"Тайна «Силверхилла»" - читать интересную книгу автора (Уитни Филлис)

Глава V

Первой в дверях появилась Нина Горэм. Она остановилась и, явно шокированная, уставилась неподвижным взором на меня, сидящую на диване рядышком с Фрици. Несомненно, ее шокировали также мой костюм, шляпа и ожерелье из лунных камней, висевшее у меня на шее. Губы ее полуоткрылись, и она испуганно оглянулась назад, но не произнесла при этом ни слова. Тревога явно лишила ее дара речи.

Следом за ней показалась Кейт Салуэй, а затем – опирающаяся на ее руку высокая седовласая женщина в туалете из темно-красной ткани, облегавшей ее полную, но статную фигуру. Увидев меня сидящей бок о бок с тетей Фрици на кожаном диване Уэйна, она оттолкнула от себя поддерживающую руку Кейт и пересекла комнату твердой грациозной походкой. Вся она – от верхушки ее взбитых седых волос до черных атласных туфелек с пряжками на ногах – была исполнена королевской величавости. Я никогда не видела такого самообладания и такой величественной осанки, какие продемонстрировала моя бабушка Джулия. А ведь ей было семьдесят девять лет!

Кейт отпустила ее и остановилась в дверях рядом с тетей Ниной, всем своим видом выражая тревогу и неуверенность. Уэйн прошел к своему бюро, показывая, что ни во что не вмешивается и не собирается участвовать в решении чисто семейных проблем.

Тетя Фрици, увидев свою мать, приближающуюся к нам, тихо вскрикнула и вскочила. Я ничего не могла поделать, когда она потянула меня за собой – так мы и стояли с ней рядышком как нашалившие дети, ждущие наказания. Мне было крайне неприятно встретиться с бабушкой Джулией при таких обстоятельствах, когда я была в явно невыигрышном положении, но я почувствовала, что моей волей на мгновение овладели глаза этой женщины, заглянувшие в мои глаза и тотчас же устремившиеся куда-то в сторону, как если бы то, что она увидела, вызвало у нее отвращение. Если ее осанка и гордо вздернутый подбородок не выдавали ее возраста, то лицо не в состоянии было его скрыть. Гладкая светлая кожа, изображенная на портрете, что висел внизу, сморщилась; от глаз и рта расходились лучики морщин, даже ее шею, когда-то такую прекрасную и гладкую, бороздили морщины.

И среди всего этого разрушения, как бы наперекор ему, на нас смотрели ее поразительные фиолетово-голубые – аметистовые! – глаза. Они сверкали немеркнущим огнем, который все еще горел в душе Джулии Горэм и который могла погасить только смерть.

Если мой костюм ее удивил и если она обратила внимание на мое сходство с ее дочерью Фрици, когда та была молодой, она решительно ничем своих чувств не выдала. Ее беглый взгляд как бы «списал» меня со счета как нечто не имеющее значения, и я почувствовала, как стремительно падаю и в своих собственных глазах. Такое «самоумаление» было мне крайне неприятно. Ее внимание было целиком сосредоточено на тете Фрици, которая под ее взглядом съежилась, превратившись в иссохшего ребенка.

– Погляди на себя! – произнесла бабушка Джулия, недовольно махнув в сторону дочери рукой.

– Ты вся грязная от паутины и пыли. И лицо у тебя перемазанное. Опять на чердак ходила, да?

Тетя Фрици всплеснула руками, которые казались более костлявыми, чем руки ее матери, и сбивчиво, торопливо заговорила:

– Мне… мне надо было поискать белое платье. То самое, с голубыми розочками. Я знаю: оно должно быть там. Я знаю…

Джулия Горэм заставила ее замолчать, произнеся лишь одно слово:

– Тихо!

Фрици затихла и стыдливо поникла головой, как побитый ребенок. Я посмотрела на бабушку с внезапно вспыхнувшей ненавистью и обняла одной рукой опустившиеся плечи тети Арвиллы. Ее мать игнорировала мой жест.

