"Нейропат" - читать интересную книгу автора (Бэккер Р. Скотт)Глава 12Последовавшие за этим дни были окутаны дымкой ужаса. Все казалось нереальным. Том понимал, что Сэм разрывается, утешая его и делая все возможное, чтобы найти Фрэнки. К ним снова нагрянула группа реагирования. По приказу Сэм она тщательно осмотрела задний двор, прочесав траву и палатку в поисках волос, кусочков ткани, клочков кожи, словом, любой «зацепки». Томасу тошно становилось, едва он только начинал думать об этом слове... Зацепка. Как могло это глупое, банально-голливудское словечко стать тем, от чего зависело не только сегодня или завтра, но и вся надежда в целом? Такого не могло, не должно было случиться. Тем не менее это было так. Томас наблюдал за всеми этими хлопотами из окна своего кабинета, расхаживая по нему взад-вперед, ероша волосы и глухо ударяясь лбом о стену. Он даже молился, чего не делал никогда. Молю Тебя, Господи, и дальше — вся эта мура. Верни сына, ублюдок! Он наблюдал за тем, как работники ФБР топчут траву, смеются, обмениваясь неслышными ему шуточками, почесывают вспотевшие спины. И все это время Бар лежал там, как маслянистое пятно посреди липкого ковра. Его труп унесли оттуда только ближе к вечеру. Томас разрыдался, оплакивая свою собаку. Это опустошило его, обманом вытянуло последние силы, так что ему казалось — дыхание его сейчас остановится, если бы не Фрэнки, если бы не... Надежда. Осмотр закончился. Никаких зацепок, кроме поверхностного сходства с несколькими волосками Нейла. Результаты анализа ДНК будут только завтра. Принадлежавший семье пес, как определил некий гений, был убит выстрелом в голову с близкого расстояния. Дело закрыто. Пора ужинать и дрочить. Сэм и Джерард между тем обошли всех ближайших соседей в поисках потенциальных свидетелей. Никто ничего не видел. Из трех «незнакомых» автомобилей обнаружили черную «тойоту», белый фургончик и старый «форд эксплорер»; два из них — фургон и «эксплорер» — уже проверили. «Тойот» было пруд пруди. Сэм едва сдерживала слезы, когда пришла к нему поздно вечером. — Мне так жаль, профессор, — сказала она. — Том... ФБР моментально освободило Нору из-под стражи, понимая, что сотрудничество теперь неизбежно. Судя по тому, что рассказала Сэм, Нора была совсем плоха — держалась даже хуже Томаса. Но была полна решимости мстить. Какую бы власть ни имел над нею Нейл, она не могла сравниться с любовью к сыну. Сэм сказала, что Нора жаждет крови Нейла. Тон у нее был нерешительный, но, казалось, она разделяет чувства Норы. Но все было нереально. Единственной реальностью было исчезновение сына. И еще Рипли. Рипли с трудом понимала, что творится. Томас догадывался, что она скучает по Фрэнки, но мысль о том, что произошло нечто действительно ужасное, ей постоянно подбрасывали взрослые. Томаса мучило, что источником травмы для нее служили его проявления горя и обескураженности. Но первые три дня при ее виде его переполняло чувство отчаяния, какого он еще никогда не испытывал. Томас не мог смотреть на нее и при этом не видеть Фрэнки или чудовищную тень Нейла — не видеть своей утраты или своего злого демона. Но даже при всем том и речи не было, чтобы не ходить на работу, и Томас по-прежнему отправлял дочку к Миа на несколько часов в день. Рипли не жаловалась. По словам Сэм, Нора находилась в еще худшем состоянии, и было необходимо присматривать за ней, не говоря уж о дочери. Томас знал, что Нора во всем винила его. И возможно, у нее были на то основания. Используя расследование как повод, Томас стал понемногу расспрашивать Сэм о состоянии Норы. Как он и подозревал, Нора завела роман с Нейлом еще до их женитьбы. Совершенно очевидно, что это было внезапное пьяное соитие, о котором они тут же немедленно пожалели и поклялись, что это никогда больше не повторится, ведь они так любят Томаса. В этот момент Томас не выдержал и разрыдался, и Сэм замолчала, пообещав показать ему копию расшифрованной стенограммы, даже если это будет стоить ей работы. «Главное — найти Фрэнки», — сказала она. По непонятной причине ему было тяжело и в то же время доставляло облегчение читать подлинные слова Норы. Интимность записанного поражала и в то же время напоминала разговор двух незнакомцев. Что могли незнакомцы поделать с таким катастрофически малым запасом честности? После затянувшегося на годы перерыва Нора возобновила с Нейлом отношения; это было примерно в то время, когда их брак начал всерьез рушиться. Нора приписывала это совпадению, но Томасу было лучше знать. Тайны, которыми делились люди, питали близость, в то время как ложь убивала ее. Супруг, вокруг которого возникали сплетни, в буквальном смысле лишался всех шансов вне круга, очерченного инертностью и страхом финансового краха. Он или она были вынуждены казаться либо трогательными, либо осуждающими, либо бесчувственными — выбирай на вкус... Люди всегда оправдывали свои преступления. «Роман», если верить словам Норы, был почти патологически страстным. Нейл, сказала она, превратился для нее в род зависимости, и она полагала, что он чувствует то же по отношению к ней. Они встречались регулярно, впрочем не часто, и хотя и проявляли странную беспечность при выборе мест любовных свиданий: парки, кинотеатры, даже комнаты отдыха в