"Повести" - читать интересную книгу автора (Сергеев Юрий Васильевич)

Юрий Сергеев Повести

Наследница

Кряжистый, бородатый старик неделю домогался встречи с министром МВД. В бюро пропусков уже вздрагивали, когда окошко застила лохматая шкура белого медведя, а голубые глаза из её косм дерзко вонзались в лицо дежурного. Бас двухметрового деда настырно гудел:

— Мне к министру!

— Генерал не принимает, — устало отвечал милиционер, — вам же сказано, что можете поговорить с заместителем.

— Не-а… мне надобно к самому, однако…

— Батя! Генерал не принимает, вы напрасно тратите время и отнимаете его у нас.

— При-и-мет… У меня государственное дело. Я не отстану.

Дежурный раздражённо сорвал трубку телефона и проговорил:

— Товарищ подполковник, этот дед снова буянит… Да-да… Маркелыч, опять… Я всё ему объяснил. Есть! Сейчас его проводят к вам.

Молоденький лейтенант дёрнул за рукав старика и строго вымолвил:

— Пройдёмте!

— Да на кой хрен мне ваш подполковник! — взъярился дед. — Мне к министру!

— Пройдёмте-пройдёмте… там всё решат, — заученно твердил провожатый.

— Ну и конто-о-ора, — покачал сивой годовой лешак и подхватил с пола замызганную котомку.

Одет был Маркелыч неподходяще для Москвы и высоких приёмов. На плечах — распахнутый плащ из грубого брезента, под ним виднелся застиранный и рваный свитер, полосатые штаны из матрасовки неопределённого цвета, а на ногах невероятного размера кожаные сапоги из лосины.

Лейтенантик мальчишкой смотрел на него снизу вверх и нервно озирался.

Шли они бесконечными коридорами с бесчисленными дверями. Чистенько, уютно и просторно в новеньком здании Министерства на Житной.

— Эко, сколь народу напихано тут! — изумлённо ворчал на ходу дед. — И всем работу придумывать надо… Бе-да-а…

Встретил их в кабинете молодой лощёный подполковник, строгий и надменный. Кивнул головой на стул.

— Присаживайтесь… э-э, представьтесь, пожалуйста.

— Александром Маркелычем меня величать… В тайге кличут Могутным, — грузно плюхнулся на стул. Вдруг резко вскинул голову, бесшабашно улыбнулся и пропел медведем: — Докель мучить-то станете?! Ить не отступлюсь, так и знайте. Я чё, из Приморья за тыщи вёрст сюда понапрасну пёрся? Мне к министру — и баста! Хучь на куски тут порвите, а слово ему скажу.

Подполковник указал глазами лейтенанту на дверь и резко проговорил, твёрдо пялясь на гостя:

— Министр — в командировке… говорите всё мне, я ему передам ваши проблемы, получите письменный ответ… гражданин Могутный…

— Не бреши… Я утречком видал, как он подкатил на машине, только не смог прорваться. Берегёте ево, как царевну!

— Перестаньте ёрничать. Говорите по делу, у меня нет времени.

— А чё говорить-то? Мне к министру, — невинно пялился дед и весело ухмылялся в бороду.

Подполковник отвёл глаза, небрежно закурил заморскую сигарету из цветастой пачки, печально посмотрел в окно, сурово нахмурил брови. Назидательно промолвил:

— Если мы… всех с улицы… будем тащить к министру… у него рабочий день рассчитан по минутам… нашёлся тут, ходок!

— Гнать вас, братцы, надобно отсель поганой метлой… Дать кажнему по широкой лопате и на работу в помёршие деревни. Ишь! Кабинетов не счесть, все забиты… ряхи красные поотъели на дармовых харчах… о лбы хучь поросят бей! А толку-то? Ить, ни хрена не делаете! Токмо казённые штаны понапрасну изводите, протираете. У меня дело, паря, государственное, не твово ума дело! Секретное! Веди к министру! Это вам не при Брежневе.

— Дед! А ведь, мы тебя посадим за оскорбление органов… — уверенно проговорил подполковник. — К министру ему захотелось! Уж шёл бы сразу в ЦК.

— Там ворья много, неспособно мне…

— Шизик, — вяло отмахнулся подполковник рукой. — Посадим!

— Не-а… Не посадите. Мне девяносто третий годок стукнул. Ежель уж с революции самой не посадили ни разу, знать, и счас не выйдет… Ить вы супротив ГПУ — бабы!

— Почему же… поса-адим, — потянулся милиционер к телефону, морщась от дыма сигареты.

— Вста-а-ть!!! Сосунок!!! Перед тобой полковник генерального штаба Дубровин Александр Маркелович! — рявкнул старик и хохотнул. — Вот так-то, паря.

Перепуганный милицейский чиновник действительно неосознанно вскочил, оторопело глядя на статно сидящего деда. Тот разительно переменился, уже смахнул притворную маску, и прорезалось в нём что-то властное, решительное, военное.

— Что вы себе позволяете?! — гневно задохнулся хозяин кабинета.

— Ты вот что, сынок… прежде чем пугать гвардейского офицера Русской армии, пожалованного самим императором золотым оружием за храбрость… проверь-ка по своим каналам, был ли такой полковник Дубровин… Счас я под другой фамилией… Потом будем гутарить. Проверь-проверь, а вдруг и взаправду был? Вдруг у меня, братец, не шизофрения, а дело государственной важности… ведь выгонят тебя, дурака, с насиженного и тёплого местечка.

Я при оперативном штабе Колчака служил, даю наводку для скорой проверки… пусть поднимут дела. Проверь, — дед кивнул головой на телефон, — я ить, из рук самого Александра Васильевича, кстати, умнейшего и доблестного офицера, боевые награды получал… есть у меня военный орден за Великий Сибирский поход… крест за храбрость от атамана Семёнова, тоже не совсем придурка, как вы его рисуете в книжках и газетах…

Вот они, родимые. Через всю жизнь пронёс, — старик бережно извлёк из-за пазухи свёрток и высыпал редкие награды на стол, — проверь! Мне к министру! Звони на Лубянку, там ребятки вышколены и дело знают, в один миг тебе подскажут, что к чему…

Подполковник набрал номер телефона и попросил дать справку из архива КГБ. Молча перебирал на столе награды, отводил взгляд. Лицо его налилось краской и тихой злобой. Старик это приметил.

— Не ярься, сынок, я уж больше ничего не боюсь… остынь. Раз тебя тут держат, исполняй разумно власть и не гоняй людей. Ить они за вашу советскую власть сколь голов поклали, сколь бед натерпелись? Имей совесть человечью! А то чё ж получается? Произвол волюнтаризма, вынуждаете думать по линеечке. От этого и идёт развращение.

У людей пропала охота трудиться и думать, надеются на власть. Небось помнишь, как писал Салтыков-Щедрин: «А что, если управление городом поручить мерзавцам?»…

Зазвонил телефон. Подполковник слушал, хмурил брови, резко проговорил:

— Раз был такой полковник Дубровин у Колчака, так и забирайте его к себе! Какие тут шуточки?! Могу этапировать… Ну, честное слово, здесь, вот сидит у меня, жизни учит.

— Никуда я не пойду, — устало встрял в разговор Маркелыч, — хоть што со мной делайте, дайте министру слово сказать…

Через светлые приёмные заместителей, наконец-то, провели Дубровина к двери министра. Какой-то суетливый полковник назидательно и трепетно шепнул в его заросшее волосьём ухо, привстав на цыпочки:

— Шесть минут! Не больше!

— Ла-адно, — отмахнулся пятернёй Маркелыч и вошёл в кабинет.

Его вплотную сопровождали трое молодцеватых ребят с настороженными глазами. Бог весть что может натворить дюжий старик. Отняли и проверили ещё в коридоре вещмешок, охлопали сильными руками, нет ли оружия.

Маркелыч от самой двери пытливо разглядывал генерала. Тот царственно восседал за огромным столом, в окружении множества телефонов. Ухоженный, улыбчивый, с цветастой колодкой орденских планок во всю грудь генеральского мундира. Смотрел на посетителя, как на диковинку.

— По какому вопросу? — озабоченно проговорил он, подписывая документы в красной папке. — Вы что, действительно полковник царской армии Дубровин, как мне доложили? — он отодвинул папку и с интересом стал разглядывать принесённые заранее награды старика. — Что-то не верится, как с того света!

— Он самый… говорить буду один на один, убери… этих, — Маркелыч небрежно кивнул головой на сопровождающих.

— Говорите-говорите, это проверенные люди из моей охраны.

— Нет. Уберите их, или разговор не состоится. Понимаешь, министр, — дед по-хозяйски уселся в мягкое кресло и налёг на стол грудью, не отнимая глаз от лица генерала, — понимаешь, сынок, помирать мне скоро, а гнетёт большая тайна… большая! Исхворался душой я. Нельзя с ей помирать. Не имею права… не дозволяет совесть! Надо исповедаться и снять с себя крест! Убери их! Речь пойдёт о Колчаке и… золотом запасе России!

— Так-так, интересно… Понял… Выйдите из кабинета, — строго приказал провожатым министр и торопливо отложил в сторону награды. Внимательно, с лёгкой усмешкой оглядывал деда. — Слушаю вас.

— Так во-от… Отступал я с Каппелем на Иркутск… Когда он обморозился и умер на моих руках, а верный ему Ижевский полк увёз по КВЖД тело в Харбин, где и похоронили его с любовью и почестями в часовне военной Иверской церкви…

Кстати, Ижевский полк состоял полностью из простых рабочих, я шёл с ним под Уфой с гармонями в атаку, и… сметали красных. Этим они развеяли ещё в ту пору всю классовую догму Маркса и Ленина о братстве пролетариев в моём сознании…

Каппель сумел им втолковать правду о революции: кто её и для чего делал…

— Революцию сделала партия…

— Увы, мой генерал, у меня живые факты истории, а вашими устами говорит теория… оставим стравленный и погубленный русский народ в покое… ты — красный генерал, я — белый полковник…

— Ближе к сути дела.

— Лиховал я и у Семёнова в Манчжурском отряде, бежал от сумасбродной храбрости и дури — Унгерна, попал в банду под Благовещенском. Крепкая банда, организованная талантливым и дерзким атаманом. Четыреста сабель, пулемёты, железная дисциплина, похлеще, чем у Унгерна. Исполнял я должность начальника штаба при атамане. Славно партизанили…

— Суть вашего дела, покороче, меня вызывают в Кремль, — значительно проговорил генерал.

— Подождут… Так во-от… В одном из налётов, отбили мы у обнаглевших чехов, кои виновны в смерти тысяч и тысяч русских воинов… Они угнали весь подвижной состав паровозов при отступлении Колчака, и солдаты наши раненые вымерзли в теплушках и снегах от Омска до Байкала… отбили у этих «братушек» похищенное ими золото русской казны…

— Много? — глаза министра загорелись.

— Да уж не мало, — Маркелыч заметил нервный интерес генерала, и это его насторожило. — Я стану говорить только о части ценностей… так во-от… У атамана была полусотня охраны из забайкальских казаков.

Пуще всего стерегли они большой, окованный медными полосами дубовый сундук, ловко замаскированный под зарядный ящик на задке пулемётной тачанки, запряжённой денно и нощно четвёркой первейших лошадей… Сундук был полнёхонек золота…

Кроме должности начальника штаба, исполнял я, при особом доверии атамана, обязанности казначея… под мундиром, на гайтане ключ от замка тяжёлого носил, караул сам проверял… Ответственность!

Служака я был отменный при старом режиме… Лихой! Заодно хранил в сундуке с золотом свой дневник, три клеёнчатые тетради. Их я досель почитаю более ценными… Если бы сейчас издать записки полковника Генерального штаба…

Живая история там, страшная трагедия в лицах, с ясными прогнозами плодов революции до сего дня… Удивительно, но я всё предугадал… Что очень легко уничтожить богатство, но очень трудно уничтожить нищету…

— Покороче, мне — на заседание Политбюро…

— И во-о-от… Пристигли нас войска ЧОНа, явно осведомитель был заслан в банду, каждый наш шаг они знали… Обложили в тайге севернее Благовещенска… Бой идёт смертный. Подскакивает атаман на своём Воронке и суёт мне что-то в руку, горячо шепчет на ухо, нависнув с седла… глаза бешеные, радостные боём…

Гутарит: — Отбери десяток служивых казаков охраны, скачите в лес и заройте сундук с казной… Потом чай затей и брось им в котелок эту горошину… Замаскируй! Мы ещё сюда вернёмся!

Дал адрес в Харбине, Нанкине… и ускакал. Лихой был атаман, на бой весело шёл… Приказ есть приказ… Сам я отобрал старослужащих, бородатых, самых верных и чтоб непременно дети были…

Через лес вырвались с казной. Глядь! А впереди — цепи красных! «Наза-ад!» — командую… Суматоха! Пульки уж над головами посвистывают. Какой тут чай?! Красные, слава Богу, остановились на опушке леса в засаде, не сунулись… Обложили… Мы отошли к приметной сопочке, и говорю казакам:

— Братцы! В прорыв пойдем ночью, а сейчас привал… Чайку бы сварганить! — Маркелыч вдруг застонал, прикрыл лицо ладонями-лопатами, глухо промолвил: — Будь он проклят, тот день, и вся ваша революция! Какой грех на душу взял! Пудовыми свечами… многими своими жизнями не отмолить… Спасал казну России…

А им что, казакам-то, верили мне свято. Для них привычное дело… Костерок бездымный затеяли мигом. Я приказал зарыть сундук… Пока они яму шашками копали, я сам с котлом за водой сходил… размял там клейкий шарик и растворил в котле… Никто не заметил.

Пока варился чай, замаскировали ухорон снятым дёрном — век не сыщешь, не отличишь. Ведь все они охотники были, звероловы первейшие…

Вскипел чаёк… Пьют, балагурят, сухари на ядрёных зубах хрустят… Я отошёл вроде бы по нужде, в ельник, а свою кружку оставил остужаться… Горе мне!!! Блазнятся они мне до сей поры! Проклятье Господне! Боже, прости меня… на суд твой явлюсь скоро.

Маркелыч истово перекрестился и опять поник, избегая взгляда министра, мучаясь, сгорая от стыда и боли, проживая в который раз тот страшный день.

— Вернулся когда… спят мёртвым сном богатыри, и пена изо ртов по бородам, лики сизые, языки прокушены… глядят на меня стынущими глазами и вопрошают словно: «Что ж ты натворил, ваше благородие… Как жить-то будешь?» Гос-с-споди-и! Страшный яд китайский… Скорый…

Сволок я их в теклинку, вместе с оружием, ветками закидал, по-христиански и похоронить-то недосуг было, бой опять подступал… Угнал тачанку подальше. Место зарытая казны помню досель… Ночью пластуном пересёк красную засаду, ушёл в Маньчжурию…

Харбин, Нанкин, Шанхай… Где только я не искал атамана по его адресам! Без толку… Видать, сгинул в том бою… Скушно мне стало на Китайщине, муторно без России. Пришёл к ней… Ишшо в двадцать пятом году явился с дикими старателями на Алдан…

Три раза документы менял, обличье и образ поведения… как только не прикидывался… ни ГПУ, ни НКВД, ни КГБ взять меня не сумело, хоть на пятки иной раз больно наступали, едва успевал ушмыгнуть. А теперь уж и страха нет, мой век прошёл…

Работал на ваш социализм исправно, два ордена отхватил за прилежание, персональную пенсию. Первый секретарь крайкома Чёрный… смешно… когда орден Ленина в Хабаровске мне вручал, оркестр играл… чуть я не раскололся, глядя на дурацкую суету и помпезность.

От Чёрных людей — почёт страшен! Грех! Да уж ладно, всё к одному. Главное, есть дети, семеро… внуки, правнуки. Только фамилию носят другую, беда… Может, они отмолят мои грехи. А мне покоя и смерти нет!

Достань этот клад, министр! Определи в казну России, может, откуплюсь перед ней? За что погубил людей, её верных сынов — казаков?! Не стоит всё золото их! Проклятье! — Маркелыч затрясся в тихом плаче, и вдруг на его плечи легли руки генерала.

— Успокойтесь… Пройдёмте ко мне в комнату отдыха, попьём чайку, можно и покрепче…

Пальцы у Дубровина тряслись, горячий чай выплёскивался через край фарфоровой чашки на колени, но он словно не чувствовал этого.

— И много там золота? — дошёл до сознания старика голос, голос ласковый и горячий, как китайский чай. — Ведь, вы оговорились, что в сундуке только часть… где-то есть ещё?

— Много… полный сундук. Вдесятером еле с подводы стянули. Поперва ево найдём, а потом будем глядеть дальше, как вы с этим ишшо распорядитесь.

— Место помните?

— Найду! Непременно найду! Рядом двугорбая сопка, курумник, у подножья косогора есть камень приметный… недалече от нево и зарыто… Правда, с той поры там не был, мучила страшная тяга поглядеть, костушки казаков по-людски перезахоронить, да пересилить себя не мог… Страшно там быть. Смертно! И ещё, моё самое главное условие наперёд, — Дубровин посуровел, выпрямил спину, испытывающе ловя взгляд министра, — самое главное моё условие передачи клада государству…

— Какое?

— По закону, мне обязаны выплатить двадцать пять процентов стоимости клада? Ведь так?

— Так… Я посодействую.

— Мне нужны письменные гарантии.

— Да получите вы свою премию, — хохотнул министр, — разве моего слова не достаточно?

— Нет, браток, дело очень сурьёзное, и ваша власть дурить народ обучилась лихо… Потом концов не найдёшь.

— Я так понимаю, что будет огромная сумма, куда же ты её собрался тратить, Маркелыч?

— С твоей помощью… как только клад отыщем и начислят мой пай, я хочу заказать и построить большой памятник… хороший и дорогой. Можно под Уфой его поставить, на месте боя… можно на Волочаевских сопках, где лёг Ижевский полк…

Только позвольте мне это сделать. Иначе я не укажу клад! На этом горестном обелиске будет скорбная надпись всем напрасно погубленным русским людям… и белым… и красным: «Тут нашли вечный покой сыны России. Каждый из них боролся за свои идеалы. Да рассудит их Бог — кто из них был прав!»

— Подобная надпись есть в Испании…

— Франко — умница… отец нации, он знал, что делал. Давно пора и нам осознать трагедию, примирить павших братьев… Страшен крестный путь наш… «Лес рубят — щепки летят»… Миллионы людей перемололи… Как страшен психоз идей!!! Психоз толпы и пророков падших! Слепой гнев толпы… умело подогреваемый и направляемый. Будут мне гарантии установки памятника?

— Будут… Это всё — не так просто, надо посоветоваться с Михаилом Сергеевичем. А что скажет Политбюро? ЦК?

— Генерал, будем искать клад либо нет? Я поверил в идею перестройки, потому и пришёл! Горбачев обратился лицом к церкви, только что подписал указ о борьбе с пьянством, оно уже довело народ до оскотинения. Я надеюсь… он поймёт. Реабилитацию надо начинать не с 37-го года, когда перебили участников предыдущих репрессий, заткнули им пулями рот, а с начала революции и гражданской войны.

Министр позвонил кому-то и приказал:

— Лучшего врача из кремлевской поликлиники приставить к Дубровину, номер «люкс» в нашей гостинице с питанием, купить новую одежду в магазине, — генерал смерил взглядом фигуру старика и, усмехнувшись, добавил, — в магазине «Богатырь»… Немедленно зайдите ко мне!

Он положил трубку и стал ходить по мягкому ковру вокруг деда, строго приказал:

— Больше ни единому человеку не проговоритесь о своей тайне! Это — мой приказ! Письменные гарантии получите незамедлительно. Я поговорю с Михаил Сергеевичем… Ставьте памятник!

Старик не отозвался. Сидел отрешённый в хрустящем от тяжести кресле, печально смотрел заслезившимися глазами мимо генерала в те далёкие годы… Что виделось ему? Непитый чай лился на пышный ковёр из судорожно сжатой в кулаке чашки китайского фарфора…

* * *

Спецрейс из Домодедова. Десяток рослых парней в геологических штормовках, с теодолитами и полосатыми рейками в руках, гуськом поднялись в пустой салон особняком стоящего самолёта. Потом к трапу подъехала чёрная «Волга», из неё вышли ещё трое и тоже скрылись в самолёте. Трап сразу же убрали.

Дубровина назойливо опекали чернявый врач и медсестра, одетые тоже в зелёную амуницию с ромбиками на рукавах «Мингео СССР». Взблёскивая большими очками, врач беспричинно лез к старику, щупал пульс, совал какие-то таблетки и требовал их проглотить.

— Отвяжись, ради Бога! — брезгливо отстранял его Маркелыч. — Вот же влип. Да не помру я! Ещё тебя переживу, суета… сроду лекарств вашенских не потреблял. В тайге всю жизнь провёл, на волюшке. Спиртик, токмо ваш медицинский, на пантах выстоянный, пью с устатку. Женьшенем балуюсь. Золотым корнем… Бабки, в деревнях, как меня углядят, так сразу по закуткам своим разбегаются, кормилицы свои берегут… А ты мне это непотребство суёшь… Отвяжись!

Маркелыч тяжело вздохнул и уселся в кресло:

— Фу-у… а где остальные люди-то? Неужто министр для нас такой агромадный самолётище подогнал? Эт сколь убытку!

