

— Надеюсь, я вас не разбудила? Вам бы еще поспать.

Он сильнее запрезирал себя — бездушное чучело, ему бы только спать.

— Мы уже позавтракали. Натти пошел гулять, какая погода! Ваш завтрак — в духовке.

Ну, что это! Хорошо, сон, но еще и еда!

— Нет, спасибо. Я не голоден.

— Пожалуйста!

— Честное слово…

— Я очень прошу…

Он покорно пошел за ней. Как практичны женщины! Однако он позавтракал. Она молча смотрела через стол.

— Поели?

— Да, спасибо. Она помолчала.

— Вот что, все очень запуталось. Лучше я объясню, почему он это сказал. Не закурите?

— Нет, спасибо.

— Легче будет.

— Не думаю.

В окно влетела пчела. Элизабет последила за ней, потом повернулась к Биллу.

— Он хотел меня утешить. Билл промолчал.

— Понимаете, он не может себе представить, что я вас люблю. Он понимает только деньги. Я думаю, потому он вас и пригласил. Узнал в Нью-Йорке, кто вы, наверное, в ресторане. Так что в этом смысле вчерашняя барышня права.

— Вы слышали?

— Ничего не могла поделать. Да она и хотела, чтобы я слышала, зачем ей иначе повышать голос. Я зашла посмотреть, нет ли Натти, а она там была. Вы меня не видели, вы стояли спиной. А она видела.

— Вы не спрашиваете, кто это?

— Неважно. Важно, что она сказала — мы знаем, что вы лорд Долиш.

— А вы знали?

— Натти признался дня два-три назад, — она покраснела. — Наверное, вы не поверите, но мне это все равно. Я думала, этот лорд — мерзавец, а то он не выжал бы деньги из дядюшки. Когда я познакомилась с вами, я сразу поняла, что ошиблась. И потом, я вспомнила, что вы предложили мне половину денег. Так что вы — не тот, кого я терпеть не могла. И мне неважно, что вы богаты. Я вас полюбила. Все бы хорошо, но эта девушка сказала вам слишком много правды. И Натти меня утешал.

— Я…

— Постойте, я скажу про Натти. Я все удивлялась, откуда он взял деньги на поездку. Вчера он сказал мне. Надеюсь, вы его знаете, и не удивитесь, что он занял у аптекаря под это завещание, а потом у всех других торговцев. Они это выяснили, и вчера один из них сюда пришел. Ругался, грозил арестом…

И тут я прихожу и говорю о помолвке. Представляете? Он решил, что я узнала про его штуки и его спасаю. Я стала его уверять, он — меня утешать. Это вы и слышали. Можете верить, можете не верить.

— Я верю, — сказал он. — Я вам всегда верю. Она покачала головой.

— А свидетельства?

— Бог с ними.

— Нет. Вы убедите себя на минуту, а потом начнутся сомнения. Вы же не знаете, что я говорю правду, вы это чувствуете. Вы верите сердцу, а не уму. А голова сильнее, она в конце концов победит. Инстинкт, или как его там, будет постепенно слабеть. Представьте, как это больно. Вот, посудите сами: Натти приглашает вас, зная, что вы лорд Долиш. Я сказала вам сразу, что этого лорда ненавижу. Однако вскоре обручаюсь с вами. Потом вы слышите, как брат меня утешает. Можно ли верить мне после этого?

— Я знаю вас. Вы не можете плохо поступить.

— Вот поступила же.

— Это неважно.

— Теперь.

— Всегда.

Она покачала головой.

— Спасибо вам, но это невозможно. Я очень люблю вас и потому — уезжайте.

— Уезжать?

— Да. Иначе будет слишком трудно. Я не смогу жить с вами всю жизнь, гадая, верите вы мне или не верите. То будет побеждать чутье, то разум. Всякие мелочи изведут вас, вы не сможете от них избавиться. Ссоры — ведь все люди ссорятся — будут вас убеждать, что я вас обманула. Что вы обо мне знаете? Мы, в сущности, незнакомы. Мы судим наугад.

Она взглянула на часы.

— Пора паковать вещи, а то опоздаете. Он горько рассмеялся.

— Вы выгоняете меня?

— Да. Я хочу, чтобы вы уехали, пока я могу удержаться.

