"Бык в загоне" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Андрей ВОРОНИН БЫК В ЗАГОНЕ

Пролог

…Холодное зимнее солнце, показавшееся из-за ржавой скалы, слепило, рельефно высвечивая силуэт вышки с охранником, и зек Сергей Никитин невольно прищурился. Вот уже пять минут он, не чувствуя окоченевших пальцев ног, переминался в строю таких же заключенных, как и сам, утаптывая грязный ноздреватый снег. Руки его тоже задубели окончательно: наверное, коли их сейчас иголкой — боли не почувствуешь. А поднять, чтобы согреть дыханием, нельзя, и причина тому более чем уважительная: не положено.

Вчера вечером стало известно, что на зону прибывает новый начальник отряда, старший лейтенант Смирнов. А новая метла, как известно, метет по-новому. «Зоновский телеграф» передал: на прежнем месте службы, под Соликамском, где Смирнов также был начальником отряда, произошло следующее: старлей, то ли по дурости, то ли желая выслужиться перед начальством, методично насаждал Устав, самым расхожим обещанием у него было: «Я вам устрою «Белый лебедь». За малейшее неповиновение провинившийся отправлялся в ШИЗО (штрафной изолятор); некоторых из «авторитетов» Смирнов месяцами держал без выхода в зону, накручивая все новые и новые сутки за малейшую провинность. Кончилось тем, что в зоне начался стихийный бунт, тот самый русский бунт, после чего она была расформирована, и лететь бы старлею турманом со своей должности, если бы не дядя, носивший полковничьи погоны и служивший в Главном управлении исправительных учреждений в Москве.

Не было никаких сомнений, что и тут под Свердловском, зеков ожидает та же участь, что и недавних подопечных старлея на его старом месте службы.

Никитин, с трудом подавив безотчетный вздох, скосил глаза вправо: все тот же пейзаж, та же картина: побуревшие от дождей и снегов вышки, приземистые строения жилых бараков, почерневшая от копоти труба котельной, уходящая прямо в ртутное белесое небо. А за зоной, где начинается желанная воля — чистый, девственный снег, синеватые в рассветном солнце сосенки, и все это разделяют параллельные ряды колючей проволоки…

Новый начальник отряда был невысоким, с брюшком, которое не могла скрыть даже шинель.

Почему-то считается, что такие люди обычно склонны к добродушию, и Никитин, внимательно разглядывая нового начальника, подумал, что чаще всего внешность бывает обманчивой.

— Гражданин начальник, отряд построен для развода на работу, — оторвал его от невеселых дум откровенно заискивающий голос старшины отряда.

Заскрипел снег под хромовыми сапогами старлея, который медленно шел вдоль чернеющего бушлатами строя.

Миновав трех или четырех человек, он остановился перед известным в отряде под кличкой Манька Матвеем Филимоновым, осужденным за изнасилование малолетки: статья, за которую «опускают» или «петушат», ибо насильников справедливо не любят.

— Ты! — толстый, как сосиска, палец старлея уперся в бушлат пидара.

— Осужденный Филимонов, статья сто семнадцатая, часть третья, семь лет, — заученной скороговоркой произнес «петух».

Смирнов понимающе улыбнулся.

— Жалобы есть?

Манька глупо заморгал длинными коровьими ресницами.

— Мне бы геморрой подлечить, а то квалификацию теряю…

Заключенные, для которых пидары вроде Маньки (а также Клавки, Светки, Вальки) — одно из немногих нехитрых развлечений, — заулыбались: по строю прокатилась струя веселья.

— Молчать! — закричал старлей неожиданным фальцетом и, вновь тыча пальцем в Маньку, перешел на более деликатный тон:

— Пусть тебя твои товарищи по отряду подлечат. Вазелин возьмешь в санчасти. Я потом распоряжусь…

Сказал — и вновь похабно-понимающе заулыбалсмол, спермой тебе очко смажут, а не вазелином.

Осужденный Никитин, стоявший через четыре человека от Маньки, заметил, что под ногтями нового гражданина начальника грязь. Он непроизвольно скривился, и его брезгливая ухмылка не укрылась от острого взгляда опытного старлея.

— Так, жулики, — теперь лицо Смирнова было непроницаемым, — слушайте внимательно, потому как дважды одно и то же я повторять не буду. Все свои воровские законы вам теперь придется забыть. Работать у меня будут все — от последнего педераста вроде этого, — он небрежно кивнул в сторону все еще улыбавшегося Маньки, — и до так называемого «вора в законе», если среди вас такие есть. Оправданием может быть только паралич или смерть. Всем понятно?

Теперь в строю уже никто не улыбался — даже последний педераст Манька. Эти слова подтверждали самые худшие опасения относительно соликамского прошлого старлея.