Пухленькая, красивая и стройная медсестра, лет тридцати, с золотыми серёжками в ушках и кольцами с каменьями на пальчиках, вдруг поймала на себе внимательный взгляд старика и замерла.

Это был дерзкий и сильный зов мужика, благородный и притягательный. Своим пронзительным бабьим чутьём она потрясённо осознала, что слова о бабках — не бахвальство, что в нём скрывается что-то такое… властное, способное повелевать и увлечь, заверить в надёжности.

Она смутилась и отвернулась к иллюминатору, вглядываясь в кипень облаков под самолётом.

Изломанная душа Вероники Недвигиной, после двух неудачных замужеств, пустых истерик «интеллигентных» хлюпиков в случайных связях, барства пациентов к ней в престижной поликлинике, сюсюканья подруг с постоянным вожделением о богатстве и связях, давно ждала такого взгляда, такой надёжности и покорности перед ним…

«Чушь какая-то, — подумала она, — ещё мне не хватает влюбиться в девяностолетнего деда… чушь!» Родом она была из станицы Недвиговки Ростовской области. С неимоверными трудностями пробилась в Москву, на престижное место в лучшей поликлинике страны… дом — полная чаша и… пустой.

Холодный без семьи, без детей. Два медика, которые, при её помощи, на её хребте, стали кандидатами наук, — всё учились, рожать запрещали до защиты диссертаций, а потом их лихо уводили томные девочки из богатых семей.

Она поёжилась и закрыла глаза, страшно и одиноко стало от своей беспомощности перед волчьей жизнью, перед неопределённостью и слепой зависимостью, даже от этого холодного самолёта, ревущего в пустом небе.

Сломается что-то в нём, хрупнет мёртвое железо… И ничто не спасёт… рухнет она тряпичной куклой на землю, и — всё. И твёрдо решила, что никогда больше не сядет в самолет. Пусть выгонят с работы… Пусть! Нет сил смотреть, как вибрирует в пространстве конец хрупкого крыла.

Через этот горячий взгляд древнего мужика она в полной мере ощутила вдруг всю никчемность прожитых лет, их пустоту и обман, всю свою жертвенность доверчивой бабы, потраченную впустую на слюнтяев, всю пошлость и скотство бездушного «трахания» (слово-то какое пустили в оборот), ярко увидела мелочность и мерзость сплетен, животную суету у корыта с кормом, дешёвый ажиотаж нарядов и покупок, престижа и блата, за которыми идёт страшная плата растления тела и души, самой жизни.

На Веронику вдруг нашло какое-то помутнение, страшная обида на весь мир за своё одиночество, жалость и боль пронзили её. Разом выветрилась обычная циничность, отработанная годами.

С испугом почувствовала отвращение к себе самой, к накрашенному и напудренному лицу, к тошнотворному запаху французской туалетной воды.

Как со змеи, с неё вдруг больно и мучительно стала сползать кожа-маска преуспевающей женщины и открылась беззащитная, ранимая казачка Верка Недвигина, правнучка кошевого атамана, фамилию которого и носила досель станица.

— Да что это со мной?! Колдун старый, всю душу вывернул, — прошептала она и вдруг почуяла неодолимое желание ещё раз испытать на себе его взгляд. «Куда меня везут?!»

Она резко встала, отодвинув чемоданчик с медикаментами, прошла в туалет. Захлопнула двери и раскурила дрожащими руками сигарету. Захлебнулась дымом и раскашлялась до слёз. Потом долго смотрела на себя в зеркало, машинально поправляя руками прическу и вытирая краем платочка поплывшую краску с ресниц.

Печально глядели на неё из зазеркального небытия, из далёких космических миров пустые, вымороченные работой, усталые до отупения глаза. Они были огромны… вопрошали, трепетали, звали к бунту и непокорности судьбе. Вспыхивали в них решительные и безрассудные искры от пламени дедов-атаманов.

Когда привела себя в порядок и возвратилась в салон, то испуганно, украдкой оглядела спящего Дубровина. Он походил на библейского пророка: седая борода лопатой поверх добротного костюма, сивые густые брови, буйная, изжёлта-сизая грива волос на голове.

Лицо — безмятежно, с лёгким румянцем и почти без морщин, даже лоб. Трудно поверить, что этому человеку — за девяносто лет.

Вероника уселась в своё кресло. За иллюминатором — синь… солнце, жуткий простор и пустота одиночества. Самое страшное в мире — женское одиночество, самое безысходное и болезненное, самое ранимое и безутешное.

* * *

В Благовещенске их ждал вертолёт. Тайную экспедицию встретил сам начальник УВД, один. Проводил к вертолёту и молча откозырял. Турбины уже работали, в салоне грудились ящики с продуктами, палатки, резиновые лодки и всё необходимое для работы в тайге.

Когда вертолёт взлетел, майор Гусев, командир группы поиска, развернул военную карту, изданную ещё до революции картографическим отделом корпуса военных топографов, и обратился к Дубровину:

— Укажите на десятивёрстке место поиска. Я ещё путаюсь в этих дюймах… в одном дюйме — десять вёрст… Лучше бы наш военный планшет взяли.

Старик молча ткнул пальцем, внимательно сощурил глаза. Гусев предупредительно сунул ему большую лупу.

Дубровин усмехнулся и промолвил:

— Очков ишшо не одеваю… вот у этой сопочки присядем, вроде бы она… — рокотал он, заглушая свист винтов и гул турбин.

— Нам нужно точно, без «вроде», вертолёт за нами прибудет по радиовызову, к вечеру его надо отпустить, чтобы не привлекать внимания местных жителей. Мы — геологи, и всё… Будем пешком искать.

— Ясно дело, вот надлетим над сопкой, точно скажу. Северный склон её в осыпях к реке. Признаю!

Молодые спецназовцы пялились в окна, весело балагурили в ожидании приключений, романтики. Из оружия в группе было два охотничьих карабина и пистолет Стечкина у Гусева. Один из парней ещё в воздухе настраивал войсковой миноискатель и ещё какой—то хитрый прибор.

Долго кружились над зоной поиска. Гусев открыл иллюминатор, и Маркелыч внимательно глядел вниз. Там проплывали сопки-близнецы, вокруг них вились бесчисленные ручьи. Голубеющая тайга марилась к горизонту в полуденном зное.

— Кажись, вон та сопочка, — ткнул пальцем в пространство Дубровин, — скажи, пусть ближе подлетят.

— Чёрт их разберет сверху-то, — смутился старик. — За полста с лишком годов тут лес выдул до неба, да и вырубки… надо садиться. Пешочком — сподручней.

Вертолёт медленно опустился на поляну у небольшой реки. Смолкли турбины, остывающий свист винтов буравил набрякший запахами тайги воздух.

Дед спрыгнул на землю и молчком пошёл к сопке, врач еле поспевал за ним, путаясь в некошенной веками траве.

— Да отвяжись ты от меня! — громыхнул голос Маркелыча. — Вот надоел!

— Не имею права, вдруг вам будет плохо.

— Гусев! Забери ево, не то утоплю в реке!

— Доктор! Не беспокоитесь, — окликнул его Гусев, — ничего с ним не случится, возвращайтесь!

Врач нехотя повиновался, оглядываясь на уходящего Дубровина.

— Ему надо побыть одному, придёт, — успокаивающе проговорил Гусев, разделся до пояса и стал шумно умываться у берега.

Спецназовцы дружно последовали его примеру. Дед вернулся только к обеду. Оглядел загорающих на траве спутников и уверенно проговорил:

— Она… выгружайте скарб, — устало присел на валежину.

Ему подали разогретую на костре банку консервов, большой ломоть свежего хлеба и кружку чая. Старик с аппетитом умял, а чай выплеснул на траву и вдоволь напился прозрачной и холодной воды из реки.

— Таёжник, а чай не любишь, — заметил это Гусев.

— Вовсе ево не потребляю… мутит от нево, — проворчал старик, — водица скусней. Ишь! Ты глянь! Хариусы играют на плёсе, с голоду не пропадём. Леску и крючки у вертолётчиков возьми, они все поголовно завзятые рыбаки.

Вот и прилетели… Здравствуй, землица… вот и свиделись, а я уж не чаял…

Когда стих гул вертолёта за сопками, разбили лагерь из трёх палаток. Медсестре выделили маленькую, двухместную, отдельно. На дно палаток настелили душистой травы, развернули новенькие спальные мешки, сколотили из жердей общий стол у кострища и скамейки.

Маркелыч руководил устройством бивака, а потом вырезал удилище и нахлестал полное ведро хариусов. К поискам решили приступить на следующий день. Солнце медленно ушло за окоём, тихий тёплый вечер подступил к костру.

Привольно развалившись на брезенте, Маркелыч безотрывно глядел на огонь, запашистая уха кипела в ведре над пламенем, дымок сладостно резал глаза.

— Курорт! — проговорил молодой, здоровенный парень с веснушками по носу. — Красотища… тут и Ялты не надо.

— Смертный бой тут был, сынки, — глухо отозвался Маркелыч, — русские люди, в дьявольском помутнении, друг друга люто изводили… шашками на капусту секли, дырявили из пулемётов и револьверов, сшибали насмерть из винтов…

Братоубийство, не приведи Бог вам такое испытать, а ведь, могёт быть… Всё те же дьявольские призраки правят миром, бредят идеей о вселенском владычестве… Марксы создают теории, а вот тут, в просторной тайге, где на тыщи лет всем места хватит, бьются в дикой злобе простые люди. Помирают неведомо за что.

— Товарищ Дубровин, вы что, против советской власти? — с лёгким смешком спросил вёрткий доктор, взблёскивая красными от огня стеклами очков.

— Я — против дураков! Ведь, мне пришлось неделю ломиться к министру… простому человеку в вашей Москве ходу нет, это, что же за советская власть?

А в любой вшивый райком вашей партии, где завсегда на видном месте прописано, что она и ум, и честь, и совесть нашей эпохи, — совсем не сунься, в колхоз ежели выехал первый секретарь, то ополоумевшая милиция, с мигалками на машинах, всех шугает с дороги за версту, малых и старых. На сраной козе не подъедешь к тому партийному вождю…

Это за ево спесь тут чоновцы головы клали? Это за нево революцию делали, бились в гражданской войне и голодах, опосля в лагерях гинули, на фронтах с немцами?! Никогда помещики и баре не позволяли себе такого. Уж я — свидетель. Меня газетками вашими не совратишь…

Тот же вчерашний Брежнев? Срам один! Весь обвесился орденами, как деревенский дурачок. Совесть-то хучь была у нево? Скромность Царя, вами убиенного, в сравнении с генеральным секретарём — предел святости, скромности и разума. Да что говорить!

Много дров наломано, ох, как много… Больно за Россию, за державу великую и богатую. Разорили… В деревнях поруха, вымирают кормильцы, пахотные земли в запустении, и все ломимся к мировой революции, а сами скоро с голым задом будем.

Догматизм идей мёртвых и фанатизм воплощения чужих теорий — вот что надо рушить. Отрекаться немедля! Опомниться надо, покаяться перед убиенными напрасно людьми в гражданской бойне. Помирить навеки красных и белых… Братьев. За этим и прилетел сюда…

Вероника Недвигина смотрела через костёр на Маркелыча. Страх и жалость шевелились у неё в душе к этому могучему, наивному в своей правде старику.

Впервые она слышала такие крамольные и смелые речи и понимала сердцем, что прав он. Ловила на себе взгляды разомлевших в отдыхе мужчин, взгляды оценивающие, многозначительные, раздевающие.

Нет покоя и здесь. Верным делом, этой же ночью кто-то полезет в палатку к ней, кто-то станет божиться в любви с первого взгляда, чтобы потом небрежно похвалиться в Москве своей победой над единственной женщиной, что он оказался проворнее всех, всех удачливее.

Под свежую уху врач выставил литр спирта, и ужин закончился весело, даже с песнями. Как ни уговаривали Маркелыча, пить он отказался, ушёл в палатку и лёг поверх маломерного спальника отдыхать.

В темноте позванивали комарики, путались в бороде, дурманяще пахло вянущее разнотравье подстилки. Дубровин задумался:

«Может быть, зря открылся с золотом? Профукают ево в Москве, разворуют. Может, правильней оставить его навеки в земле, подальше от соблазна людского? Так нет… жалко, пропадёт! Может, на него завод какой нужный построят, дома людям возведут… И дневники… Если бы не они да не пришла тоска памятник установить, может быть, и не решился на такое дело».

Уж больно хотелось ему прочесть былое, полузабытое, такое далёкое, как в иной, неземной жизни…

Может быть, когда понадобится людям истина гражданской бойни: с фамилиями, фактами, количеством штыков и сабель с обеих сторон, причинами поражений, подлинными приказами с росписью Колчака, Семёнова, Унгерна…

В сундуке с золотом осталась кожаная офицерская сумка, набитая документами и оперативными картами тех лет, тщательно собранными полковником Дубровиным. И дневники…

У костра шумели, подвыпивший доктор читал какие-то длинные и несуразные стихи. Там была новая жизнь, новые люди пришли на страдалицу землю. Люди сытые, заметно ленивые от этой сытости и власти.

Понравились Дубровину молодые русские парни, служащие в каком-то особом отряде милиции. Крепкие, мускулистые, по-военному исполнительные и расторопные. Так и уснул в воспоминаниях Могутный…

Когда Вероника улеглась в прохладный спальник в своей палаточке и начала дремать, как она и предвидела, заявился пьяный доктор. Нащупал её во тьме, самоуверенно и нахально предложил погреть в спальнике.

Она, долго не разговаривая, наотмашь треснула по белеющему пятну лица крепкой ладонью и приказала убираться. Доктор выругался, задом выполз из палатки, напоследок пригрозив, что разберётся с ней на работе в клинике.

Тошно стало у Вероники на душе, грязно. Она долго не могла уснуть, а когда провалилась в забытье, то пришло чудное видение… Она летела над жёлтой землёй и видела сверху огромную массу людей. Они ей не казались толпой, каждого человека она видела отдельно.

С ужасом понимала она, что вместе стоят — мёртвые и живые. Она узнавала многих из них. Людское море заливало землю от горизонта до горизонта. Все они были красные, огненные на желтом фоне…

Страшно было Веронике, холодило сердце. А она всё летела и летела, и не было конца красным людям… Сон был настоль пронзительным, ярким и пугающим, что пробудил её глубокой ночью. Бешено колотилось сердце.

Вероника выскочила из спальника и опрометью кинулась к потухающему костру. Так и просидела у огня до утра, боясь вернуться в палатку.

Четверо суток Дубровин ходил в одиночестве вокруг сопки. Не мог найти памятного камня и той теклинки, куда сволок померших казаков. Извёлся весь, осунулся лицом и сгорбился.

Не давался в руки клад, видимо, смертный грех отводил, кружил и не дозволял прикоснуться к ухороненному золоту.

Утром, на пятый день, Гусев не выдержал:

— Дед, может быть, ты всё придумал? Так признайся лучше, не мучай себя и нас.

— Молкни, паря! — осерчал Маркелыч. — Видать, присели мы не у той сопочки, к северу ещё была пара двугорбых… прикажи свернуть табор, и двинем туда. Скарб можно лодками резиновыми по реке сплавить, как раз в ту сторону текёт. Прикажи! Каменная осыпь тут не та, курумника нет.

— Давай вызовем вертолёт и перелетим?

— Погоди, не булгачь людей… Тут всего верст пятнадцать, за день переберёмся. Я в дороге пригляжусь, зацеплюсь глазом за приметы. Давай пёхом.

Вторая сопка оказалась тоже не та. Двинулись к третьей. Маркелыч долго оглядывал её от берега речки и неуверенно обронил:

— Кажись, она…

— Маркелыч! — раздражённо проговорил Гусев. — Если и это не та сопка, вызываю вертолёт!

— Дело хозяйское, дак приказ не исполнишь… вызывай, улетай, а я тут остаюсь. Всё одно сыщу. Мне вашего золота не надо, а тетрадочки свои в котомке унесу. Улетай!

Разбили бивак, старик опять ушёл с лопатой к сопке. Вернулся затемно, успокоил:

— Кажись, нашёл… утречком станем копать.

С запада наплыла низкая туча, и до полуночи молотил мелкий дождь. К утру разведрило, ударило яркое, тёплое солнце. Вся группа гуськом пошла к сопке, на плечах несли лопаты.

Росная трава как-то особо благоухала, отпар цветочного настоя шибал в ноздри. Старик остановился на небольшой полянке, отмерил от вросшего в землю камня десяток шагов и очертил лопатой квадрат метра четыре на четыре.

— Где-то тут! Копайте… должно быть не глубоко, шашками рыли яму… Принимайтесь за дело.

Врач, за время поисков и переходов, приучил всех к редким и удивительным таблеткам в желатиновых разъёмных капсулках. Этот секретный «допинг», как он его называл, сразу прибавлял силы и снимал усталость.

Он опять засуетился, все ребята получили заветные таблетки и проглотили их, по очереди запив водой из фляжки. Только один Маркелыч упорно отказывался от допинга, плевался и ругал врача в лохматую бороду. Силенок ему хватало своих.

Дружно принялись рыть землю, а старик, со своей лопатой, ушёл в лес к небольшому овражку, густо поросшему кустарником и бурьяном. Выкопали яму с метр глубиной, но никаких признаков сундука не обнаружили.

Кликнули Маркелыча. Землекопы удручённо стояли вокруг ямы и выжидающе смотрели на него. Гусев опять подступился с сомнениями:

— Дед! Может быть, хватит нам мозги вправлять?! Никто здесь ничего не зарывал, веками суглинок слежался.

Может быть, ты ошибся?

— Сказано, копайте! Золото имеет норов в землю уходить… всяк старатель знает. Ройте! — сердито оглядел всех и опять ушёл в кусты.

Только к обеду, на глубине двух метров шестидесяти сантиметров, лопаты ударились о твёрдое. Гусев спрыгнул в яму, осторожно разгреб руками землю и увидел почерневшие дубовые доски, окованные медными полосами.

Дальше работали осторожно. Обрыли сундук со всех сторон, он был закрыт на проржавевший амбарный замок. Позвали Маркелыча. Тот скоро пришёл, встал медведем на краю раскопа, строго промолвил:

— Гусев, убери лишних людей из ямы, то, што вы счас увидите, не для слабонервных. Поддень ломиком замок, ключ я утерял… кажись, в Шанхае…

Гусев и его помощник сорвали замок, поддели лопатами крышку. Медленно, со скрипом и скрежетом, она откинулась, и открылось нутро сундука. Все замерли… Хлынуло солнце из земли…

По самый верх сундук был набит золотой посудой, монетами царской чеканки, иконами, табакерками и портсигарами в дорогих каменьях, золотыми ложками, причудливыми сосудами… В углу чернела потрескавшейся кожей пухлая офицерская полевая сумка и рядом маузер в колодке…

— Вот это да-а-а, — тихо проговорил кто-то из молодых ребят, — тут же золотья на миллионы!

— Ему нет цены, — отозвался Маркелыч, — это золото государственной казны, золото царей наших… Глядите не уворуйте! Сам порешу, коли возьмёте хоть малость… Это золото не наше… Принадлежит России самой! Всё просчитайте, опишите. А может, и не надо, у меня в сумке опись есть, подай иё, Гусев…

Дед открыл сумку и вынул пожелтевшие листки, заполненные каллиграфическим почерком. Внимательно просмотрел их и уверенно заключил:

— Всё занесено в реестр до монетки. Тут одних десятирублевок царской чеканки, ежель перевести с фунтов, будет сто пятьдесят девять килограммов, общий вес золота с окладом редких икон, посудой и прочей художественной мелочью более двадцати пудов…

Вот так-то, ребятки… Оприходуйте, опечатайте в холщовые мешки, что загодя я велел припасти, и повезём это добро в Москву, в Гохран иль в Оружейную палату, куда надобней, там определим…

Старик бережно извлёк из ссохшейся сумки три толстые тетради в клеенчатых переплётах и торопливо стал их листать, радостно проговорил:

— Слава Богу! Можно прочесть, — опять уложил тетради в сумку, завернул её в снятый с себя пиджак и отнёс свой драгоценный архив в сторонку.

Опись клада длилась до вечера. Гусев сам извлекал из нутра сундука золотую вещицу и диктовал помощнику её название, после чего она тщательно взвешивалась на специальных аптекарских весах и упаковывалась в мешок. Вечером он сверил опись Дубровина и свою, всё вроде сошлось точно.

Уставшие, перемазанные суглинком люди ужинали прямо у развёрзнутой ямы, получив с устатку от врача по стаканчику спирту и привычной таблетке-допингу.

Врач был непривычно спокоен, поблёскивал стёклами тяжёлых очков, важно расхаживал возле кучи мешков, опломбированных и пронумерованных алой краской. Вероника забеспокоилась о старике, который опять надолго ушёл в лес, и направилась к нему. Её догнал врач, сунул в руку желтую таблетку.

— Выпейте немедленно. Вероника Александровна, на вас лица нет… Конечно же, такое увидеть! Какие драгоценности! Какие там кольца в шкатулках, ожерелья, подвески с бриллиантами, изумрудами… С ума можно сойти! Выпейте, я приказываю!