ресторанах, — но были чрезвычайно осторожны во всем, что касалось Томаса. Бедный Томми. Когда Томас читал те места расшифрованной стенограммы, где люди, которые вели допрос, спрашивали Нору о ее чувствах по отношению к нему в это время, у него замирало сердце. Первый: Попробуйте описать их. Нора Байбл: Мои чувства к Томми? Он добрый, хороший человек. Я любила его... Второй: Но если... Нора Байбл: Но если я любила его, как я могла... изменять ему? Что вы хотите от меня услышать? Что он меня бил? Нет, не бил. Что он постоянно подвергал меня психоанализу, стараясь подорвать мое чувство самоуважения? Нет. Не то чтобы мы не ругались... но кто ругается по правилам? Томми просто не мог... Второй: Чего не мог, миссис Байбл? Нора Байбл: Трахнуть меня по-настоящему, как Нейл... Хм? Вы это хотели услышать? Первый: То есть вы хотите сказать, что ваш муж был импотентом? Нора Байбл: Томми? Нет. Да нет, черт возьми... Просто он не был... Не был Нейлом. Второй: Знаете, миссис Байбл, ваши ответы звучат слишком... Первый: Уклончиво. Нора Байбл: Послушайте. Я вышла за Томми, потому что он знал меня, действительно знал. Но... мне кажется, это стало раздражать меня. Томми был готов принять любые слабости. Мы не должны казнить себя за то, что трахаемся с кем-то на стороне, просто простить... то есть постараться развивать в себе хорошее... Но с Нейлом... Второй: Нейл не знал вас? Нора Байбл: Еще как знал! Второй: Но как вас тогда понимать? Нора Байбл: Думаю, я всегда была для Томми какой-то схемой, не более того... Слезы закапали страничку стенограммы, которую он читал. Конечно, Нора постарается найти причины своим поступкам, это его не удивляло. Откровенные признания стоили дорого, отговорки были дешевкой. Исходная мотивация была вполне ясна: женщина, как и мужчины, была заранее запрограммирована на неверность. Смутная алхимия очарования: от заигрываний до щекотных ласк, а затем и оргазма — была всего лишь дешевым прикрытием биологии воспроизведения. Учитывая обременительные, уходящие корнями в детство требования homo sapiens, женщины-самки часто были вынуждены идти на компромисс. Кто платит, тот и плачет. Нора попросту действовала по сценарию, начертанному в ДНК, с благословения эпох, когда разбивались сердца и прогрессировала адаптация, бессознательно следуя старому, как мир, биологическому императиву. На самом деле у нее не было никаких причин подрывать его доверие, разбивать его сердце. Ровным счетом никаких. Это был первый вывод, к которому пришел Томас. Он весь день провалялся в кровати — листки стенограммы в беспорядке были раскиданы кругом, — прежде чем понял то, что и так знал. Нора трахалась с Нейлом, потому что Нейл был сильнее. Томас не состоялся как муж. Как мужчина. А теперь не состоялся и как отец. «Боже мой, Фрэнки...» На этом реальность заканчивалась. 27 августа, 13.09 Когда в дверь позвонили, Томас подумал, что это пришла Сэм с новостями. — Привет, Томми, — сказала Нора, улыбаясь из-под темных очков. На ней была черная юбка и серая блузка с жемчужным отливом, словно она оделась для похорон. — Я была рядом и подумала, что, может, мне повезет и Рипли захочет вернуться домой пораньше. Томасу захотелось влепить ей пощечину. Она всегда любила разыгрывать сценки, но такая игривость после развода... «Если дети захотят» в одностороннем порядке означало, что надо менять планы, приспосабливаясь к ее расписанию. «Привези их домой» значило привези их в настоящий дом. Это дерьмово смотрелось даже в лучшие времена. Но как могла она теперь?.. Томас свирепо взглянул на нее. — Где она? — спросила Нора, внимательно оглядываясь. — Рипли! — Она еще у Миа, — объяснил Томас — Хочешь, чтобы я ее привел? Нора закусила губу. — Нет, нет, ничего, все в порядке. Я заеду попозже... Две слезы скатились из-под темных очков. У Томаса дыхание перехватило от чувства собственной вины и угрызений совести. «Как всегда с ней трудно». — Не глупи, — сказал он. — Будешь кататься туда-сюда. Я соберу ее вещи... Ах да... Что же ты не заходишь? «Только умоляю — ни слова о нашем мальчике!» Нора вытерла слезы, затем молча прошла в гостиную. И снова Томас невольно поразился, какие они разные с Сэм. Нора была темноволосой и смуглой, тогда как Сэм вся словно светилась; Нора была по-матерински мягкой в тех случаях, когда Сэм все еще оставалась напряженной, как школьница. Томаса волновал не результат сравнения — обе были красивы, каждая по-своему, — главное был сам процесс. От привычного, нормального не осталось и следа. — Хочешь кофе? Нора кивнула, снимая очки. Глаза у нее были красные, тушь размазалась. — Помнишь, какой кофе я люблю? — спросила она. — Два кусочка сахара, сахарский черный, — сказал Томас, изображая радость. — А ты помнишь, какой люблю я? — Один сахар, скандинавский с молоком, — ответила Нора, улыбаясь или пытаясь улыбнуться. У Томаса сжалось сердце. Это была одна из тех расхожих прибауток, с помощью которых муж и жена замазывают тончайшие трещинки в своей близости. Глупость всегда помогала наводить глянец. Пока Томас наливал воду, Нора стояла прислонившись к дверному косяку кухни. Точно в том самом месте, где прислонилась к нему Сэм в тот вечер, когда попросила его поехать с ней в Вашингтон. «Пока порядок, — подумал Томас — Будем