– Слушай, что я тебе скажу, Арвилла, – сказала Джулия, и в ее голосе не было ни малейшего признака старости. – Никакого белого платья никогда не существовало. Ты носила такое платье только когда была совсем маленькой. Эти походы на чердак в поисках платья – еще одно проявление поведения, которое перестает поддаваться контролю. То, что ты проделываешь с портретом своего отца, кража ожерелья и шляпной булавки, проделки с рыцарем в доспехах, которого ты нарочно опрокинула, – все это звенья одной цепи. Чем, по-твоему, все это для тебя кончится?

Тетя Фрици начала прямо перед нами беспомощно рыдать, и я почувствовала жгучую ненависть к бабушке за то, что она так с ней поступает, я ненавидела ее за жестокие слова, которыми она сокрушала дочь, вызывала распад ее личности.

– Уложите ее обратно в постель, – сказала бабушка, обращаясь к Кейт, и мне было приятно видеть хотя бы, как ласково Кейт обняла бедняжку Фрици и увела ее прочь.

Никто не произнес ни слова, пока они не скрылись из виду. А потом нервно заговорила тетя Нина:

– Чердак надо запереть. Нельзя допустить, чтобы подобные вещи продолжались.

Бабушка Джулия не обратила на нее никакого внимания, как бы подразумевая этим, что жена ее сына Генри не могла сказать ничего путного. Внезапно все ее внимание переключилось на меня, и я почувствовала, что мне стоит немалых усилий устоять под ее испепеляющим взором и не лишиться своей собственной воли. Почему Уэйн Мартин не остановил подлые нападки на тетю Фрици? Почему он не помогает мне? Но я не решалась оглянуться и посмотреть, где он находится и что делает. Все мои силы надо было собрать воедино для приближавшегося столкновения с моей бабушкой.

– Нельзя сказать, чтобы вы с шиком носили костюм, – сказала она, и в ее словах, как и в сверкнувших глазах, мелькнул новый вызов. Этой женщине нравилось воевать. Я была молода, для нее я представляла неизвестную величину, и она, должно быть, понимала, что справиться со мной будет не так легко, как с тетей Фрици. Как-никак я была здесь вопреки ее воле, и домочадцы наверняка донесли ей, что я не уберусь отсюда, пока не выполню свою задачу. Значит, решила она, надо стегнуть меня кнутом побольнее.

Я ничего не сказала, не желая ни извиняться, ни что-либо объяснять.

– Отдайте мне ожерелье, – сказала она и протянула руку.

Мне хотелось бросить ей вызов, но, когда дело приняло такой оборот, это было невозможно, и, повозившись с застежкой на шее, я отдала ей украшение.

– Может, вам нужна и шляпная булавка? – сказала я и вытащила ее из тульи шляпы, а затем сняла и шляпу.

Она не двинулась в мою сторону, и мне пришлось подойти к ней и вложить ожерелье и булавку ей в руку. Но, приняв вещи, она другой рукой схватила меня за плечо и повернула к свету, чтобы осмотреть мою щеку своими беспощадными лиловато-голубыми глазами.

– Думаю, вы вряд ли сбежите из дому, чтобы поступить на сцену, подобно вашей тетушке, – сказала она. – Но Господь по крайней мере наградил вас моими руками, так что вы можете продолжать зарабатывать на жизнь вашей нелегкой профессией. О! Я все про это знаю – я видела фотографии в журналах! Позорно для члена семьи Горэмов, но, думаю, ничего другого вы не умеете делать. Конечно, никакой необходимости в этом никогда бы не возникло, если бы ваша мамаша приняла деньги, которые я ей послала.

Я не имела понятия о том, что маме когда-либо посылали какие-то деньги, но я гордилась своей матерью, отказавшейся от помощи бабушки Джулии.

– Завтра утром вы вернетесь к себе, и я думаю, что сюда вы больше не явитесь, – заключила она.

Мне еще никогда не приходилось сталкиваться с человеком, который был бы способен на такую откровенную жестокость и так начисто лишен элементарной человеческой доброты. Она не только унизила, но и поразила меня, и я не могла подобрать подходящего оружия, которое можно было бы использовать против нее. Тем не менее некую слабую попытку я все же предприняла.

– Вы что же, так-таки совсем ничего не чувствуете? – в отчаянии спросила я. – Вас ничуть не огорчает, что ваша дочь Бланч умерла?

В ответ она даже не моргнула своими тонкими белыми ресницами.