— Сейчас, сейчас, — она видела глаза врача, и что-то в них настораживало, пугал какой-то лихорадочный блеск, шизофренический гипноз, его не могли скрыть даже очки, — сейчас выпью, только найду Маркелыча.

— Выпейте немедленно, — жёстко настаивал врач и узил глаза.

— Я прекрасно себя чувствую, — проговорила она и вдруг услышала сдавленный крик от раскопа, — что там случилось?

— Всё нормально, ребятки радуются, я им весь спирт отдал. Выпейте! — врач оглянулся и вдруг бросился назад.

Вероника пожала плечами, повертела в пальцах желтую капсулу и выбросила её в траву. Старика она застала за работой. Маркелыч сделал свой раскоп.

На траве валялись ржавые стволы кавалерийских карабинов, казачьи шашки в истлевших ножнах, на дне ямы груда почерневших костей и черепов.

Маркелыч всё укладывал ровнёхонько, вздыхал и трясся в плаче, когда Вероника неслышно подошла к нему. Испуганно оглянулся на неё и сник.

— Вот он, девка, грех-то мой… Порешил людей зазря… Неотмывный грех, — он сбросил в яму всё оружие, оставил только одну шашку с сизым потемневшим лезвием, с едва заметными кольцами по нему, — это моя, возьму на память… Редкой златоустовской стали булат, никакое время её не берёт, хучь счас в бой с ней иди… даже остроту не потеряла. Ухватистая, бриткая! Бывало, в конных схлёстках не было от ней спасу… австрияков рубил до седла… до седла и красных… что было… зачем? Вызверили народ и кинули друг на друга. Супостаты!

Он быстро закидал неглубокую ямку землёй, отёр шашку о траву и перекрестился над холмиком.

— Простите меня, казаки… отдаю золото России… за нево смерть приняли, а может, иначе мне надо было сделать… Бес попутал! Простите, родимые… Пошли, девка. Попрощался я, крестик какой-никакой соорудил над ними, теперь можно помирать. Пошли на бивак…

Издали доплыл зовущий голос врача. Маркелыч шёл впереди, сжимая шашку под мышкой. Вероника едва поспевала следом. Старик выглянул из кустов и вдруг резко остановился, сильно и больно дёрнул за руку, пригнул к земле медсестру. Простонал, обернувшись к ней бешеным взором:

— Беда-а-а, девка! Один доктор… боле никого не видать. Я ить чуял, што так и будет! Беда-а-а…

— Что случилось? Что вы глупости говорите, какая беда? Пустите же мою руку, я пойду!

— Тихо! Неразумная баба! Ты только поглянь, как он с карабином рыщет… Беда! Ты, вот што, мимо могилки беги к реке и ухоронись, из кустов не высовывайся… Нет, погоди. Сюда бежит, ляжь! Коли што случится со мной, уползай, не показывайся ему на глаза, порешит!

— Да что вы плетёте?! Ведущий терапевт в Кремлёвке!

— Потому и не показывайся, — зло шипел дед, — ах, я старый дурак! Куда сунулся, в самое паучье гнездо… Кому там нужен памятник русским людям! Ну, не-е-ет… хрен вы получите! Лежи, не пикай, — старик проворно сунул шашку за спину под пояс брюк, пропорол ею дыру в штанине сзади и встал во весь рост с этим хвостом. Вышел на поляну в предвечерние сумерки…

— Дохтур! Дохтур! Там врачиха малость покалечилась, ногу в курумниках изломала, черт её занёс в каменья за цветками!

Он шёл открыто на врача, слегка прихрамывая, размахивая грабастыми руками. Вероника с ужасом смотрела на него, на всё это и ничего не понимала. Но какая-то необоримая, магическая воля Дубровина заставила её повиноваться, вжаться в землю и затаиться. Доктор пёр на старика со вскинутым карабином, его нервный, язвительный хохоток доплыл к кустам.

— Здра-асте, господин полковник, а мы вас ждали…

— Где остальные ребятки, на бивак ушли?

— Там! — доктор кивнул головой в темнеющее небо. — Сейчас ты, старый хрен, отправишься их догонять… Значит, ножку Вероника сломала… Ах! Как жаль… бабец ещё хоть куда… Жаль, придётся её тебе с собой за компанию брать, но сперва я с ней побалуюсь…

— Не дури, вражина, ить тебе этого золота не вынести, не скрыться с им… Тут всё милиция прочешет… Не дури!

— А теперь, полковничек, раскалывайся! Где ещё схоронил колчаковское золото и сколько!

— Тебе этого мало?

— Мало! Завтра прилетят мои люди, и мы на дыбе вытряхнем из тебя тайну, да и специальные лекарства у меня есть, всё расскажешь от психотропных укольчиков — с самого рождения! Ведь, ты сказал генералу, что сундук — малая часть золота. Раскалывайся, или пристрелю! — Врач для испуга выстрелил поверх седой головы и спешно передёрнул затвор. — Ну?! Считаю до трёх! Ра-аз… два-а…

— Ладно! Твоя взяла… есть ухорон в озере, шашнадцать подвод в полынью разгрузили золота, всех возчиков потом вырубили начисто.

— Где эти озёра?!

— Дак на словах разве покажешь, а без меня никто не знает, — старик сделал пару шагов вперёд, мрачно глядя на чёрную дырку ствола в трёх метрах от себя и на горящие кровью очки от заката, переступил ещё шажок.

— Не приближайся! Убью!

— Так же мы вроде сговорились, што укажу озеро. Отсель недалече… пару часов на вертолёте… Монеты были в ящиках, прям с ними вместе и топили… золотьё шибко тяжёлое… шашнадцать подвод… это тебе не казачий сундук.

Могутный сделал ещё шаг и вдруг радостно рявкнул через голову доктора:

— Гусев?! Эт чё он надо мной вытворяет?! Под винтом держит! По какому приказу?!

Доктор резко обернулся к раскопу, вглядываясь, а когда начал поворачивать голову на Маркелыча, услышал над собой резкий соколиный свист, а потом хряск своей ключицы… рёбер.

Карабин сам выпал из правой руки, а левая, с косой половиной тела, отвалилась и ударила мёртво по коленям. Голова ещё работала в диком недоумении, он ещё видел лицо разъярённого старика перед собой и невесть откуда взявшуюся окровавленную шашку, он ещё услышал его громовые слова, перед тем как потух кровавый закат в глазах, залитый ослепительной тьмой:

— Баклановский удар тебе… собака! Брезгливо вытирая шашку о заморскую одежду убитого, Могутный обернулся к кустам и громко пророкотал:

— Верка-а! Беги сюда скорей, скорей! Могёт быть, кто ишшо живой там из ребяток?.. Отхаживать надо!

Вероника послушно выбежала на поляну, козой сиганула от разрубленного наискось врача и заорала дурниной.

— Перестань блажить! — ловко поймал её Дубровин и лёгкой пощёчиной хлестанул по лицу. — Охолонись! Беда, девка… Потравил он весь народ своими таблетками, видать, другие подсунул… Я сразу всё понял… не зря он приручал к им… Ох, собака! Опять моя вина! Опять смерти за этим проклятым золотом вьются. Беги! Беги к яме скорей! — Сам поспешал за ней.

А вот и раскоп… Сведённые судорогой, валялись на траве все десятеро. По остановившимся глазам и синюшным лицам Недвигина сразу поняла, что помочь этим людям уже ничем не сможет. Она пьяно бродила меж ними, пытаясь нащупать пульс на холодеющих тяжёлых руках, тонко, по-бабьи выла и опять плелась вокруг ямы.

Вася, тот самый молодой, веснушчатый, крепыш, видимо, в смертных судорогах упал вниз на раскрытый зев сундука, обнимая его руками. Гусев успел вытащить пистолет, но не смог вставить обойму, она светилась тусклыми гильзами у него в кулаке.

— Сердца послухай! Послухаи! Неужто все… Боже ж ты мой! — Дед сам кинулся расстёгивать зелёные геологические штормовки, мял ухом ещё теплые груди молодых ребят и наконец отступился. — Всех порешил! За это дерьмо, — он с силой пнул звякнувший мешок, подошёл и обнял вздрагивающие плечи медсестры. — Успокойся… в страшную карусель мы попали, тут очень большие чины замешаны… Надо быстрей уходить.

— К-к-куда?!

— Мне-то один хрен помирать, а ты — девка молодая… жить надо… Ребят в этой яме зароем, золото по реке сплавим и перехороним.

— Как зароем?! Надо сообщить в милицию!

— Ду-ура! Иль ты не видишь, што самая верхняя милиция тут замешана?! Дура! Откель этот очкарик прознал, што я говорил министру об останнем золоте? Слухай во всём меня, иль сгибнешь почём зря… а помирать тебе никак нельзя… ни в коем разе… Ты ишшо не ведаешь, как ты нужна, девка!

Каменная, булатная стань, слёзы иссуши, чтоб ни одна хворь, ни одна пуля тебя не взяла… Ты — наследница Русского золота! На-а-асле-едни-ца-а!!! Поняла?! Ты должна ево принять от меня и передать России, когда люди в ней при власти будут, а не звери… Поняла хоть?

— Что вы говорите?! Какая наследница! Надо сообщить…

— Молкни! Бери за ноги вот этого…

— Зачем?

— Сказано, бери! — Старик опахнул её жесткой силой своих глаз. — Вот так-то… Слухай меня, выбору у нас нет…

Он уложил всех вокруг сундука по дну ямы, прикрыл им лица одеждой и взялся за лопату. Вероника уже сама подняла лопату с земли, стала бросать суглинок в раскоп. Работали молча, почти до полуночи. Ущербная луна нависла в зените.

Её тусклый, дьявольский свет озарял мертвенно две согбённые тени. Когда зарыли и заровняли, Могутный притащил бурелома, комьев мха и наспех замаскировал раскоп.

— Хватит! Утром подправим… пойдём того гада в кусты оттянем. А потом на бивак, и спать! Нам силы нужны, девка, много сил…

Они перетащили хлюпающее кровью тело врача в овражек. Старик наскоро закидал его землёй, тихо ругаясь в бороду:

— Шашку о тебя осквернил… поганый… Да штоб тебе пусто было… дьявол! Сколь горя наделал…

Пришли в пустой лагерь. Маркелыч разжёг костёр, разогрел в нём банки с тушёнкой, поставил перед Вероникой.

Делал он всё неспешно, уверенно и молча. Приказал сурово:

— Ешь!

— Не могу, какая уж тут еда…

— Сказано, ешь через силу!

Она опять безвольно повиновалась, не разбирая вкуса, глотала горячую тушёнку, слёзы текли по щекам, всё тело колотило дрожью, зубы выстукивали по ложке.

Ужас от случившегося парализовал её сознание, всё казалось нереальным, как во сне… Ей чудилось, что вот сейчас очнётся и увидит у костра знакомые лица ребят… Гусева, врача…

Не могла вместить её душа этих смертей, не осознавала ещё ни слов старика, ни происходящего. Она взглянула на Маркелыча, коршуном застывшего над жарким костром.

Только сейчас заметила, что он в одной белой рубашке, порванной и грязной. Большие ладони его сжимались в кулаки, и опять безвольно распрямлялись сильные пальцы. Огромный и страшный своей мощью, он смотрел на угли, губы что-то шептали сокровенное, не слышимое ей.

Вероника вздохнула, поднялась и заботливо укрыла его спину и плечи одеялом из палатки.

— Благодарствую… слава Богу, прошла у тебя паника… Бе-да-а, девка… надо нам держаться вместе. Мы теперь им лютые враги, станут ловить нас беспощадно, вот поглядишь…

Завтра начнём сниматься отсель, и один уговор — слухать во всём меня. Такие дела не для жалостливого бабьего ума… Золото надо сплавить по реке хоть на пару вёрст, тут сыщут собаками… У нас с тобой очень важное есть дело, окромя бегов от них.

— Какое?

— Не всё сразу, потом скажу… Иди спать, утро вечера мудреней.

— Какой теперь сон! Я боюсь… Зачем он отравил ребят? Он что, шизофреник, больной?

— Задание у нево было такое, с первого дня к таблеткам приручал… А потом дал яд в тех же капсулках… Сволочь. Сам он на такое бы не пошёл, одному такой кус не заглотить, не спрятать, не вывезти золотьё… Кто-то очень сильный и хитрый стоит за ним. Кто?!

Иди спи… Мне подумать надо и тоже вздремнуть малость. Завтра тут не должно быть и следа нашего лагеря, все травинки распрямлю, всё лишнее утопим в яме реки, в улове вот том, и поплывём, девка.

Вот тебе оберег, держи, — старик сунул ей в руки тяжёлый пистолет Стечкина, — хорошая машина, и патронов много… обойма вставлена, вот так взводится, вот предохранитель. Я разобрался, вот ещё три обоймы запасных.

Могутный пристально взглянул ей в лицо своим пронзительным, голубым взором и тихо, приказом добавил:

— Кто бы на нас ни вышел, кто бы ни попытался взять силой… бей наповал и не раздумывай!

— Да вы, что?!

— Ты всё поймёшь, девка, у того порога, к коему я тебя приведу вскорости… и меня уложишь, ежель оступлюсь… дай только срок. Ты не понимаешь груза судьбы, коий пал на твои бабьи плечи, а больше некому быть заместо тебя… время жизни истекает, исходит. Я же тебя насквозь вижу с перьвого дня; характер крутой, а всё под слабую бабу подлаживаешься… добрая ты, от этой причины и невезучая, всяк на доброте и сердобольности норовит ноги вытереть…

— Какая уж есть.

— Родом откель? — допрашивал дед.

— Донская казачка.

— В точку! — обрадованно просиял он лицом. — Тогда у меня на душе покой… Выдюжишь! Порода сломаться не позволит!

— Маркелыч, выпейте спирту, вы продрогли… заболеете, — она принесла свою фляжку и плеснула в кружку.

— Себе малость налей, ты тоже вся дрожишь. Помянём ребяток и-и… казаков моих… как всё в жизни кругами повторяется, чудно мне… Лучше бы я помер, а жили бы они, смерти не ведали… Угораздило попереться в Москву! Досель не пойму, какой чёрт мне это на ухо нашептал, заставил? Пришла идея поставить памятник, накатила…

Старик ушёл спать в палатку, а она долго сидела у огня, озираясь на шорохи в кустах. Тяжёлая рукоять пистолета оттягивала ладонь. Красивое, хищное оружие привораживало. Когда особо сильно затрещало на другом берегу реки, Недвигина вскинула пистолет и ударила короткой очередью на шум. Кто-то испуганно рявкнул. Услышала обеспокоенный голос старика из палатки:

— Каво ты там смалишь? Это медведь с вечера лазит…

— Медведь?! — Она сиганула в палатку к нему, испуганно шаря во тьме рукой. — Ведь может нас задрать?!

— Эхе-хе-е… Медведь — невинное дитя перед свирепостью тех, кто за нами придёт. Спи, девка, коль боишься, прилягай рядышком.

Она девчушкой в страхе приникла к нему и почуяла тяжелую ладонь, оглаживающую щеку и волосы. Эта отцовская ласка успокоила её и усыпила…

* * *

Снег был голубым, а огромная лайка, запряжённая в нарты, белой-белой на его фоне. Вероника ехала с Маркелычем по зимней тайге, лайка стремительно и легко несла нарты. Над их головами покоилось низкое звёздное небо…

Они летели по льду какой-то огромной реки, сжатой скалами в заснеженных лесах. Сказочная картина открывалась ей за каждым поворотом, за каждым кривуном… По берегам паслись дикие олени, копытя снег; он фонтанами вздымался и оседал… олени не боялись их и собаки.

Огромная оранжевая луна продиралась через дебри лесов на скалах, пригашая звёзды. Лайка оборачивалась на бегу и смотрела на Веронику умными, огненными глазами… Гонка сквозь ночь в тайгу будоражила, на сердце было легко и привольно. Она чуяла, как крепко держит её, обнимает могучими руками Маркелыч, не дозволяет упасть на крутых поворотах…

Ехали долго, неустанно неслась лайка и вдруг остановилась в верховьях глухого распадка. Старик соскочил с нарт и повлёк Веронику за руку, громко и ликующе сказал:

— Смотри! Смотри! Смотри! Я привёз тебя к царице Ели…

Вероника завороженно глядела на огромнейшую ель, вершиной своей уходящую в небо. Казалось, что она касалась звёзд и они горели на её бархатных, снежных лапах, как украшения. Ель чуялась живой, могучей… вечной! Эпическая музыка лилась от неё, с неба, со всех сторон.

Старик подошёл к комлю и коснулся лбом шершавой коры огромного ствола. Вероника сделала то же самое, а когда подняла глаза, пробралась ими меж толстых ветвей к вершине… вдруг почуяла невесомость, устремилась душой туда, полетела и увидела звезду, лучистую, близкую и родную ей навек, знакомую с рождения…

Уже с необозримой высоты она увидела белую лайку и стоящего подле ели старика. Они глядели на неё. И тут ворохнулась в ней такая жалость к нему, такая жуткая печаль, что вернулась… Лайка лизнула ей в лицо горячими языком.

Вероника вздрогнула и открыла глаза… Солнце поднялось над лесом, его горячие лучи лизали её щёки через отвёрнутый вход палатки. Маркелыча не было рядом. Она испуганно вскочила и выглянула наружу.

Старик сидел на корточках у берега, неотрывно глядел на бегущую воду, на живую игру солнечных зайчиков по ней. Река дышала, лилась, пошумывала на перекатах меж камней — пахла свежестью и жизнью.

* * *

Вскоре они уже работали. Маркелыч так тщательно замаскировал раскопки, что трудно было случайному человеку заметить это место, да ещё надо было попасть на эту полянку среди лесов и сопок.

Потом он повёл её к теклинке, со вздохом выдернул крест из могилы казаков, глухо промолвил:

— Господь заставил мучиться всю жизнь… Я их всю жизнь перезахоранивал… думал часовенку тут срубить над убиенными… Не довелось. Всё пошло по второму кругу. Опять… — Он положил крест на могилку и прикрыл, замаскировал тонким дёрном.

Вероника глядела на него, и ей стало страшно от той боли, той необратимости греха, что читались на лице и в глазах Маркелыча. Он ссутулился, померк весь.

Истово крестился на все четыре стороны, стонущим шёпотом молил Господа и души погубленных им казаков простить его, покарать самой лютой карой за неразумность и зло давнее…

Словно чёрный смерч кружил его над окаянным местом: и пытал, и мучил, и терзал до умопомрачения.

С трудом увела его Вероника к биваку. Шёл и вздрагивал спиной, понуро свесив голову на грудь. Опять промолвил с горечью безысходной:

— Господь заставил мучиться всю жизнь…

* * *

Всё лишнее в лагере убрали, зарыли, утопили в улове с тяжёлыми каменьями. Даже кострище Маркелыч замаскировал так, словно век тут росла трава и пламя не вздымалось. Накачали две новенькие лодки-пятисотки. На первой — палатка свёрнутая и рюкзаки с провиантом, сзади на буксир привязанная лодка с мешками золота.

Маркелыч переоделся в старенькую одежонку, прихваченную из Москвы, костюм аккуратно свернул и ухоронил в тюк под себя. Кинул на плечи карабин, собрал из прочных дюралевых трубок байдарочное весло и царственно пригласил Веронику:

— Садись, королева… Время не ждёт, — перекрестился спешно и отпихнул берег.

Плыли вниз по реке до сумерек. На ночь костра не разводили. Закутались на острове в палатку и уснули, грея друг друга. С рассветом опять тронулись в путь. Старик всё оглядывал берега и, наконец, у одной приметной скалы причалил к косе.

— Вон в тех осыпях и зароем золотьё… примечай, девка, шибко заруби в памяти это место.

— Примечаю…

Они осторожно разобрали навалы обомшелого плитняка и сложили мешки, сверху опять навалили камень. В двух шагах не отличишь. Одну лодку Маркелыч спустил и обернул резиной мешок с иконами, сокрушённо проговорил:

— Лодку мыши всё одно посекут… Иконы надоть быстрей вывезти отсель, могут отсыреть. А какая хорошая лодка, посудина справная… лёгкая, через перекаты сигает, хорошая лодка… жалко…

— Хватит вам, — усмехнулась Вероника, — миллионы зарыли, а лодку жалко.

— Я ить охотник-зверолов, тигров сколь переловил, всю жизнь в тайге… Знаю цену лодкам. На ней ведь целиком сохача можно увезти. Справная посудина.

Ничё… сама видала, разрезал надувные борта, и иконки в сухости теперь, сырость не проникнет. Токмо мыши бы поганые не прогрызли резину. Скоро заберём, коль сами живы будем…

На третий день пути услышали гул вертолёта. Он кружил в верховьях реки, откуда сплыли. Маркелыч мигом пристал к берегу, выкинул в густой тальник вещи.

Выдернув лодку на гальку косы, лихорадочно вывернул клапаны и спустил её. Комом унёс под ели, закидал мхом и лапником. И вовремя. Вертолёт косо нёсся над самой рекой. Спрятавшись за стволы толстых елей, они наблюдали за ним через навесь хвои.

