"Бей в точку" - читать интересную книгу автора (Бейзел Джош)

ГЛАВА 2

Однажды летом, будучи студентом колледжа, я отправился в Сальвадор для переписи коренных племен перед выборами. В одной из деревень аллигатор отхватил руку пареньку, закинувшему в реку леску, и тот бы наверняка истек кровью у меня на глазах, если бы не другой американский волонтер, врач по профессии. Тогда-то я и решил пойти учиться в медицинскую школу.

Этого не случилось, слава богу, я и в колледже-то недоучился, но так советуют говорить в приемной комиссии. Или про ужасную болезнь, от которой тебя блистательно вылечили, и теперь ты на радостях готов вкалывать сто двадцать часов в неделю.

Не советуют же говорить, что ты хочешь стать врачом, как твой дедушка, на которого ты всегда смотрел снизу вверх. Это мне непонятно. Я бы мог назвать куда более вызывающие причины. К тому же мой дед таки был врачом, и я действительно смотрел на него снизу вверх. Насколько я могу судить, они с бабушкой были не только одной из красивейших пар двадцатого века, но и последними порядочными людьми на этой земле.

Они обладали суровым достоинством, мне недоступным, и проявляли бесконечное участие к слабым мира сего, о которых мне даже думать не хочется. А еще они могли похвастать прекрасной осанкой и, кажется, неподдельно любили скрэббл, общественное телевидение, а также толстые нравоучительные книги. Одевались они строго. Будучи людьми исчезнувшей формации, они прощали тех, кто к этой формации не принадлежал. Например, когда в 1977 году моя обкурившаяся мамаша произвела меня на свет в индийском ашраме и тут же вместе со своим бойфрендом (моим отцом) намылилась в Рим, мой дед и бабка прилетели за мной и увезли к себе в Нью-Джерси, где сами и воспитали.

И все же было бы неправдой говорить, что я решил стать врачом из любви и уважения к моим близким, поскольку сама мысль об этом посетила меня только через восемь лет после их убийства.

Их убили 10 октября 1991 года. Мне тогда было четырнадцать, через четыре месяца должно было стукнуть пятнадцать. Я возвращался домой от приятеля не поздно, около половины седьмого, но в это время года в Вест-Оранже все окна уже светятся. Наш дом стоял погруженный в темноту.

Мой дед в качестве добровольца выполнял разные медицинские, не связанные с операциями обязанности, а бабушка на добровольных началах работала в городской библиотеке, так что оба уже должны были быть дома. В глаза сразу бросилось, что стеклянная створка рядом с входной дверью — такое стекло называют «зернистым» — разбита, словно кому-то понадобилось таким образом проникнуть внутрь, чтобы изнутри открыть дверь.

Если такое случится с вами, держитесь от дома подальше и сразу звоните 911. Возможно, в доме кто-то есть. Но я вошел, так как испугался за своих близких. Возможно, на моем месте вы бы поступили так же.

Я нашел их на пороге между гостиной и столовой. Если быть точным, моя бабушка с простреленной грудью лежала навзничь головой в гостиной, а мой дед, получивший пулю в живот и потому согнувшийся пополам, упал ничком головой в столовой. Он успел схватиться за бабушкину руку.

Смерть наступила какое-то время назад. Пропитавшая ковер кровь чавкала под моими подошвами, а когда я лег аккурат между ними, то утонул в ней лицом. Но прежде я позвонил 911.

Память сохранила эту картину в ярких красках, что удивительно, ибо сегодня мне доподлинно известно, что при слабом освещении мы не различаем цветов. Их дорисовывает наше воображение.

Помню, как я запустил пальцы в их волосы и притянул к себе. Когда приехала «скорая», им оставалось только оттащить меня подальше, чтобы копы могли сфотографировать место преступления, после чего тела увезли.

