Алексей Иванович Мусатов Черёмуха

1

Цвела черёмуха. Огромная и белая, она была похожа на пышное облако, которое опустилось на землю и зацепилось за изгородь.

Всюду пахло черёмухой: на улице, в переулке, в избе. Даже чай был с привкусом черёмухи, хотя бабушка и заваривала малину.

— Благодать… Дух-то какой сытый, — говорила она. Жили мы под черёмухой. Мы — это я, Петька и Настя. Был у нас свой дом — шалаш с крыльцом, с дверью, с застеклёнными окнами, с крышей под железом. Дом мы строили сообща. Я притащил доски, гвозди, осколки стёкол, Петька — старую калитку от огорода и три листа кровельного железа. Только Настя ничего не принесла. Да мы с ней сначала и дружить не хотели, она сама напросилась. Узнала, что мы дом строим, и примчалась.

— Я за хозяйку буду. Я вам и спеку и сварю. Я ловкая… — И тут же принялась наводить в доме порядок.

Потом Настя принесла в фартуке целый ворох черепков, баночек из-под крема и гуталина и сказала, что это будет вместо посуды. Мне и Петьке она подарила по два цветных стекла от разбитых лампадок — красное и зелёное.

Если смотреть в красное, то сразу всё кругом тебя делается огненным, багровым, и кажется, что пахнет дымом и гарью. А приставишь к глазу зелёное стекло — и даже страшно станет. Вот идёт через огород моя бабушка, и такая она зелёная, чахлая, словно только что из больницы вернулась.

Посмотрел я в стёкла, посмотрел да и бросил. Надоело. А Петька словно охмелел: ходит по огороду, шатается, хохочет: «Ой, Лёнька, черёмуха красная, ой, солнце зелёное!» Настя же хитрая — ещё одно стекло подарила Петьке, голубое. Так и прижилась у нас Настя.

Стали мы строить дом втроём. Дом получился на славу.

Жили мы семьёй. Чаще всего Петька был отцом, Настя — матерью, а я — сыном. Сын я озорной, неспокойный, гулял по ночам, возвращался домой навеселе, буянил и требовал, чтобы отец купил мне гармонь и ружьё. Отец топал на меня ногами, грозил выпороть ремнём; мать плакала и укладывала меня спать.

Но подолгу быть сыном мне надоедало. «Всё сын да сын, — обижался я. — По очереди надо играть».

Тогда Настя становилась моей женой, а Петька — стариком. Он кряхтел, охал, жаловался на ревматизм и грозил нам, что скоро умрёт. Уходя на работу, мы запирали старика на замок.

Хозяйство у нас было исправное, с достатком. Имелись две телеги — деревянный ящик и старый противень, серпы, косы, плуг, борона, своя лошадь. Лошадь — это я. Я умел звонко гоготать и даже учился прядать ушами. В доме у нас никогда не переводились запасы: два-три кусочка сахару, хлеб, печёная картошка, соль.

Ели мы всё, что было съедобного на молодой весенней земле: стрельчатый лук, щавель, такой кислый, что от него закрывались глаза, нежные листики кислички, приятно пощипывающие во рту, сладковатый, с густым, словно сметана, соком молочай, пресные дудки, водянистые хвощи.

На улице была весна, цвела черёмуха, мужики только начали сев, а мы уже управились с сенокосом, жали хлеб и готовились к молотьбе.

Взрослые не мешали нашему маленькому дому. Они ходили рядом, что-то делали, иногда кидали нам цветную стекляшку, звали обедать, спать. И хорошо, что не мешали!..

Зато все ребятишки в деревне завидовали нашему хорошему дому, дружной семье и богатству. Стёпа Мальков не один раз набивался к нам в дружки, но мы его не принимали.

Но вот моему правдашнему, большому отцу, который делал людям столы, табуретки и гробы, никто не завидовал. Над ним все только смеялись.

В прошлом году отец купил быка. Бык чёрный, мордастый, злой. Отец привязал его на цепь. Бык свирепо мычал, два раза срывался с цепи и едва не забодал деда Кузьму. Мать с бабушкой боялись подойти к быку, а отец ругался, что они ничего не понимают.

— Племенной же бык, необыкновенный, — убеждал он. — Он к чему кричит? К богатству. Чуять надо. Вот знают мужики, что я племенного быка держу, поведут коров — а я с них по трёшнице, по трёшнице! А кто побогаче — пятёрку гони. Вот оно и счастье в руку!

Целое лето бык жил у нас во дворе, но коров мужики так к нему и не привели.

Рассердившись, отец продал быка за половинную цену и на вырученные деньги накупил кур и уток. Во дворе у нас стало весело и шумно. Бабушке и матери отец поручил собирать яйца и перья, а мне — следить за ястребом, чтобы тот не таскал цыплят.

Но отцу не повезло и на этот раз. Кур у нас разворовали, утята передохли. Злой стал тятька. Попросишь у него банку из-под краски, а он щёлкнет тебя аршином по затылку и зашипит:

— Пошёл отсюда, стручок!

Но я знал — отец не злой. Он часто сажал меня на колени и ласково чесал мне затылок:

— Эх, Лёнька, коммунар мой! Ты у меня счастливый — в золотой час родился. Расти, брат, расти!

Это он вспоминал про двадцатый год. Тогда в барском имении организовалась коммуна. Отец записал в неё всю нашу семью. Я появился на свет во второй месяц коммунарской жизни, а на третий — коммуна развалилась.

Иногда отец заглядывал в огород, долго измерял шагами землю и задумывался. Когда я подходил к нему, он тихонько дёргал меня за нос:

— Погоди, Лёнька, стриж глупый, погоди… разведём мы с тобой сад.

— Сад?

— Да-да. Яблоки там, груши, фрукты разные. Только, чур, секрет, никому пока не говорить.

То, что у нас будет сад, мне понравилось. Мне тоже хотелось рассказать отцу что-нибудь интересное и по секрету. И я сообщил ему, что под брёвнами у нас с Петькой спрятан большой ящик, набитый бабками, деревянными шарами, фигурными палками и разными железяками. Таких богатств нет ни у одного мальчишки в деревне. Пусть только тятька молчит об этом.

В сумерки я, Петька и Настя обычно садились ужинать.

— Слава тебе, отмолотились, — говорила Настя, по-мышиному хрупая кусочком сахара. И, помолчав, кивала в сторону соседских мальчишек: — Опять подрались… Всё делятся… Вы ешьте картошку-то, со свининой жарила, — и показывала на баночку из-под ваксы с синеватыми ломтиками картофеля.

— Старшего у них нет, — сурово говорил Петька (он был в этот раз за отца), — вот и делятся…

А черёмуха цвела. Когда пробегал ветер, она вскипала, словно молоко в кастрюле, и брызгала белыми лепестками.

Пруд, затянутый ряской, из зелёного становился белым. Крыша на нашем доме тоже побелела. По переулку бегал телёнок в белых крапинках, словно его забрызгали известью.