— Если вам так трудно, зачем же…

— Откуда вы знаете, что я не лгу? Может, это хитрый заговор?

— Да, дело плохо, — сказал он. — Слишком много сложностей.

— Вам кажется, — сказала она, — что я все нарочно усложняю. Нет, я просто смотрю в будущее. Если бы я хотела поймать вас из-за денег, я бы вела себя именно так. Рано или поздно это придет вам в голову. Вы будете бороться, отталкивать такую мысль — но не вечно же! Она вас одолеет.

Он беспомощно пожал плечами.

— Как тут поспоришь?

— Вот именно. Ну, сложим вещи.

— Сейчас-сейчас. Не беспокойтесь.

— Ни один мужчина не умеет их складывать.

Он пошел к себе, вынул чемодан, символ конца, и стал смотреть, как мелькают на фоне окна ее золотистые волосы. Она аккуратно складывала вещи, словно нежная заботливая жена. Жестоко, думал он, представлять домашнюю сцену, когда они расстаются. Что тут обдумывать? Глупо, безжалостно, обе жизни сломаны.

Снова ему довелось встретиться с женской практичностью. Она держала что-то в руке, огорченно покачивая головой.

— Что ж вы не сказали? Носки все в дырках! Как это они умеют перейти от горя к носкам?

— Просто решето! — она вздохнула и нахмурилась. — Вы все такие беспомощные! Наверное, у вас осенью мокрые ноги. А зимой мерзнет голова. И я не могу о вас позаботиться.

— Элизабет!

Она стояла на коленях, склонившись к чемодану. Он заглянул ей в лицо.

— Не надо, Билл. Иначе нельзя.

— Это чепуха какая-то! Она секунду помолчала.

— А вот подумайте обо мне. Откуда мне знать, что вы меня любите?

— Я же вам сказал!

— Вот именно. Всё слова, слова, слова. Откуда узнать, правда ли это? Может быть, вы меня жалеете, или у вас чуткая совесть. Вы очень хороший человек, настоящий Дон Кихот. А я ненавижу быть обязанной. Я гордая. Мы бы следили друг за другом, проверяли, подлавливали. Какой ужас!

Он поднял чемодан.

— Я провожу вас до ворот.

Они шли молча. Потом она сказала:

— Прощайте, дорогой.

— Прощайте.

Он быстро двинулся по дороге, обернулся, посмотрел, двинулся дальше. Она стояла у ворот, сжимая изо всех сил теплую деревяшку. Наконец она пошла к дому.

Из сада шел Натти. Он был весел. Глазки светились. Губы что-то насвистывали.

— Где Долиш?

— Уехал.

— То есть как? В каком смысле? У-е-хал?

— Вот именно.

— Совсем?

— Совсем.

— Абсолютно?

— Да.

— Значит, полностью?

— Да.

— И ты за него не выйдешь?

— Нет.

— А, черт! — вскричал он и шмякнулся на ступеньки, как медуза.

Элизабет это не тронуло. Она была доброй, но его не пожалела, даже испытала какое-то облегчение. Когда, очнувшись, он открыл рот, закрыл и открыл снова, она побежала по тропинке. Она не выдержала бы вопросов. Надо заняться пчелами, а не поможет — уйдет с головой в уборку.

Зачем он слушал ее? — думала она. — Почему не обнял, не выругал? Почему мужчины вообще слушают женщин? Если бы он ее любил, он бы остался. Эти размышления прервал слабый голос:

— Не верю…

Натти шел за ней, повторяя: «Нет, не верю».

— Привыкнешь, — отвечала она.

— Ты прогнала его?

— Да.

— За что?

— Что ж еще было делать?

— Он что, слышал вчерашний разговор?

— Да.

— Ой!

Она промолчала.

— Ты бы объяснила.

— Как?

— Ну, не знаю, как-нибудь. Значит, ты его выгнала?

— Да.

— Не понимаю.

У нее лопнуло терпение.

— Натти, поговорим о чем-нибудь другом.

— Да, но…

— Не надо! Я не выдержу. Я и так еле жива.

Он продолжал ворчать, но она его не слушала. Длилось это долго, пока не раздался гудок автомобиля.

Из автомобиля вышел молодой высокий человек в светлом костюме и соломенной шляпе. Когда он заговорил, оказалось, что он англичанин.