– Для меня моя младшая дочь умерла давным-давно, когда она по собственной воле покинула этот дом.

Я понимала, что после этих слов бессмысленно напоминать ей о том, что я дочь Бланч и что я кровными узами связана с ней и с Диа. Ей не было до этого ни малейшего дела.

– Почему после стольких лет вы являетесь сюда и рассчитываете на радушный прием? – спросила она требовательным тоном.

– Я явилась сюда не в расчете на радушный прием, – ответила я и тоже вздернула подбородок, чтобы не отстать в этом от нее.

– Я приехала сюда потому, что перед смертью мама кое-что мне сообщила. Она хотела, чтобы я рассказала ее сестре Арвилле правду о кое-каких обстоятельствах, имевших место в прошлом.

К моему удивлению, выражение ее лица изменилось, и я увидела, что моя бабушка, как ни странно, тоже имела уязвимые места. Она подняла руку к рубиновой броши, которой был заколот высокий воротник ее платья, и я видела, как пальцы ее напряглись. Заметила это и тетя Нина. Она тут же подошла ближе, настороженная, готовая прийти на помощь. Бабушка взглядом отвергла ее помощь, и я воспользовалась представившейся возможностью, чтобы поискать глазами Уэйна. Он стоял возле стола своего отца, продолжая держаться в стороне от этих чисто семейных дел. Я готова была смеяться над собой: от кого я ждала помощи! Конечно, я была посторонней личностью, вторгшейся куда меня не звали, так что с его стороны мне рассчитывать было не на что.

– Бланч с детства была мастерицей на всяческие измышления, – сказала бабушка. – Она вообще по возможности избегала говорить правду. Что бы она вам ни сказала, можно не сомневаться – это просто выдумка. И я не допущу, чтобы после стольких лет наша мирная жизнь оказалась нарушенной из-за фантазий Бланч.

Нет, этого я не собиралась стерпеть.

– Я знала свою мать двадцать три года, и я никогда не слышала от нее ни одного лживого слова. Она любила придумывать разные сказки, но я всегда знала, что это – сказки. Когда надо было сообщить мне какие-то факты, она никогда не лгала.

– Кстати, это была чистейшая правда. Иной раз она бывала уклончива в разговоре – с кем не случается! – но она никогда не лгала. И, уж конечно, не стала бы прибегать ко лжи, когда речь шла о таком важном для нее вопросе, как смерть ее отца.

На щеках бабушки появились красные пятна, а рука, лежавшая на броши, поднялась к горлу, как будто ей больно было дышать. Уэйн отбросил бумаги на своем столе и подошел к ней, бросив на меня быстрый, предостерегающий взгляд. Но я не обратила на него внимания. Я не испытывала сочувствия к этой деспотичной старой женщине.

– Мама рассказала мне, при каких именно обстоятельствах дедушка погиб на лестнице, – торопливо продолжала я. – Она все видела собственными глазами. Между Арвиллой и ее отцом действительно произошла ссора, и она в самом деле побежала за ним вслед вверх по чердачной лестнице, но она не имела никакого отношения к его падению. Он пытался помешать ей что-то сделать, потерял равновесие и упал. Мама впоследствии пыталась рассказать правду. Тогда все обвиняли тетю Арвиллу. Но никто не желал ее слушать. Всем хотелось винить тетю Арвиллу в смерти ее отца, потому что это было самое легкое.

Бабушка начала было говорить, но я поспешила продолжить свою речь, прежде чем она заставит меня замолчать.

– После этого тетя Арвилла попросту рухнула физически и морально и уже не в состоянии была что-либо понимать. Вот тогда-то маму охватило отчаяние, и она бежала из дому. Дело было вовсе не только в том, что она хотела выйти замуж за моего отца, а вы, бабушка Джулия, не хотели об этом и слышать, ибо он был всего лишь туристом, приехавшим в здешние края на лето, а не уроженцем Новой Англии! Нет, помимо этого для нее было непереносимо смириться с тем, как поступили с ее сестрой. Вам известно, что много лет спустя она приехала сюда, но ее попытки рассказать правду увенчались не большим успехом, чем в самом начале, – и все из-за вас. Мне на этот счет все известно. Она рассказала мне перед самой смертью. Это просто ужасно, что тете Арвилле пришлось прожить всю свою жизнь под позорным пятном страшного обвинения, – и при этом она сама в него верила!