Особая ирония заключается в том, что полвека назад мои предки пережили куда более изощренную попытку покушения на их жизнь. Согласно легенде, они познакомились в Беловежской пуще, на территории Польши, в 1943 году, когда им было по пятнадцать лет, немногим более, чем мне, когда я нашел их мертвыми. Прячась по заснеженным лесам вместе с другими, такими же отчаянными подростками, они расправлялись с местными охотниками за евреями в надежде, что поляки в конце концов оставят их в покое. Как именно это происходило, они мне не рассказывали, но акции, надо полагать, были дерзкими, так как в это самое время в южной части Беловежской пущи Герман Геринг в своем охотничьем домике развлекался с гостями в тогах римских сенаторов и не мог не знать о том, что творится у него под боком. А еще там была история с отставшим взводом гитлеровской Шестой армии — он пропал в Беловежье по дороге в Сталинград. Где он, отметим справедливости ради, так и так погиб бы.

Дед с бабкой попались в хитрую ловушку. Некто Ладислав Будек из Кракова сообщил им, что ее брата, тайного шпиона епископа берлинского,[10] схватили в Кракове и отправили в подгорское гетто, откуда евреев отправляли поездом в лагеря смерти. Будек обещал за восемнадцать тысяч злотых, или как там у них деньги тогда назывались, вытащить ее брата из гетто. У деда с бабкой таких денег не было, и вообще эта история показалась им подозрительной, поэтому они отправились в Краков, чтобы разобраться на месте. Будек стукнул в полицию, и они загремели в Аушвиц.

Характерно, что впоследствии они говорили о своей отправке в Аушвиц как о большой удаче: их не пристрелили в лесу польские ищейки и не сгноили в концлагере.[11] В Аушвице им дважды удалось связаться друг с другом с помощью коротких записочек, что, по их признанию, помогло им без труда дотянуть до дня освобождения.

Похоронили их рядом с дядей Барри, братом моей матери, который на старости лет малость свихнулся и заделался ортодоксальным евреем. Для моих предков, хотя они и считали себя евреями (например, поддерживали Израиль, даже побывали там, и то, с какой быстротой мир принялся демонизировать новоиспеченную страну, приводило их в ужас), это означало некую моральную и интеллектуальную ответственность, к религии же они относились как к шарлатанству, замешанному на крови. Что касается моей матери, то она, задолго до обращения своего брата, успела перепробовать все мыслимые формы религиозного протеста. А весь протест дядя Барри свелся к тому, что он облачился в одежды обитателя еврейского местечка в Польше сороковых годов девятнадцатого века.

Моя мать, прилетевшая на похороны, поинтересовалась, хочу ли я, чтобы она осталась в Штатах, или я предпочитаю перебраться в Рим. Мой отец, спасибо ему, притворяться не стал: он прислал мне путаное, где-то даже трогательное письмо о взаимоотношениях со своими предками и о том, что, хотя годы идут, мы этого, в сущности, не замечаем.[12]

Мне не составило особого труда убедить Барри в том, что лучше оставить меня жить в опустевшем доме. В пятнадцать лет я был такой здоровый амбал с повадками пожилого доктора-еврея с польской примесью, большой любитель бриджа. Вообще говоря, Барри и его жена не горели желанием ввести в семью из четырех детей человека, которого родители бросили сразу после его рождения и который однажды, придя домой, застал своих приемных родителей погибшими в результате насильственной смерти. Вдруг я сделаюсь опасным?

Вот именно. Правильно мыслите, господа хорошие!

Я искал опасности, мысленно ее облагораживая. Как всякий американский мальчишка, я подражал Бэтмену и Чарльзу Бронсону в «Инстинкте смерти». Я не располагал их возможностями, зато у меня не было и таких расходов. Я даже не сменил ковры в доме.

Я сразу посчитал, что у меня нет иного выхода, кроме как взяться за это дело самому. Кстати, я и сейчас так считаю.

Знаю из собственного опыта: если ты перестреляешь в лесу банду сутенеров-педофилов, сломавших жизнь не одной сотне детей, следаки в лепешку расшибутся, чтобы раскрыть это дело. Обшарят все водостоки на тот случай, если ты там вымыл руки, после того как потрогал свои волосы. Снимут отпечатки протекторов шин.