Рёв приближался, густел. Машина стремительно пронеслась с утробным клёкотом над верхушками деревьев и ушла вниз по течению. Вероника прижалась смятённо щекой к шершавой коре, явственно вспомнился недавний сон… Подняла глаза вверх и вдруг почуяла исходящую от дерева, вливающуюся в неё животворную силу, мощную энергию, пахнущую хвоей и смолой…

— Маркелыч! Вертолёт нас ищет? Может быть, вы зря страхи нагоняете?

— Началось… Так могут и прихватить на воде… иль впереди засадку кинут, — не отзываясь на её вопрос, проговорил он, — нам бы ишшо пару дён сплыть, потом уйдём тайгой, — помолчал, взглянул на неё и все же ответил:

— Погоди, скоро увидишь… скоро сама будешь чуять их за собой…

Они плыли всю ночь, натыкаясь на камни и мели, вымокнув до нитки и озябнув в сырости, сталкивая лодку, обводя её вокруг препятствий. Перед утром, сквозь белесый туман над рекой, увидели огонь потухающего костра на берегу и озаряемую им точно такую же шатровую палатку, какими их снабдили в Благовещенске.

— Гляди, — прошептал старик, — палаточки-то с одного склада, редкие в тайге. Нас поджидают ребятки… Ищут. Тихо…

Около палатки маячила тень человека, он размеренно ходил. В отблесках костра ясно заалел приклад автомата.

Маркелыч и Вероника полулежали в лодке, плывшей сквозь низкую кисею тумана. Старик подвинул карабин к себе и настороженно глядел на часового. Булькала на близком перекате вода, зашелестели листья берёз в утреннем ветерке. Река пахла сыростью, прелью.

Недвигина вполоборота смотрела на удаляющийся огонь, положась уж совсем на разум Дубровина. Она начала понимать, что судьба кинула её в смертную игру, выхода из которой она не знала. «Что же теперь? Всю жизнь скрываться? От кого? Квартира в Москве, работа… Что же делать?»

Глядела на мерклый огонь, он уходил в туман, в небытие, как и вся её прошлая жизнь. Зябко передёрнула плечами и отняла у Маркелыча весло.

Она стала грести с упоением, сильно и яростно, словно убегая от дымного костра своего прошлого, к яростному солнцу, вымахнувшему из-за сопок.

Могутный внимательно смотрел на неё, на эту перемену чувств, на вдохновенное лицо и устремлённые к свету глаза. Она гребла до изнеможения, и он ей не мешал, пока не увидел на весле кровь от лопнувших мозолей…

— Ты чё это, девка, запалишься, — наконец, отнял весло и стал грести сам, направляя лодку меж летящих встречь камней гудящего переката, — отдохни… Чё с тобой!

— Да «ничё», — передразнила она его и устало опустила руки в холодную воду за надувные борта.

Закрыла глаза, сладостно потянулась всем телом, — есть ещё порох в пороховницах! Как говорил мой дед… Колдун ты старый… куда ж ты меня затянул? Куда мы плывём по этой реке?

— Хто иё знает… В новую жизнь, так думаю. У тебя она вторая будет… У меня третий круг…

Дневали они в издальке от реки, на сухой террасе, заросшей спелым сосняком. Маркелыч разгрёб круговину хвои до самой земли и запалил маленький, бездымный костерок из смолистых веточек сосны. На нём и сварили из консервов обед.

Летнее солнце скоро высушило одежду. Вероника стыдливо закрывала грудь крыльями огромного пиджака деда, полы его доставали колен. Старик же её вовсе не стеснялся, крутился у огня в одних непомерных кальсонах, привычно готовил таёжную пищу.

Недвигина пристально смотрела на его могучий торс и поражалась. Ровная, загорелая кожа бугрилась мышцами, как у спортсмена. Ни старческой дряблости, ни морщин.

— Маркелыч? Ты в каком холодильнике с революции лежал? Ты посмотри на себя — строен и подборист, как молодец. Как это тебе удалось сохраниться?

— Я — русский офицер, — коротко отрезал он.

— Но и офицеры к вашим годам стареют!

— Слово знаю… травки пользую, корешки… опять же, панты маральи… женьшень и всю китайскую медицину у них перенял. Мне стареть и помирать нельзя было, и теперь нельзя, пока не передам тебе русское золото в сохран. Вот, коль ты примешь, выдюжишь… сразу и помру.

— Не надо, ты ещё лет полста проживёшь с такой статью…

— Дай-то Бог… Ядрёна корень, совсем ить нет охоты помирать, — лукаво ухмыльнулся он. — Бедовая ты, Верка… Страсть как нравишься мне, эдак годиков этих полста скинуть, враз бы умыкнул!

— Умыкни… от такого корня я бы с удовольствием родила богатыря… Вот же порода была, начисто извели…

— Извели… Это точно. Раньше красивый, дюжий народ был!

— Ну и что будем делать, как жить дальше? Вразуми!

— Спать… до вечера. Спать. Ты спи, а я покараулю. Только Вероника задремала, как услышала хруст валежника, испуганно очнулась и увидела спрыгнувшего с оленя пожилого эвенка.

— Здравствуй, — приветливо поздоровался он и подсел к огню.

К удивлению Вероники, Маркелыч встретил чужака очень приветливо, подбросил свежих дровишек в костёр и навесил котелок с водой. Добродушно заверил:

— Однако, чай будем пить!

— Цай хоросо-о, — довольно промолвил гость и закивал головой.

— Рассказывай, — обратился к нему Маркелыч.

— У-у-у! Шибко много люди вас ищут, — махнул эвенк рукой вверх по реке, — ба-а-альшая экспедиция… автоматами, собаки… шибко больсой нацяльник прилетел вертолётка… У-у-у! Полна тайга люди…

— Откуда вы знаете, что нас ищут? — встряла в разговор Недвигина. — Это не нас… мы — геологи.

— Не мешай, — отмахнулся Маркелыч и вдруг заговорил с гостем на эвенкийском языке.

Тот слушал, сосредоточенно кивал головой, посасывал папиросу. Потом стал азартно говорить по-эвенкийски, приветливо хлопал по плечу старика ладонью, обернулся к Веронике и произнёс на русском:

— Амикана Маркелыч вся тайга знает… шибко давно хотел с ним цай пить, говорить… У-у-у! Шибко хоросый люча! Много эвенков спас, много добра делал таёжному народу… Пасиба, пасиба! — Он вдруг вскочил на ноги и стал кланяться.

— Сядь, Карарбах… не к лицу поклоны-то, — урезонил его смущённый Маркелыч, — связку оленей надо!

Проводник надо к Чёрным озерам. Доведёшь?

— Хоросо! К вечеру оленей из стада приведу, к Чёрным озёрам приведу… шибко боюсь туда ходи, злые духи там зывут, много людей пропадай… Тебя — поведу… Хоросый целовек ты, Маркелыч! Мой народ, тебя эвенком зовёт. На праздник оленя закалываем… Всегда вспоминаем.

— Вот тебе карабин, дарю, — расщедрился старик.

— Пасиба, сам чем будешь стрелять? Много злых людей твоему следу идет! Мно-о-ога…

— Плохих людей с твоей помощью надурим, а хорошие, вроде тебя, нам не помеха. У меня есть именное ружьё, — старик вынул из рюкзака маузер в кобуре и достал его. На рукояти сверкнула тонкая золотая пластинка с вензелями букв. — Вера, на, прочти.

— «Доблестному полковнику Дубровину от адмирала Колчака», — громко прочла она, с интересом разглядывая оружие. Оно было ухожено и тщательно смазано. Когда успел Маркелыч его вернуть к делу?

— Шибко хоросый маузер, шибко хоросый, — закивал головой эвенк, — олень стреляй, сохатый бей, медведь-амикан стреляй, це-це-це.

— К Чёрным озерам доведёшь, и его подарю… зачем он мне опосля. Для охотника маузер — мечта. Сам знаю.

Эвенк распрощался, ловко вскочил на оленя и скрылся в тайге.

— Он нас не заложит? — несмело спросила Вероника!

— Никогда в жизни! Любые пытки пройдёт, а не подведёт друга. Удивительный и благородный народ. Люблю их, как детей своих… Они и есть дети тайги: доверчивые, честные, скромные. Великие трудяги и следопыты. Всю жизнь в палатках и в сопках при любом морозе.

Водочкой их власть ваша погубила. Страшнее чумы и оспы для них водка, вымирают от неё, дураками делаются.

А какой народ! Светлый и мудрый. Последние штаны отдаст хорошему человеку, а плохого за версту чует. Дружен я с ними всю жизнь… Если бы не они, в тридцатые годы замели бы меня, и к стенке! Так на перекладных нартах упёрли в дебри Джугджурского хребта… за тыщу вёрст.

Там и жил в чуме их князька, оленей пас, золото добывал, за нево оружие им покупал, патроны, еду и медикаменты. Два сына и дочь у меня от дочери князя… как бугаи здоровенные, ни один олень их не держит, все выучились, завели семьи, в Хандыге живут.

— А вы с ними не встречаетесь?

— Почему же! Гости-и-ил. Я же на охоту из Хабаровского края иной раз забредал то в Якутию, то в Магадан… Широко люблю жить в тайге! Ходок был раньше отменный. Но, пуще всего, по рекам любил сплавляться. Завалишь пяток сушин, свяжешь покрепче и-и… попёр вниз. Аж вихрь водяной сзади на перекатах! Страх один для нормального человека…

Любо мне, девка, быть мужиком, себя испытать, смерти самой в глаза глянуть и объегорить иё… В таких переплётах бывал! А я знал, мне смерти нет. Берегиня у меня за спиной, крылами обнимала, ласкала и благословляла… Россия… ей имя.

Если бы не вынудили меня всю жизнь партизанить и скрываться, то сколь добра бы своим трудом ей принёс, сколь дел бы понаворотил, да и не только я… Нет русскому человеку, особливо патриоту, жизни при вашем строе… Задавить норовят, посадить самых лучших и разумных, грязью замызгать, сплетнями заплевать…

Как ладана, боятся черти доморощенные и заморские, что возродится Россия, умом своим станет жить, а не идеями дьявольскими ихними, разрушительными и смертными для богоносного, наивного и законопослушного русского человека.

Потому и не нравится эта власть, ибо чужие правят нами, ты только поглянь на их рожи. Нахальные, богомерзкие, злые к нашим родовым корням. Всё на Америку пялятся, жирный кус там ищут. Беда-а, девка…

Ты спи, ночью стану приучать тебя скакать на олене. Ох, наука же трудная! У нево шкура по мясу бегает, как не приросшая вовсе. Того и гляди брякнешься наземь… Эвенки и те с палкой ездят для придержу. Спи-и…

— Да уж… на те «рожи», как говоришь, я вдоволь насмотрелась, — задумчиво и печально отозвалась Вероника, — на женушек их и детушек… Бр-р-р, — она передёрнула плечами, как от холода, — всё в коврах и цветах, отдельные палаты… любые лекарства для Кремлёвки, персональные врачи.

Во многом ты прав, Маркелыч… только сейчас я начинаю понимать всю пропасть, разделяющую их и народ… О какой заботе к России ты говоришь?.. Боже… Да они, как пауки в банке, друг друга грызут, все к власти ломятся, детей устраивают на тёплые места, в престижные институты… Номенклатура…

— Сон разума у нашего народа, — со вздохом договорил Могутный, — обирают его до нитки, а он молчит и терпит. Докуда же терпеть!

Ладно, жрали бы в три горла и жили, дак не-ет… норовят всю историю нашу с грязью смешать, глумятся так, что радио тошно слушать, телевизор и вовсе не гляжу. Прямо в глаза брешут людям, и хоть бы что…

— Дальше не поплывём?

— Нет резону… Они нас на воде, как утят, подловят. Медвежьими тропами пойдём, через сопки и гольцы. Што Карарбах на нас вышел — это судьба… Поверь мне. В самые трудные минуты жизни Бог мне посылает на выручку за моё доброе этот народ.

Как шаман ихний чует, что мне худо, и повелевает идти на помощь. Спрашиваю: «Как нашёл?» Отвечает: «Вертолётка кружит, люди чужие… хотел глянуть, что за человек бежит от них? Если бандит — под мох… может на табор выйти и людей обидеть, если хороший — помочь надо».

Вот и вся их природная философия… без институтов и академий. Будь преступник на нашем месте, положил бы он его из тозовки, мохом прикидал… не шали в тайге, тут женщины и детки тунгусов в палаточках, их беречь надо от лихих врагов. И не осуждай за такое…

У эвенков — своя честь и свой суд. Не пакости в тайге, на земле ихней. И всё-ё…

Карарбах пришел затемно. Переложил вещи во вьючные сумы из грубого брезента, на самого крупного учага Маркелыч приладил спущенную резиновую лодку, связанную на две половины.

Эвенк аккуратно заровнял хвоей залитое кострище, для страховки ещё полил водой, чтобы не загорелась его тайга, и взгромоздился на передового оленя.

Шли ходко звериной тропой вверх по распадку безымянного ручья, впадающего в реку. Шли неведомым путём, ясным только для проводника. Вызвездившее небо висело над их головами.

Вероника приметила светлую и скорую точку спутника, и опять недоумённо ворохнулось в голове: «Действительно, как партизаны… на своей земле». Ей вспомнилась уютная квартира в Москве, работа, подруги… невольно защемило сердце, затосковало по городскому шуму и суете, и легко отпустило…

Она шла вслед за Маркелычем, тот галантно придерживал ветки, чтобы не охлестнули её. Перед дорогой сам навернул ей портянки и надел сапоги, чтобы не сбила ноги. Пробовал усадить на оленя, чтобы не устала… Кавалер…

«Что же делать дальше? Как жить? Куда ведёт он? Зачем?»

* * *

С раннего утра и до самого заката над тайгой кружили вертолёты. Развьюченные олени паслись у палатки, натянутой в густом ельнике возле махонького ручейка. К вечеру все выспались, отдохнули, готовились в путь.

Маркелыч степенно разговаривал с эвенком о житейских проблемах: есть ли зверь в тайге, о том, как лютуют бамовцы-браконьеры, истребляют дичь и рыбу, много ягеля подавили вездеходами, снесли бульдозерами, куда будут кочевать осенью эвенки за соболем…

В разговоре они нашли общих знакомых на пространствах от Благовещенска до Магадана и Якутска. Интересно всё это было слышать Недвигиной.

Она впервые столкнулась с таёжниками, внимательно смотрела на них и жадно слушала, впервые, за все эти дни после трагедии у раскопа, на её губах появилась лёгкая улыбка. Маркелыч заметил это и радостно забалагурил:

— Оттаяла, девка! Слава Богу! Дён через пять дойдём к озёрам, и нас сам чёрт не сыщет, уж там отоспимся вволю… Ры-бы-ы… про-опасть! — Маркелыч вынул карту из своей полевой сумки, испещрённую пометками от химического карандаша, и стал её внимательно разглядывать, прикидывать расстояние до озёр. — Карарбах, а ну глянь, где мы находимся-то?!

Эвенк живо заинтересовался военной картой, цокал от изумления языком, мигом разобрался в хитросплетении рек, ручьёв и сопок. Уверенно ткнул пальцем в карту и проговорил:

— Однако, тут палатка наса…

— Ну-у… я и не сомневался, как по ниточке идем к цели. Эвенки — лучший компас, — он достал свои заветные тетради и стал их листать, ага, вот… моя эпопея у Унгерна…

Боже мой, что за человек был этот барон! Сбежал в тринадцать лет из своего имения на японскую войну, получил там серебряный крест за храбрость… Потом на австрийском фронте лиховал… потом на год исчез напрочь… ходили сплетни, что он был личным посланником царицы у Вильгельма.

Чушь! Стал генералом, а тут кутерьма революции. Занесло его в Монголию, правил ею, буддизм принял… В войсках дисциплину держал железной рукой: снасильничал над бабой или украл чё — расстрел… другой раз прикажет расстрелять за то, что не грабишь и не насилуешь. Непредсказуемый самодур!

Влюбился он там в одну молоденькую учителку, русскую беженку. Охранял её, волосу с головы не давал упасть, а она близко не подпушала, фыркала…

Унгерн страха не ведал перед смертью, в бой сам шёл и свирепел до ужаса от крови ли, от кровей ли своих рыцарских — неведомо.

Самое любопытное, что с японской войны ещё он таскал всюду и везде за собой старую няню-алкоголичку, под присмотром коей вырос. Боялся её, как огня. Она его спьяну била, как дитя малого, чем попадя… Сдали его свои же, хотели выкупиться за него. Повязали и везли на фурманке к красным. А как их увидели и

сдрейфили, умчались обратно на конях, оставив Унгерна связанным на повозке. Красный разъезд наехал, и гутарят меж собой: «Кто это там под тулупом лежит на фурманке?!» А он им строго оттуда:

«Сволочи! Развяжите и постройтесь. Я — барон Унгерн!» Такого страху нагнал, что привезли, не открывая шубы, к командирам своим. А на суду чё вытворял?! При расстреле?! За такое геройство — солдаты отказались в него стрелять. Какой-то комиссар пристрелил…

Боже-е… Как этого человека оценить в истории? Кто его оценит? Изверг, палач, белый генерал, наместник Монголии — с одной стороны; бесстрашный воин, офицер, герой многих кампаний — с другой стороны. Умеющий любить женщину свято и безответно, боящийся, как дитя малое, своей пьяницы-няни — с третьей стороны.

Кто он, Унгерн? Человек или зверь? В моих дневниках масса материала. Бездна! Если бы написать всё, как есть в книге да издать её в России… Не позволят, захоронят в сейфы о семи печатях, а то и сожгут.

А тут… окромя правды, ничего нет. Ни слова лжи! Всё видено своими глазами и писано вот этими граблями, — Маркелыч удивлённо пялился на свои корявые лапищи, — неужто и правда… это я был в тех годах?!

Стоял во фрунт перед Колчаком, пил с ним водку на балу в Омске, шёл в атаку с Ижевским полком под Уфой, закрыл глаза Каппелю, этому умнице и герою русскому… Не верится самому!

Вера! Эти дневники я тебе завещаю… сохрани. Придёт время, напиши по ним книгу или напечатай как есть: «Дневник офицера Генерального штаба», весь материал в твоих руках, с оперативными картами, фамилиями, званиями… причинами и бедой поражения русского дела в той страшной, братоубийственной войне…

Только Каппель смог растолковать русскому простому человеку пагубу революции и кто её принёс на нашу бескорыстную землю. Я помню досель гимн Ижевского полка в штыковой под Уфой, как-нибудь спою.

Рабочий Ижевский полк, похоронив Каппеля в Харбине, весь, до единого солдата опять ушёл на красных и весь лёг под Волочаевском. Орлы! Какие это были орлы, Вера… Убеждённые, что красные продают Россию, жертвенно, ради неё, шли яростно в бой и принимали смерть… ради неё…

Таких бы генералов и полков побольше в то время, не было бы теперь равных в мире Отечеству нашему: по богатству, мощи и духовному совершенству. За это нас и загубили…

Эвенк внимательно слушал, прихлёбывал чай из кружки, не отрывал глаз от Маркелыча. Вероника поняла, что личность старика в тайге давно обросла легендами, каким-то богатырским эпосом среди кочевого народа, ибо в узких прорезях глаз Карарбаха светился почти мистический ужас, трепет и любовь к Амикану, как его звали они.

* * *

Недвигина, всё же, сбила пятки до мозолей, и поневоле довелось осваивать науку езды на оленях. Падала, опять садилась на крестец покорного животного и всё же, освоила таёжный транспорт.

Они шли день и ночь под ущербной луной, останавливались на короткие роздыхи, подкреплялись сами, наспех кормили оленей и снова — в путь. Всё реже налетали самолёты и вертолёты, видимо, беглецы выскользнули из зоны поиска.

К вечеру пятого дня затаборились на берегу обширного озера. Уже без опаски натянули палатку, отпустили пастись исхудавших оленей, одного из них эвенк зарезал и наварил большой котёл мяса.

— Однако, сейчас мозгочить будем и набираться сил, — радостно прогудел и потёр руки Маркелыч.

— Как это, мозгочить? — спросила Вероника.

— Сейчас Карарбах тебя обучит, мило дело! Эвенк вынул из котла берцовую кость оленя, ловко её расколол и подал женщине. Душистым парком исходил костный мозг.

— Спробуй, спробуй, девка! — принуждал Дубровин. — Сладость непомерная, лакомство первейшее у тунгусов.

К вечеру Маркелыч накачал лодку и уплыл с длинным шестом по озеру. Вернулся к биваку ночью, уставший и хмурый.

Карарбах радостно вскочил, что-то обеспокоено залопотал по-эвенкийски, испуганно оглядываясь вокруг.

— Не бойся, не тронут меня твои духи, — он обратился к Недвигиной, сидящей у костра и шевелившей палкой угли: — Боится наш проводник… дело в том, что, по их поверью, именно в этих озёрах живут души умерших тунгусов.

Через воду Чёрных озёр уходят их шаманы, обернувшись в рыб, в нижний мир. Никогда эвенки не подходят близко сюда. Злой дух Харги сторожит царство мёртвых, и они страшатся его… На их языке это место зовется Долиной Смерти. Вот куда я тебя завёл. Вера… Дубровин долго пил чай из трав, потом глухо сказал:

— Завтра со мной поплывёшь, одному несподручно… Лодка вертится, надо кому-то грести…

— Рыбу ловить будем?