По лицу бабушки было видно, что она не услышала от меня ничего такого, что было бы для нее новостью. И она не собиралась согласиться с тем, что я говорила сейчас, точно так же, как не соглашалась с этим в прошлом. Она предпочитала верить в то, что ее старшая дочь виновна в гибели Диа – и никакого иного объяснения она никогда не примет. Маловероятно было также, что и сама тетя Фрици мне поверит, даже если я изыщу возможность рассказать ей, как в действительности было дело. Определенная версия сложилась давным-давно, и ничто уже не могло ее изменить. Мама возложила на меня безнадежную миссию. Я повернулась спиной к бабушке и к Уэйну Мартину и направилась к двери. Единственное, чего мне сейчас хотелось, это высвободиться из этого душившего меня театрального наряда и снова облачиться в мое собственное платье. Иных целей у меня не было.

Однако слова, произнесенные бабушкой Джулией, заставили меня остановиться перед самой дверью.

– Что вам рассказала ваша матушка об этой ссоре? Что она вам рассказала о белом платье?

Я удивленно повернулась к ней.

– Она никогда не упоминала о белом платье. И о причине ссоры между дедушкой Диа и тетей Арвиллой. Она мне не говорила.

Бабушка провела кончиком языка по губам, которые уже не были полными и чувственными, как на портрете.

– По-моему, ты – тоже лгунья, – тихо проговорила она. – По-моему, ты всегда готова присочинить, так же как твоя мать. Но это не важно, потому что здесь нет для тебя ничего. Что бы ты ни предпринимала – ничего здесь для тебя нет. Утром Элден Салуэй отвезет тебя в аэропорт. И на этом все кончится. Может быть, если ты уберешься быстро и не станешь больше причинять неприятности, я пошлю тебе что-нибудь в подарок. Это будет щедрый подарок, и ты будешь получать его ежегодно, что облегчит твою жизнь, – ведь из-за своего лица ты не можешь быть настоящей фотомоделью.

Я редко когда в жизни испытывала такой приступ ярости.

– А чего это ради вы пытаетесь прибегнуть к взяткам, лишь бы заставить меня уехать? Нет уж, оставьте свои дары при себе! Мне от вас никогда ничего не было надо, кроме проявления элементарной доброты к моей матери. А теперь мне и вовсе ничего не требуется. Если хотите знать, что я на самом деле думаю, я вам скажу! Я жалею о том, что в моих жилах течет кровь Джулии Горэм. Я могла, быть может, любить и ценить дедушку Диа, но я не могу испытывать ничего, кроме стыда, от сознания своей родственной связи с вами.

Подобрав тяжелый шлейф, я вышла в холл с не меньшим эффектом, чем когда-либо удалялась со сцены в этом платье Фрици Вернон, и не стала оглядываться назад, чтобы увидеть весьма вероятное выражение ярости на лице бабушки. Мне было безразлично, что думают обо мне Нина Горэм или Уэйн Мартин, который стоял рядом и позволил этой ужасной женщине оскорблять свою дочь, а потом и внучку. Я гневно поднялась по лестнице на чердак, ничуть не боясь, что дедушка Диа по ошибке примет меня за Фрици и покажется на лестнице.

На верхнем этаже было по-прежнему холодно, и свечи Фрици в их оловянных подсвечниках успели изрядно выгореть. Мое розовато-лиловое платье лежало там, куда я его швырнула, – на отброшенной крышке чемодана, и я начала раздраженно биться с крючками, которые начинались сзади чуть выше талии и тянулись вдоль всей спины, до самого верха. Те крючки, до которых я могла дотянуться, я расстегивала непривычными пальцами, то был целый ряд этих кошмарных штуковин где-то на середине спины – до них я совершенно не в состоянии была добраться. Лицо у меня налилось кровью, мои бесполезные усилия привели меня в бешенство. Когда я пыталась отцепить крючки силой, рванув их, швы не поддались. Это платье не было хрупким изделием машинной индустрии! Как же ухитрялись женщины в те времена одеваться и раздеваться?

