"Том 18. Лорд Долиш и другие" - читать интересную книгу автора (Вудхауз Пэлем Грэнвил)

ВОЛШЕБНЫЕ ШТАНЫ

— В конце концов, — сказал молодой человек, — гольф — только игра.

Говорил он громко, а вид у него был такой, словно он следует ходу мысли. В курительную клуба он пришел ноябрьским вечером и молча сидел, глядя в камин.

— Забава, — уточнил он.

Старейшина, дремавший в кресле, окаменел от ужаса и быстро взглянул через плечо, опасаясь, как бы слуги не услышали этого кощунства.

— Неужели это говорит Джордж Уильям Пеннифазер? — укоризненно спросил он. — Мой дорогой, вы не в себе.

Молодой человек покраснел, ибо был хорошо воспитан и, в сущности, добр.

— Может быть, — согласился он, — я перегнул. Просто мне кажется, что нельзя вести себя с ближним, словно у него проказа.

Старейшина облегченно вздохнул.

— А, вон что! — сказал он. — Вас кто-то обидел на площадке. Что ж, расскажите мне все. Если не ошибаюсь, играли вы с Нэтом Фризби, и он победил.

— Да. Но не в этом дело. Этот мерзавец вел себя так, словно он — чемпион, снизошедший к простому смертному. Казалось, что ему скучно играть со мной! Он поглядывал на меня, как на тяжкую обузу. Когда я подзастрял в кустах, он зевнул два раза. Победив меня, он завел речь о том, как хорош крокет и удивлялся, почему в него не играют. Да месяц назад я мог разбить его в пух и прах!

Старейшина печально покачал снежно-седой головою.

— Ничего не поделаешь, — сказал он. — Будем надеяться, что яд со временем выйдет из него. Неожиданный успех в гольфе подобен внезапному богатству. Он способен испортить человека, сбить его с толку. Приходит он чудом, и только чудо здесь поможет. Советую вам не играть с Фризби, пока не обретете высшего мастерства.

— Не думайте, я был не так уж плох, — сказал Джордж Уильям. — Вот, например…

— А я тем временем, — продолжал старец, — расскажу небольшую историю, которая подтвердит мои слова.

— Только я занес клюшку…

— История эта — о двух любящих людях, временно разделенных успехом одного из них…

— Я махал клюшкой быстро и сильно, как Дункан. Потом аккуратно замахнулся, скорее — в манере Вардона…

— Вижу, — сказал Старейшина, — что вам не терпится услышать мою повесть. Что ж, начинаю.

Вдумчивый исследователь гольфа (сказал мудрый старец) приходит к выводу, что эта благородная игра исцеляет душу. Ее великая заслуга, ее служение человечеству — в том, что она учит: каких бы успехов ты ни достиг на иных поприщах, они не возвысят тебя над обычным, человеческим уровнем. Другими словами, гольф сокрушает гордыню. По-видимому, безумная гордость последних императоров Рима объясняется тем, что они не играли в гольф и не знали, тем самым, очищающего смирения, которое порождает неудавшаяся подсечка. Если бы Клеопатру удалили с поля после первого раунда женских соревнований, мы меньше слышали бы о ее непомерном властолюбии. Переходя к нашей эпохе, я полагаю, что Уоллес Чесни смог остаться хорошим человеком, ибо плохо играл в гольф. У него было все, чтобы стать гордецом, — редкая красота, железное здоровье, богатство. Он блестяще танцевал, плавал, играл в бридж и в поло. Наконец, он собирался жениться на Шарлотте Дикс. А женитьбы на Шарлотте Дикс, самой по себе, вполне достаточно для полного счастья.

Однако Уоллес, как я уже говорил, был скромен и приветлив. Объяснялось это тем, что он очень любил гольф, но играл из рук вон плохо. Шарлотта сказала мне при нем: «Зачем ходить в цирк, если можно посмотреть на Уоллеса, когда он пытается извлечь мяч из бункера на пути к одиннадцатой лунке?» Он не обиделся, у них был поистине райский союз, исключающий дурные чувства. Нередко я слышал, как за ланчем, в клубе, они обсуждают умозрительный матч между Уоллесом и неким калекой, которого выдумала Шарлотта. Словом, совершенно счастливая чета. Если разрешат так выразиться, «два сердца, бьющиеся, как одно».