А Смирнов, продолжая испытующе буравить заключенных маленькими, близко посаженными глазками, продолжал:

— В моем отряде будет железная дисциплина. Вставшим на правильный путь исправления я лично гарантирую условно-досрочное освобождение. Те же, кто причисляет себя к так называемому «отрицалову», будут крыть своими вшивыми животами цемент в ШИЗО. На свободу, быдло, вы пойдете или с чистой совестью, или с дырявыми легкими и опущенными почками.

После этих слов над грязным, утоптанным сотнями кирзачей-«говнодавов» снегом, над десятками шапок-ушанок, над всем унылым пейзажем зоны, перечеркнутым колючей проволокой, повисло тягостное молчание. Казалось, пролети сейчас муха — лопнут барабанные перепонки.

Сделав еще несколько шажков, Смирнов неожиданно упер свою колючий взгляд в Никитина.

Бывает так: один человек сразу же, с первого взгляда вызывает в другом острую, безотчетную неприязнь. Почему?

Может быть, старлею не понравился слишком независимый взгляд зека, может быть, его задела брезгливая ухмылка заключенного, которую он случайно перехватил…

— Ты! — толстый палец нового начальника отряда не мог дотянуться до бушлата Никитина, но не было никаких сомнений, что обращение относится именно к нему.

Никитин вздохнул.

— Ну я… — даже не пытаясь скрыть недовольства, отозвался он.

Новый начальник отряда начал закипать: нехороший прищур, делавший его глаза еще более маленькими, и оттопыренная нижняя губа свидетельствовали, что теперь зеку неприятностей не миновать.

— Представьтесь по форме… — медленно, словно раздумывая, сказал Смирнов. — Как положено.

— Осужденный Никитин, статья двести восемнадцатая, часть вторая, два года, — ответил зек, глядя в сторону, после чего перевел взгляд на старлея, и тот понял: этот заключенный обращения «быдло» может и не простить.

Но старлей понимал и другое: если сейчас же, перед всем строем не поставить этого хрена с бугра на место, то в будущем прецедент может принести массу хлопот. Главное — сразу же показать свою власть; дать понять, что судьба всего отряда, всех ста человек — в его, старлея, руках.

Пожевав губами, словно раздумывая, Смирнов наконец произнес, чеканя каждое слово:

— Козлина, не строй из себя целку-жулика, я тебя все равно обломаю. Не таких обла…

Договорить он не успел — кулак Никитина угодил прямо в челюсть обидчика.

Дальше события развивались довольно быстро.

Выскочив из строя, разозленный заключенный сперва саданул старлея кулаком в солнечное сплетение, профессионально сбив его дыхание, после чего, не давая ему упасть, схватил за отворот шинели. Слегка пригнув голову Смирнова, — движения Никитина были настолько резкими, что у старлея слетела шапка с кокардой, — зек принялся методично наносить ему удары в лицо согнутым коленом. Сначала лицо нового начальника стало молочно-белым, но спустя несколько секунд сделалось кроваво-красным, как пачка «Мальборо».

Строй хранил гробовое молчание. Лишь шестерка-старшина попытался было позвать на помощь, однако один из зеков, вплотную приблизившись к нему, тихо, но очень внятно произнес:

— Заткнись, сука, иначе «петушатник» покажется для тебя раем…

Тем временем Никитин продолжал избивать своего обидчика. Он работал методично, как шахтер отбойным молотком. Из горла старшего лейтенанта вылетали хрипы. Казалось, еще немного, и бравый офицер внутренних войск превратится в мешок, перетянутый кожаной портупеей.

Бить нового начальника отряда хоть и приятно, но, к сожалению, утомительно. Никитин на минуту отпустил Смирнова, чтобы перевести дыхание, и зря: старлей не замедлил воспользоваться таким неожиданным подарком судьбы.

— Помогите… — старлей повернул окровавленное лицо в сторону вышки и, собравшись с духом, закричал — Убива-а-а-ают!..

К месту происшествия уже бежали солдаты. С неприятным звуком заклацали автоматные затворы. несколько человек, угрожающе поведя в сторону отряда стволами, отсекли отряд от места происшествия.

И спустя несколько секунд последовала команда:

— Отряд — ложись!

Зеки уткнулись лицами в мокрый снег.

А Никитину уже заламывали руки, предварительно оглушив его резиновой дубинкой-«демократизатором». Он не сопротивлялся…

Как ни удивительно, но дело попытались спустить на тормозах: начальнику ИТУ, которому до пенсии оставалось всего полгода, естественно, не хотелось неприятностей, тем более что случай этот мог послужить причиной бунта в зоне. Однако Смирнов почему-то не внял советам более опытного коллеги.

— Зачем тебе все это надо, — пробовал уговорить старлея полковник. жили нормально: «мужики» работают, «петухи» трахаются, блатные держат зону… Всем нормально, потому что без ЧП.