делать вид, что ничего не замечаем». — Ой! — воскликнула Нора. — А где ее альбом? Помнишь, фотографии, которые мы подарили ей, когда Бар был щенком? — В кабинете, наверное, — ответил Томас — Там, на полках... Думаешь, это хорошая мысль? Нора уже была на полпути к гостиной. — Не знаю, Томми. Я решила, что... Конец фразы потонул в бульканье кофеварки. Немного позже он нашел ее в кабинете. Нора стояла перед постером с картой Земли: Британская Колумбия и Аляска сине-зеленым пятном выступали из-за ее плеча. Она смотрела в небольшой фотоальбом, будто изо всех сил старалась что-то там выискать. Быстро взглянув на Томаса, она закрыла альбом и почти благоговейно положила его на стол. — Нора? Она прислонилась к постеру и начала сползать на пол. Очки выскользнули у нее из руки. — Я забыла, — сказала она, слабым движением указывая на альбом. — Забыла, ч-что там фотографии... фотографии... Она расплакалась. Томас сжал ее в объятиях, даже не заметив, когда успел пересечь кабинет. Нора вздрагивала и рыдала. — О, Томми, — тяжело вздохнула она. — Пожалу-уйста, пожалу-уйста... — Тсс... Нам остается только ждать, милая... Покажи, что ты сильная, хотя бы Рипли. — Рипли, — вздохнула Нора. — Рипли... — повторила она, как если бы это была ее последняя мантра, последняя оставшаяся у нее молитва. Она смахнула мокрую от слез челку, посмотрела на Томаса полными такой муки, такими ранимыми глазами. Она казалась такой искренней, такой брошенной и беззащитной. Такой настоящей. Они поцеловались. Это был медленный, нежный и обнадеживающий поцелуй. У Норы был привкус мяты. Тут же губы ее отчаянно впились в его губы. Ее руки блуждали по его спине. Она прижалась к нему. Он стиснул ее правую грудь, почувствовал ее дыхание у себя во рту. Левой рукой он задрал ее юбку и просунул ладонь дальше, между бедер, коснувшись теплого мягкого хлопка. Теперь она совсем задыхалась. И не отпускала его, обхватив его член холодными руками. Он разорвал ее трусики и прижался к этому влажному, горячему. Она перебросила ногу через его бедро, и внезапно, ошеломительно он вошел в нее. «Нет», — шепнуло что-то у него внутри, но было слишком поздно. Она вскрикнула, ее влажные губы проехались по его щеке. Он толчками входил все глубже и глубже. — М-м-м, — стонала она, — м-м-м... Она вцепилась в него руками и ногами, и он ощущал этот мягкий, умоляющий, жаждущий центр, средоточие всего. Ненасытный рот. — Наверх, — выдохнула она. Он отодвинулся. Теперь все происходило слишком быстро. Ему хотелось насладиться ею, ласками, исходившим от нее ощущением, запомнить его. Он хотел, чтобы она пришла к нему так же, как приходила к Нейлу. Он поднял на руки свою драгоценную ношу и понес ее через холл к лестнице. Она смотрела на него сквозь распухшие веки. — Я скучала по тебе, Томми, — шепнула она. Они медленно разделись; прослойка телесной памяти еще не успела истончиться, жар напряженных тел притягивал их друг к другу. Потом она встала перед ним, уже не юная, но все еще великолепная. Как могла такая женщина... Он вжал ее в кровать. Слезы ручьем текли из ее глаз. — Хочу, чтобы мне вернули моего мальчика, — пробормотала она. — Моего малыша. Слова из другой песни. Томас поглядел на нее, и его снова охватил ужас. Она перекатилась с боку на бок, а он, голый, клубком свернулся за ее спиной. Он прижался к ней между ее ног, не входя внутрь. Держал, пока ее тело вздрагивало от рыданий. Рукой приглаживал, расчесывал ее волосы. Так они пролежали молча какое-то время, кожа стала липкой, несмотря на жар тел. Складка подушки больно впилась ему в щеку, но он не пошевельнулся. Боль превратилась в точку, место, на котором можно сосредоточиться, нечто удерживавшее его здесь, заставляя прижиматься к вздрагивающему телу своей бывшей жены. Фрэнки был их ребенком, связью, которую не могла разрушить никакая скопившаяся между ними горечь. Чудеса легко забываются, а когда их все-таки припоминают, то они часто кажутся нелепыми. Мужчина, обжигающий своей спермой жену, биология крови и слизи, а затем снова — жизнь, еще один потрясенный до глубины души человек, прорывающийся сквозь вездесущую черную завесу. Несмотря на Сэм и растущее в нем чувство сожаления, казалось правильным, что он вот так обнимает Нору. Словно замкнулся круг. — Мне всегда нравился этот пододеяльник, — пробормотала Нора, поглаживая ткань с цветочным орнаментом. Сквозь окна доносились крики чужих детей, послеполуденное солнце приобрело своеобразный медный оттенок. Воздух был жаркий и влажный, пропахший виной. Его мужество стало зыбким, как песок. Слова Норы из протокола крутились, разматываясь у него в голове. «Он не был Нейлом...» Что-то яростное, звериное пронизало его. Внезапно, необъяснимо он понял всю правоту Ветхого Завета: вина лежала на ней... Не на нем. Не на отце, который спал, когда украли его сына. — Почему, Нора? — услышал он как бы со стороны свой голос. Она высвободилась из тесно сжимавших ее рук и повернулась к нему. Взгляд ее стал тяжелым и злым, почти порочным. Но голос оставался будничным, так она могла рассказывать о покупках или говорить с сослуживцами. — Я хочу, чтобы ты убил его, Томас. Пообещай, что убьешь его. Нейл. Разрушитель миров. Томас наблюдал за Норой, стоя у калитки. Она сложила вещи Рипли в свой «ниссан», затем, робко помахав рукой, направилась к Миа. «Передай привет старому педику», — говорила она всегда, заставляя Томаса вздрагивать. По какой-то непонятной причине она вечно настаивала, что может употреблять это словечко, поскольку она женщина. Томас попросил передать Рипли, что любит ее. Попрощаться у него не хватило сил. И, хотя это не входило в его привычки, на обратном пути заглянул в почтовый ящик и выгреб оттуда кучу разных счетов и еще что-то, похожее на очередной мусорный компьютерный диск компании AOL — ну, когда они перестанут его доставать! Но его внимание привлекло отсутствие цветного штемпеля на коробочке. Он перевернул ее и замер. Кто-то темно-синим фломастером написал: «ПАИНЬКЕ». Диск просвечивал сквозь прозрачный пластик, как нож. Томас вернулся к двери, руки его тряслись. «Нет-нет-нет-нет-нет...» При мысли о Фрэнки на глаза у него навернулись слезы. «Умоляю, Господи... Умоляю!» Он споткнулся о коврик. Конверты посыпались на пол. «Только не мой мальчик...» Диск выпал как нечто невесомое и как неподъемная тяжесть. Томас вбежал на кухню и выдернул ящик с посудой так, что чуть не опрокинул шкаф. Ножи, вилки, ложки рассыпались вокруг него по полу узором, напоминающим костяные круги авгуров. Дрожащей рукой схватив столовый нож, Томас стал вспарывать коробку. «Улика! Улика!» — вопило что-то внутри. Он остановился. Пригладил волосы. Ринулся к телефону. — Логан, — ответил голос в трубке. — Сэм! Он прислал мне диск. Еще один чертов диск. — Том? Можно помедленнее? О чем ты? — О Господи, Господи, что, если это снова он, Сэм? «Нет-нет-нет...» — Сэм, что, если это он? «Умоляю, только не мой мальчик...» В серебристой поверхности диска отражалось незнакомое, искаженное мукой лицо. — Слушай внимательно, Том. Ни за что, ни в коем случае не трогай этот диск. Ты меня понял? Ты можешь... — Что, если это он, Сэм? — прошептал Томас. Он швырнул телефон на диван, на четвереньках пополз по ковру, лежавшему на полу гостиной. Сгорбившись над плеером, вырвал оставшийся кусок пленки. Телефон трезвонил без умолку, но почему-то был почти не слышен. Неземной покой снизошел на Томаса. Встав на колени перед телевизором, он онемевшими пальцами взял пульт. Телефон перестал звонить. Казалось, нечем было дышать. Диск с негромким жужжанием закружился в прохладной утробе. Вспыхнул экран. Диван показался твердым — словно из нержавеющей стали, словно стол коронера. [42] — Том! — осторожно позвал кто-то. Сэм. Он отнял руки от лица. Сэм склонилась над ним, в глазах ее стояли слезы. Джерард возвышался за ней, лицо его было сурово отрешенным и... Каким же все-таки было его лицо? — Это был он, Том? — спросила Сэм. — Это был Фрэнки? Томас вздрогнул и выдохнул, словно двумя ударами скальпеля ему рассекли легкие. Сколько еще мог он вытерпеть? «Неплохо бы проверить давление», — шевельнулась какая-то жалкая мысль. — Том, — еле слышно прошептала она. — Нет, — хрипло ответил он. «Пока нет...» Он вспомнил, как Нейл издевался над ним во время экзаменов: «Слушай, ты, идиот, задействованный участок твоей памяти не предназначен для одновременного выполнения разных заданий. Это же тебе не компьютер. Надо делать все по о-че-ре-ди». — Телепроповедник, — объяснил он. — Джеки Форрест. «Потом мой мальчик». У Сэм брызнули слезы. Она бросила нервный взгляд на Джерарда, который сохранял каменно непроницаемое лицо. Сколько правил она нарушила, поймал себя на мысли Томас, когда переспала с ним? Уж конечно, меньше, чем влюбившись... — Что же теперь делать? — непривычно беспомощным голосом спросила Сэм. Джерард угрюмо посмотрел на нее. — Дождись Атты, — сказал он. — Что еще? Агент Атта не заставила себя долго ждать. Август ворвался вместе с ней — не свет августовского солнца, только жара. — Еще скажите, что вы не смотрели. Томас сидел на диване, Сэм пристроилась рядом. Агент Джерард встал с лестницы, почесывая в затылке. — Что вы намерены делать, агент Атта? Что намерены делать вы? — спросил Томас, глядя не на нее, а на собственные ладони. — Вы только одно и твердите, профессор, — ответила Атта. — Где это? — Все еще в устройстве, — сказал Джерард. — Zarba, — пробормотала Атта, становясь на колени перед широким экраном. Высунулась кобура и что-то металлически тяжелое в ней. Свет экрана мелькнул на ее потных щеках, затем пошло изображение. Неясные очертания то попадали в фокус, то исчезали из него, словно они наблюдали за чьей-то борьбой под черными шелковыми простынями. Мгновенная вспышка — мелькнула тень какого-то мешка — кажется, с цементом, — и Томасу удалось разглядеть название какой-то лавки хозтоваров. — Там... Видите? Название на этом мешке? — Проверим, — бесстрастно сказала Атта. Томас, нахмурившись, посмотрел на Сэм. — На пленке с Халашем были такие же врезки, — объяснила та. — Фирменные этикетки на упаковках с каких-то распродаж. Но, когда мы проверили их, оказалось, что они собраны со всей страны. Эта сволочь играет с нами, профессор. Подбрасывает искусственные наживки, чтобы мы попусту тратили силы. Все новые и новые очертания появлялись и таяли во мраке. Картинка подпрыгнула, словно камера наткнулась на обломки кораблекрушения. Томас наблюдал за каждой мельчайшей подробностью с той же тревогой, что и в первый раз. Непонятно