Быть может, вам показалось, что Уоллес Чесни легко, едва ли не фривольно относился к гольфу. Это не так. Любовь побуждала его принимать беззлобные насмешки, но к Игре он относился с благоговейной серьезностью. Он тренировался утром и вечером, он покупал специальные книги, а самый вид клуба действовал на него, как мята на кошку. Помню, он покупал при мне клюшку, которая стоила два фунта и отличалась таким низким качеством, словно ее сделал клюшечник, упавший в очень раннем возрасте головой вниз.

— Знаю-знаю, — отвечал он, когда я указывал на самые явные недостатки злосчастного орудия. — Но я в нее верю. Точнее, с нею я поверю в себя. Мне кажется, ей при всем старании не сделаешь резаного удара.

Вера в себя! Вот чего ему не хватало, а он полагал, что в ней — суть и тайна гольфа. Словно алхимик, он искал то, что придаст ему эту веру. Помню, одно время он каждое утро повторял заклинание: «Я играю лучше, я играю лучше, я играю все лучше». Однако это настолько не соответствовало действительности, что он перестал. В сущности, он был мистиком, чему я и приписываю дальнейшие события.

Вероятно, гуляя по городу, вы видели магазин с вывеской:

Возможно, вы разглядели сквозь витрину все виды одежды, какие только есть. Но братья ею не ограничивались. Их магазин — истинный музей не слишком новых предметов. Там можно купить подержанный револьвер, подержанный мяч, подержанный зонтик, не говоря о полевом бинокле, ошейнике, трости, рамке, чемодане-«дипломат» и пустом аквариуме. Однажды сияющим утром Уоллес проходил мимо и увидел в витрине клюшку исключительно странной формы. Он резко остановился, словно столкнувшись с невидимой стеной, а потом, пыхтя, как взволнованная рыба, вошел в магазин.

Тот буквально кишел мрачноватыми братьями, двое из которых немедленно кинулись на него, как леопарды, чтобы втиснуть его в желтый твидовый костюм. Прибегнув к помощи рожка для ботинок, они сделали свое дело и отошли полюбоваться.

— Как сидит! — сказал Исидор Коэн.

— Немного морщит под мышками, — сказал его брат Ирвинг. — Ничего, сейчас поправим.

— Само разгладится, — сказал Исидор. — От телесного тепла.

— А может, он летом похудеет, — сказал Ирвинг. Кое-как выбравшись из костюма и немного отдышавшись, Уоллес объяснил, что хочет купить клюшку. Исидор тут же продал в придачу к ней ошейник и набор запонок, а Ирвинг — пожарную каску. Можно было уходить, но старший брат, Лу, освободился от другого клиента, всучив ему, кроме шляпы, две пары брюк и аквариум для тритонов. Увидев, что дела — в разгаре, он подошел к Уоллесу, робко манипулирующему клюшкой.

— Играете в гольф? — спросил он. — Тогда взгляните.

Нырнув в заросли одежд, он покопался там и вылез с предметом, увидев который, Уоллес, при всей своей любви к гольфу, поднял руку, как бы защищаясь, и вскрикнул: «Не надо!»

Лу Коэн держал те самые штаны, которые называют гольфами. Уоллес часто видел их — в конце концов, их носит цвет клуба — но таких он еще не встречал. Доминировал в них ярко-розовый фон, на котором воображение мастера разместило белые, желтые, лиловые и зеленые клетки.

— Сшиты по мерке, для Сэнди Макхита, — сказал Лу, нежно гладя левую штанину. — Но он почему-то их не взял.

— Может быть, дети испугались, — предположил Уоллес, припомнив, что прославленный игрок — человек семейный.

— Прямо как для вас! — восхищался Лу.

— Очень идут, — с чувством поддержал его Исидор.

