Глава седьмая САНОВНИК НОВОГО РЕЖИМА

Моим высшим начальством в эпоху «военного коммунизма»,в 1918-20 гг., был Алексей Иванович Рыков. Его имя, пожалуй, менее известно за границей, чем имя Троцкого, Дзержинского или некоторых других видных коммунистов. Между тем, Рыков, занимавший одно время пост советского премьера, а впоследствии расстрелянный по одному из московских процессов 1937 г., был крупной фигурой в советском правительстве с первых дней его существования. Он был также очень близок к Ленину. Я знал Рыкова еще задолго до революции. В 1906 году я впервые познакомился с ним в Одессе, в объединенной тогда социал-демократической организации, когда шли выборы на партийный съезд. Рыков был кандидатом на съезд от большевистской фракции, в то время как я содействовал, по мере сил, избранию другого кандидата, рабочего-меньшевика, наборщика Алексея Кабцана. Несмотря на предвыборную борьбу, у меня установились с Рыковым очень дружеские отношения, а одно время он даже ночевал у меня. Немало вечеров проводили мы за стаканом красного вина в маленьком винном погребе близ одесского университета. Приходили туда и другие молодые работники социал-демократической партии, которые впоследствии разбрелись в разные стороны: там бывал и Павел Юшкевич, написавший затем довольно известную книгу о философском материализме, и адвокат Малянтович, впоследствии неизменный кандидат социал-демократической партии в Государственную Думу. Здесь же я видел и «товарища Мирона», которого через 16 лет, в 1922 году, встретил вновь в Берлине, в качестве ближайшего сотрудника министра Пенлевэ, с розеткой Почетного легиона в петлице; тогда только я узнал, что его настоящая фамилия Рехтзамер. К тому времени он успел очень растолстеть, занял солидное положение во Франции и явился в Лондон, в качестве неофициального агента французского правительства, к советскому послу Красину, чтобы выяснить отношение Советской России к Франции и к вопросу об уплате царских долгов. Рыкова же после Одессы я не встречал в продолжение многих лет и случайно увидел его осенью 1918 года при выходе из Московского Художественного Театра. Я сразу узнал его коренастую, невысокую фигуру, его умное, интеллигентное лицо, с большой шевелюрой и небольшой бородкой. Под кожаной курткой - это было зимой - виден был потертый костюм; обувь была поношенная. Мы очень обрадовались друг другу, и он пригласил меня зайти в Высший Совет Народного Хозяйства, в президиум которого он незадолго до этого был избран. Оказалось, к тому же, что он является моим начальником. Центролес, в котором я работал, принадлежал к числу экономических организаций, подчиненных ВСНХ. На другой день я явился в ВСНХ, и с этого момента между Рыковым и мной установился тесный контакт и полное доверие; во все трудные моменты - а их в моей работе тогда было немало - я находил в нем подлинного друга. Его дружбе я обязан и тем, что продолжал работу еще пять лет в лесном ведомстве. С ним - и только с ним - я мог говорить совершенно свободно; ни с кем другим так говорить не приходилось. Даже с Красиным не было у меня таких простых отношений, несмотря на то, что и многолетняя дружба, и совместная работа связывали нас, да и по социальному положению я был гораздо ближе к Красину, чем к Рыкову. Мои отношения и с Рыковым и с Красиным были таковы, что мне часто приходилось мирить их обоих, улаживать их споры, а также руководить той хозяйственной работой, которая была на границе их ведомств: лесное хозяйство составляло часть ВСНХ, т. е. подчинено было Рыкову, а внешняя торговля, в том числе и торговля лесом, входила в компетенцию красинского наркомата. Хотя Красин ревниво охранял прерогативы своего ведомства, но по молчаливому соглашению его с Рыковым, экспорт леса был оставлен в моих руках. Мне приходилось в течение ряда лет близко наблюдать Рыкова на работе, а также и на заседаниях Совнаркома и СТО. Он был учеником и поклонником Ленина. Он не являлся вождем или крупным политическим деятелем, но Ленин высоко ценил его, как очень верного и преданного члена руководящей группы своей партии. Быть может, один только Цюрупа занимал такое же положение; именно поэтому они оба и были назначены заместителями Ленина на посту председателя Совнаркома. Но Цюрупа был человек больной и часто отсутствовал, тогда как Рыков регулярно являлся на все заседания и принимал участие в обсуждении всех экономических вопросов. С его мнением все, в частности и