Но если какая-то сволочь зверски убьет двух стариков, которых ты любил больше всего на свете, чтобы переворошить ящики и унести видик, это так и останется загадкой.

У них были враги?

Кому из них мог понадобиться видеомагнитофон?

Скорее всего, это сделал какой-нибудь наркоман.

Наркоман с машиной и в перчатках. К тому же настолько везучий, что его не заметила ни одна живая душа.

Мы поспрашиваем в округе.

Мы тебе сообщим.

И по поводу совершения правосудия вопросов уже нет: ты или никто.

Хорошенький выбор?

Разные боевые искусства объединяет одна интересная заморочка. (В свое время в пропахших вонючими ногами додзе я постигал искусство таэквондо и годжу-рю, карате и кемпо, выполняя традиционную японскую заповедь: тренировкам следует посвящать как минимум столько же часов, сколько сну.) Надо вести себя как животное. Я выражаюсь не абстрактно, свои движения ты должен копировать с того или иного существа. Скажем, в дальнем бою, требующем выверенных быстрых перемещений, обращаться к «стилю цапли», а в агрессивной ближней рубке переходить на «стиль тигра». Подразумевается, что единственное животное, которому в критической ситуации не стоит подражать, это человек.

Что, кстати, верно. Большинство людей — никудышные бойцы. Молотят воздух, уворачиваются или вовсе поджимают хвост. В известном смысле это обернулось эволюционным скачком, ибо до появления оружия массового поражения, чтобы выстоять в схватке, приходилось брать противника умом. Неандерталец — тот брал врага нахрапом, чтобы потом съесть. Ну и где он сейчас?

Обратный пример — акула. Большинство видов акул — живородящие, и, едва выйдя из материнской утробы, они начинают убивать друг друга. В результате их мозг оставался таким же на протяжении шестидесяти миллионов лет, тогда как наш все более усложнялся, и, наконец, около ста пятидесяти тысяч лет назад мы заговорили и, таким образом, превратились в людей, после чего наша эволюция сделалась уже не биологической, а технологической.

На это можно посмотреть с двух сторон. Первая: с эволюционной точки зрения, акула стоит выше человека, ибо, если вы полагаете, что мы просуществуем шестьдесят миллионов лет, вы сумасшедший. Вторая: мы превосходим акул, поскольку они наверняка исчезнут раньше нас, и их конец, как и наш, будет делом наших рук. Сегодня перспектива того, что человек съест акулу, гораздо вероятнее, чем наоборот.

Но тай-брейк наверняка выиграют акулы. Пока мы шевелим мозгами и передаем эту способность следующим поколениям, они пускают в ход свои зубищи. В отличие от нас, акулы не мучаются проблемой морального выбора.

Быть умственно сильным, но физически слабым для человека нестерпимо. Сам факт, что, проваливаясь в тартарары, мы утащим за собой эту планету, не доставляет нам никакой радости. Мы восхищаемся атлетами и физическим буйством и презираем интеллектуалов. Несколько головастиков строят ракету для полета на Луну, и кого же они посылают? Блондина по фамилии Армстронг,[13] который, достигнув цели, оказывается не в состоянии правильно произнести заготовленную фразу.

Какое странное проклятье, если вдуматься. Больше, чем какие-либо другие известные нам существа, мы созданы, чтобы мыслить и поднимать цивилизацию. Но в глубине души мы хотим быть киллерами.

Между тем в девяносто первом году, незадолго до Дня благодарения, я стал натягивать офицера полиции Вест-Оранжа Мэри-Бет Бреннан. Прямо в ее «Краун Виктории». Копы не любят без надобности выходить из патрульной машины, тем более когда они замужем. В ее «крузере», в придачу к тараканам, завелись крысы, а все потому, что ее сменщики-придурки засовывали обглоданные кости жареных цыплят между кожаных сидений. В общем, полный здец.

Я не хочу сказать, что мне не нравился секс. В этом крысятнике я потерял девственность, что уже само по себе было большим облегчением. Может ли секс быть лучше? Об этом я не думал, так как мой первый опыт в любом случае не шел ни в какое сравнение с тем, что я видел в кино или прочел в книжках.