— Рыбку, девка… рыбку золотую. Глубина аршина три, всё равно, сыщу место, — он принёс к огню свои старые карты, долго разглядывал их, шевеля губами, что-то читал на полях.

Выплыли в туманный рассвет. Играла и всплёскивала рыба. Недвигиной стало жутковато, припомнились слова о душах умерших. Вода была тёмная и тяжёлая, страшила своей глубиной, магнитила, звала.

Маркелыч догрёб почти до середины озера и уступил место Веронике, сам взялся за шест. Он отвесно тыкал им в дно, указывая направление движения. Из глубины поднимались и лопались большие пузыри, обдавая серной вонью. Вероника ничего не понимала, послушно исполняла волю старика.

Лодка кружилась и кружилась по тёмной воде, дед неистово что-то искал на дне, может быть, тот самый вход в подземный мир, куда уплывают шаманы… Когда солнце поднялось над лесом, Маркелыч вдруг радостно вскрикнул, извлёк из рюкзака замотанную в тряпку стальную кошку и стал забрасывать её в воду.

Раз за разом она выходила пустая, черная от донного ила, и вдруг, капроновый шнур напрягся. Лодку слегка перекосило, и притопило надувной борт, старик рывками дёргал на себя шнур. И вот тот медленно поддался, пошёл.

Дубровин осторожно, но сильно выуживал из воды невидимую рыбину. Скоро Вероника увидела край небольшого ящика, оплывшего чёрным илом. Маркелыч с трудом перевалил его в лодку. Замечая место, суетливо вогнал шест глубоко в дно и обрубил его в четверть над водой.

— Греби к энтому боку… приметь место, вон гляди, насупротив нас край горельника, теперь стреляй глазом на костёр, теперь в третью сторону на энти вон камни у старой сосны. Мы как раз на перекрестье, в центре. Греби скорей, терпежу нету!

Он вынес на берег тяжёлый ящик и сорвал топором сгнившую крышку, обитую позеленевшим медным листом. Устало присел на мох рядом. — Иди сюда, королевна, привяжи лодку и отворяй ларец, — поманил рукой её, — иди… Вот, поглянь!

Недвигина с любопытством подняла, крышку и отшатнулась. Ровными столбиками, завёрнутые в истлевшую от времени пергаментную бумагу, ящик наполняли золотые монеты царской чеканки.

Она достала несколько холодных и мокрых десяток с профилем Императора, с интересом разглядывала их, взвешивала на руке.

— Это сколько же стоит сейчас ваш ларец?

— Он не продаётся, девка… Малость придётся занять отсель, нету у нас документов, и ухорона. А тебе пора уж осознать мою щедрость. Не дай Бог, я ошибусь, и ты — плохой человек, позаришься на богатство, а я вот вынужден открыться, помирать скоро… не могу с собой унесть.

Сгодится оно, золото это! Я чую нутром, што ох, как сгодится и добром помянут! Но, ежели ты — худая баба и плохо распорядишься русским золотом. Господь тебя покарает! Это я тоже ведаю… Сгибнешь! Помни!

С этого дня ты — наследница! Берегиня! Там ево, — дед кивнул головой на озеро, — аш шашнадцать подвод сгружено. Эко?!

— Шестнадцать подвод?!

— Да-да… и кони отменные были, да и сани особого ладу. От семидесяти до ста пудов на кажнем возу… вот и прикинь, помножь на шашнадцать.

— И что же мне теперь с этим золотом делать?

— Береги… Как застареешь, чуять смертушку станешь, коли раньше оно не сгодится для России, то передай тайну доброму человеку… сыщи ево, как я тебя сыскал. Ить чую нутром, што ты не подведёшь. Бог прислал тебя… Он всё видит!

— Не захвалите, — вяло усмехнулась Вероника, пересыпая тяжёлые монеты из ладони в ладонь, — вот махну с этим золотом за границу, яхту куплю, самолёт свой, мужа из знаменитых артистов найду, буду жить в замке старинном, с прислугой и собаками, — она озорно косилась на деда, дразня его.

— Не бреши. Пустым словам волю не давай! Сурьёзно гутарим, а ты шутковать надумала… Сотню монеток отсчитывай, в рюкзаке мешочек уготовлен, это нам на обжитье… остальное вот тут прирою, место запомни накрепко, заруби в памяти, выжги железом калёным несмывное тавро…

Когда России худо станет и опять люд начнут изводить… Когда война подступится к нам, может, и сгодится это золотишко на правое дело. Десять ящиков я отдал с другова места супротив Гитлера… ловко получилось, вроде как нашли рабочие в старом склепе… а путь я указал. Так и живу. Банкир?!

— Банкир! — усмехнулась Недвигина. — Банкиры — партизаны на своей земле… Страшно.

— Правильно гутаришь… нет русскому места в России, выживают, гонят в рабство, нищетой изводят… Все видно и знакомо. Беда, девка! Хучь бы один справный мужик русский пришёл к власти, сын Отечества, умняк и Хозяин! Вот тогда сгодится золотое наследие, такому можно будет чуток пособить.

— А почему вы разговариваете как-то архаично? Ведь, вы же полковник царской армии? Значит, было образование, правильная и культурная речь?

— За правильную речь в НКВД к стенке ставили, а особо в ЧК и ГПУ… за офицерскую выправку, за чистое бельё. Комиссары знали своё дело… иной раз за белые и чистые руки расстреливали. Вот меня жизнь и обучила играть… а потом обвык. Сладок русский язык. И ты не чурайся ево… не слухай учёных советов, многое погубили под видом прогресса.

Москва — ещё не Россия! Пустой, сорочий и вульгарный язык босяков — не признак культуры, а признак вымирания, исчезновения нации, утери ею своих дедовских корней, родовых… Так-то, девка. Небось у вас на Дону язык сохранён в станицах?

— Сохранился, но молодёжь стесняется его, норовят говорить по-городскому.

— Зря! Городские должны учиться у простых людей. Ладно, поплыли к биваку. Карарбах скоро вернётся с охоты, свежиной побалует нас. Да пора выходить из лесов. Ухорон нам я уже надумал. Будем пробираться в Якутскую землю. Там на время затаимся, документы в Алдане старые друзья нам сварганят, обличье изменим… не впервой.

На биваке Маркелыч достал ножницы из своего рюкзака, бритву и уселся на сухую валежину. Разделся до пояса.

— Вера, а ну иди сюда. Смахни мне накоротко волосьё с головы и бороду напрочь, стану бриться теперь. Позаимствовал лезвия и бритву у покойного Гусева. Стриги!

— Да я никогда не пробовала стричь.

— Пробуй!

Вероника запустила пальцы в его гриву и начала осторожно срезать длинный седой волос. Со спины близко разглядывала могучий торс его и дивилась. Ровная, гладкая кожа без признаков старения; под нею играла, шевелилась сила.

— Не могу поверить, что вам девяносто три года! В Кремлёвке довелось немало лечить донельзя изношенных шестидесятилетних, обрюзгших, жирных и слабых. А такого не встречала! Вас надо показывать врачам на симпозиумах.

— Я те травки открою такие божественные, что сама скоро запляшешь незрелой девкой, — усмехнулся Маркелыч, разглядывая клочья сивой бороды на ладони, — вот счас побреюсь и сватов к тебе зашлю… Мило дело…

После стрижки сел на корточки у воды и намылил лицо. Брился тщательно, долго приглядывал в маленькое зеркальце.

Вероника разогрела на костре обед и вскипятила чай, а когда подняла глаза на вернувшегося от берега старика — обомлела… Весело глядел на неё вприщур розовощёкий мужик.

— Ну-у-у! — только и промолвила в изумлении. — Да вас сроду не угадать!

— Дай-то Бог… токма угадчики будут шибко мудрые, мне бы ишшо росток свой сократить на треть.

После обеда он натащил к костру каких-то корней и трав, долго отваривал, томил их в котелке на углях костра и подступился с ножницами.

— Теперь ты усаживайся на бревнышко, твоя очередь.

— Может быть, не надо? Женская причёска дело тонкое, лучшие парикмахеры Москвы мне её закручивали.

— Садись-садись… надо, девка. Шибко ты яркая и приметная и дюжесть красивая, для любого мужика соблазн от тебя пышет, а он шибко памятен… а ить на люди выходим. Постриг в монахини тебе произведу… нету уж у тебя жизни мирской с моей тайной, счас сама себя не угадаешь… И чтоб другим неповадно было… Надо!

Он ловко орудовал ножницами, срезая пушистые локоны, и довольно крякал. Потом принёс в котелке остывший настой, низко склонил голову Вероники к земле и стал осторожно втирать густую жидкость в кожу, перебирая меж пальцев мокрые, короткие волосы. Укутал её голову полотенцем и проворчал:

— Готово! Через полчасика сполоснёшь в озере и просушишь. Эко солнышко разыгралось! Любо жить на белом свете.

Всё выполнив в точности, просушив шелковистый волос, она глянула на себя в зеркало и расхохоталась. Из брюнетки — превратилась в блондинку с естественно русыми волосами.

— Как это вам удалось?!

— Жизнь… Если бы ты знала, девка, как я чудил раньше… Из молодца мог в старца обернуться, в калику перехожего. Один раз весь Благовещенск ГПУ перевернуло, а я сидел в отрепьях у них на виду, на паперти, милостыню клянчил и язвы налепные на ногах казал… Всяко было. Жизнь!

Он тщательно собрал волосы свои и её отдельно, потом резко соединил их и сжал в широких ладонях в один комок, завернул в тряпку и привязал тяжёлый камень. Забросил в Чёрное озеро.

Вероника внимательно смотрела за ним, она знала от бабушки, что волос надо зарывать, ибо колдовские силы могут навредить, сглазить, навести порчу, используя волос твой.

Она не противилась этому соединению чёрных и седых локонов, напротив, она обрадовалась этому, почуяла слияние их, закружилась слегка голова, она ощутила погружение в холодную глубину и увидела огромную рыбу, икряную и тяжёлую, трогающую плавниками тугой свёрток на дне…

* * *

Карарбах подошёл к костру неслышно, испуганно пялился на сидящих людей и цокал языком. Смятенно проговорил, озираясь вокруг:

— Собсем молодой Амикан! Девка полинял, как белка весной! Шибко страшно! Злой дух Харги… место худое, — ошалело тряс головой, щупал своё лицо руками, теребил жёсткий волос.

— Не бойся… олень зимнюю шкуру меняет летом, зачем мне в такую жару борода и лохмы, сам срезал.

— Шибко худое место, — не унимался эвенк, бросив двух убитых глухарей к костру. — Кочевать на бор ната, убегать ната… Души предков ворчат… у-у-у сердятся, шаманы злятся… пропадай тут, помирая собсем! Озеро проглотит нас… Кочевать ната…

— Что ж, иди, Карарбах. Мы теперь сами выберемся. Из озера вытекает речка, по ней и сплавимся в Зею. Спасибо большое за помощь.

Карарбах заметался, забегал. Мигом собрал пасущихся оленей в связку и побежал с ними от костра, позабыв получить в подарок маузер.

Солнце клонилось к вечеру, в тайге неумолчно пели птицы, плескалась, жировала тяжёлая рыба в озере, сизый дымок костра вился меж деревьев. Густотравье источало цветочный дух вперемешку с запахом смолы разопревшего от дневного жара сосняка.

Вероника лежала на мягкой подстилке у огня и следила, как Маркелыч увлечённо таскает удочкой, на мушку из её волос, крупных радужных хариусов в устье небольшого ручья, вбегающего в Чёрное озеро.

Легкая голубая дымка окутала противоположный берег, густые ельники у воды. Пара гусей низко прошла с мощным шорохом крыльев над деревьями, переговариваясь. Ленивая истома разлилась по всему телу Недвигиной.

Куда-то в далёкое прошлое, как в забытый сон, провалилась Москва… суетная работа, трели телефонных звонков. Живой мир тайги обступил её, баюкал, исцелял душу и наполняя спокойной силой. Она ещё не ведала, что её ждёт завтра, но чуяла рядом с собой того человека, на коего можно положиться во всём и до конца.

Они ели уху из одного котелка, нежную рыбу. Вероника снова научилась улыбаться, отходил шок трагедии.

— Завтра поплывём, — прервал молчание Дубровин, — ох и любо мне сплавляться по рекам. За каждым кривуном что-то новое, неведомое до радости открытия.

Недвигина подошла к озеру, потрогала воду рукой, обернулась к дремлющему у костра Могутному и крикнула:

— В этом озере можно купаться?! Вода тёплая…

— Мо-ожно, гляди не утопни… не заплывай далеко.

— Я девкой Дон перемахивала запросто на спор, не потону.

Она отошла подальше, разделась донага в кустах и оглядела себя. За время скитаний в тайге сошёл лишний жирок, фигура стала подбористой и стройной. С разбегу нырнула в прозрачную воду и поплыла.

Долго купалась, плавала на спине, пристально глядя в голубеющее от востока небо. Она услышала призывной кряк и увидела выплывшую из прибрежной травы утку с выводком, кряква манила за собой суетливых утят, что-то им заботливо лопотала.

Солнце ещё висело над горизонтом, красное, раскалённое. Недвигину вдруг неодолимо потянуло на середину озера. Она невольно повиновалась этому зову и быстро поплыла саженками, как в детстве через полноводный Дон.

Костёр удалялся, солнце коснулось горизонта огненным краем, и в этот миг она ухватилась руками за конец шеста, торчащий над водой. Она обвила его ногами, низом живота чуя шершавую кору, слегка передохнула и, набрав в лёгкие воздуха, смело нырнула в глубину рядом с шестом, открыв глаза.

В детстве она слыла отменной ныряльщицей, даже среди ребят, за редкими голубыми раками, которые хоронились под земляными камнями у подмытого Доном обрыва.

Холодная и прозрачная до хрустальности вода казалась розовой от закатного солнца. Подступало чёрное дно.

Она сразу же наткнулась на груду ящиков, оплывших скользким илом, хаотично наваленных курганом почти до самой поверхности.

Загребая руками, она медленно шла, поднимаясь по склону этого кургана, всплывала вверх, а когда, хватанув свежего воздуха и отерев ладонью лицо, встала на самом верху пирамиды, то вода ей едва касалась грудей. Конец шеста торчал метрах в пяти.

Недвигина стояла на подводном острове жёсткой пирамиды из ящиков золота, пристально глядела на ускользающее солнце. И вдруг ей почудилось в его закатном свете, что стоит она по грудь в крови, даже тяжёлый смертный запах бойни ударил в ноздри.

Последний луч солнца всплеснулся за ощетинившейся лесом сопкой, и ей стало так страшно, как не было никогда.

Она готова была заорать, когда рядом выпрыгнула метровая щука в погоне за мелочью, она ощущала ступнями ног мертвенный холод, адскую силу золота, его дьявольский магнетизм… чревом своим чуяла твердость и шершавость осинового кода, его только что обвивала ногами…

Словно околдованная, пялилась на далёкий огонь костра, как на единственно спасительную искру в подступающей мгле. Медленно подняла глаза на небо, неумело перекрестилась мокрыми перстами и прошептала жалостным, отчаянным криком:

— Гос-споди… спаси и сохрани!

Она обернулась от заката на восток, жадно что-то ища. Яркая её звездушка замигала, засветилась из бездны космоса. И пришёл удивительный душевный покой… Сила небесная снизошла к ней, наполнила волей её члены и мозг, решительно сорвала и заставила стремительно плыть на огонь, не боясь уже ничего, кроме потери этого света…

Вернулась к костру потрясённая, озябшая, дрожащая всем телом, судорожно кутаясь в геологическую штормовку. Дубровин подал большую кружку кипятка с отваром каких-то трав. Она отхлебнула маленький глоток и подняла на него взгляд.

— Какая чудесная заварка, душистая, пряная. Дадите рецепт?

— Я тебе всё отдам и всему научу… Пей, согрейся. Этот шаманский чай целителен. Лучше и чище всякой водки бодрит. Пей-пей. В нём и свежий золотой корень, и гриб особый, и травка редкая, и корешки иные.

Она жадно выпила кружку и, действительно, лёгкий и радостный хмель вскружил голову, её обступили яркие краски и пронзительно обострилось обоняние. Ушли все страхи, хотелось танцевать, петь, говорить и говорить…

— Это что, шаманский приворот?

— Не бойся, сам ить пью, видишь… травки разные бывают, на них что хошь можно сотворить… и жизнь… и смерть… А этот отвар силу даёт, радость. Иной раз в тайге умаюсь, еле ноги тащу. Так вот запаришь котелок, выхлебаешь — и опять ноженьки несут резвые.

Я ить с тунгусами многие года жил, даже шаманить могу, коль нужда приспичит, ихний шаман меня обучил… потому и не боюсь озера… хоть и вправду место тут тяжёлое, смертное. Ложись спать, завтра — денёк трудный.

— Не хочется, какой теперь сон, — она тихо улыбнулась, смежила веки и запела тихим печальным голосом старинную казачью песню, памятную с детства.

Дубровин завороженно прикрыл глаза, лежал у костра на боку, вытянувшись во весь свой гвардейский рост, сладко подперев голову рукой.

Слушал, повторял про себя слова песни, едва шевеля губами, потом резко сел, свесив тяжёлые руки с колен, пристально взглянул на поющую женщину, а когда она допела последний куплет, негромко промолвил:

— Помнишь, я обещал тебе песню Ижевского полка; с этой песней мы шли в штыковую под гармони… Это был лучший полк Каппеля, весь из рабочих. Это были убеждённые люди!

Какая страшная трагедия гражданской войны прошла передо мной и записана в трёх тетрадях! Трагедия! Были они патриоты русские, которые поняли, что Россию разложили, отдали на слом и продали ростовщикам. В этом убедил ижевцев Каппель…

Маркелыч напрягся, встал во весь рост над костром и глухо, надрывно запел… У женщины побежали холодные мурашки по спине. Это было не пение, а стон… это был гимн Ижевского полка…

Глаза Дубровина огненно взблёскивали, тулово склонилось вперёд, разошлись руки, словно он ещё держал трехлинейку с отомкнутым штыком.

Унимая внутреннюю ярость, он пел тихо, едва слышно, но показалось, что сквозь ночь… тайгу… годы… сквозь просторы России, гортанно и под могучий рёв гармоней… чеканя шаг… шёл Ижевский полк.

Сброшены цепи кровавого гнё-ёта, С новою силой воспрянул наро-од… И закипела лихая работа, Ожили люди, и ожил завод! Молот отброшен, штыки и гранаты, Пущены в бой молодецкой рукой… Чем не герои и чем не солдаты-ы, Люди, идущие с песнею в бой! Люди, влюблённые в снежные дали, Люди упорства, геройства, труда… Люди из слитков железа и стали, Люди, которым названье — Руда! Враг не забудет, как храбро сражался Ижевский полк под кровавой Уфой, Как с гармонистом в атаку бросался Ижевец, русский рабочий простой… Время пройдёт, над Отчизной любимой Сложится много красивых баллад, Но не забудется в песне народной — Ижевец — русский рабочий солдат!

Дубровин постоял молча, медленно сел. Горько промолвил, глядя в алый огонь костра:

— По обе стороны баррикад… были жертвенные люди, отдавшие жизнь за свои идеалы. А, в общем-то — за Россию. Я уже говорил, что, похоронив своего любимого генерала в часовне Иверской церкви Харбина, полегли ижевцы на Волочаевских сопках за Русь святую, поруганную и преданную… Убеждённые… Жертвенные!

И они оказались правы… Отечественная война выявила брехню догм о «классовой солидарности» и «белой кости». Отборные эсэсовские дивизии были сплошь из рабочих. Выдвинутый Сталиным «пролетарий» Власов — изменник, бросил на растерзание и убой свою армию в Мясном бору…

А потомственный интеллигент — «белый» генерал Карбышев — герой! Угнетённые и преследуемые «лишенцы», дети «кулаков» и «врагов народа» — встали за Родину.

Перед проблемой «быть или не быть» Сталин откинул на второй план идею «мировой революции», понял заблуждение «об интернациональной солидарности трудящихся» и вовремя заключил союз с «проклятыми капиталистами» против Гитлера. Даже ликвидировал Коминтерн в сорок третьем году, а его пламенных борцов сгноил в лагерях.

Маркс — если не провокатор, то заблудший дурак… Поп-расстрига своего буржуйского класса, обнищал отец, вот он и обиделся… написал чёрт те что в отместку, а нам расхлёбывать пришлось, платить миллионами жизней, реками крови…

Дурак! А с ним — и все большевистские деятели. Твёрдо скажу, что собственность — за всю историю человечества, была рычагом прогресса! Вот так-то, девка… Имеем мы с тобой сотни пудов золота — мы сила, можем повлиять даже на ход истории.

А отдай ево сейчас умникам из ЦК… всё промотают, распылят, проедят русское золото за океаном, пропляшут, а толку никакого.

Думаешь, им мировая революция нужна? Им Россию подавай на съедение… А золото это — собственность России, каждого человека в ней… Если ей будет худо, начнётся развал и понадобится помощь… оружие её патриотам, её гвардии… — отдай им! Не осрами звания казачки!

— Отдам!

— Я вижу в глазах твоих вопрос: «Как попало золото в Чёрное озеро, причастен ли ещё к смертям людей, связанных с ним?»

— Да, расскажи… я хочу знать всё.