Ленин, очень считались, хотя он не получил экономического образования и хозяйственной практики за собой не имел. Но он был одарен большим здравым смыслом, русской смекалкой, и его замечания - как на заседаниях, так и в частных деловых разговорах - всегда бывали содержательны и полезны. Помню, как однажды, на одном из заседаний Совета Труда и Обороны, был поднят вопрос о том, как обеспечить заготовку древесного топлива в лесах. При найме рабочих (из окрестных крестьян) от них требовали, чтобы они являлись со своими лошадьми и возили лес к станциям. Необходимо было, во-первых, платить этим рабочим натурой, т. е. продовольствием, ибо деньги не имели почти никакой цены; во-вторых, нужно было давать корм для лошадей. Между тем, запасы продовольствия и кормов были ничтожны, и тогдашний народный комиссар продовольствия, Цюрупа, ревниво оберегал небольшие количества, которыми он мог еще располагать. Когда я предложил ассигновать определенное количество хлеба и овса для лесных операций, Цюрупа запротестовал: ведь это лишит многих городских рабочих того мизерного пайка, который они еще получали! Когда все аргументы с разных сторон были высказаны, слово попросил Алексей Иванович Рыков и, как всегда, сильно заикаясь, медленно произнес: - Мы, слава Богу, своим революционным пафосом умеем заставлять рабочих и крестьян работать и без хлеба. Но, к сожалению, лошадей мы пока еще не приучили к этому. Вы можете лошадей признать контрреволюционерами, но с этим фактом надо считаться и овса дать им надо. И, обращаясь к председателю ВЧК, Ф. Э. Дзержинскому, прибавил с лукавой усмешкой: - Даже помощь Феликса Эдмундовича дела не изменит. Пусть попробует расстрелять несколько десятков лошадей! Это замечание оказалось решающим. Ленин тут же, не давая развиться дальнейшей дискуссии, начал диктовать постановление Совета Труда и Обороны об ассигновке продовольствия и фуража для лесных операций. Оно было обязательно для всех комиссариатов. Между Рыковым и другими его соратниками, которые тоже играли большую роль в хозяйственном строительстве, была существенная разница. Каменев, например, впоследствии тоже назначенный одним из заместителей Ленина, ведал рядом важных хозяйственных дел; но Ленин не вполне доверял его политической дальновидности и предпочитал поручать ему писание проектов, резолюций, декретов и т. д. Глубокая пропасть лежала между Рыковым - деловым практиком - и фантазером Лариным. Наконец, не только было большое различие между Рыковым и Троцким, но бросался в глаза существовавший между ними антагонизм. Это был, с одной стороны, антагонизм враждующих ведомств - военного и хозяйственного (Рыков стоял тогда во главе снабжения армии), - а, с другой стороны, отталкивание двухх, пожалуй, противоположных характеров. Троцкий был и всегда оставался начальником, он даже со своими ближайшими сотрудниками никогда не поддерживал личных, дружеских отношений. В своих воспоминаниях он замечает, например, что за три года совместной работы со своим ближайшим сотрудником Склянским он никогда ни о чем другом не говорил с ним, как об армии, ее снабжении, вооружении и т. д. Рыков же, наоборот, был, в сущности, хорошим русским интеллигентом, типа старых земских врачей, человеком задушевным и любившим общество. Он часто приходил в гости к своим подчиненным, даже к некоммунистам, любил выпить с ними и «поговорить по душам». В этих беседах он позволял себе, хоть и не злобно, но с иронией, присущей заикам, рассказывать шутливо о работе многих своих товарищей. Рыков был очень высокого мнения о тех функциях, которые выпали на его долю и на долю его учреждения - Высшего Совета Народного Хозяйства. Согласно социалистической теории, которую в тот период поддерживал также Ленин, развитие советского государства должно было неизбежно привести к тому, что отомрут или будут упразднены все остальные комиссариаты, ведомства, учреждения и т. д., кроме хозяйственных. Государство, как орган насилия и принуждения, прекратит свое существование в тот момент, когда исчезнет борьба классов, и общественное руководство будет ведать лишь организацией экономической жизни. Рыков был очень горд тем, что партия и Ленин доверили ему возглавление этой важной области нового строя. Но это было для него еще одним основанием для довольно отрицательного отношения к ряду других ведомств, в особенности к военному, к Внешторгу и к Чека. В частных беседах Рыков неоднократно развивал свою идею