— Подойдите к зеркалу, — посоветовал Ирвинг, — сами увидите, очень идут.

Словно выходя из транса, Уоллес обнаружил, что ноги его расцвели многими цветами радуги. Когда братья надели на него штаны, он сказать не мог бы. Но надели.

Он посмотрелся в зеркало. На мгновение его ослепил ужас, и вдруг исчез куда-то. Он даже беспечно помахал правой ногой.

У Александра Поупа есть стихи, быть может, знакомые вам. Вот они:

Именно это произошло с Уоллесом и гольфами. Сперва он вздрагивал, как всякий нормальный человек. Потом им овладели иные чувства. Подумав немного, он понял, что испытывает удовольствие. Да-да, как ни странно. Что-то такое в них было. Замените голую ногу с резинкой для носков шерстяными чулками, и вот вам истинный игрок (нижняя часть). Впервые в жизни он выглядел как человек, который имеет право на гольф.

Уоллес ахнул. Наконец ему открылась глубинная тайна гольфа, которую он так давно искал. Все дело во внешнем виде. Надо носить такие штаны. До сих пор он играл в серых фланелевых брюках. Естественно, он в себя не верил. Необходима свободная легкость, а как ее достигнешь, если на тебе брюки баранками, да еще со штопкой на колене? Хорошие игроки носят гольфы не потому, что хорошо играют; они хорошо играют, потому что носят гольфы. Странная радость, словно газ, наполнила его, а с нею — и восторг, и вера. Первый раз за эти годы он ощутил уверенность в себе.

Конечно, гольфы могли быть поскромнее, скажем — без ядовито-лилового, но что с того? Да, кое-кто из клуба его осудит; но и это неважно. Придется им потерпеть, как настоящим мужчинам. Если не смогут, пусть играют в другом месте.

— Сколько с меня? — выговорил он, и братья окружили его с блокнотами и карандашами.

Предчувствуя бурный прием, Уоллес не ошибся. Когда он вошел в клуб, злоба подняла свою неприглядную голову. Былые враги объединились, взывая к комитету, а крайне левое крыло, во главе с художником Чендлером, требовало расправы над непотребными штанами. Этого Уоллес ждал, а вот Шарлотта, думал он, примет все.

Однако она закричала и схватилась за скамью.

— Быстро! — сказала она. — Даю две минуты.

— На что?

— На то, чтобы ты переоделся. Я закрою глаза.

— А что тебе не нравится?

— Дорогой, — сказала она, — пожалей бедных кэдди. Им станет худо.

— Да, ярковато, — согласился Уоллес, — но играть помогает. Я только что попробовал. Вдохновляет как-то…

— Ты серьезно думаешь в них играть? — недоверчиво спросила Шарлотта. — Это невозможно. Наверное, есть какое-нибудь правило. К4ожет, лучше их сжечь ради меня?

— Ты пойми, они дают мне уверенность.

— Тогда остается одно — сыграем на эти штаны. Будь мужчиной, Уолли. Ты ставишь штаны, шапочку и пояс со змеиной головой на пряжке. По рукам?

Гуляя по клубной террасе часа через два, Раймонд Гэндл увидел Уоллеса и Шарлотту.

— Вы-то мне и нужны, — сказал он ей. — От имени комитета прошу вас употребить свое влияние. Пусть Уолли уничтожит штаны. Это, в конце концов, большевистская пропаганда! Могу я на вас положиться?

— Не можете, — ответила Шарлотта. — Это его талисман. Он разбил меня в пух и прах. Придется к ним привыкнуть. Если могу я, сможете и вы. Нет, вы не представляете, как он сейчас играл!

— Они дают мне веру, — пояснил Уоллес.

— А мне — страшную мигрень, — сказал Раймонд Гэндл.

Думающих людей особенно поражает, как приспосабливается человечество к тому, что вынести нельзя. Землетрясение или буря сотрясают нас, и после первой, простительной растерянности, мы снова живем, как ни в чем не бывало. Один из примеров — отношение клуба к штанам Уоллеса Чесни. Да, первые дни те, кто потоньше, просили предупреждать их, чтобы немного подготовиться. Тренер, и тот растерялся. Казалось бы, вырос в Шотландии, среди тартанов и килтов, однако и он заморгал, увидев нашего героя.