Моей неожиданной спасительницей оказалась Кейт. Она прибежала наверх, когда мое унижение достигло кульминационной точки и казалось, я должна сдаться и обратиться к кому-либо за помощью. Она увидела мое пылающее лицо и почувствовала, что я вот-вот разрыдаюсь от гнева, ибо тут же стала очень добра со мной и принялась всячески успокаивать.

– Я, кажется, как раз вовремя. Меня послала сюда ваша тетя Фрици. Она вспомнила, что вам будет нелегко выбраться из этого платья. Ну-ка, дайте я помогу.

Я подставила свою спину, и она справилась с делом быстро, умеючи, с полным пониманием ситуации и при этом сохранив нейтральное отношение ко мне самой. Высвободившись из этого одеяния, я дала волю своему негодованию.

– Я никогда не встречала более возмутительную особу, чем моя бабушка! – выкрикнула я. – То, что она себе позволила по отношению к бедной тете Фрици, это просто кошмар какой-то. А вы все тоже вели себя ужасно – стояли, наблюдали и пальцем никто не шевельнул, чтобы помочь.

Кейт встала на колени на пыльный пол и начала укладывать все назад, в чемодан.

– Когда вы оденетесь, мисс Райс, вам лучше всего вернуться к себе в комнату и больше не приходить в эту половину дома.

Я набросила на себя розовое платье и застегнула молнию сзади с куда большей проворностью, чем мне удавалось орудовать с крючками и петлями. В душе моей продолжал кипеть гнев, и меня возмутил косвенный упрек, содержавшийся в словах Кейт.

– Она ведет тебя как императрица! А все остальные – тетя Нина, доктор Мартин и даже вы! – танцуете под ее дудку. Я испытала сегодня отвращение, омерзение.

Кейт взглянула на меня снизу вверх своими серьезными, широко расставленными глазами.

– В таком случае вы, без сомнения, захотите уехать отсюда завтра утром как можно раньше. И вы не станете снова пытаться увидеться с мисс Фрици и тем самым еще больше ее огорчить.

– Огорчить? – переспросила я.

– Огорчить ее, когда единственное, чего я хотела, – это помочь ей понять, что она неповинна в смерти своего отца. Я привезла ей подарок, но эта ужасная старая женщина там, внизу, не позволяет мне вручить его!

Кейт наклонилась, чтобы подобрать с полу кипу театральных программ, потянулась за альбомом с вклеенными в него рецензиями и аккуратно уложила все это в чемодан.

– Спустя столько лет неразумно преподносить такой подарок, ничего, кроме вреда, он ей не может причинить, так же как ваше появление здесь уже причинило ей вред.

– Каким это образом? – вскричала я.

– Каким образом?

– Потому что вы заставили ее пытаться вспоминать, ворошить прошлое, – ответила Кейт.

– Но ведь это может пойти ей только на пользу! Непохоже, чтобы у нее что-то было не в порядке с памятью или разумом. Она сникла только тогда, когда бабушка так жестоко заговорила с ней.

– Иногда приходится притворяться жестокой, когда женщина ведет себя как ребенок. – Опершись руками о края чемодана, Кейт встала и посмотрела мне прямо в глаза.

На вид она была девушкой мягкой, но внутри исполнена твердой решимости, какой-то спокойной силы, которую я успела уже почувствовать.

– Откуда вы знаете, что Фрици полезно вспоминать прошлое? – продолжала она. – Ваша тетя создала в своем сознании некий барьер, который не пропускает все то, с чем ее рассудок не в состоянии справиться. Доктор Мартин говорит, что это иногда случается. Из того, что находится за этим барьером, она помнит то, что относится к ее детству. Она с радостью вспоминает время, которое провела на Бродвее. Но когда дело доходит до Ланни Эрла, начинаются колебания. Сегодня она слишком предалась воспоминаниям. А что касается смерти ее отца, тут она совсем ничего не помнит. Она просто повторяет то, что ей сказали. Она не знает, почему была с ним в раздоре, как и что именно произошло в тот день на лестнице. Оставьте ее в покое, мисс Райс. Мне иногда кажется, я завидую ее состоянию. Вы знаете, она бывает порой по-настоящему счастлива, как-то по детски счастлива. Как мне хочется иногда быть в силах вытеснить, подобно ей, из сознания все, что причиняет боль. Память может быть сопряжена с болью – или вы слишком молоды, чтобы это знать?