почему, но от знания, что он не увидит Фрэнки, все делалось только хуже. Хотя если бы он... «Все это нереально. Просто все эти вещи и люди существуют только у меня в голове...» Неожиданно картинка стабилизировалась. Вглядываясь, Томас различил нечто наподобие собачьей конуры с цепью... Конура стояла в подвале, заваленном всяким хламом. Человеческая фигура неуклюже двигалась в полумгле, явно позабыв о следящем за ней объективе. — Аллилуйя, — прошипели динамики, будто слово это само вынырнуло из «белого шума». Человек отшатнулся, затем пьяно рухнул на колени. Теперь он рыдал. — Аллилуйя... Свет вспыхнул ярко и внезапно, как прожектор, направленный из засады тюремной охраной. Человек развернулся к камере. Томас, словно со стороны, услышал собственные всхлипывания, как в первый раз, когда он понял, что это не Фрэнки... а Джеки Форрест, вытянувший руки, словно прокладывая путь сквозь толпу папарацци. Голова его была перебинтована, как у Халаша, и утыкана какими-то серебристыми винтами. — Ты, — возмущенно плюнул он. — Ты не можешь причинить мне боль! Я знаю, куда я иду! Я видел! — Ты видел? Вопрос буквально потряс проповедника. Гнев и ужас попеременно мелькали на его лице. — Я следую вере! — Он вытер подбородок и безумно улыбнулся. — Вера — это суть того, на что мы уповаем! — воскликнул он трепетным баритоном, который столь многие проповедники приберегают для библейских цитат. — Уверенность в невидимом! — Значит, вера без свидетельств и есть свидетельство? — Тебе этого никогда не понять, ты — сукин сын! — прорычал Джеки. — Пока ты не будешь корчиться в адском пламени! Тогда твоя аго... — Агония? Ты это хотел сказать? Джеки снова изо всех сил смачно плюнул. Потом встал, его снова потянуло назад, и он неуклюже повалился на пол. Темное пятно мочи и фекалий расползлось вокруг. Он хотел было вскрикнуть, но вместо этого его вырвало. Джеки обмяк. — Сук... сы... — всхлипывал он. — Сук... сы... — Позови его. Джеки свернулся, как зародыш. — Па-жа-луйс-с-с-та! — прошипел он. — Ну позови, позови его. — Па-жа-луй-с-с-с-та, Боже! — взвыл он. — ПА-ЖА-ЛУЙ-С-С-ТА! Какое-то время Джеки беспомощно ползал по полу, потом подпрыгнул, словно кто-то неожиданно легонько ударил его по плечу. Так он стоял, дико озираясь, затем медленно повернул лицо в сторону света, идущего от камеры. Предплечьем он вытер нос, забыв про вымазанное дерьмом лицо. — Ты видишь? — Р-разве? — спросил Форрест дрожащими губами. — Разве это возможно? — Это Бог? Лицо проповедника сморщилось, затем утратило всякое выражение. — Д-да-а-а-а-а! — задыхаясь, вымолвил он. — Я не вижу... но я чув-ст-вую его... здесь... совсем рядом... — Откуда такая уверенность? — Это не имеет никакого отношения к твоим жалким вопросам... Это... Лицо проповедника плавно перемещалось по экрану, грязное, расплывшееся в ярком свете. Блеснул металл хирургического инструмента. Из-под винтов потекли струйки крови. Лицо стало жалобным и заискивающим, словно чувствующим приближение благодати. Жалким и радостным, так что Томас не выдержал и отвернулся. — Я знал это... Я всегда знал это!.. Глубокий вдох потряс все тело Форреста. Дрожащие веки. Буря восторга, швырявшая голос из стороны в сторону. — Ии-и-и-су-у-ус сладчайший! Да святится... — Чушь собачья, — пробормотал Джерард, которого, впрочем, тут же заставил умолкнуть свирепый взгляд агента Атты. — Прости мне... о-о-о, па-жа-луй-ста... — Дальше в том же роде, — сказал Томас, заглушая воркующий голос проповедника. — Снова и снова, до конца записи. — Я не хотел... Не-е-е-е-т... Не-е-е-е... Воздух стал таким спертым, что невозможно было дышать. — Не может быть, чтобы это происходило на самом деле, — сказал Джерард, чуть помолчав. В голосе его звучал страх. — Чего не может быть на самом деле? — спросил Томас. — Он не может заставить никого увидеть Бога. Томас пожал плечами. — Почему бы и нет? В этом вся и суть: переживания, все переживания не более чем плод нервной активности. Так почему религиозное переживание должно быть исключением? Такие переживания — самое обычное дело для ученых, занимающихся исследованиями мозга... одни из первых, которые были стимулированы искусственно. Джерарда, похоже, это не убедило. Не то чтобы не убедило — он готов был согласиться, но с неохотой. Он вполне мог пожать плечами, видя, что происходит с Повски и Халашем, но только не это. Ему следовало переродиться, понял Томас, вернуть гордость личных отношений с Иисусом Христом. Но если откровение сводилось к подключению и отключению каких-то проводков... — Все это какой-то фокус, не иначе, — сказал Джерард. — Неужели вы хотите сказать, что он мог сделать это с вами, со мной, с каждым? В голосе агента появились нотки безумного возмущения. Томас кивнул. — Спокойно, Джерард, — сказала Атта. — Пока он продолжает приводить свои доводы, наша задача — одна-един-ственная задача — как-то использовать это, чтобы остановить ополоумевшего ублюдка... Надо сделать копию. Джерард посмотрел на нее уныло и невразумительно — это был взгляд человека, для которого копирование — давным-давно пройденный этап. — Но если все это теперь у нас в мозгу, тогда... тогда... — Тогда что? — спросила Атта. — Тогда, выходит, он прав. Атта потерла шею. — Ваше мнение, профессор? Томас отвел