о том, что только в его ведомстве, в ВСНХ, идет воспитание подлинных коммунистических деятелей; даже беспартийные работники, даже меньшевики и другие социалисты, сотрудничая в строительстве социалистического общества, проникались, мол, новыми, высшими идеями. Особенно, по словам Рыкова, можно было возлагать надежды в этом отношении на средние и низшие слои некоммунистических служащих. Наоборот, в военном ведомстве и во всей армии очень большую роль играли офицеры-белогвардейцы; они душой преданы старому режиму, их перевоспитать уже невозможно, и деятельность их поэтому ограничена периодом гражданской войны. Работники же ведомства внешней торговли, по мнению Рыкова, попав за границу, подвергались развращающему воздействию условий западной жизни и вырождались в средней руки «буржуев». Только вокруг ВСНХ чувствуется атмосфера - говорил Рыков - подлинного строительства социализма, ощущается влияние рабочих организаций и советской науки. Наконец, и с Чека у него было немало конфликтов. Когда Чека производила, время от времени, аресты среди беспартийных спецов, работавших в хозяйственной области, она, конечно, не запрашивала предварительно мнения Рыкова. Лишаясь неожиданно очень ценных подчас работников, Рыков вступался за них и, если ему самому не удавалось отстоять своих сотрудников, прибегал к помощи Ленина. Я был при том, как однажды Рыков раздраженно заявил одному из главных руководителей Чека (кажется, это был Уншлихт): - Ну что же с того, что у меня есть меньшевики? У меня-то они, по крайней мере, работают, а у вас зато сидит много белогвардейцев, которые прикрываются вашим учреждением и готовят нам всякие сюрпризы. Когда Рыков бывал навеселе, он избирал Чека неизменной мишенью своих шуток и насмешек. Подвыпив, Рыков становился особенно приятен. Друзья хорошо это знали и часто устраивали вечеринки, которые назывались«мальчишниками». Достать напитки было тогда очень трудно, но во главе Главспирта, заведывавшего распределением всех запасов алкоголя, был поставлен один старый большевик. Когда в намеченный день к нему, по специальному разрешению ВСНХ, обращался кто-нибудь с просьбой о выдаче алкоголя «ввиду болезни»,он, по фамилии больного», догадывался, в чем дело, и неизменно удовлетворял просителя. Особенно предприимчивым по устройству этих вечеринок был Квятковский, старый большевик, хоть и не член партии в это время; он был сыном политического ссыльного в Сибири, и о нем всегда шутливо говорили, что он «родился на каторге». На этих вечерах создавалась настоящая дружеская атмосфера: люди переставали чувствовать себя начеку и становились естественными и откровенными. Этому немало способствовал Рыков своей разговорчивостью, весельем, незлобивыми насмешками и простотой. В эти минуты, по поговорке«Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», Рыков часто - конечно,«в рамках допустимого»- жаловался на свою судьбу.

- Вот, - говорил он, - я сижу у руля социалистического строительства, в ВСНХ. Мне Ильич верит - и как все же трудно с ним! Никак нельзя на него положиться на все 100%. Придешь, обсудишь, договоришься, и он тебе скажет:«Выступи, и я тебя поддержу». А как только он почувствует, что настроение большинства против этого предложения, он тут же тебя предаст… Владимир Ильич все предаст, от всего откажется, но все это во имя революции и социализма, оставаясь верным лишь основной идее - социализму, коммунизму… За несколько месяцев до перехода к НЭП'у, у меня завязался с Рыковым очень серьезный разговор, в котором я высказал ему все, что думал и об экономической, и об общей политике власти. Я указывал ему на хозяйственное расстройство, на страшную разруху и выражал удивление, что власть упорно отвергает сотрудничество с другими течениями, которые могли бы дать ей много полезных и знающих людей. В частности - я говорил - к работе в ВСНХ, даже на руководящие ппосты, следовало бы пригласить некоторых меньшевиков. Незадолго до этого меньшевики, подчеркнул я, мобилизовали членов своей партии для борьбы с армией Деникина, подходившей к Туле; с другой стороны, они пользовались большим влиянием за границей, и сотрудничество с ними могло бы во всех отношениях быть полезным. Наша беседа происходила в один из тех моментов, когда обстоятельства и внутри страны, и особенно за границей, складывались неблагоприятно для русского коммунизма. В первые годы существования советской власти положение менялось несколько раз, и в