Нет, я не была слишком молода, я хорошо это знала. Я подумала о возможной свадьбе Кейт с Джеральдом – свадьбе с человеком, страдающим таким увечьем. И в полном смятении вспомнила о том, как при ярком свете Грег отвернулся от моего лица. И все же, какова бы ни была боль и как бы сильно она ни ранила, я все же была уверена, что никогда бы по своей воле не отказалась от памяти.

– Конечно, знаю, – отозвалась я.

– Жить – значит ощущать боль. Это быстро осознает даже ребенок. Но ведь жизнь – это еще и радость. В противном случае мы не люди, а так, какие-то растения. Или животные.

Она вернулась к своей работе на полу, снова став на колени перед чемоданом.

– Пожалуй, самая мудрая философия – та, что исповедует мой брат Элден. Выживание наиболее приспособленных. Элден живет в близком соприкосновении с природой, и он своими глазами видит, как слабые растения уступают место сильным, а изуродованные животные уничтожаются здоровыми.

Я удивленно уставилась на нее: мне трудно было поверить, что такое мягкое на вид существо могло исповедовать подобную философию.

– Но мы же люди, а не растения и не животные! Сочувствие к таким людям, как тетя Фрици и кузен Джеральд, – это даже для меня как раз то, что отличает нас, быть может, делает лучше.

– Так ли? – спокойно спросила она.

– Какое же сочувствие вы испытываете к трагедиям, пережитым вашей бабушкой?

Она навела порядок, поднялась с колен, отряхнула от пыли руки и платье. Я молча смотрела на нее.

– Что ж, наверное, я ненамного лучше любого из своих ближних, – сказала я. – Но некоторые люди способны испытывать сострадание. Пытаюсь это делать и я. Мне кажется, что доктор Мартин тоже на это способен, при всей брюзгливости, которая на него иной раз находит. Именно это и делает жизнь сносной, разве не так?

Кейт улыбнулась:

– Наверное. Вы готовы вернуться к себе в комнату? Я загашу эти свечи. Надо не забыть ввинтить на чердаке лампочки, а то еще мисс Фрици как-нибудь ненароком сожжет дом.

Я не торопилась уходить отсюда, взяла в руки тяжелое шелковое платье, что недавно было на мне, и взглянула на подкладку на уровне талии. Там действительно была вышитая голубая роза, о которой упоминала тетя Фрици. Я показала ее Кейт.

– В чем смысл всех этих разговоров о вышитых голубых розах? Почему тетя Фрици ищет какое-то старое платье и почему, как вы думаете, моя бабушка спросила, говорила ли мне что-нибудь мама про белое платье?

Что-то в лице Кейт изменилось, как будто она отгородилась от меня ставнями. Я с удивлением вспомнила, что мне могло когда-то казаться, что наиболее естественным качеством Кейт Салуэй должна быть откровенность. Как видно, она могла быть крайне скрытной особой.

– Таких вопросов вы не должны мне задавать, мисс Райс, – сказала она, вновь принимая образ чопорной экономики. Приняв от меня платье, она вернула его на место и захлопнула крышку чемодана.

Я не хотела позволить ей отступить.

– Как вы можете это выносить – оставаться в этом доме и работать на такую чудовищную старую женщину, как Джулия Горэм? Как вы могли отказаться от удовлетворения, которое может дать уход за больными, ради чего-то, с чем вам приходится иметь дело здесь?

– Быть может, во мне здесь нуждаются, – сказала она со спокойным достоинством, потом подошла к каминной полке и задула свечи.

Тени сразу смягчились, их края под светом луны, вливавшимся в окна, казались размытыми. Я не могла разглядеть выражения ее лица, пока она шла через комнату, и она удивила меня, схватив за запястье своими сильными пальцами.

– Знаете что, уезжайте, мисс Райс. Уезжайте и предоставьте нам самим устраивать свою жизнь так, как мы считаем это нужным. Мы не нуждаемся в катализаторе!