— Непричастен! Бог свидетель… а дело было так… испей ещё кружечку отвара, и ты сама увидишь воочию, ближе подступится то прошлое. Тут на мне греха нет…

* * *

…Скрип полозьев тяжело груженого обоза. От измученных лошадей валит пар, на передках саней укутанные в тулупы возчики с винтовками. Впереди ломит путь по целику конный разъезд.

Снег ещё не глубок, мороз хорошо сковал землю под ним. Обоз тянется безлесными распадками, долинами рек и ручьёв.

Большая полынья посреди озера… Люди торопливо сбрасывают в воду тяжёлые ящики, обитые медными листами… метёт позёмка… начинается густой снегопад. Полынью маскируют, облегчённый обоз ходко идет по своему следу назад, сквозь метель.

Уставшие и голодные лошади падают, бьются в постромках, их поднимают и снова — в путь… Пурга заметает следы обоза. Люди спешат быстрее выйти к жилью, уже не поднимают, а пристреливают загнанных лошадей.

Обоз становится всё короче… Наконец, все сани бросают и пересаживаются верхом на уставших коней… А снег всё валит и валит… Небольшая деревня в три дома, скорее хутор… Тепло… горячая пища, самогон…

Ночью хутор окружает сотня казаков… Какой-то человек в генеральском башлыке отдаёт приказ: «Вырубить красных партизан без суда и пощады!»

Приказ выполнен. Избы горят, валяются мёртвые тела, застывают на морозе… Сотня уходит на Благовещенск. Уже никто не знает, где спрятано золото, некому указать…

* * *

Вероника сидит у костра с закрытыми глазами, она с ужасом смотрит в прошлое. Глухой голос Маркелыча доходит издалека, будит в ней и разворачивает всё новые образы, она слышит крики боя на хуторе, гул пламени, звонкие выстрелы и хряск шашек, и страх берёт от людской жестокости, необузданности, смерти… Она вздрогнула, невыносимо больно, страшно… Открыла глаза и спросила Маркелыча:

— Но, как же вы узнали?!

— В газете «Гун-Бао»… она выходила в Харбине на русском и китайском языках, служил бухгалтером генерал Вишневский… Был он начальником штаба у второго Пепеляева в последнем белом походе на Якутск.

На смертном одре он мне открылся, специально позвал меня из России, и… пришлось опять, уже в который раз, пересекать границу… Он руководил этой операцией по захоронению части казны империи…

Всё ждал, когда советская власть рухнет, что скоро вернёмся на Родину… Увы… Вишневский очень почитал стратегию и военное искусство Чингизхана… При захоронении золота в Чёрных озёрах устроил ликвидацию свидетелей по его примеру.

Именно так Великий Монгол похоронил себя. По преданию, с ним в могиле были зарыты несметные сокровища. Закопали его в чистом поле верные гвардейцы… прогнали над могилой тысячные табуны коней, и найти Чингиза стало невозможно…

Когда они поехали от места захоронения, их окружила и вырубила тысяча… Тысячу — вырубил тумен. Воля Чингизхана работала даже после смерти. Досель могила его не найдена… никто не нарушит вечный покой.

— Но, разве можно оправдать это золото, — Вероника кивнула в темь на озеро, — оправдать кровью безвинных и верных людей?! Ведь, те, кто утопил казну, тоже служили идее. Не пойму…

— Отнюдь… Вишневский использовал алчность. Его агентура донесла о тайных переговорах, о передаче этого золота то ли японцам, то ли красным, а может, и тем и другим сразу. Руководил утоплением участник переговоров в чине штабс-капитана в окружении верных ему помощников.

Если бы сотня не вырубила их на хуторе, золото было бы скоро поднято и похищено, передано. Но штабс-капитан поспешил выкупить свою душу за казну, ему не принадлежавшую… Генерал допросил капитана лично и лично его пристрелил, когда тот сознался и назвал озеро в Долине Смерти.

— Ужас…

— Нет в этом ничего ужасного… война идей. Сила и дух белой гвардии руководили генералом… Идея возрождения России. Это был очень умный и дальновидный человек. Тайный носитель энергии русского возрождения.

Он сделал очень многое для русской эмиграции, — но так и не открылся, как бы ни было трудно, какие бы политические силы и партии ни требовали денег для борьбы с красными… Харбин кишел провокаторами, агентурой ГПУ и многими разведками мира.

Вишневский понимал, что не пришло ещё время. По его мнению, Россия должна была пройти жуткое чистилище, через унижения, кровь и нищету, смерти, чтобы народ её опомнился и осознал Богоносную силу свою, поверил в возрождение и сплотился, поднялся с колен и сбросил оковы. Обрёл единый дух!

Дубровин говорил и говорил, она смотрела на него, жадно слушала и впитывала каждое слово, переживала вместе с ним и страдала от исповеди. Она опять ощутила, как некая благостная сила овладевает ею, всё прошлое и далёкое становится близким, до боли сердечной дорогим ей.

И пришли на намять его слова над скорой могилкой убиенных казаков: «Господь заставил мучиться всю жизнь…»

И снова в муках, в страданиях было лицо Дубровина, она видела с болью, как мечется его душа и трепещет в надрыве прошлого, невозвратного, неотмолимого греха потери России, в тоске и горе, в слабой надежде…

— Боже-е… — прошептала она, — как же он несёт такой крест? Боже, помоги ему… и прости… Господи, и мне дай силу так терпеть и надеяться… разумно и прямо действовать и верить… Дай мне твёрдое убеждение истины вечной России… Боже…

Измождённый Дубровин давно уже спал в палатке, а она всё сидела у костра… и губы всё шептали, шептали…

* * *

За три дня сплава по реке они были далеко от Чёрных озёр. Лицо Веры загорело, нос шелушился, да и Маркелыч разительно переменился, окреп и тоже посмуглел. Каждое утро тщательно брился, шумно обмывался до пояса холодной водой и принимал из её рук полотенце.

Они сроднились за эти дни до того, что она перестала стесняться Дубровина, раздевалась при нём в сумраке палатки и залезала в свой нахолодавший спальник. Сразу окутывала её тревожная тишина, женское беспокойство к нему и тревога…

Она поймала себя на мысли, что уже не считает его стариком, её влекло к нему, тянуло, как никогда… Она страшилась этого бабьего безумства, телесного и духовного влечения. Слушала во тьме его мерное дыхание, его стоны во сне… виделось ему что-то страшное, неведомое ей.

Тогда она сжималась в комочек в своём спальнике, мучаясь бессонницей, тревожно слушала шорохи, тиская рукоять пистолета в головах. Она была готова защищать его от зверя ли, от человека…

Жаркая плоть её разогревала спальник изнутри, она ворочалась, билась в этих тесных объятиях, изнемогала. Трогала себя всю руками… набухшие груди… жаждущее любви лоно…

Словно сам дьявол потешался над нею, возбуждал плоть, голову, сушил губы жаром неутолённым, толкал на грех тяжкий.

Тогда она вставала во тьме, чтобы не разбудить спящего, осторожно выходила к реке и погружалась в неё обнажённая, остужала до окоченения тело своё, мысли свои… Наспех вытиралась и ныряла опять в спальник, до боли жмуря глаза, принуждая себя уснуть.

* * *

По расчётам Дубровина, до Зеи оставался один день сплава. Они затаборились на ночлег невдалеке от воды, поужинали и готовились спать, когда к костру вышли из темноты двое молодцев.

Могутный посмотрел на них и сразу понял, угадал по осанке, по пронзительному мертвенному взгляду этих двоих и уверенности, что пришли они по их души…

Да они и не скрывали радости, признав сразу его по росту, по оперативным снимкам розыска из давних агентурных дел, а уж Недвигину — тем более. Один из них сразу же вынул пистолет и строго проговорил:

— Вы арестованы!

— Что ж поделаешь, — спокойно ответил Дубровин и ладил в кружки кипятку со своим отваром, — попейте таежного чайку, поговорим…

Они настороженно взяли кружки, нехотя отхлебнули и скривились, старший приказал:

— Собирайтесь, тут недалеко лесовозная дорога, там наша машина, неделю дожидаемся вас. Поедем в Зею, там персональный самолёт. Где остальные? Где Гусев?

— Ох, и долгий разговор, паря, — сухо ответил Дубровин и печально вздохнул, оглядывая с ног до головы стоящих.

— Аркадий, надень ему наручники, — сказал старший.

Недвигина громко зарыдала и скрылась в палатке. Заломив тяжёлые руки старика за спину, пришлый громко сопел, силясь обхватить браслетами ширококостные запястья Маркелыча.

Это ему удалось с большим трудом. Холодное железо больно давило, намертво, словно собачьей хваткой взрезало кожу.

— Вер-ра-а! — глухо прохрипел Дубровин. — Вот и всё… Прав был Каппель и его полк! Продадут нас с торгов, как скотину… Боже! Неужто всё…

Пришлые рылись в их вещах, нашли в рюкзаке мешочек с золотыми монетами и радостно сунулись к огню, перебирая их и считая.

Маркелыч сумрачно глядел на их добротные кожаные плащи, средь жаркого лета одетые, на их пустые бегающие глаза и сразу понял, что не местные это оперы… из самой Москвы посланы.

Уловил, как алчно переглянулись они, сговорились глазами над золотом, и стало ему тошно… тяжко, муторно от их прикосновения к нему… к золоту.

Он напряг руки, силясь разорвать цепочку наручников за спиной, но они щелкнули зубчиками и ещё глубже въелись в кости, пронзив мучительной болью…

Недвигина всхлипнула и посмотрела остановившимися, расширенными глазами на людей у костра через отвёрнутый вход палатки. В голову ударил жар, обжёг щёки, чувства и мысли метались, как пойманные в клетку дикие птицы. Отвороты палатки были алыми от огня, пугающе струились и ворожили…

Она видела сутулую спину Дубровина, никелевые челюсти наручников на его кистях… в один миг поняла, что не его теряет сейчас, а что-то большее… своё, переданное им ей навсегда, сокровенное и могучее…

Она всё тонко слышала… как шумит река, хруст ветвей в тайге под копытами сохатых, тяжкий вздох медведицы на далёкой сопке и как чмокает, сосёт её детеныш молоко, слышала всплеск рыб на перекате, тревожный гул воды.

Чувства обострились в ней, она первобытно-жадно втягивала ноздрями дым костра, запахи тайги и цветов, прель речного берега, скривилась от духа чужого мужского пота, отдающего чесноком и дорогим одеколоном… она видела всё с высоты птичьего полёта, а сердце грохотало в груди, холодели руки и мозг…

Внезапно пришло спокойствие, опять почуяла ту силу, животворно вливающуюся в её кровь…

Когда чужаки переглянулись алчно над золотом, она тоже перехватила и поняла их взгляды и скривилась от брезгливости, от их алчности.

Такие взгляды она помнила по работе в Кремлёвке, когда номенклатурные пациенты лапали её, зазывали в массажную, в сауну, на правительственные дачи… Для них она была вещью, рабой без роду и племени.

Вся недолгая жизнь мигом пролетела перед её взором, и она поняла вдруг отчётливо, ясно, что не хочется опять туда, в ту жизнь.

Дубровин дал ей право быть собой, испытывать радость, страх и боль, разбудил в ней совесть, человеческие муки и ещё нечто такое, в чём она сама себе боялась признаться… этому пока не было названия…

Она скорбно вздохнула, ей стало жаль этих натасканных ублюдков, пришедших за ними, не желающих знать, что в ней творится, недооценивших её, женщину, узнавших её по анкете… даже в мыслях не допускающих сопротивления с её стороны… самоуверенных в своей силе и ловкости жить…

Она спокойно вынула из спальника тяжёлый пистолет, уверенно сняла предохранитель и поцеловала холодный ствол… Женский палец мягко нажал спуск…

* * *

Маркелыч вздрогнул и отшатнулся в сторону. Из палатки громыхал пистолет Стечкина, пока не вышла обойма…

Пришлые надломились и рухнули, сраженные наповал… это он сразу понял. Вера появилась спокойная, сжимая обеими руками оружие и вытирая о своё плечо слезы. Деловито промолвила:

— Где ключи от наручников, у кого?

— Вон… у кучерявого. Ты где стрелять-то так выучилась?

— В палатке, — жёстко усмехнулась она, обшарила карманы убитого, нашла ключи и освободила руки Маркелыча. Наручники с остервенением кинула далеко в реку. — Вот и всё… Дубровин… теперь и я повязана кровью с тобой, с золотом… Плохо, если их много там у машины. Что будем делать?

— Партизанить! — Он обыскал убитых, прочел документы при свете костра и тревожно проговорил: — Да-а-а… серьезно за нас взялись… Это не милиция, не КГБ… Это волки из той стаи, которая вцепилась в горло России…

Под плащами у убитых оказались короткие автоматы нерусского производства. Оружие, запасные обоймы и четыре лимонки старик забрал. Перевязав штанины у ступней убитых, он набил в брюки и за пазухи тяжёлых голышей, утопил их с переката в глубоком улове реки.

Документы бросил в костёр. Тут же свернули табор, избавились от палатки и лодки, и почти налегке двинулись вдоль берега. Скоро вышли на пересекающую сосняк лесовозную дорогу.

Особым зрением таёжника Дубровин увидел ночью стоящую на обочине машину. Осторожно подкрался к ней, заглянул внутрь.

— Кажись, никого, я так и думал, когда ключи у одного в кармане сыскал. Поехали, девка… скорей от этого места, — он уверенно завёл «уазик». Вера села рядом, бросив на заднее сиденье рюкзак со звякнувшим оружием, а сверху положила туго замотанную в брезент булатную шашку Дубровина, с которой он так и не пожелал расстаться.

— Хорошая машина, ходкая, — довольно проговорил он.

— Когда вы научились водить… в вашем возрасте…

— Я — русский офицер!

— Я тоже могу водить, у меня в Москве своя машина. Была, — она тяжело вздохнула. — Когда устанете, я пересяду за руль.

— Ты не переживай, — успокаивающе прогудел Дубровин. — Не кайся в их смерти, нам ишшо не такое придётся повидать. Я так думаю, что про этих волков знает мало народу, даже машина у них не милицейская, а взята с производства у геологов… на дверце снаружи эмблема-крылышки.

Пара дней у нас ещё есть в запасе, а потом начнётся кутерьма, как в Москве хватятся их… Там тоже головы есть, перекрыли все реки, все мои привычки изучили… в волчарне. Но и мы не дураки. Не падай духом!

— А я и не переживаю, — громко ответила она, — это же были нелюди. Мне показалось — они пришли уже мёртвые к нам. Падаль! Зомби… в Природе не должно быть нечистого… она этого не терпит…

— Что? Что ты говоришь? — Дубровин приостановил машину и удивлённо взглянул на нее. — Ты это действительно почувствовала?

— Да! Но я начала это понимать ещё тогда, когда ты мне рассказал об эвенках… у той Ели… Люди живут праведными законами природы. Так должно быть! Не пакости на земле! И не смотри на меня так… Если женщина начинает убивать… это страшно. Знаю, её право — давать жизнь… Но есть высшая философия чистоты.

Ты — человек Любви, Дубровин… редкий человек. Ты живёшь по Законам Любви: к России, к своей земле, к людям… Но есть опасные болезни, от которых можно спасти только кровью… Как добраться до главной опухоли? Золото тут не поможет…

— Ты меня пугаешь, девка… Ты чё буровишь? Не рехнулась ли? Поразмысли, да что ты одна против них всех?!

— Подумала… Надо что-то делать. Народ устал ждать. А ведь, враги наши сильны только деньгами…

— Угомонись… — остудил Дубровин.

— Не-е-ет, — она словно не слышала и твердила: — Деньги — их оружие! Деньги…

Машина подпрыгивала на ухабах, стремительно неслась, размётывая жидкую грязь с дороги… Утром закатили машину в густой ельник, чтобы её не заметили с вертолёта, дальше тронулись пешком. Опять шли ночами. Дубровин хотел бросить чужое оружие, но Вера, испробовав автоматы, воспротивилась.

— Казачья кровь в тебе бунтует, девка, — усмехнулся Маркелыч.

— Казну защищать пригодятся, — коротко отрезала она. Изголодавшиеся, худые, они стояли друг перед другом, глядя в глаза друг друга, и Дубровина поразила её суровая одержимость, её уверенность в себе. Растрёпанные русые волосы окаймляли её обветрившееся лицо, потрескавшиеся губы были слегка сжаты, лёгкие морщинки легли у висков.

— Сколь лет тебе. Вера?

— Тысяча… — усмехнулась она. — Тоже мне, полковник Генерального штаба, а спрашивает женщину о возрасте. — И повторила: — Тысяча. Я, как будто, прожила их все… Но чувствую себя молодой, сильной…

— Да-а, если кто и спасёт Россию, то женщины!

* * *

На дневках она мало спала. Зачитывалась дневниками Дубровина, тормошила и донимала его вопросами. Всё перевернулось в её сознании, вся школьная история оказалась глумливой ложью. Она верила ему.

— Почему же проиграл Колчак? — спросила она как-то. — Если он был так умён и смел. Это же просто идеал по вашим записям. Неужто были такие люди? В чём он ошибся?

— Ты ещё не прочла третью тетрадь, там всё есть, — Дубровин полистал дневник и скоро нашёл запись, стал медленно читать:

23 сентября 1921 года

…Беда Колчака заключалась в том, что он действовал нерешительно. Побывав в Америке и проанализировав весь ход революции и гражданской войны, как и Каппель, он разобрался и действительно поверил в страшную силу мирового иудомасонства. И посчитал себя обречённым. Ибо непримиримо, яростно стоял за неделимую Россию.

Был уверен и не скрывал того, что послереволюционный строй России должен вершить только Земский Собор в Москве, как честный патриот, он не шёл ни на какие сделки с иностранными державами. Как святыню хранил золотой запас русских банков.

Он жёстко отказал областникам-сибирякам в отделении Сибири и создании прочной власти в союзе с Японией. Последние предлагали две своих армии, дабы отсечь Сибирь по Урал и взять её под свою охрану, если адмирал подарит им весь Сахалин, убеждая, что оккупация Сибири надолго ими исключена по причине сурового климата.

Американцы предлагали ему миллионы долларов и оружие за концессию на Камчатке. Колчак строго ответил тем и другим, что никогда не поступится русскими землями. Он им временно разрешил охранять во Владивостоке завезённые из США товары, как союзнику в мировой войне.

Самая опасная ошибка Колчака заключалась в том, что доверил охрану Сибирской магистрали чехословацким легионам генералов Сырового и Гайды, сдавшихся добровольно в войне с немцами.

Глава французской миссии Жанен хитро решил перебросить чехословацкое пушечное мясо на французско-германский фронт, чтобы подкрепить свою истощённую армию, и начал эвакуацию чехословаков через Владивосток на Марсель, тем более, что они сами рвались на фронт освобождать свою родину.

В это время хитроумный Троцкий коварно поимел от них же огромную выгоду. После подписания Брест-Литовского договора, он предписал частям Красной Армии разоружить под Самарой и дальше на восток легионы «братушек», умышленно кинув на это мадьяров, бывших военнопленных — заклятых врагов чехов.

Троцким был запущен опережающий слух, что, по условиям договора, легионы чехов будут выданы немцам.

Это вызвало взрыв. Братушки силой оружия захватили весь подвижной состав Сибирской магистрали и ломанулись на Владивосток, боясь расправы немцев за измену, оставили Колчака без защиты, а потом и арестовали его, увезли с собой как заложника.

Оставшись без тыла, обезглавленные войска терпели поражения на Урале от Фрунзе. Наиболее боеспособный наш корпус Каппеля спешил на помощь Колчаку. Шли маршем в условиях суровой зимы. Сам Каппель простудился и заболел.

Командование принял молодой генерал Вайцеховский. Шли по пояс в снегу. Мы несли Каппеля на шинели, не было носилок. Шли через Байкал… И не успели. Чехи сдали Колчака в Иркутске совдепу. Наивный и честный адмирал готовился к открытому выступлению перед народным судом.

Опасаясь нашего приближения, совдеп ускорил суд… они боялись оправдательных речей Колчака. Ведь он решительно отвергал политические сделки по расчленению России, в отличие от деятелей диктатуры пролетариата в Москве.

Он был застрелен, вместе с главой Омского правительства, Пепеляевым. Место захоронения неизвестно…

— Я слышала, что тела утопили в проруби, — прервала его Вера, — но-о, как нас учили в школе, Колчак тоже зверствовал, по его приказу расстреливали… пороли крестьян?

— Милая девочка, — Дубровин тяжко вздохнул и прикрыл устало глаза, — то, что делали белые, а иногда, под их марку, переодетые красные, их агенты, чтобы поднять возмущение у свободного сибирского мужика, не знавшего порок, не идёт ни в какое сравнение с тем, что творили комиссары.

Я не стану врать и передавать слухи, но скажу правду, что сам видел… Вы себе можете представить офицерскую роту, сдавшуюся на милость победителей, поверивших их агитации, что они будут отправлены по КВЖД в Маньчжурию, как только сложат оружие… Вот запись в дневнике, слушай.

…Варвары! Инквизиторы! Они прибили погоны гвоздями к плечам русских офицеров и гнали стадом баранов к нашим позициям: кололи штыками, рубили шашками безоружных людей, отрезали мужские уды и засовывали в рот ещё живому человеку.