взгляд. — Тут мне требуется некоторая помощь, профессор. — Нейл всего лишь показывает нам факты, — сказал Томас. — Когда наш мозг, охваченный воодушевлением, устремляется в какую-то определенную сторону, в нас возникают так называемые духовные переживания... Все очень просто. — Так вы думаете, он прав?! — воскликнул Джерард. — Вы действительно согласны с... — Я соглашаюсь не с Нейлом, — оборвал его Томас — Он не просто обманывает и морочит нас. Всего-навсего показывает, как это происходит на самом деле. Будь вы Халашем, вы бы не подумали: «Ой, этот мерзавец заставляет меня делать то-то и то-то». Вы не восприняли бы его манипуляции как принуждение — что-то, чему можно противиться и что можно преодолеть. Вы — вы! — стали бы точно таким же, как Синтия Повски. Вы захотели бы делать... это. Понимаете? Вы бы это выбрали. Тихо и спокойно. Свободно — так же свободно, как делаете любой другой выбор в жизни. Никаких иголок в позвоночнике, когда вы сидите беспомощный и парализованный. Вы сами, потому что он испоганил ваш мозг, а ваш мозг это все, чем вы являетесь. — Чушь, — сказал Джерард, его лицо как-то непонятно вспыхнуло и побледнело одновременно. — Полная чушь. Томас покачал головой. — Каждый считает себя исключением. Даже после того, как ему поставили диагноз шизофрения или болезнь Альцгеймера... «Если я не могу достаточно сосредоточиться, — говорят они себе, — то я могу это преодолеть». Непонятно? Неужели непонятно, что он показывает нам? Никакой «победы человеческого разума» не существует. Поскольку не существует самого «человеческого разума»! Все они — Гайдж, Повски, Халаш, Форрест — проложили себе путь к успеху, такому успеху, который никому из здесь присутствующих и не снился. Забавно, не правда ли? Здесь нужна воля к успеху, куда большая, чем вы можете себе представить, агент. Так почему же вы думаете, что вы — исключение? — Теперь послушайте, профессор, — резко произнесла Атта. — Я провела кое-какое исследование на эту тему. Это не тот бред, которым вы нас здесь пичкаете... — Исследование, Шелли? Тогда расскажите мне, в чем аргументация Нейла? — Что по сути мы — биомеханизмы, — ответила та, с опаской поглядывая на Томаса. — А наш выбор — результат физического процесса, который мы не можем контролировать, поэтому, — она пожала плечами, — никакого выбора и нет. — Тогда назовите мне контраргументы. — Ну... — Атта выглядела одновременно рассерженной и неуверенной. — Не так-то легко сформулировать, правда? Они требуют отработки, навыков. Все эти лежалые, прагматичные определения «свободы». Все эти напыщенные, псевдонаучные рассуждения о функциях мозга. Лишь бы молоть языком. С одной стороны, лестные надежды и «новые определения традиционных категорий в свете научного знания» — опустим, что ничто и никогда не может быть «определено заново», — а с другой — притязания Нейла, которые, хотя и движутся вопреки нашим лелеемым в самой глубине души предчувствиям, прямы, ясны и убедительны: сознание обманчиво, если не обанкротилось подчистую, и ставит под сомнение все наши понятия. Я не люблю заключать пари, агент, но... Атта замахала руками. — Ладно, ладно, хорошо... Вам просто нужно... — Меня от вас тошнит! — отрезал Джерард, обращаясь к Томасу. — Дэнни! — сказала Атта. — От кого это от вас, Джер? — От всех этих умников, остряков, которые только выпендриваются, а сами симпатизируют террористам, со всеми своими хобосексуальными соседями... — Хобосексуальными? — Которые в попочку любят! Со всеми этими пидорами! — А тебе нужно трахаться по-настоящему? — На всей этой очумевшей планете только и есть одно настоящее! Ничего, скоро всем промоют мозги, очень скоро, поверьте. Наведут порядок! — Дэнни... — Порядок, — рассмеялся Томас — Давайте-ка угадаю, в какой куче окажетесь вы. — Он насмешливо фыркнул. — Мне жаль вас, Джер. Томас бросил быстрый взгляд на Сэм, в глазах которой читалось: «Да оставь ты его в покое». — Жаль? — произнес агент Джерард насмешливым фальцетом. — Меня? Забавно... Томас только пожал плечами. — Вы знаете, сколько религий мы, люди, состряпали за века? Тысячи... Тысячи! И это вас не беспокоит? Не тревожит, не смущает? Подумайте о своем чувстве, том чувстве самодовольного возмущения, которое вы отстаиваете сейчас и используете для подавления своего смятения и страха. Не хотелось бы говорить это вам, дружище, но вы прямо-таки рветесь из грязи в князи. И все рвутся. Все думают, что великий кормчий там, в небесах, избрал их — команду победителей. А почему бы, собственно, и нет? В отсутствие явных улик все, чем мы располагаем, это наша психология, наши нужды и устремления, только тут мы можем бросить спасительный якорь. Почувствовать себя в безопасности. Почувствовать свою особость. Можете стучать ногами сколько угодно, размахивать руками, молиться, молиться и молиться, но в конце концов окажетесь еще одним недоделанным христианином- мусульманином-индуистом-буддистом-иудеем, еще одним злополучным, одурманенным человеком, вопящим: «Я-я-я-я! Я — избранный!» Все трое агентов ФБР уставились на него. Джерард — был ли он убежден словами Томаса или окончательно выведен из себя? — сохранял спокойствие. — А вы чего же такой особенный? — Я знаю то, что я знаю. — Но вы считаете, что Кэссиди прав? Томас