Это словечко – "катализатор", – которое я услышала от Элдена, было из словаря моей бабушки. Однако мнение Элдена было иным. Он считал, что встряска, которая может произойти благодаря такому катализатору, как я, может пойти на пользу им всем.

Когда я попыталась вырвать свою руку, ее пальцы на моем запястье сжались еще крепче, и она перешла на шепот, словно боялась самих теней, которые могли подслушать ее слова.

– Теперь, когда ваша мама перепугала их своим письмом насчет белого платья, вы не должны оставаться. Для вас это может даже оказаться опасным. Я иногда вроде Фрици чую что-то, что носится в воздухе, и сейчас мое инстинктивное ощущение очень сильно. Силверхилл никогда не был для вас подходящим местом. Не дайте ему снова причинить вам боль.

Она отпустила мою руку и выскользнула из комнаты. Шелест ее длинной юбки слышался, как мне казалось, еще долгое время после того, как она спустилась по лестнице. Теперь я уже не была уверена в том, что Кейт Салуэй была пешкой в чьих-либо руках.

Чердак весь заполнился тенями, и я, не теряя больше времени, пробежала по холлу в направлении фасадной башни. На другой стороне дома освещенный холл не был обезображен паутиной и другими знаками небрежения, не отягощали его и воспоминания о давным-давно умершем человеке.

Моя комната была в точно таком виде, в каком я ее оставила, но, хотя она и казалась тихим, безопасным местом, мне не хотелось ложиться в постель, прежде чем я узнаю, что еще таится на этом этаже с его длинным рядом пустующих комнат.

В дальнем углу моей спальни была дверь. Войдя в нее, я включила свет. Как выяснилось, здесь находились три большие комнаты. Они тянулись анфиладой и, пройдя их, я достигла задней стены дома. Каждая комната имела собственный выход в холл. Практически использовалась только моя. Остальные были завалены разнокалиберной старой мебелью, какими-то ширмами, ящиками, чемоданами – обычным добром, которое скопилось на протяжении жизни нескольких поколений, обитавших в доме. И все-таки нельзя было сказать, что в этих комнатах царил беспорядок, – они не были заброшены и покрыты пылью, в отличие от комнат на другой половине дома.

Я прошла через последнюю комнату анфилады и вышла через дверь в заднюю часть холла. Там было окно, из которого открывался вид на все здание. Подо мной простиралась крыша галереи-коридора, а по обе стороны галереи, слева и справа от меня, высились двухэтажные флигели, которые эта галерея соединяла. По обеим сторонам горели огни, но я не могла ясно разглядеть флигели, пока не убрала ширму и не высунулась из окна. Здесь по крайней мере березы держались на расстоянии, за изгородью, окружавшей сад, и я могла беспрепятственно смотреть вниз на стеклянную громаду оранжереи, которая, словно водяной пузырь, торчала в самом центре сада. Мне было понятно, почему Элден так неприязненно относился к оранжерее, растопырившейся в самой середине того, что было им создано. Трудно было осуждать его за желание снести эту помеху.

За садом я видела дробленый белый гравий заднего подъездного пути, упиравшегося в какое-то строение, по-видимому служившее и гаражом, и домом, где жили Элден и его сестра. У одного из окон верхнего этажа Элден сидел, развалившись в кресле, с книгой в руке. По-видимому, недавние события в доме его никак не коснулись, если не считать того, что сестра, конечно, рассказывала ему о них, когда приходила домой. Интересно, что он читает? Быть может, Торо или – что казалось более вероятным, – новейший детектив?

Однако главное мое внимание продолжал привлекать посеребренный луной купол оранжереи. Он вздымался ввысь как магический кристалл, заключавший не тайну моего будущего, а тайну прошлого. Завтра рано утром, я, быть может, уже окажусь на борту самолета, направляющегося в Нью-Йорк. Здесь я не могла сделать ничего путного для своей матери. Знакомиться поближе с бабушкой у меня не было желания. Я вернусь в Нью-Йорк и забуду Горэмов и Силверхилл. Была только одна тайна, которую я не хотела оставлять нераскрытой, – это некий туманный кусочек моего прошлого, все еще не дававший мне покоя. Всевозможные вопросы будут продолжать тревожить меня, пока я не рассею этот туман и не уясню для себя, что же такое произошло со мной под сводом оранжереи.