До такого изуверства не дошёл даже Восток. Мы бросились в штыковую и отбили всего троих… с прибитыми к плечам погонами. Один из них выжил… седой мальчик, прапорщик…

— Хватит! Мне страшно!

— Терпи! В начале тридцатых годов в Харбине вышла книжка журналиста, под псевдонимом Виктор Розов, её написал Володя Родзаевский, лучший журналист газеты «Гун-Бао», я имел честь встречаться с ним лично и держал в руках, читал эту книгу.

Володя — родной брат Константина, коий был председателем РФС — Российского фашистского Союза в Харбине. Об этом умнейшем человеке, истинном сыне России, будет особый разговор, никаким фашизмом там не пахло… вернёмся к книге.

Володя использовал редкую возможность получить через разведку фотографии и материалы о «Камере Иисуса» в Хабаровске. На деревянных её стенах людей распинали гвоздями, как Христа… эти фотографии у меня стоят в глазах до сих пор.

Почему-то комиссары страшно любили гвозди, они их загоняли под ногти, прибивали погоны к плечам, ноги допрашиваемых — к полу через сапоги. Не давал им покоя Христос, лютая ненависть к нему…

Какие пытки… смерти безвинных людей, цвета русской нации. Ради чего? Где он, их коммунизм? Всемирное счастье пролетариев, где?

— Я устала, хватит…

— Не-ет… Слушай и думай. В моих дневниках нет ни слова лжи! — Дубровин помолчал, глядя в бездонную глубь синего неба, и тихо добавил: — Крепись, Вера… не бабье это дело, знаю, но выхода нет. Ты — казачка, а на Руси казаков ни купить, ни продать нельзя.

Казаки любили землю, и земля любила казаков, они не были оторваны от природы. Знали и знают цену Отечеству, земля коего густо напитана кровью их пращуров. Свято чтили Бога и являлись крепью государства. Казаки расширили пространства до Аляски, сделали Россию — Великой Империей, Державой!

Вот за это свободомыслие, воинскую доблесть, бесстрашие, за то, что казак никак не умещался в прокрустово ложе троцкистского интернационала, новая власть, в страхе, искореняла казаков. От младенцев до старцев…

Помню приказ Троцкого, он так и назывался: «Об искоренении казачества, как этноса, особо способного к самоорганизации».

— А что ты говорил… Путь… Какой путь? О Родзаевском?

— Да-а… Его газета не случайно называлась «Наш путь». Константин Владимирович пришёл в этот мир в Благовещенске. Начал читать в четыре года… и до четырнадцати лет прочёл все библиотеки… испортил зрение такой нагрузкой. Прекрасно играл на фортепиано, пел, писал стихи… У него был бархатный, густой баритон… С юных лет освоил Канта, Гегеля…

Посему, имея наивысшее самообразование, глубокий ум, критически отнёсся к Марксу и прочим пламенным революционерам. В двадцатые годы было запрещено принимать в советские институты детей служащих, а у него было неутолённое желание учиться.

Уехал в Харбин и поступил, потом туда перебрался Володя и тоже блестяще закончил химический факультет Политехнического института.

В двадцатые годы над миром витала идея «фашио» — объединение на национальной основе. «Фашио» — пучок, веник, а, как известно из старой сказки, веник труднее сломать, чем отдельные прутики, к чему и стремятся космополиты…

Идея «фашио» была модной и не несла той значимости, которую дал ей Гитлер. Константин Родзаевский был удивительный оратор, прирождённый вождь.

Мне посчастливилось быть на одном из его выступлений в Политехническом институте… он владел энергией объединения русских, их в Харбине было свыше полумиллиона. Константин заражал всех идеей соборности — возрождения России.

Это надо было видеть и слышать! Зал грохотал овациями и провожал его с кафедры стоя. К тому же, он, глубоко верующий человек, не послал ни единого диверсанта в Россию, этим занимались иные организации. Война с Японией застала его в Пекине.

Советский посол уговорил честного, а значит, и наивного Родзаевского вернуться в Россию, клятвенно обещая, что его не тронут… Он дал согласие.

Потом был Хабаровский процесс, где его судили за борьбу с коммунизмом, где его имя смешали с грязью, назвали пособником немецкого фашизма только за то, что у него, как и у Гитлера, на столе была книга «Протоколы сионских мудрецов».

В итоге, обвинили в шпионаже, чтобы приговорить к смертной казни. Но что интересно — на этом же процессе японский генерал поклялся честью самурая, что ни Родзаевский, ни его организация не были связаны с японской разведкой.

Чести самурая надо верить, ведь если он нарушил слово — харакири. Обвинение было настоль очевидно шито белыми нитками, что даже опытные губители человеческих душ вынуждены были отступить…

Его тайно упрятали, хоть он и считался расстрелянным.

Константин Владимирович Родзаевский умер от малокровия в 1949 году в Красноводской особой тюрьме, построенной пленными японцами за Каспием. Но и в тюрьме он остался самим собой.

Его воля, его убеждения были так заразительны, что он стал духовным пастырем временщика генерала Рюмина, тот не раз ездил к нему, требовал улучшения содержания и лечения узника. В конце концов, прозрение генерала кончилось тем, что его самого шлёпнули за гонения на космополитов…

А журналист Володя Родзаевский схлопотал двадцать лет по приговору Особого совещания за книгу «Анатомия ГПУ» и сидел в каторжанской зоне в Воркуте.

Сёстры Константина Родзаевского, только за то, что они его сёстры, провели в лагерях почти тридцать лет, а их мать так и умерла в зоне. Сёстры сейчас живут в Москве; я был у них в гостях…

— И всё же, Родзаевский боролся с Советами?

— Нет, это борьба за Россию… И вот ещё… в каторжанской зоне Владимир Родзаевский, будучи химиком, работал вместе с академиком Стадниковым и профессором Пшеничным в особой лаборатории за колючкой, над открытием жидкого ракетного топлива; помимо этого, они сделали там много изобретений и открытий. На Россию работали…

Владимир подкармливал учёных, тайно наладил производство зеркал в лаборатории и обменивал их вольным на продукты… Он мне рассказал, в связи с этим, поразительный случай.

Начальнику лагеря Маслову, зверю и убийце, кто-то настучал о зеркалах… Володю арестовали и приволокли в кабинет Маслова. За такие проступки был один итог — смерть. Володя это знал и уже ни на что не надеялся. Вот примерный разговор:

— Ты посмел делать зеркала у меня в зоне? Знаешь, что за это?

— Знаю…

— Ладно, я получил новый дом, хочу, чтобы он был в зеркалах и шикарной мебели. Сделаешь? — неожиданно предложил Маслов.

— Сделаю… как не сделать, но-о… мне нужно серебро для покрытия…

— Серебро? Его у меня навалом. — Маслов высыпал из кармана на стол перед опешившим Володей… горсть медалей «За отвагу». — Забирай! Хватит?

— Хватит…

Он сделал из одной медали всё зеркальное покрытие дьяволу Маслову в его вертеп… а на все остальные кормил учёных ещё долгое время.

Представьте мораль тех, кто стоял у власти! Ведь медаль «За отвагу» — высокая солдатская награда, её за подвиги давали. В лагерь потоком пошли бывшие воины Отечества, и Маслов знал, что брать…

После лагеря, Владимир Родзаевский разрабатывает на Балхашском комбинате технологию получения космического металла «Рения», который до этого закупался за границей на доллары. Государство имеет миллиардные барыши, летят премии и ордена… И конечно, мимо автора открытия.

Сын его, родившийся после лагерей, заканчивает школу с золотой медалью, с красным дипломом институт и сейчас — ведущий конструктор лучших ракет, которые стоят на страже России…

— Как его зовут?

— Зови… Егорий. Георгий-победитель. Вот тут и русское всепрощение, и русское могущество! Всепрощение страданий близких и посвящение себя служению Отчей земле. Разве такой народ можно победить? Нет, никогда!

* * *

Товарняком они добрались до станции Большой Невер. Попутной машиной из старательской артели до Алдана.

За неделю знакомый Дубровину фальшивомонетчик, который отсидел многие годы и доживал последний срок в маленьком домике на окраине города, сделал им «ксиву» — настоящие паспорта с многими прописками.

Стали они, по его воле, Шипулиными: он — Александр Петрович, она — Вера Александровна. Сделал им трудовые книжки, а Дубровину и пенсионную книжку со всеми нужными реквизитами, печатями и пометками. Вера долго разглядывала эту кучу документов, безукоризненно исполненных, состаренных, потёртых. Проговорила:

— Какие руки золотые пропадают!

— Бич — человек свободный… не любит начальства над собой. А руки действительно золотые. И копейки не взял по старой дружбе. Но здесь жить нам опасно. Возле золота новые люди у милиции на виду.

Поедем куда поглубже, в город Томмот, вотчину осевших спец-переселенцев и кулаков. Это — берег Алдана. Я уже и дом присмотрел, сторговался. А там видно будет… Можно и на Джугджур махнуть, там старики меня помнят… тунгусы… в крайнем разе, у них скроемся, не впервой.

— Думаешь, нас ещё будут искать?

— Ишшо как… Ты вот што… Тут, понимаешь, с бабами туго… жениховаться зачнут мужики… так сама решай, коль сурьёзный и самостоятельный подвернётся… выходи замуж. Свадьбу сыграем, паспорт поменяешь законно — и живи себе… Я на отшибе проживу.

— Эх, Дубровин… «сурьёзней» тебя разве я сыщу? Ну их!

* * *

Дом оказался опрятным и просторным, с русской печью, полатями, крытым тёсом подворьем. Всё было продумано до мелочей.

— Вологодский хозяин был, построил храмину по своим меркам, потому и покупатели обходили, боялись, что дров надо много на зиму. А дом — тёплый… Уехал старик помирать в свою деревню, под Великий Устюг, откуда был сослан сюда. Бабка его померла, дети разъехались.

Через изготовителя своих документов Дубровин обменял несколько золотых десяток на кучу денег, и они скромно зажили. Вера накупила вещей, материала на занавески, коврики. Вся мебель ручной работы осталась от хозяина.

Когда устроились и начали обживаться, явился участковый. Представился:

— Капитан Алексей Кортиков! С новосельем вас, — сверкнул золотыми зубами, пристально оглядывая хозяйку.

Проверил документы, выпил водки с хозяином и укатил на моторке на другую сторону реки по своим делам.

Дубровин спрятал документы и весело проговорил:

— Пронесло. Пока имеем право быть тут. На рыбалку махнём, огородик заведём… поросёнка купим. Втянул я тебя. Вера, в историю… совесть болит, может, жизнь тебе всю изломал… По Москве скучаешь?

— Уже нет, — она научилась выдерживать его пронзительный взгляд, улыбалась этой борьбе. — С тобой не пропаду, Дубровин. На кой чёрт мне Москва?! Я, небось, самая богатая баба на земле. Давай праздновать новоселье… завари-ка покруче свою приворот-траву, на кой нам водка, — встала, зажгла свечку и выключила электричество.

За окнами темнело.

— Так спокойнее, приучил меня к кострам. Теперь, вроде, не могу без живого огня. В общем так, как тебе это проще сказать, — она взглянула на него украдкой и покраснела, — не буду я заводить никаких мужиков… а вот, родить хочу… пустой не хочу быть…

— Хм-м, ну-у… рожай, прокормим, вырастим, всё веселей будет. Дело молодое…

— Да уж, какое молодое, Дубровин… Ладно, посидели, давай спать… Утром пойду работу искать.

Она улеглась в своей комнате, слышала, как он раздевается и дует на свечу. Звенящая тишина заполнила дом.

Пахло чужими вещами, чужим жильём. Где-то по реке пробарабанил катер и стих. Она встала попить воды, глянула в сумрак его комнаты и вдруг решительно шагнула туда с ковшом воды в руке, ковш был резной, деревянный, в форме утицы. В этом удивительном доме всё было резное: наличники, вздыбленный конёк на крыше, просторная деревянная кровать… стенные шкафы, ручки дверей. В трубе простужено кашлянул домовой, и Вера вздрогнула, зябко поежилась.

— Пи-ить… не хочешь? Саш…

— Дай глоточек, вода скусная тут, — он выпростал руку из-под одеяла, осторожно принял мокрую утицу, жадно припал к влаге.

Вера присела на краешек кровати, опять зябко передёрнула плечами.

— Холодно что-то, может, печь прокинем, дрова есть… насырел дом без людей, сразу плесень и паутина вылезли по углам.

— А што, — глухо отозвался он, — давай прокинем, счас принесу дровишек, прежний-то хозяин запас на много зим.

— Они уже в печи, с вечера принесла, — она встала белым привидением, склонилась у загнетки и чиркнула спичкой. Запалила пук бересты. Сухие дрова ярко пыхнули огнём, просветив её фигуру сквозь рубаху.

Дубровин молча глядел на неё с кровати и великая жалость к одинокой женщине шевельнулась в нём. Он осознал, как люто дорога она ему, желанна и притягательна. Но он страшился хоть ненароком обидеть, потерять её.

Смолистые дрова яростно загудели пламенем, меча огненные блики по стенам избы. Вера задумчиво стояла в этом огненном сполохе, жар пёк лицо и грудь, а пол холодил ноги и мысли. Но жар пересиливал, перебарывал, невыносимо жёг глаза и мочил их слезами.

— Холодно мне, Дубровин, одиноко…

— Иди, посиди рядом, накинься одеялом. Мне што-то тоже расхотелось спать. Иди поговорим…

Она молча приблизилась и вдруг решительно легла рядом, укрылась одним с ним одеялом и приникла головой к его тёплой груди. Где-то в глубине Дубровина мощно колоколило сердце.

— Прости меня за безумство… хочу быть рядом… и ничего мне не надо более, вот так лежать, и всё… чуять твой чистый банный запах, греться твоим теплом… я устала быть одна.

В напряжённой дрёме она смиренно чуяла на щеке его шершавую ладонь, словно кору той поднебесной ели… С ужасом ощущала себя пустой, видела с высоты — мёртвой землёй: сухой, растрескавшейся, в ржавых колючках.

Её больно топтали, мяли грубыми руками. Терпела, ждала… Бездонное небо над нею сокрыли тяжёлые тучи, позастили звёзды. Лезвия молний беззвучно полосовали глухую темь… Буйный вихрь налетал, сотрясал её всю, терзал и закручивал смерчи по ней… Она ждала… Сознание то прояснялось, то опять накатывало ощущение плоти земли, мучений…

Острый и тяжёлый Плуг больно вспорол девственную землю, глубоко вошёл, развалив пласты, с хрустом разрывая её корешки, её плоть… её крик…

И видит безумно распахнутыми глазами она ту заветную свою звезду, пронзившую в падении тучи и её горячее тело…

Она радостно вскрикивает, ощущая в себе живое небесное семя, страстно выгибается и обмирает от счастья. А когда открывает глаза — видит близко над собой солнце — его лицо.

И словно грянул гром весенний! Она слышит, как раскололся лёд на реке, встал на дыбы в мощном клёкоте воды. Слышит, как скрипит и качается весь дом, гудит ярым пламенем труба…

Слышит, как с треском под снегом растёт трава, как икряная рыба бьёт хвостом в реке, между мёртвых льдин, в стремлении и жажде дать новую жизнь, продлить себя вечно.

Она задышала, забурлила в ней горячая кровь, поднялся над землёю парок. А солнце светило в её лицо, она щурила от света и тепла глаза, улыбалась. Жила…

Странная радость подкатила к горлу, как от шаманского чая, сняла боль и стеснение. Сквозь слёзы она видела его молодое лицо над собой, неистово целовала его, тискала руками за могучий столб шеи, словно взбиралась по древу жизни, по той ели, и видела распахнутый Млечный Путь над собой.

Буйный ветер качал древо: она ощутила вкус крови во рту, все соки желания забродили в ней, все древние стоны, переполнявшие её, вырвались на волю…

* * *

После этой колдовской ночи Дубровин вовсе помолодел и распрямился. Пропадал днями на рыбалке, натащил полный дом целебных трав и корешков, они сохли пучками по стенам, источая аромат. Он научил её многим рецептам настоев и заварок, приготовлению лекарств и мазей.

Дух чужого жилья выветрился. Вера устроилась нянечкой в детский садик, с упоением возилась с ребятишками, готовила и прибиралась в доме, с нетерпением ожидая Дубровина.

Он сдружился с местными рыбаками и эвенками, вваливался через порог весь пропахший дымом костров и рыбой, словно мальчишка, хвастался уловом, солил и вялил рыбу впрок.

Но Вера замечала, что у него только с виду такая беспечная жизнь. Часто приезжали какие-то незнакомые ей люди, он уединялся с ними и долго говорил.

Даже с неведомого ей, далекого Джугджура приезжали тунгусы на оленях по льду реки, привозили мясо на нартах. Она поражалась его энергии, его жизненной силе, его оптимизму и страсти.

Ничто его не брало. Она берегла его, ухаживала, как за ребёнком, баловала, сдерживала его пыл, но он поил её и себя такими травами, что сдержать было невозможно.

После одной из долгих отлучек, привёз и спрятал за печью мешок с иконами из их ухорона. Одну из них, самую неказистую и древнюю, повесил в углу, сняв золотой оклад и спрятав его опять в мешок. Радовался:

— Слава Богу, мыши не добрались до икон, весь душой изболелся. Эту икону береги пуще всего… Это — кисти Рублёва… достояние России… Спас! Золотой оклад её с каменьями… оденешь в день передачи… Берегиня ты моя…

* * *

Ненароком простудилась и заболела, пришлось лечь в Алданскую больницу.

Как на грех, прибыла высокая комиссия из Москвы и делала обход. Вера шла по коридору и столкнулась нос к носу со своим первым мужем.

Ни один мускул не дрогнул на её лице, когда возглавляющий обход Стас остановился, как вкопанный и нерешительно спросил:

— Вероника, ты? Как здесь оказалась? Вся Москва тебя ищет, меня куда только ни вызывали, допрашивали… Потом сообщили, что ты пропала, погибла.

— Простите, но мы не знакомы, — сухо ответила она, — вы обознались.

— Не дури, хоть ты и перекрасилась, а ты — Вероника Недвигина.

— Да, я Вера, только Шипулина, с детства, как помню. Родилась на Северном Кавказе, в Моздоке. Может быть, вам адрес домашний дать?

— Как её фамилия? — обратился он к лечащему врачу

— Шипулина…

— Невероятно, — смешался её бывший кандидат. — Может быть, и правда, ошибся. Моя бывшая жена была домашняя курица, а тут чувствуется характер.

— До свидания, — попрощалась Вера и пошла коридором, ощущая спиной его пронзительный взгляд, лихорадочно соображая, что делать.

Стас пришёл вечером к ней в палату и пригласил в ординаторскую. Закурил, кивнул головой на стул.

— Присаживайся и не дури… рассказывай! Кстати, я уже докторскую защитил.

— Я не знаю, что вы хотите.

— Ты что, за дурака меня принимаешь? Тебя ищут очень серьёзные люди… Я даже звонил твоему отцу в станицу, искал тебя, а он обрадовал, что какие-то люди купили дом напротив, днями и ночами следят за вашим подворьем… старик твой внимательный, усёк! В какую же ты историю вляпалась?

— Не знаю! — пожала она плечами. — Мой отец пять лет, как уже умер.

— Ладно, или я чокнутый, или уж давайте свой адрес в Моздоке, специально полечу поглядеть на твою матушку.

— Я сирота. А вы кто, следователь?

— Вероника, брось дурить, у меня такие связи на самом верху. — Стас многозначительно ткнул пальцем в потолок… — Если бы только знала, с кем я в сауне регулярно парюсь. Страшно подумать! Я тебя отмажу, помогу!

— Мне пора, — она поднялась. — Не знаю, что вы хотите. Вскочил и Стас, схватил её за халат и жёстко встряхнул, процедив:

— Ты что, забыла?! Я — твой первый, вспомни, как я тебя трахал!

— Я ва-ас не знаю! — Голос её креп. — И-и… никогда… Слышишь ты, ублюдок, никогда и никому не принадлежала, кроме единственного своего человека! Никогда и вовеки не буду, — она прямо взглянула Стасу в глаза, и он отшатнулся, отпустил халат.

— Кошмар… это не ты… — он ошалело тряс головой.

— Сказал бы сразу, доктор, что я вам приглянулась, — с брезгливой усмешкой уже спокойно проговорила она.

— Нечего морочить голову. Надоели вы мне все, кобели! Проходу от вас нету! Вот напишу в Москву на вашу работу, что пытались меня изнасиловать… Халат порвали, и люди вон, свидетели, в коридоре… Нехай потом разбираются, мне плевать! Ишь! Губы раскатал, а ишшо доктор! — простовато корила она и видела, как побледнел он, испугался, как затряслись его холёные руки и забегали глаза. — Чё вылупился? Видала я таких. — Презрение к нему было неподдельным.

— Э-э, девушка… Извините, ну не шумите, пожалуйста, умоляю вас! Вы действительно похожи на мою первую жену… разительно. Только не пишите ничего, я ведь хотел только помочь вам. У меня дети… положение… Простите, вы поломаете мне всю жизнь!