Хотя у меня шевелилось подозрение, что секс — это необязательно когда ты бьешься затылком о приборный щиток, а в тебя тычется нечто невообразимо мягкое и довольно старое (вообще-то она была моложе, чем я сейчас, а немягкой женской груди не бывает в природе, но разве ж я знал?) со спущенной ниже колен униформой, а у тебя все это время вертится в голове мысль: «Надо бы ей еще наддать, чтобы через нее получить от детективов полезную информацию о том, кто убил моего деда с бабкой». А за окном зима, так что хорошо бы еще не отморозить задницу.

Со временем офицер Бреннан выяснила для меня следующее.

Детективы не считали, что это дело рук нацистов, не важно какой масти, потому как они охотятся за хасидами. И на ограбление не похоже, поскольку почти ничего не взяли. К тому же грабители предпочитают не связываться со стариками, которые в основном торчат дома и редко держат там деньги. Видик и еще какие-то мелочи были украдены чисто импульсивно, если это не заранее обдуманные действия, имевшие целью направить расследование в ложном направлении.

— И кто же это сделал? — спросил я у Мэри-Бет Бреннан.

— Мне не назвали.

— Врешь.

— Я не хочу, чтобы ты кому-то попался под горячую руку.

— Не морочь мне яйца.

И вот что она мне сказала. Вероятно, в дом залезли с целью убийства. Притом что старики малоинтересны в плане ограбления, они представляют собой идеальные мишени для убийства. Они медлительны, их трупы могут не скоро обнаружить, и, как я уже сказал, они в основном торчат дома. Тот, кто решил совершить убийство и не слишком задумывается над тем, как будет выглядеть его жертва, выберет людей вроде моих близких. Тут возможны два варианта: серийный убийца или человек, сдающий экзамен на членство в мафии.

Чтобы поверить, будто в 1992 году по Вест-Оранжу, штат Нью-Джерси, разгуливал серийный убийца, надо быть полным идиотом.

Значит, этот человек взялся доказать, что он способен на убийство, чтобы получить кредит доверия. Скорее всего, их было двое, по жертве на каждого, то есть мои предки погибли от пуль, выпущенных из разных стволов.

По словам детектива, из которого офицер Бреннан выудила для меня информацию, это давало неплохой шанс, что парней рано или поздно поймают. Фигня под названием омерта имеет свою оборотную сторону: «старики» шантажируют молодых, а молодые сдают «стариков». В какой-то момент в полиции узнают имена двух придурков, которые одновременно с успехом «прошли испытание», — вот вам и подозреваемые.

Но до этого еще надо дожить, а к тому времени может пропасть свидетельская база или интерес к делу. При условии, что эти парни действительно «прошли испытание», а не получили от ворот поворот или просто решили вернуться в свой «Бест бай»[14] или где они там работали. Хиленькая версия. А где тонко, там и рвется. Может, все-таки серийный убийца. Или обдолбанная шпана.

Но гончая не бросает преследование лисицы только потому, что та запаршивела. У меня была одна ниточка — связанная с мафией, — и я за нее ухватился.

Тем более новой информации не поступало. Однажды я слишком сильно надавил на Мэри-Бет, и все кончилось слезами у меня на груди и обвинениями, что я ее разлюбил.

Любому подростку, выросшему в северном Нью-Джерси, доводилось слышать байки про мафию и чьих-то отцов, которые в ней якобы состоят. А также про некую военную академию в Сафферне, где учится чей-нибудь знакомый, самодовольный кретин с ирокезом и болтающейся на шее золотой цепью, которая, когда он нюхает дорожку кокаина с зеркальца, того и гляди его разобьет. И что если открыть справочник «Кто есть кто в Нью-Джерси», то среди отпрысков пяти самых известных семей найдется до хрена выпускников этой академии.

Не буду ее называть. Скажу лишь, что она носит имя одной из знаменитых военных академий в Англии, хотя была основана через сто пятьдесят лет после Гражданской войны.