И все же через неделю все успокоилось, а еще через десять дней расписные штаны стали неотъемлемой частью ландшафта. Приезжим их показывали вместе с водопадом и другими достопримечательностями, а так, вообще, уже не замечали. Уоллес тем временем играл все лучше и лучше.

Обретя веру в себя, он буквально шел от силы к силе. Через месяц гандикап его снизился до десяти, а к середине лета пошли разговоры о медали. Поистине, он давал основания сказать, что все к лучшему в лучшем из миров.

Но…

Впервые я заметил, что что-то не так, случайно повстречавшись с Гэндлом. Он шел с площадки, я вылезал из такси, вернувшись домой после недолгой отлучки. Естественно, я пригласил его выкурить трубочку. Он охотно согласился. Так и казалось, что ему нужно чем-то поделиться с понимающим человеком.

— Как сегодня дела? — спросил я, когда мы уселись в кресла.

— А! — горько бросил он. — Опять он меня обыграл.

— Кого бы вы ни имели в виду, — любезно заметил я, — игрок он сильный. Если, конечно, вы не дали ему фору.

— Нет, мы играли на равных.

— Вот как! Кто же он?

— Чесни.

— Уоллес? Обыграл вас? Поразительно.

— Он просто растет на глазах.

— Так и должно быть. Вы думаете, он еще вас обыграет?

— Нет. У него не будет случая.

— Неужели вы боитесь поражения?

— Не в том суть, я…

И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: «Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься».

Я был искренне поражен.

— Уоллес! — вскричал я. — Уоллес так себя ведет!

— Если у него нет двойника.

— Просто не верится. Он такой скромный.

— Не верите — проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.

— Какой ужас!

Гэндл мрачно помолчал.

— Про помолвку слышали?

— Нет, не слышал. А что?

— Шарлотта ее расторгла.

— Быть не может!

— Может-может. Всякому терпению есть предел.

Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.

— Что я слышу? — сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. — Какие неприятные новости!

— Новости? — откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.

— Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?

— Нет, если он не станет собой.

— Вы же созданы друг для друга!

— Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?

— Так, вкратце.

— Я не выйду, — сказала Шарлотта, — за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, — голос ее дрогнул, — в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н-н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.

И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.

Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она — совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.

— Как дела, мой мальчик? — сказал я.

— Привет! — сказал он. — Вы вернулись.

Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.

— Я слышал неприятную новость, — сказал я.

— Какие такие новости?

— Мы беседовали с Шарлоттой…

— А, вы об этом!..

— Она мне сказала…

— Так будет лучше.

— Почему?

— Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап — четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.

Передернуло меня? Сперва — да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот — странно искривлен.

— Мой дорогой, — серьезно сказал я, — вы несчастны. Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.

— Странная штука, — сказал он. — Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап — ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.

Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.

— Собака вас любит, — сказал я, донельзя растроганный.

— Но я не люблю собаку, — ответил Уоллес.

— Вот что, — сказал я, — подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?

Он печально покачал головой.

— Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.

— Тогда, — грустно вымолвил я, — выхода нет.

Соревнования в нашем клубе — серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех — июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить — неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.

Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном — истинная мука. Скорее всего, Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.

После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя, он еще и заговорил.

— А вот откройте мне, — сказал он, — зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.

— Спасибо, — кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.

Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.

Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали, практически, решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.

Вскоре они удалились, Уоллес ступил на траву, но ощутил, что его шмякнули по спине.

— Прошу прощения, — сказал Питер. — Оса.

И он показал на труп, тихо лежащий рядом с ними.

— Я боялся, что она вас укусит, — объяснил Питер.

— Мерси, — отвечал Уоллес.

Тон его был сухим, ибо у Питера большая и сильная рука. Кроме того, в толпе раздались смешки. Наклоняясь, он кипел от злости, что усилилось, когда Питер заговорил снова.