зависимости от этих изменений Ленин определял свою политику по отношению к другим партиям. В 1917-1918 годах сами большевики не верили в прочность своей власти. Ленин говорил тогда, что просуществовать удастся, вероятно, три-четыре недели, но опыт этот останется заветом для истории; а Троцкий угрожал: если придется уйти, то большевики так«хлопнут дверью», что задрожит весь мир. Эта пессимистическая оценка сменилась огромным оптимизмом в конце 1918 года, когда разразились революции в центральной Европе после окончания мировой войны. И Ленин, и вся его партия загорелись тогда надеждой на быстрое развитие событий и победу коммунизма в других странах. В это время меньшевиков то сажали в тюрьму, то заигрывали с ними и старались привлечь их к работе, в зависимости от общего политического положения. (Когда впоследствии, уже в 1921 году, Ленин решил «спускать революцию на тормозах», он выступил с рядом статей, обосновавших НЭП, одновременно заявив:«...а меньшевиков и эсеров мы будем бережно держать в тюрьме»). Но через короткое время оказалось, что революции в Европе выдохлись, а восстания в Венгрии и в Баварии были подавлены. Оценка всей ситуации опять стала иной: после прилива революционного оптимизма наступила психологическая реакция. При таких условиях можно было поднять вопрос о привлечении к работе «инакомыслящих». Рыков, оказалось, передал о нашем разговоре Ленину, а через несколько дней Ломов сообщил мне, что Ленин относится положительно к моей идее и предлагает мне поговорить с меньшевиками о включении одного из их вождей, Ф. И. Дана, который в то время был мобилизован в качестве врача, в состав президиума ВСНХ. Впоследствии я узнал, что и по разным другим каналам шло зондирование почвы. И Ларин, и Каменев, и даже Бухарин предприняли некоторые шаги в том же направлении. Во всем этом сказывалось стремление привлечь к сотрудничеству и другие партии. Однако, из этой попытки ничего не вышло. Ленин готов был поручить меньшевикам видные должности, но он и не думал разделить с кем-нибудь власть; фактически, вся полнота ее должна была оставаться в руках Центрального Комитета коммунистической партии. Меньшевики отказывались, естественно, от такого рода сотрудничества, при котором они разделяли ответственность, не получая никаких прав. Впрочем, они предоставили членам своей партии полную свободу работать по-прежнему, в индивидуальном порядке, в хозяйственных и государственных учреждениях. Рыков возражал против привлечения Ф. И. Дана в ВСНХ: Дан, по его мнению, был слишком политической фигурой. Он привлечет к себе ряд меньшевиков, работающих в разных отделах ВСНХ, образуется меньшевистская фракция, - и это помешает работе всего учреждения. Тем дело и кончилось, и все осталось по-старому. Впрочем, иначе и быть не могло. Во время этих неудачных переговоров, я особенно отчетливо ощутил, что большевиков и меньшевиков, сынов некогда единой социал-демократической партии, разделяют не только разногласия, но и глубокая психологическая вражда, почти ненависть. Это была какая-то кровная ненависть, одна из тех, что разрушает и губит семьи.И восстал брат на брата», как сказано в Священном Писании. Большевики ненавидели меньшевиков с особенной остротой именно потому, что у них было общее с ними происхождение и прошлое, что те тоже были марксистами и в спорах с ними пользовались почти той же терминологией и опирались также на классовый анализ событий. Примирения быть не могло: либо смерть, либо полное торжество одного из противников могло положить конец этой братоубийственной распре. Я особенно чувствовал это, когда наблюдал, насколько властители Кремля в сношениях с буржуазным миром были уступчивы, все время нащупывая точки соприкосновения, тогда как в переговорах с социалистами они прежде всего находили точки отталкивания. Этот дух антагонизма и вражды господствовал в большевистской среде. Если внимательно вчитаться в писания Ленина, это явление становится понятным: его ненависть к «ренегату» Каутскому была во много раз сильнее его ненависти к Уинстону Черчилю или Кемаль-Паше. Советскому Союзу всегда было труднее сговориться с социал-демократом Гильфердингом, чем с рейхсканцлером Виртом. В то время как имена Рамсэя Макдональда или же Германа Мюллера произносились с презрением, потому что они были «социал-предателями»,мне часто приходилось слышать в разговорах о подчеркнутой готовности Ильича сделать некоторые уступки рейхсканцлеру Вирту