сделал глубокий вдох. — Послушайте... Да как вы можете спорить с наукой? Как? Подумайте о чувстве, которое вы испытываете, когда кто-нибудь из ваших дружков-приятелей спрашивает: «Ну, расскажи, как оно?» Вы что — всегда говорите ему правду? Как правило, нет. Но почему? Потому что знаете: он — такой же, как вы, ему нужно услышать какую-нибудь бредовую саморекламу, поскольку он хочет услышать подтверждение льстящих ему представлений, о которых он догадывается. Оставьте нас на произвол руководящих нами механизмов — и мы начнем пороть чушь. Люди созданы для того, чтобы пороть чушь. Поэтому, оставив в стороне тот факт, что наука позволила нам похитить у солнца несколько граммов плутония, нижняя грань науки там, где мы сталкиваемся с так называемыми неприглядными истинами. Это жестокая незнакомка, которая выкладывает все как есть. Так скажите мне, Джер, почему вам пришла в голову даже мысль спорить с ней? Как могли вы честно принять пожар на Бикини [43] за испытания водородной бомбы? — Но вы-то действительно в это верите? — скрипучим, раздраженным голосом спросил Джерард. — Верите, что Кэссиди прав? Что все бессмысленно, лишено цели? Томас проглотил застрявший в глотке ком. Ему еще никогда не хотелось так соврать. Уж не этого ли хотел Нейл? Чтобы кто-нибудь спел арии в его безумной опере? — Не знаю, что и подумать, — запинаясь, выговорил он. — Тогда почему же мы, — ухмыляясь, сказал Джерард, — или даже, к примеру, вы сразу же бросились искать вашего сына? Все промолчали. На глаза Томаса навернулись слезы. «Только не здесь, пожалуйста...» — Сволочь, — прошептала Сэм. — Жалкая сволочь. — Дай отдышаться, Логан. — Она права, Денни, — сказала Атта. — Сам знаешь. Томас сидел, чувствуя во всем теле такое онемение, какого никогда не чувствовал прежде. Онемение достигло кончиков пальцев. Онемело сердце. Он не чувствовал даже своих век. Он понимал, что выглядит надломленным, но надломленность требовала чего-то вещественного, а вещественного в нем не осталось. Он боялся расплакаться перед этими незнакомыми людьми, но плач тоже казался маловероятным. Он словно превратился в сокращенное издание самого себя, из которого вычеркнуты все падения и взлеты. Он подумал о Норе, о том, что у него еще все ляжки вымазаны ее влагой. Сэм нерешительно положила руку ему на плечо. Он понимал, что она хочет утешить его, но боялся, что подумают Атта и Джерард. Она была такой же хрупкой, как и все остальное. Сильным был один только Нейл. Сэм сказала что-то ему, потом снова принялась отчитывать Джерарда за какие-то якобы недавние проколы, включая то, как он вел допрос Норы. — Джерард Тормоз, — с отвращением закончила она. — Так тебя называли в Квантико? — Тихо, Сэм, — сказала Атта. — Дэнни. Вы оба... — А ты — тоже мне хороша, сука! — выкрикнул Джерард. — Что, не видишь, что здесь происходит? Не понимаешь, что все это значит? «Мой сын мертв». — Дэнни! — рявкнула агент Атта и, схватив его за локоть, толкнула в дальний конец комнаты. Сэм нагнулась и крепко пожала руку Томаса. Попыталась улыбнуться. — Думаю, я не сделала тебе больно, Дэнни? — спросила агент Атта негромко, как переговариваются профессионалы, чтобы подбодрить друг друга. — Какая там у тебя любимая присказка? — Если ты нагадишь мне в тарелку, я просто съем то, что по бокам. Атта рассмеялась, но смех ее звучал принужденно: — Вот теперь узнаю Дэнни Джерарда... Затем, как тусклая искорка, опередившая катастрофу, на Томаса снизошло озарение, и он понял. Нейл. Нейл тянул их ко дну. Все ресурсы брошены на поиск Костоправа, они не могут глубоко копать, потому что Нейл работал на АНБ, они взвинчены и заморочены... Они перестали чувствовать дно под ногами. Теперь они будут бултыхаться, мутить воду и сейчас, когда Томас тонет, не могут больше притворяться, что видят берег. Агент Атта повернулась к нему, довольная тем, что ей удалось покончить с назревающим скандалом. — Послушайте... Профессор... — Простите мне мои разглагольствования, агент. Я ведь не из ваших подчиненных. Атта посмотрела на него долгим, задумчивым взглядом, потом кивнула. — Всего один вопрос, прежде чем я уйду, профессор. Томас потер шею. — Валяйте. — Мы уже знаем, что такого рода похищения не случайны... Томас кивнул. — Он выбирает знаковые фигуры, людей, которые что-то собой представляют. — Именно. В случае с Гайджем, как вы предположили, он пытался подорвать понятие личной целостности. С Синтией Повски его целью явно было наслаждение, а может, и страдание, это как посмотреть. В случае с конгрессменом Халашем он метил в свободу воли и ответственность. А с достопочтенным Форрестом его мишенью стала духовность. — Человечность, — сказал Томас — Каждый представляет основную черту того, что мы считаем человечностью... Но все это уже быльем поросло, агент, так зачем ворошить прошлое? — А затем, что мы можем опередить его. Если мы сможем представить себе характерные черты его следующей цели, то, вероятно, нам удастся составить список потенциальных... Атта запнулась, явно встревоженная выражением лица Томаса. — Что такое, профессор? — Любовь, — негромко произнес Томас — Его следующей мишенью будет любовь. Он прижал к глазам большой и указательный пальцы. — Почему вы в этом уверены? — Потому, — ответил Томас, обращаясь к