Вообще-то я собирался пойти в католическую школу, ну да ладно. Теперь я делал отжимания от пола.

Летом я перевелся на подготовительные курсы в академию. Заведение было не из дешевых, но благодаря завещанию и страховому соглашению я был при деньгах. Тем более других нужд у меня на тот момент не было.

Школа та еще. Подъем в 7:30 и в 14:30, каждый день 40-минутная муштра, раз в месяц парад на плацу. Нашлись придурки, которые относились ко всему этому серьезно, выступали за спортивные команды и все такое, но остальные покуривали травку в туалете и тайком бегали в соседнюю пиццерию знакомиться с девочками из женской школы за лесом и теннисными кортами. В Пицце Хат туалеты были общими.

Приходилось отстаивать очередь.

С Адамом Локано я подружился, потому что он был такой популярный, а вовсе не из-за его связей с мафией. Про них я узнал позже, когда поинтересовался, за что он получил прозвище Скинфлик.[15]

По слухам, в двенадцать лет он снял порно, в котором фигурировала его бебиситтер.

— Если бы, — ответил он. — Это была шлюха в Атлантик-Сити. Старик, я был так пьян, что ничего не помню. Какой-то козел из окружения моего отца свистнул пленку и понаделал копий. Вот уж влип так влип.

Колокольчик прозвенел — в воздухе запахло жареным. А я ведь уже засомневался, слишком уж не похож был Локано на мальчика из мафиозной семьи.

Ему, как и мне, было шестнадцать. Но, в отличие от меня, он был пухлый коротышка с непропорционально большой нижней губой, мясистыми, наискось сплющенными сосками и ряхой Друпи Дога[16] — двойной подбородок и мешки под глазами. А еще, опять же в отличие от меня, он был сама невозмутимость. Даже в идиотской униформе, которую мы носили на параде, он старался — казалось, для него это дело чести — производить такое впечатление, будто он всю ночь пил где-нибудь в Лас-Вегасе году этак в шестидесятом. Другой чертой его обаяния (она тоже не переставала меня удивлять) была абсолютная свобода, с какой он говорил все, что у него на уме. Он мог запросто рассказать, как он дрочил или посрал или как втюрился в свою двоюродную сестру Дениз. Если его что-то сердило или расстраивало, то он тут же объявлял об этом — таким поводом, в частности, частенько бывало мое превосходство в разных видах спорта или в драках.

Я старался избегать таких ситуаций, но когда речь идет о подростках, да еще в военной академии, пусть даже от академии там одно только название, конфликты неизбежны. И каждый раз я поражался, с какой непринужденностью Скинфлик выходил из них. Сначала он поднимал дикий крик, а после начинал смеяться, и в обоих случаях можно было не сомневаться в его искренности. А кроме того, при всей его взбалмошности и утверждениях, будто он в жизни прочел от корки до корки всего одну книгу, это был умнейший парень.

А еще настолько в себе уверенный, что он легко сходился со всеми — тупицами, работницами кафетерия, с кем угодно, — и это облегчало мне задачу. Хотя пришлось постараться. Я поспешил избавиться от европейских манер, стал одеваться с нарочитой небрежностью, носить солнцезащитные очки «Vuarnet» и ожерелье из кораллов. Говорил я теперь тише и размереннее, вообще старался пореже открывать рот. Если ты нелюдим, чтобы вписаться в коллектив, тебе нужны особенно сильные стимулы. Это дает хорошую встряску.

А еще я начал толкать наркотики. У одного типа в старой школе, с которым у меня сохранились отношения (в отличие от настоящих друзей, переставших со мной общаться после гибели моих близких, поскольку они не знали, что говорить), старший брат занимался этим бизнесом. Он снабжал меня травкой в мешочках по восемь унций и полновесным кокаином по сходной цене. Кажется, оба они считали, что я таким образом занимаюсь самолечением.

В результате я продавал себе в убыток — покупать друзей идея не новая, — но расчет был точным. Через наркотики я познакомился со Скинфликом.