или члену вюртембергского парламента Гаазу, и даже Стиннесу, во время их переговоров с нами о получении концессий. Борьба между большевиками и меньшевиками вызывает в памяти другой подобный пример: борьбу Бакунина и Маркса в 70-ых годах прошлого столетия, в эпоху Первого Интернационала. Поистине можно сказать, что война идей - тоталитарная война. Много позднее, во время Народного Фронта во Франции, мне пришлось быть зрителем и одновременно живым участником событий 1935-1936 годов. Тогда я понял, что, как невозможно смешение воды и масла, воды и огня, - так и сотрудничество между разошедшимися течениями, которых в прошлом объединяла общность социалистической платформы, немыслимо, если только неумолимая реальность истории не заставляет их идти на взаимные уступки. Не могут соединиться две социальные философии, из которых одна, в своей исторической эволюции, приняла принцип сотрудничества классов, а другая - стоит на позиции беспощадной борьбы между классами. Могут ли они найти общую линию взаимного понимания? Ведь рабочий класс, к которому все эти теории обращены, понимает их весьма просто и прямо: для него существует только«или-или», а не «постольку поскольку, и в его идеологии проведено резкое разграничение:«кто не с нами, тот против нас». Будучи совершенно нетерпимыми к социалистам всех толков- меньшевикам и эсерам - большевики несколько лучше относились к представителям беспартийной интеллигенции и охотно привлекали ее на свою сторону, - хотя и здесь не обходилось без недоверия, подозрительности и тяжких ошибок. По этому поводу я вспоминаю о нашумевшем деле бывшего директора Коломенско-Сормовских вагоно-строительных заводов А. Мещерского, - о котором я уже упоминал выше. Это был выдающийся инженер, организатор и промышленный деятель. Человек с широким образованием, европейским опытом, большой энергией и размахом, он стремился создать промышленный концерн в России по германскому образцу, с которым он был близко знаком. Он хотел объединить - еще до революции - в одно промышленное общество не только ряд заводов, друг с другом связанных и друг друга дополняющих, но еще и подсобные предприятия, которые обеспечивали бы главное производство необходимыми элементами труда, сырьем и пр. Еще до революции пермские лесные предприятия, где я тогда работал, были включены в состав Коломенско-Сормовского комбината, где директором был А. П. Мещерский. Я его знал с тех пор и не раз с ним встречался. В апреле 1918 г. Мещерский предложил объединить все металлургические предприятия России в одно комбинированное целое, с тем чтобы акции этого предприятия были распределены между промышленниками и государством. Но Совет Народных Комиссаров отверг «проект Мещерского» и постановил принять меры к национализации металлургических и машиностроительных заводов. С этого момента Мещерский попал в число «агентов капитала» и был взят под подозрение советской властью. Положение его становилось все более и более трудным. Он говорил мне: - Я готов продолжать свою работу и сотрудничать с властью и профессиональными союзами. Но я не могу работать с местными заводскими комитетами. Мне, в сущности, безразлично, кто является владельцем этих предприятий: частная ли акционерная компания или государство. Наоборот, я в известном смысле предпочитаю государство тем банкам, которые раньше держали нас крепко в руках; к тому же, государство может присоединить к нам те или иные подсобные предприятия, которые нам необходимы, и ликвидировать вредную конкуренцию крупных заводов, например, Брянского с Коломенским. В ВСНХ немало было разговоров, как поступить с Мещерским, как создать правление для этих заводов. Одна группа требовала удаления всего старого состава инженеров и образования «подлинного революционного управления». Во главе этой группы стоял некий Тамарин, человек с довольно неопределенным прошлым, незадолго до этого вернувшийся в Россию из эмиграции и ничего не понимавший в промышленных вопросах. Другая группа стояла за создание правления с участием, хотя бы частично, старой администрации и с присоединением представителей партии и профсоюзов. Наконец, решено было поручить Ларину и Ломову составление окончательного проекта. Зная о моей дружбе с Мещерским, Ломов предложил мне выяснить, пожелает ли тот остаться в правлении. Я мог заверить Ломова, на основании моих предыдущих разговоров с Мещерским, что согласие будет дано. Мне поручили с ним поговорить, и