— А-а, слишком легко хотите отделаться… Сначала лапать, а потом извиняться… Вся больница слышала, как вы кричали, — она повысила голос, — что я спала с вами… Ну, уж этого я не потерплю… — она взялась за ручку двери.

— Я вас умоляю! — побледнев, он словно споткнулся о её взгляд и медленно сполз с кресла, стал на колени, ощущая всем нутром, что это и падение его, и, может быть, самый сладкий миг в его жизни. Такой женщины он ещё не встречал. А язык его, не подвластный его мыслям, сам собой лепетал: — Прошу вас… Я всё, что угодно, для вас сделаю…

Она смерила его презрительным взглядом (нет, это точно не Вероника!), повелев:

— Повторяй… подлюга: «Боже, прости мой скотский грех, научи меня жить в чистоте и совести…»

Он повторял, раздавленный, униженный, но странно — не оскорблённый. Не злость шевельнулась в душе, а, как бы, облегчение и раскаяние. И он испуганно опустил глаза, боясь этой женщины, готовый ползти к её стопам. Неужели рабская натура испытывала сладость от унижения?

Как и когда вышла эта шаманка из кабинета, он не заметил. Только бились в голове её последние слова:

— А туда же… в сауну с правителями… лезешь.

* * *

Она закуталась в одеяло на кровати, тело пробирала нервная дрожь. Что делать? Ведь, обязательно расскажет в Москве дружкам, что встретил её или похожую… Проверят… Боже, что делать?

Она промучилась до утра в палате, выписалась и помчалась на попутке из Алдана в Томмот. Пока ехала, какие только мысли не одолевали…

Она знала продажный характер Стаса, его подлость и мстительность. Ведь мог, дурак, и позвонить ночью в Москву. Гляди, как бы сейчас не было в доме гостей с наручниками.

Мелькала за окошком тайга, а у неё испуганно билось в голове: «Лишь бы он был не на рыбалке… лишь бы его застать… увидеть хоть один раз… прикоснуться и нему… Боже, дай силы перенести испытания… дай мне святую волю Твою!»

Как ошалелая влетела она в дом. Дубровин беспечно чинил сети, проворно работал челноком.

— Вставай! Беда! Встретила мужа в Алдане!

Он только невесело крякнул и озабоченно проговорил:

— На чём приехала?

— На попутке, я намекнула шофёру, что, возможно, придётся назад ехать.

— Не суетись… остынь, отпусти машину. Тут одна дорога от Невера до Якутска, перехватят. Поедем на рыбалку.

Ты давно просилась. Есть хороший катер и бочка бензина в нем… до Тимптона-реки хватит, а там эвенки.

Через полчаса, с большими рюкзаками и мешком, они незаметно спустились к реке. Дубровин надумал было вернуться ещё за палаткой, но увидел, как к их дому подкатили сразу две машины, из них выскочили четверо в штатском и с разбегу перемахнули ограду.

Он спокойно нажал кнопку стартера. Два «Вихря», отлаженные, как братья, взревели и понесли, точно необъезженные кони.

Катер стремительно летел вниз по течению. Вера тревожно оглядывалась, прижимая к груди, завёрнутую в холстину, икону Спаса…

— Не бойся, сразу не хватятся, куда мы делись. Ведь катер числится за лесхозом… пока разберутся, пока созвонятся, успеем, уйдём… Приготовь оружие на всякий случай. Может, и сгодятся иноземные автоматы для защиты русского золота…

Когда они заскочили в устье Тимптона, поднялись по реке вверх и нырнули в заросшую елями протоку, их догнал низкий рёв вертолёта. Машина промелькнула над елями и ушла вверх по течению.

Разгрузив вещи, они затащили глубже под ели катер, замаскировали его лапником, мхом. Только теперь она заметила, что эта узкая щель в береге вырыта вручную и, словно приготовлена заранее была для этого случая; под сваленными бурей деревьями катер невозможно было найти даже вблизи.

— Какой же ты предусмотрительный, Дубровин, — подивилась она, — это на таких рыбалках ты и пропадал?

— А что делать, — усмехнулся он. — Жизнь такая наша… Они перебрели протоку и ушли распадком на восток.

Выбрались на водораздел, и Дубровин устало присел на валежину.

— Передохнём… Опять бега… Вёрст через пять будет табор эвенков. На них вся надежда. Ладно, крепись, королевна. Мне-то — не впервой… меня и собаками травили, завсегда уходил. Сколь раз в Манчжурию сигал через границу.

Ничё-о… Лишь бы табор эвенков найти. Они мне твердо обещали там стоять. Ведь я и такого случая опасался, что угадают… Готовил запасные пути.

Она шла за ним, прижимая к груди икону и накрест к ней булатную шашку. Она шла за ним с верою.

* * *

Через пару недель они были уже за сотни вёрст от Алдана, в дебрях Джугджурского хребта. Где-то там, за поднебесными зубристыми вершинами, плескалось недалёкое Охотское море.

Эвенки так спрятали беглецов в диком урочище, — в потайной избе, что Дубровин, наконец, совсем успокоился и уверенно проговорил:

— Тут нас никакие мировые волки не сыщут, обломают зубы-то и поморозят хвосты. Тунгусы умеют хранить тайну. Я в этой избе бедовал не раз. Тут в скале — пещера. Нашёл у Охотского моря потайную факторию дореволюционных контрабандистов, есть у меня там даже винчестеры американские, новенькие. Отсидимся.

Утром он повел Веру к пещере, прихватив рюкзак с иконами. Отвалил большую плиту камня у скалы, и они заползли в темь. Дубровин зажёг толстую свечку, осмотрелся и повел её в дальний угол большой пещеры. Было сухо и тепло.

У стен грудились ящики, медные котлы. Высилась большая лежанка, крытая истлевшими оленьими шкурами, рядом — стол и табурет, грубо вытесанные из лиственницы. Дубровин зажёг ещё пару свечей, осторожно извлекал иконы из рюкзака и развешивал на вбитые в скалу штыри, ставил на полку.

В свечах загорелись золотые оклады, засветились каменья, стало светлее, благостней в мрачном подземелье. Икону Спаса он опять нарядил в оклад и поставил в центре.

— Слава Богу… всё цело и в сохранности. — Он встал, взял в руку свечу и провёл Веру к большому ларю, откинул пыльную крышку. В ларе было шлиховое золото из ручьёв.

— А это откуда?

— Это я завещаю тоже тебе. Лично! Расходуй по своему разумению. Сам добыл… Знаю ручей один, там его, хоть лопатой греби.

* * *

Вашингтон. 1991 год. На тайном заседании ЦРУ по проблемам возрождения казачества в России принято постановление о выделении средств и немедленном вмешательстве в этот процесс, с целью его дестабилизации, разложения казачьих сил на «красных» и «белых», внедрения своей агентуры и подкуп лидеров казачества — «единственно реальной силы, способной помешать развалу России».

Беспокойство вызывали сообщения источников из малого «Белого дома» нового демократического правительства России, левого крыла КГБ и особо осведомлённой резидентуры о тайном финансировании патриотического движения русских, и особенно казаков, неким строго законспирированным Центром.

Резидентура приходила к жёсткому выводу, что задушенные патриотические издания, у которых перекрыты все источники получения бумаги, отобраны полиграфические мощности, продолжали существовать и регулярно получали вагоны с необходимыми материалами, бумагой, оплачивались неведомыми добродетелями долги, приобретались через подставных лиц типографии и новейшее полиграфическое оборудование за валюту.

С большим опозданием, но вновь и вновь выходили журналы, газеты, листовки. Казачество набирало силу, вопреки воле московского «Белого дома», создавались казачьи автономии.

Агенты, внедрённые по России где и куда только можно, призывающие к сепаратизму, немедленно изгонялись из казачьей среды и публично поролись плетьми.

В Ростове дерзко были арестованы посланники президента России, которые прибыли с заданием разогнать областной Совет и посадить на престол своего наместника.

Организованное казачество ультимативно потребовало от арестованных подписать документ о воссоздании Донской республики — Области Войска Донского в старых границах, в противном случае, тысячи собравшихся казаков готовы были штурмом взять телевидение, банки, почту и телеграф.

На тайном съезде атаманов создано казачество Юга России, куда вошли Кубанское, Донское и Терское войска. Атаманом избран тот же неуправляемый Мещерин, который руководил переворотом в Ростове.

По данным соглядатаев и осведомителей, у казаков появилось новейшее оружие, вплоть до пушек, бронетехники, зенитных ракет и систем «Град». Стихия возрождения становилась опасно непредсказуемой для ЦРУ.

В Европе в большом количестве стали появляться золотые монеты царской чеканки, они успешно менялись на доллары, и валюта уходила тайными каналами назад, в Россию.

Была проведена экспертиза и установлена полная идентичность монет царским… О подделке не могло быть и речи.

В России доллары обменивались на обесцененные рубли, миллионы вкладывались в обороты крупных корпораций и фирм.

На них покупались контрольные пакеты акций, заводы и нефтяные промыслы, но хуже всего то, что прибыль в России невозможно было проконтролировать никакими налоговыми инспекциями.

Наиболее тревожные сведения говорили о том, что ведущие и самые талантливые инженеры-ракетчики, физики-ядерщики, электронщики из военно-промышленного комплекса бывшего СССР, вместо ожидаемого их выезда за рубеж, где им сулили миллионы долларов и персональные лаборатории, — бесследно исчезали в самой России.

Особые надежды возлагались за океаном именно на эту «утечку мозгов». При тщательной проверке выяснилось, что они не убиты, их семьи спокойны, хотя многие семьи, как растворились, однако, иные из оставшихся получают крупные переводы, случайно находят пачки денег в кухонных столах у себя дома, а то и, вернувшись из очереди в магазине, потрясённые, достают из авоськи, вместе с хлебом, плотно завёрнутые в бумагу «батоны» наличных денег.

Истерзанная, голодная, огромная Россия живёт, вопреки всем прогнозам о её конце.

Любые попытки внедриться, что-то узнать о тайных структурах и источниках финансирования патриотического движения терпели провал за провалом. Агентура исчезала бесследно, удалось лишь выяснить, что организация не имеет ни названия, ни документов, нет и фактов, уличающих её.

Хорошо вооружённые «двойки» неукоснительно исполняли устные приказы, третьему внедриться к ним было невозможно. Они перешли к подкупу высокопоставленных чиновников, к угрозам и устранению всякого, кто пытался сунуть нос в их дела.

Ловко внедрившись в среду эмигрантов, с надёжной родословной от самого Давида, с идеальной семитской внешностью, «двойки», судя по признакам, уже перебрались за океан и так развернулись на Американском континенте, что сицилийская мафия и местные кланы казались жалкими уличными бандитами, в сравнении с дисциплиной, убеждённостью, талантом и размахом «Русской мафии», как её окрестили в Америке.

Одна из «двоек» была случайно застигнута в сверхсекретном научном центре Калифорнии. В жарком бою один ухитрился скрыться с важнейшими документами по разработкам СОИ, а по трупу второго эксперты определили, что это — выходец из гребенских тёмноликих казаков с левобережья реки Терека.

Удалось выяснить, что руководил этой Организацией один человек. И это была женщина! В такое не поверили.

Изуродованная «благоприобретённой эмансипацией», загнанная работой, голодная и холодная русская баба давно была сброшена со счетов мировой политики.

Застонали подпольные миллионеры и биржевики, нахапавшие в смутное время огромные деньги; они были обложены непомерной, но всё же, разумной данью, стимулирующей их деятельность… И правом на молчание.

В любых иных случаях следовало немедленное разорение и катастрофа. На очередном съезде воров было принято сногсшибательное решение о выделении миллионов рублей из теневого оборота на восстановление церквей, на помощь малоимущим и детским домам. И… полутора миллиардов на возрождение Храма Христа Спасителя.

В зонах создавались патриотические «штрафные роты» на случай нападения на Россию.

В новом правительстве России творилось что-то невообразимое.

Годами проверенные демократы вдруг испуганно принимали несусветные решения, некоторые подавали в отставку, спешно удирая за границу, другие — блокировали так нужные Западу законы о передаче Курил Японии, ликвидации ядерного оружия в одностороннем порядке, по роспуску армии и подготовке России к колонизации.

На Украине были отстранены от власти почти все неукраинцы, изгнаны с работы все демократические журналисты, а национальная гвардия выдвинула лозунги Петлюры…

Не обращая внимания на вой западной прессы и угрозы, на свою историческую родину хлынул оттуда невиданный еврейский поток, сравнимый, разве, с новым исходом.

Просочились сведения о контактах Организации с русской и славянской диаспорой в Америке и Канаде, Аргентине и Австралии. Россия оставалась, как и вовеки — непредсказуемой. Непонятной для компьютерного Запада…

…И эти русские хаккеры… освоившие компьютеры так, что миллиарды долларов бесследно исчезали из самых защищённых банков Америки и Европы на подставные счета…

Из какой-то неведомой им Твери, прямо из своей малогабаритной квартиры, семнадцатилетний мальчишка, через Интернет, стал владельцем контрольных пакетов акций крупных трансконтинентальных корпораций…

Второй умелец подсунул в Америку такой вирус, что пришлось менять тысячи компьютеров в Интерполе и ЦРУ, пытавшихся его отловить в сети… Третий школьник — азартно сбивал спутники и топил подводные лодки… настоящие…

* * *

От Ростова до своей станицы Недвигина добралась на попутке. Шофёр проводил взглядом красивую женщину.

Она медленно шла по улице, придерживая на боку тяжёлую сумку, бережно неся в правой руке длинный сверток.

Словно почуяв его взгляд, женщина обернулась и приветливо помахала на прощание рукой. Шофёр, как и многие мужики его неспокойной и бездомной профессии, считал себя большим специалистом по женской части.

Но эта его потрясла. Она только один раз молча взглянула на него в ответ на предложение познакомиться поближе, и этого было достаточно. Его охолонуло такой силой, таким страхом и почтением перед этой силой, что он растерянно смолк до самой Недвиговки. Он долго смотрел ей вслед и смятённо промолвил:

— Вот это… ба-аба…

Он увидел, как её встретили трое мужчин и парнишка, которого она обняла и передала ему длинный свёрток.

Тот обрадованно сорвал бумагу, и на солнце сверкнул клинок казачьей шашки… Она говорила всем что-то на ходу, поворачивая голову то к одному, то к другому, то к третьему…

Своей статью, уверенностью показались эти казаки шофёру натасканными телохранителями, каких видел он во множестве вокруг суетливых президентов…

Вера сидела в переднем углу, в красном углу своей родовой избы. Над её головой тлела лампадка. Неукротимый Спас глядел с древней иконы…

Стол ломился от казачьих закусок. Тут и холодец, и кисель, и мочёные яблоки с тёрном, золотилась копчёная чехонь, чебак и рыбец. Огромное блюдо с отборными раками краснело посреди стола.

Кроме взвара из груш, никакой выпивки. Это — неукоснительный закон. После ужина, когда посуду убрали. Вера озабоченно проговорила сидящим:

— Начнём о положении в Чечне… Вопрос о возвращении левобережья Терека казачеству Юга России решён, через три дня будет Указ правительства о реабилитации казачества, кроме терских, земли вернут Оренбургскому и другим войскам. Президент Казахстана уже подписал Указ по автономии. А теперь… У вас какие новости?..

Разговор кончили за полночь. Чётко и без лишней болтовни были решены многие вопросы, в завершение, делегат от Кубанского войска весело пошутил:

— Чего хочет женщина — того хочет Бог! Вот бы подивились наши деды, что атаманит казаками баба!

— Прекрати! — сурово взглянула она. — Во-первых, атаман у вас — Мещерин — вот он… С огромным трудом мы создали Организацию. Россия — вот наша вера! А раз так, я соглашусь с твоими словами… Бог хочет, чтобы Россия возродилась, это мозг и сердце планеты.

Бог хочет, чтобы жили свободными наши дети и внуки, не подвластные любой взвиршности и пакости иноземной. Потому нас и не сломить никогда. Бог хочет сохранить воинство святое Руси — казаков, оно сделало её огромной и богатой.

Бог хочет добра, а все грехи за зло к нелюдям, к нашим врагам, я беру на себя и отмолю их! Вы знаете, мы успели многое и предстоит ещё больше…

Хлынул поток беженцев из окраинных республик… это во благо России. Мы должны помочь русским устроиться на своей исконной земле, сплотить их милосердием, дать землю и жильё. На правительство надежды нет… Мы — русские люди!

Бог хочет, чтобы мы обнялись на краю пропасти, куда нас пихают, чтобы слились воедино и быстро поднялись с колен… Мало времени осталось… Надо неистово работать, как работали наши деды и прадеды… от зари до зари. Тогда дело пойдет.

Вера помолчала, оглядывая сидящих, поймала восторженный взгляд мальчишки от дверей горницы, судорожно сжимающего в руках булатный клинок Могутного, — устало и печально вздохнула… На миг встал перед её глазами последний час Дубровина.

Почуяв приближение смерти, он тайно связал плот, отослав её за грибами, но она поняла что-то неладное и вышла к реке.

Стоя на плоту, он нёсся встречь непроходимому перекату. Плот сигал меж бешеных бурунов и камней, стремительно мелькал шест в его руках. Он боролся, ловил стрежень потока… а потом, лёг на плот и ушёл навсегда по реке…

Она до вечера бежала вниз по течению, но так и не нашла его. А когда вернулась в избушку, прочла прощальную записку; увидела табор эвенков рядом с рекой, справляющих тризну по своим обычаям великому Амикану. Они выполнили его наказ: вывели её к людям…

Вера очнулась от нахлынувшего и опять заговорила:

— Нами уже куплены сотни заводов и фабрик конверсии, не считая мелких предприятий… В любой час казаки и патриотические силы России получат новейшее оружие, подобного которому нет в мире… вплоть до стратегического и астрального…

Наши учёные обрели волю и смысл, — они создали оберег Отечеству в короткое время. Мы обязаны, мы должны разрушить гнусный план колонизации России, не дать раздробить её на 53 концлагеря, мы не должны позволить окончательно уничтожить русский генофонд, русскую нацию…

Мы — землепашцы и скотоводы, но когда грозит беда… перекуем орала на мечи… Теперь — мы святые воины! Не отдадим и пяди земли, политой кровью наших пращуров… — Вера поднялась…

Атаман вскинул над головой насеку, и громыхнуло трижды:

— Клянёмся!!! Клянёмся!!! Клянёмся!!!

* * *

Было уже всё готово, просчитано до мельчайших деталей на мощных компьютерах… Под голубыми касками ООН, в транспортных самолётах НАТО томились в ожидании полки и дивизии.

Взлетели с аэродромов тяжело гружёные бомбами и ракетами, невидимые для радаров неуязвимые «летающие крепости»… Подводные лодки и авианосцы, словно к большому магниту, стягивались к России.

Через спутники, из разом взмывших челночных космических кораблей близко просматривалась вся огромная земля, желанная колония с набитыми богатствами недрами.

Президент в смокинге сидел в своём командном бункере, смотрел на часы и держал в руке ключ Войны… За его спиной плотно стояли военные, заворожено глядя на его руку.

И вдруг, все вздрогнули от неожиданного звонка правительственного телефона, взревевшего надрывисто и необычно. Президент нехотя поднял левой рукой трубку и тут же сжал в правом кулаке ключ. Он услышал спокойный женский голос с русским акцентом, подбирающий слова:

— Президент! Остановитесь! Я уполномочена предостеречь вас. Через минуту отключатся все электростанции Америки. Через две минуты — выйдет из строя вся ваша электроника на Земле и в космосе… Через три минуты все ваши самолёты и корабли повернут назад, чтобы атаковать вас же… Я вынуждена применить астральное оружие! Смотрите на часы. Отсчет начался… Остановитесь!

— Я… жду, минуту, — хрипло и недоверчиво ответил он…

— Телефон — на автономном питании. Связь с вами я не отключаю.

В бункере медленно погас свет и тускло загорелись аварийки. Президент поднял трубку прямого провода со своей резиденцией и услышал испуганный голос жены:

— Что случилось? Отключен свет! Город во тьме. Я боюсь! Мне страшно!

— Спокойно, дорогая…

Он не успел договорить… В командном бункере взбесились компьютеры, они вдруг чётко и ликующе, мальчишьим голосом проговорили все разом: «Привет от русских хаккеров из Мытищ!!!»

— Что такое Мытищ?! — обернулся Президент к директору ЦРУ.

— Это пригород Москвы… По нашим данным там делают автомобильные прицепы…

В компьютерах стало что-то лопаться, сгорать… дымная вонь ударила в ноздри…

— Президент! У вас ещё минута, — дошел до него уверенный женский голос. — Теперь в вашей системе управления войсками оставлен один канал, чтобы вы им воспользовались.

— Да!!! Да!!! Чёрт возьми! — он резко выпрямился, приняв решение, и, нажимая кнопку отбоя, спохватившись,

прокричал в трубку: — Но как вернутся наши самолеты и космические челноки без электроники?!

— Это ваши проблемы… я их не посылала. Передаю трубку руководителю Астральной программы.

— Президент! — ровный молодой голос был спокоен. — С вами говорит русский учёный Георгий Родзаевский.

Ваши ядерные боеголовки заблокированы нами. Приборы посадки у ваших самолетов и челноков оставлены в рабочем состоянии. Начинайте конверсию!

— Да… Господин Георгий…