Натти смотрел на него угрюмо. Можно ли веселиться в такую минуту? Элизабет, погруженная в думы, его даже не заметила.

— Простите, — спросил пришелец, — здесь обитают Бонды?

— Да, — отвечала хозяйка.

— Спасибо, — сказал гость. — Моя фамилия Николз. Надеюсь, вы получили мое письмо?

Что-то она такое слышала. «Николз…» Кто же это?

— Я, знаете ли, юрист. Написал вам про это завещание.

— А, да! — вспомнила она и собралась пригласить в дом, но он продолжал:

— Понимаете, я должен кое-что объяснить. Я написал сразу. Так нельзя нам, юристам. Хотел поскорее сообщить, чтобы вы зря не надеялись. Понимаете, Билл, то есть лорд Долиш, — мой друг. Когда я узнал, что Натком умер, я ему позвонил и сказал, что тот ему всё оставил. Так, по-дружески, как говорится, в неформальном стиле. Вы, конечно, мисс Элизабет Бойд?

— Да.

— Рад слышать. Если бы вы ею не были, вы бы меня не поняли.

Она его и так не понимала. Натти напоминал растерянную змею.

— Видите ли, — продолжал юрист, — мой отец, глава фирмы, все делает, как следует. Это очень долго, люди ждут, где же их деньги. Вот я и решил сообщить сразу. Мне бы не стоило быть юристом. Если отец узнает про письмо, он так и подумает. Вот я и приехал попросить, чтобы вы ничего не говорили.

— Вы просите, — проверила Элизабет, — чтобы мы не говорили про письмо?

— Да-да.

— А почему я могла бы о нем говорить?

— Да так, знаете, к слову.

— Когда? Я с вашим отцом незнакома.

— Скоро познакомитесь. Он хочет с вами встретиться из-за этих денег.

— Денег?

— Вы не получили его письма?

— Нет.

— Я думал, они пришли вместе. Вот он, отцовский метод! Неужели письма нет?

Наконец Элизабет нашла силы улыбнуться. Ей понравился этот человек.

— У меня — нет, — сказала она.

— И вы ничего не знаете о завещании?

— Только то, что вы написали.

— Что хотеть от этого… психа? — спросил Натти. — Помнишь, он стал вегетарианцем? А как он читал со мной Марка Аврелия? Да что там, одни странности. Вечно он меня мучил. Теперь оставил эту мелочь!

Мистер Николз сочувственно кивнул.

— Знаете, почему я решил, что он все оставил Биллу? Тот ему помог с гольфом. Вот уж бедняга!

— Кто, ваш Долиш? Получил пять миллионов.

— Не получил.

— То есть как?

— Так. Есть другое завещание.

— Какое?

— То, о котором я говорю.

Он удивленно оглядел их. Они явно не понимали.

— А, — догадался он, — я вам ничего не сказал! Видите ли, они с отцом повздорили, а потом помирились. На радостях дядя составил новое завещание. Я думал, оно уже пришло. Надо было предупредить, чтобы вы меня не выдали. Сослался на усталость и — сюда. Конечно, жалко старого Билла, но вас я поздравляю, мисс Бойд.

— Который час? — спросила она. Николз удивился и взглянул на часы.

— Без пяти одиннадцать.

Тут он удивился еще больше, ибо Элизабет, стремглав пробежав мимо него, садилась в машину.

— На станцию! — крикнула она солидному шоферу.

— А?

— К одиннадцатичасовому поезду!

Заметив, что он склонен к тугодумству, она крикнула:

— Десять долларов!

Машина дернулась, словно ее укололи. Два-три раза в жизни шофер мог схватить идею сразу. То был один из них.

— Это правда? — спросил гостя Натти.

— Еще какая.

Радостный крик озарил летнюю тишину.

— Выпьем! — закричал Натти. — Ах, забыл! Мне же нельзя.

— А что такое?

— Вижу обезьян.

— Один мой приятель видел кенгуру.

— Что ж, съедим пирога, выпьем водицы. Поговорим про дядю. Хо-хо!

— Хо-хо, — согласился Николз. — Пирога — самое время!

Билл продвигался к курительному вагону, в котором почти никого не было. Он был в том состоянии, когда надо закурить или сдаться на милость судьбы. Наконец он сел к окну и закурил трубку.