своей ладони, — что у него уже есть знаковая фигура. «Мой сын». Ночью его мучили сновидения из тех, что любят закладывать крутые виражи; он то засыпал, то просыпался снова; некоторые из снов были причудливыми, странными, некоторые жуткими, но все в равной степени плохими. Он мог вынырнуть из дремотной череды — кровь гулко билась во всем теле, — а затем вновь соскользнуть в длинный спор с Нейлом — так, о разных разностях, но явно не имеющих никакого отношения к тому, что творилось наяву. Засранец пожимал плечами и улыбался — ну-что-мне-с-тобой-по-делатъ! — после чего кошмар возобновлялся. Пулеметные очереди. Мертвые дети, которые отказываются вести себя хорошо, вечно отказываются... Затем прозвенел звонок. Его мысль проделала зигзагообразный путь, и сознание, пошатываясь, вернулось к нему. Томас хлопнул по будильнику, потом понял, что это звонит телефон. Уголки глаз зудели, все лицо было распухшим, как после солнечного ожога, — вероятно, он плакал во сне. Пошарив в темноте, он нащупал трубку. — Привет. — Он прокашлялся. — Том, это ты? — спросил кто-то. Сэм. — Том? — Да, это я, Сэм. — Голос был все еще хриплый. — Что с тобой случилось вчера?.. — Послушай, Том, они нашли его. Он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. — Фрэнки? — Они нашли его, и он живой. «Скорая» думает, с ним все будет в порядке. — Вы нашли Фрэнки? — крикнул Томас, хотя голос его не слушался. — Они прямо сейчас повезли его в больницу Святого Луки — Рузвельта. — Святого Луки? Его мысль бешено заработала. Почему именно туда? Потом — из всякой ерунды в университетской газете — он вспомнил: больницу Святого Луки недавно укомплектовали новым центром нейрохирургии... «Нет-нет-нет...» — Я буду мигом! — Послушай, Том, — он явно расслышал вздох, — я, правда, думаю, тебе стоит подождать. — Ждать? Что ты несешь? Ты же сказала, что он в порядке. — Пожалуйста, Том. Поверь мне. Пусть доктора... — Ты же сказала: он в порядке! — Будет в порядке. Клянусь. Непосредственной опасности нет. Просто ты... — Подонок сделал что-нибудь моему мальчику? Да или нет? Этот засранец его как-то поранил? — Тс-с-с. Пожалуйста, Том. Это бу... — Что он сделал с моим мальчиком?! — Никто не... Томас швырнул трубку и бросился вниз по лестнице. Потом поездка представлялась ему какой-то безумной абстракцией. Огни, полосы, угроза. Город — упрямый змеящийся лабиринт — весь в перекрестьях теней, издевательски хохочущий над еще одним отцом, остервенело вцепившимся в баранку. Гараж. Закопченный бетон. Тупая, ворчливая сестра, все время одергивавшая его. — Скажите мне, черт возьми, где? Дверцы лифта, распахнувшиеся, как занавес. Что это за шум? Сэм в залитом светом флюоресцентных ламп холле, торопливо крутящаяся вокруг него, чтобы подготовить, уберечь. Джерард, свирепо уставившийся в пол. — Том... Том... Том... Он оттолкнул ее, и дальше — мимо, мимо всех этих профессиональных лиц, сверкающих ботинок, накрахмаленных халатов. — Том... Он в порядке. В порядке. Он... Этот шум. Через дверь, вниз, в холл с множеством окон. — Том, пожалуйста!.. Мимо врачей с бледными лицами. Кратчайшим путем, словно к его сердцу прицеплен поводок. Огни. Кровать. Накрахмаленные простыни и мягкие хлопковые одеяла. Сдержать себя. Его мальчик. Глаза круглые, как монеты, рот — зияющее «о». Искривленное тело корчится над незримым пламенем... Фрэнки. Сэм, впившаяся ему в плечи. — Он никак не перестанет кричать, Том. Не может перестать... Этот шум. Слабый человек дивится, что оказался избранным. Сильному все известно заранее. Конечно, такого рода знание не опишешь в словах. Не напечатаешь в книгах. По-моему, так и лучше. Ты вскрикиваешь, когда я касаюсь тебя. Хрипишь, когда я начинаю душить. Ты пытаешься отбиться от меня кулачками, которые слишком малы. Странная вещь — эта власть, какой я обладаю над тобой сейчас, — ты размякаешь, обращаешься в жидкость. Каждый клочок поверхности твоего тела беззащитен, даже те складки, что скрыты внутри. И все же я могу раздробить эту податливую среду на части, из которых ты состоишь. Я переворачиваю тебя на живот, я всегда переворачиваю тебя на живот. Я провожу пальцем по твоей рассеченной спине. Эрекция следует мгновенно и требует удовлетворения. Я достаю клещи, пальцы у меня липкие. Я перекусываю твой позвоночнику основания поясничного изгиба. И вот ты уже кукла — с помойки. Визжащая и рыдающая кукла. Ты не чувствуешь, как я трахаю тебя. Я снова перекусываю тебе позвоночник, на этот раз — у затылка. Осторожней, осторожней — я должен быть уверен, что ты еще дышишь. Я перекатываю тебя на спину, мажу ладони кровью. Я прикладываю их к своему телу, оставляя отпечатки там, куда ты так и не дотянулась. Ваши теоретические объяснения, пожалуйста? Я дрочу твоими безвольными руками, скользкими ладонями. Я гляжу, как ты глядишь на меня. Мы с тобой — под одним большим молчаливым покровом. Я вижу, что ты понимаешь. До этого ты была непроницаема, но теперь ты — окно, прозрачный просвет в моем желании. О да, я вижу тебя. Неподвижную, как фотография на обложке журнала. С таким же ничего не выражающим лицом, как порнозвезда между случками. Такая сладкая. Сладкая. Как давно ты значишь только то, чего бы мне хотелось... Твоя кровь не такая горячая, как моя сперма. |
||
|