через 24 часа весь проект был готов. Однако, первая группа работников ВСНХ, узнав о предстоящем соглашении, снеслась с местным заводским комитетом, а заводской комитет снесся, со своей стороны, с Губчека, - и ночью Мещерский был арестован. Нужно было видеть возмущение Рыкова! Потребовалось вмешательство Ленина для освобождения Мещерского, и первое правление было создано с его участием. Старый большевистский рабочий Чубарь, некогда работавший в качестве рабочего на тех же заводах, а теперь уже поднявшийся высоко по партийной лестнице, был назначен председателем правления. Включен был также и Тамарин, и несколько представителей профсоюзов. Когда правление было сформировано, все были приглашены в ВСНХ, и Рыков, приветствуя их, всемерно подчеркивал свое доверие к Мещерскому. Он сказал ему: - Вы раньше имели над собой хозяином Шайкевича (бывший председатель Международного банка), но не чувствуете ли вы себя лучше, если теперь хозяином вашим является Россия? Мы, революционеры, создадим революционным путем промышленный комбинат, который сделается гордостью Поволжья! Так как среди инженеров на заводе были различные настроения и царила большая растерянность, то, по просьбе А. П. Мещерского, я отправился в Сормово, чтоб убедить их продолжать работу и заверить их, что Мещерский остался в правлении не по принуждению и не в качестве заложника, а вполне добровольно. Мой поезд прибыл в Нижний Новгород не утром, как полагалось по расписанию, а в 11 часов ночи. Попасть на завод, находившийся за городом, было уже невозможно, и я решил переночевать в Нижнем. Все гостиницы были реквизированы под правительственные учреждения. Я отправился пешком по улицам, утопавшим в непролазной грязи, и спросил первого встречного, куда бы мне направиться переночевать. Он указал мне вдали огонек:«Там вам все укажут». Придя туда и поднявшись на второй этаж, я убедился, что попал в губернскую Чека. Не без смущения я заявил, что прибыл из Москвы по делам Главлескома для выяснения резервов топлива на заводе. Какой-то рабочий сказал, что мест для ночлега нет, и разрешил мне просидеть тут же в комнате на стуле до утра. Мне пришлось воспользоваться этим разрешением. Я сидел в приемной нижегородской Чека, и, к моему ужасу, передо мной мелькали целые группы людей - я не видел лиц, а только фигуры, тулупы и пальто, - которых приводили, а потом уводили в какую-то комнату. Других выводили куда-то, и, как всегда в таких случаях, мне даже слышались выстрелы (быть может, их и не было). Это был ночной кошмар. Около 4 часов ночи явился человек, который представился мне:«Член коллегии Губчека. Чем могу служить?» Он выслушал меня и, к моему удивлению, даже достал мне стакан чаю. Но тяжелые впечатления этой ночи еще долго преследовали меня, и я начал понимать, почему А. П. Мещерский не захотел вернуться на завод, предпочитая оставаться в Москве, в составе правления. Впрочем, через несколько месяцев оппозиция со стороны рабочих и местной администрации сделала невозможным дальнейшее сотрудничество Мещерского, и при новой организации правления ему пришлось уйти. Он бежал за границу, а затем я его встретил в Лондоне в дни моего первого приезда в Англию. Он вновь говорил со мной о работе с советской властью и возмущался тем, что мы истратили в Швеции последние запасы нашего золота на закупку локомотивов; он заявлял, что, если бы на те же деньги были куплены нужные машины и организация производства была поставлена правильно, его заводы могли бы выполнить те же заказы. Когда я вернулся в 1920 г. из Лондона в Москву, я рассказал Ленину о моей встрече с Мещерским. Я заметил, что Ленин сочувственно отнесся к замечаниям Мещерского и не проявлял к нему никакой вражды; но реального значения это уже не имело, и Мещерскому не удалось вернуться на родину. Другие интеллигенты и спецы втянулись в работу, но в первые годы советской власти положение их было неустойчивым, над ними постоянно висела угроза оговора, доноса и чистки, со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая и тюрьму, и расстрел. Такое положение, конечно, не могло способствовать тому, чтобы работа этих лиц давала особенно хорошие результаты. Через несколько лет сами большевики принуждены были принять ряд мер для создания у беспартийных спецов, состоявших на советской службе, большего душевного спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Но это произошло уже в конце 20-х годов, в эпоху первой пятилетки.