Как я успела убедиться, здесь никто не был намерен что-либо мне рассказывать. В Силверхилле не было, пожалуй, ни одного человека, который не хранил бы какую-нибудь собственную тайну. Скрытность, попытки что-то спрятать от чужих глаз я ощущала здесь повсюду. И это относилось не только к Джеральду, но и ко всем остальным, чья жизнь была как бы околдована иллюзиями, подобными тем, что творились в галерее Диа.

С меня всего этого было довольно. Если я хотела очиститься от прошлого, «изгнать» его из себя, я должна осуществить это сама – никто не захочет мне помочь. Подобно тете Фрици, я тоже оттеснила вглубь сознания что-то, случившееся очень давно, но поскольку мои воспоминания затерялись в далеких детских годах, восстановить их может оказаться труднее. Сегодня вечером, когда я находилась с Джеральдом в галерее и он показал мне дверь, ведущую в оранжерею, я ощутила холодок узнавания – узнавания, связанного со страхом. Если я отправлюсь туда одна, так, чтобы меня никто не видел и не попытался мне мешать, быть может, мне удастся вновь отыскать маленького ребенка, которого так больно ранили и изувечили, и тогда, возможно, я освобожусь от прежнего ужаса.

Во всяком случае, попытаться надо.

Но не сегодня ночью. Я была не настолько храброй, чтобы решиться проникнуть в это место, когда его освещает только лунный свет, льющийся сквозь стеклянный свод. Включить там свет тоже было нельзя, так как все обитатели дома сразу же узнали бы о моем пребывании там. Но завтра рано утром, как только рассветет и совсем еще бледный дневной свет коснется стеклянного свода, я буду там. Я войду тихонечко, так чтобы никто не узнал, погружусь во влажное тепло этого строения и дам погрузившимся на дно сознания воспоминаниям всплыть на поверхность. Что там будет очень тепло, я знала – не только потому, что вообще во всякой оранжерее тепло, – но и потому, что это ощущение до сих пор сохранилось в моих костях и во всей моей плоти. Это было составной частью того давнего ужаса. Но что бы ни испугало в свое время ребенка, не могло теперь испугать взрослого человека. Если тогда тетя Фрици причинила мне боль, сейчас она не могла этого сделать. Сегодня мы потянулись друг к другу как друзья, и мысль о ней меня больше не страшила. Мне казалось нелепым, что окружающие предостерегают меня насчет нее.

Я вернулась в свою комнату и приготовилась лечь в постель. Но прежде чем улечься, я выключила свет, прокралась к слуховому окну и встала коленями на подоконник, чтобы можно было посмотреть на боковую лужайку. Впечатление, что с наступлением темноты березы подбираются ближе к окнам дома, отрицать было невозможно. Отсюда я могла смотреть на их слегка шелестящие кроны, прослеживая взглядом их длинные белые стволы от макушки до самой земли. Мне начинало даже казаться, что деревья передвигаются прямо у меня на глазах.

Действительно ли это было не более чем воображение? Может быть, как говорит Джеральд, и я была наделена даром видеть нечто незримое? А если я ближе прильну к стеклу, не услышу ли я плач какого-то ребенка, потерянного семейством Горэмов когда-то очень давно? Но движение между деревьями было вполне реальным. Кто-то в темном платье шевелился среди лунных теней, а временами чье-то лицо обращалось к ночным небесам. Там, в березовой роще, стояла Кейт Салуэй, чье пышное зеленое платье казалось темным на фоне белой коры. Я следила за ней, и мне показалось, что она как-то скользнула вдоль одного из стволов, почти затерявшись в тени на земле. Лежа на спине, она потянула к себе колени и прижалась к ним лицом, так что превратилась во что-то бесформенное. Ничего, кроме шелеста древесных листьев и жужжания невидимого хора насекомых, не было слышно. Если Кейт плакала, то совершенно беззвучно, а между тем я каким-то образом твердо знала, что все ее существо сотрясается от рыданий.

Не надо мне за ней следить. Я выбралась из глубины слухового окна и, огорченная, подошла к постели. Наконец я улеглась и заснула, очень скоро пробудилась, снова заснула и видела какие-то тревожные сны, подсознательно ожидая наступления рассвета.