— Минуточку, — сказал он. Уоллес удивленно обернулся.

— В чем дело? — вскричал он. — Вы что, не можете подождать?

— Простите, — смиренно сказал Питер.

— Нет, что же это! — кипятился Уоллес. — Говорить с человеком, когда он готовится к удару!

— Виноват, виноват, — признал вконец раздавленный Питер.

Уоллес наклонился снова и почувствовал что-то странное. Сперва он подумал, что это приступ люмбаго, но раньше их не бывало. Потом он понял, что ошибся в диагнозе.

— Ой! — закричал он, подскакивая фута на два. — Я горю!

— Да, — согласился Питер. — Я как раз хотел вам сказать. Уоллес бешено захлопал ладонями по задней части штанов.

— Наверное, когда я убивал осу, — догадался Питер, — вспыхнули ваши спички.

Уоллес не был расположен к обсуждению первопричин. Он прыгал, как на костре, сбивая огонь руками.

— На вашем месте, — сказал Питер, — я бы нырнул в озеро.

Одно из главных правил гольфа — не принимать советов ни от кого, кроме собственного кэдди. Но Уоллес его нарушил Достигнув воды в три прыжка, он плюхнулся в нее.

Озеро у нас грязное, но неглубокое. Вскоре мы увидели, что Уоллес стоит по грудь в воде недалеко от берега.

— Хорошо, что это случилось именно здесь, — рассудил Питер. — Сейчас я протяну вам клюшку.

— Нет! — закричал Уоллес.

— Почему?

— Неважно, — строго ответил наш герой и прибавил как можно тише: — Пошлите кэдди в клуб за моими серыми брюками. Они в шкафу.

— О! — сказал Питер. — Сейчас.

Через некоторое время, прикрытый мужчинами, Уоллес переоделся, по-прежнему стоя в воде, что огорчило многих зрителей. В конце концов он вылез на берег и встал с клюшкой в руке.

— Ну, поехали, — сказал Питер. — Путь свободен. Уоллес нацелился на мяч, и вдруг ощутил какую-то странную слабость. Обгорелые остатки гольфов лежали под кустом, а в старых брюках, как в былые дни, его охватила неуверенность. Вдруг он понял, что на него глядят тысячи глаз. Зрители пугали его, смущали. Словом, в следующую секунду мяч, перевалившись через кочку, исчез в воде.

— Ай-яй-яй! — сказал добрый Питер, и эти слова тронули какую-то почти отсохшую струну. Любовь к людям охватила его. Хороший человек этот Уиллард. И зрители. В общем, все, включая кэдди.

Питер, из вящего благородства, направил свой мяч в воду.

— Ай-яй-я-яй! — сказал Уоллес, и сам удивился, поскольку давно никому не сочувствовал. Он ощутил, что стал иным — проще, скромнее, добрее, словно с него сняли проклятие.

Так, один задругам, они загнали в озеро все свои мячи, приговаривая «ай-я-яй». Зрители открыто веселились, и, радуясь их счастливому смеху, Уоллес понял, что тоже счастлив. Он повернулся к ним и помахал клюшкой. Вот это, подумал он, гольф. Не нудная, бездушная игра, которой он недавно занимался, чтобы достигнуть совершенства, а веселое приключение. Да, именно в нем — душа гольфа, из-за него он так хорош. Уоллес понял наконец, что ехать — лучше, чем приехать. Он понял, почему профессионалы мрачны и молчаливы, словно их гложет тайная скорбь. Для них нет сюрпризов, нет риска, нет духа вечной надежды.

— Хоть до утра пробуду, а вытащу! — весело крикнул он, и толпа отозвалась радостным гомоном. Шарлотта походила на мать блудного сына. Поймав взгляд Уоллеса, она помахала ему рукой.

— Как насчет калеки, Уолли? — громко спросила она.

— Я готов! — ответил он.

— Ай-яй-я-яй! — сказал Питер.

Штаны незаметно лежали под кустом, обгорелые и мокрые. Но Уоллес заметил их, и ему показалось, что им грустно, плохо, одиноко. Он снова стал самим собой.