Контролер проверял билеты. Билл машинально показал билет, контролер двинулся дальше. Связных мыслей не было. Тупая боль, муть какая-то — и больше ничего.

Вдруг он заметил, что контролер вернулся и что-то говорит насчет билета. Он его вынул, но этого оказалось мало. Прислушавшись, Билл услышал странные вещи и переспросил:

— Что-что?

— Леди сказала, вы заплатите, — повторил контролер. Билл растерялся. Вероятно, у него что-то с мозгами. Собрав весь наличный разум, он повторил:

— Леди сказала, что я заплачу?

— Да.

— А… почему?

— Спросите чего полегче!

— Заплачу?

— Так и сказала, джентльмен в сером костюме.

— Тут какая-то ошибка.

— Я верно говорю.

— А какая эта леди?

Контролер порыскал в уме, отыскивая определений.

— Маленькая, — медленно выговорил он, — глаза такие… темные…

Дальше говорить ему не пришлось, поскольку Билл исчез.

Нашел он ее в третьем вагоне. Две толстые дамы с котом в корзине воззрились на него. Две барышни насторожились — одна как раз сказала другой, что это Мэри Пикфорд.

— Боже мой! — сказал Билл.

Толстая дама велела детям рассматривать картинки.

— О, Господи!

Дама приказала детям идти в конец вагона, чтобы смотреть на деревья.

— Элизабет!

Девицы потеряли интерес к событиям.

— Что вы здесь делаете?

Она неуверенно, но бодро улыбнулась.

— Ловлю вас.

— Вы без шляпы!

— Не успела надеть, а деньги отдала шоферу. Вот и попросила вас заплатить. Видите, я не всегда избегаю ваших денег.

— Так вы…

— Билеты, пожалуйста. Один доллар семьдесят один цент. Билл дал ему пять и не спросил сдачи.

— Билл! — воскликнула Элизабет. — Вы ему дали… Хорошо, что вы женитесь на богатой.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я женюсь на вас. Теперь я вас не отпущу. Спорьте, не спорьте, я не сдамся. Какой я дурак, что слушал! Мы любим друг друга, и со временем будем любить еще больше.

— Какое красноречие!

— А я вообще красноречив.

Дама уже не слышала, они почти шептали, и утешалась историей молодых миллионеров. Элизабет бросила взгляд на обложку.

— Бьюсь об заклад, там есть рассказ про гордого человека, который не хотел жениться на богатой девице. Как глупо! Вы бы так не сделали?

— Со мной все иначе.

— А вот и нет. Вы знаете Николза?

— Николза?

— Дж. Дж. Николза. Он вас знает. Он вам сказал про это наследство.

— Джерри! Как же вы?.. А, помню, он вам написал.

— Да. А сегодня прибыл.

— Джерри Николз?

— И сообщил, что дядя оставил мне все деньги. Они посмотрели друг на друга.

— Я взяла его машину и нагнала поезд.

— Но… но теперь все иначе.

— В каком смысле?

— У вас — пять миллионов, а у меня — две тысячи в год. Мы не можем…

— Билл, — спросила Элизабет, — что у меня в руке?

— Э? А?

— Булавка. Если вы будете так говорить, я ее воткну. А сделаем мы вот что: в Нью-Йорке вы дадите мне денег на шляпу, потом вы покупаете брачную лицензию. Стоит один доллар. Сообщите свое имя, узнаете мое. Кстати, испытаете шок, между «Элизабет» и «Бойд» — нечто жуткое. Скрываю, как могу. Потом мы едем в единственную приличную церковь, на 29-й стрит, за углом Пятой авеню. Там есть фонтан и кусочек неба. Ну а потом — начинаем искать ферму. За пять миллионов вполне купим, еще останется что-нибудь Натти.

— И заживем счастливо.

Что-то маленькое скользнуло ему в руку, как тогда, в лесу. Совесть на мгновение очнулась.

— Но поймите…

— Что?

— Эти деньги… Ой!

Элизабет с укором смотрела на него, готовая снова вонзить булавку.

— Хорошо-хорошо, я больше не буду.

— Хвалю. Вот что, Билл, скажите мне все, что думаете обо мне хорошего. Потом скажу я. Время есть. Мы только что проехали Ислип.