Дальнейшие нехитрые объяснения полковника сводились к следующему: Смирнов взял очень круто и, по местным понятиям, «решил загнобить хорошего пацана». А портить отношения с паханом зоны — себе дороже: «мужики» не пойдут на работу, потому как блатные запретят, а это в свою очередь отразится на производственном плане. Зона вообще может объявить голодовку, что еще хуже. Может начаться бунт — и первыми под нож пойдут стукачи…

Разговор происходил в кабинете «хозяина» и на высоких нотах.

— Как минимум я буду ходатайствовать о твоем переводе в другое место, пообещал полковник, — а как максимум…

— А что — как максимум? — сглотнул слюну старлей, ощущая за спиной невидимое дыхание дяди из центрального ГУИТ.

— Максимум — я не дам за твою жизнь рваного бушлата, — абсолютно серьезно закончил полковник.

То ли Смирнов действительно был слишком самоуверен, то ли понадеялся на дядю, то ли не придал значения предостережению — во всяком случае, он так и не понял, что Никитин по понятиям воровской чести обязан был убить обидчика.

Однажды, примерно через неделю после того, как Никитина выпустили из ШИЗО, где он отбывал наказание после того случая, старшина отряда, прибежав в канцелярию, заявил Смирнову, что блатные категорически отказываются выходить на работу. И как должен был отреагировать на это сообщение новый начальник отряда, который в первый же день объявил, что от работы может освободить либо паралич, либо смерть? Разумеется, надо было навести порядок и «построить». Матеря про себя блатных с их понятиями и полковника с его либерализмом, он отправился в барак — там было несколько человек, в том числе и Сергей Никитин.

Сергей лежал на койке — рядом с ним, опустившись на корточки, сидел «колыдик»: так называют зоновских художников, специализирующихся исключительно на татуировках. Колыдик, обмакнув во флакон с тушью швейную иголку, прикрепленную к спичке, старательно завершал свое творение.

Остальные сидели на стульях, живо комментируя происходящее.

— Членовредительством занимаешься? — взорвался Смирнов. — Почему не на работе? Что это такое? — и он толстым пальцем ткнул в свежую татуировку.

Никитин, слегка поморщившись от боли, поднялся на ноги.

— А сейчас я тебе объясню, гондон, что это такое, — произнес он сквозь зубы и многозначительно посмотрел на товарищей, потом незаметно подмигнул старшине, и тот, поняв, что его присутствие нежелательно, удалился. Кольщик, закрыв за старшиной дверь, сунул в дверную ручку табурет, на котором только что сидел.

Несмотря на кажущуюся туповатость, старлей понял: сейчас с ним должно произойти что-то нехорошее. Тем более что Никитин, засунув руки в карманы брюк, медленно надвигался на него.

— Да ладно вам, мужики… — Смирнов испуганно озирался, словно ища пути к отступлению.

— Где ты видишь «мужиков»? — безмятежно улыбаясь, спросил Никитин.

И тут старлей понял, какую ошибку он совершил.

— Да что вы, ребята, — глаза Смирнова испуганно блестели.

— Ребята у мамки сиську сосут, — мгновенно последовал ответ.

— Ну… вы… я не хотел никого обидеть… — старлей растерялся окончательно.

— А ты уже обидел, — Никитин стоял к Смирнову почти вплотную, и тот не видел, как заключенный доставал из кармана заточку.

— Да вы ч-ч-ч…

Короткое, резкое движение заточкой от бедра — и старший лейтенант, дико вытаращив глаза, стал судорожно хватать ртом воздух; теперь он напоминал вытащенную на лед рыбу:

–..ТО-О-О-О?..

Спустя несколько секунд мертвый старлей лежал на окровавленном полу: изо рта его вытекала темная струйка крови. Никитин аккуратно вытер заточку о полу кителя покойного, с невозмутимым видом спрятал ее в карман и, обернувшись к блатным, произнес:

— На промзоне выброшу.

— Ну что, Писарь, — похлопал его по плечу один из присутствовавших; после этого Никитин понял, что кличка эта пристала к нему навсегда.

Да, теперь он и вправду стал «писарем»: так на жаргоне называют тех, кто хорошо владеет ножом.

* * *

…Минут через пятнадцать все блатные, как один, появились на промзоне, к немалому удивлению «бугра» — бригадира. Кольщик, который одним лишь взглядом выпроводил старшину из барака, подойдя к бугру, бросил словно невзначай:

— Мы тут с утра… — и, сверкнув глазами, немного повысил голос:

— Предупреди остальных. Понятно?

— Понятно, — последовал ответ.

Врач зоновской медсанчасти, осмотрев труп, констатировал смерть от отравления — таково было распоряжение полковника, видевшего себя заслуженным пенсионером, выращивающим георгины на своих пятнадцати сотках. И уже через несколько дней тело Смирнова, запаянное в цинковый гроб, было отправлено в столицу…

А Никитин, благополучно отмотав срок от звонка до звонка, вышел на свободу — но уже в качестве Писаря.