Однажды в классе он передал мне записку: «Братан, не поделишься?»

Я, конечно, мудак милостью божьей. Хуже, чем неандерталец. Скорее обезьяна на руинах храма майи, испражняющаяся на священные камни, о чем ей невдомек. Но из всех постыдных деяний, мною совершенных, мне легче всего объяснить, почему в шестнадцать лет я так привязался к Адаму Локано и его семье.

Спустя годы ФБР попробовало ударить в мое больное место: дескать, какие надо иметь мозги, чтобы, потеряв своих близких из-за одних братков, пойти шестеркой к другим, хвататься за них, пресмыкаться перед ними? По-моему, ответ очевиден.

Есть копы, готовые скурвиться за семьдесят косых и полкило кокаина. А меня Локано приняли в семью. В настоящую, а не какую-то там киношно-мафиозную. Я с ними катался на горных лыжах, прикиньте. Они взяли меня с собой в Париж, после чего мы со Скинфликом прокатились на поезде в Амстердам. Не будучи безоговорочными человеколюбцами, они доброжелательно относились к людям, а уж меня любили безоговорочно. У Скинфлика было еще двое младших братьев. И ни у кого в этой семье в глазах не плясали кровавые разборки, не светилась печать массовых убийств. Они явно смотрели вперед, в гущу жизни, а не назад, в непостижимую бездну смерти. И, казалось, они увлекают меня за собой.

Я был слишком слаб, чтобы устоять.

Дэвид Локано, отец Скинфлика, был одним из четырех совладельцев адвокатской конторы неподалеку от Уолл-стрит. Позже я узнал, что только он вел дела мафии и только благодаря ему контора держалась на плаву. Он носил мешковатые дорогие костюмы, а его зачесанные назад смоляные волосы спускались густой гривой. Хотя при всем желании ему трудно было скрыть свой ум и знание дела, в собственной семье он производил впечатление не то одурманенного, не то растерянного человека. Всякий раз, когда у него возникал какой-то вопрос, касалось ли это компьютера, или игры в сквош, или необходимости сесть на диету, он спрашивал нас.

Мать Скинфлика, Барбара, отличалась худобой и отсутствием чувства юмора. Она питала слабость к аперитивам и по-настоящему интересовалась (или умело делала вид) спортом.

— Фу, Пьетро, — говорила она всякий раз, когда я при ней называл ее сына Скинфликом.

(Кстати, Пьетро — мое настоящее имя. А полностью — Пьетро Брна.)

И, наконец, сам Скинфлик. Наше общение никак нельзя было назвать промыванием мозгов, когда тебе подсовывают всякое дерьмо под видом распрекрасной реальности. Со Скинфликом мир казался ярким. Но эффект был тот же.

Я хочу вас спросить. Во что вы оцениваете один вечер у костра на берегу? Вам шестнадцать лет, одной щекой вы чувствуете жар костра, другой — ветерок с моря, ступни холодит песок, даже зад сквозь джинсы пробирает, но что это против обжигающих губ девушки, которую вы почти не видите в темноте, горячих и влажных губ, по вкусу напоминающих текилу? С этой девушкой у вас телепатическая связь, все сожаления, все разочарования и утраты забыты, а будущее видится как сплошной рок-н-ролл...

Что вы готовы за это отдать? И сколько это потянет на весах против вашего долга по отношению к мертвым?

Ответ простой: взглянул и пошел дальше. Тряхнул головой и снова превратился в мстителя-одиночку. Сохранил душу — и слава богу.

Но это не мой случай. Я остался с семейством Локано на долгие годы, уже получив от них все, что хотел, и тем самым превратил свою миссию в сущую пародию. Можно сказать, то, как меня воспитали дед с бабушкой, сделало меня беззащитным перед людьми, для которых ложь и манипулирование окружающими давно стали видом развлечения, если не образом жизни. Но правда и то, что рядом с Локано я был счастлив, и хотелось, чтобы так продолжалось вечно.

Впрочем, если уж на то пошло, за эти годы я натворил много чего и похуже.