"Журналист для Брежнева или смертельные игры" - читать интересную книгу автора (Незнанский Фридрих, Тополь Эдуард)

Рукопись журналиста Белкина Глава 5. Выстрелы на Песчаной косе

Что может остановить журналиста, я имею в виду профессионала, то есть, простите за нескромность, себя самого, – так вот, – что может остановить журналиста, если он уже «загорелся темой»? Я взял у Изи какие-то старые спортивные сатиновые трусы, вылинявшую майку и домашние тапочки и, переодевшись, в таком затрапезном виде поехал трамваем в Арменикенд, в сторону Дворца культуры им. Гагарина. Там, сойдя с трамвая, я легко нашел заросший кустарником тенистый сквер, в котором Сашка Шах навестил Мосола в день появления Лины в Баку.

Скверик был пуст, только какие-то русские голопузые пятилетние малыши возились тут с двумя сцепившимися жуками. Но я не отчаивался. Огляделся. За сквером были видны так называемые «хрущобы» – пятиэтажные коробки с прежде разноцветными, а теперь одинаково вылинявшими балконами. В моем наряде – в этой вылинявшей майке и сатиновых трусах, – я вполне мог сойти за местного, и спросил у одного из пацанов:

– Тебя как зовут? Сережей?

– Нет, я – Алик, – ответил он мне удивленно.

– А фамилия?

– Красавин…

– А в каком доме ты живешь?

– А вон там, – показал он на одну из хрущоб.

– А большие ребята тут бывают?

– Это которые анашу курят? – деловито спросил другой мальчишка.

– Да.

– Они потом придут, после обеда.

– А где они живут? В этих домах?

– Нет, они не с наших домов, – сказал Алик Красавин.

Этого было достаточно. Я тоже считал, что Мосол и его компания не могут жить именно в этих домах, так близко от своей «горки», где они курят анашу и колются опиумом. Иначе каждый из них был бы на глазах у своих родителей. Не зря же Сашка Шах жил на Мельничной, а «горку» себе выбрал у Сабунчинского вокзала, это пять остановок трамваем от дома. И, значит, вряд ли они тут знают всех…

Я сел на скамейку в тени деревьев и стал ждать. Не могу сказать, что это было утомительно. Стоял удивительный летний день, несколько жарковатый, но здесь, в тени деревьев и пышных олеандровых кустарников, вымахавших выше человеческого роста, было нежарко, обласкивающе-спокойно. По-моему, я даже задремал, когда услышал позади себя, в кустах:

– Тащи баян, баян давай!

– Там какой-то хмырь сидит…

– Да хрен с ним! Не тяни резину! Зажигай!

Я не двигался, сидел, не меняя позы, будто и в самом деле сплю.

Чиркнула спичка у меня за спиной, и после паузы снова голоса:

– Ну что ты?! Дай я сам… И курнуть дай, курнуть!

Медовато-тягуче-пряный запах гашиша потянулся изза кустов и неожиданно для самого себя я громко, даже я бы сказал – оглушительно громко – чихнул.

За кустами раздался смех. Я повернулся. Густые олеандры скрывали от меня тех, кто там хохотал, но безусловно они смеялись надо мной, над этим громким «А-а-пчхи!», и я – была не была! – шагнул сквозь кустарник к ним. На крохотной, в три квадратных метра поляне, в плотном окружении кустов, кружком сидели пятеро мальчишек. 13, 14 и 15 лет. Азербайджанцы, армяне, русские. Худющий, с тонкими руками мальчишка лет 14-ти сидел, закатив рукав рубашки, одна рука выставлена прямо перед собой со сжатым кулаком и вздутыми синими венами, а второй рукой он держал шприц с мутно-беловатым раствором опиума, и толстой иглой старался попасть себе в вену возле локтя. Но от частых уколов вена остекленела, выскальзывала из-под иглы, а он все ловил ее и ловил, ковыряясь иглой в своем теле, и от этого алая струя крови медленно катилась по руке и каплями падала с локтя на землю. Но ни мальчишка, ни ребята не обращали на это внимания. Они даже на меня почти не обратили внимания, только один поднялся мне на встречу, а остальные неотрывно смотрели, как колется их приятель и жадно курили одну закрутку анаши на всех.

– Дай пошабить, пошабить дай! – нетерпеливо потянул губы к этой мастырке тот, который кололся. Ему дали – вложили мастырку в губы, он жадно затянулся, и будто успокоившись, вдруг проткнул вену шприцем, вобрал в шприц кровь из вены, а затем откинул голову, прикрыл глаза и стал медленно выжимать эту смесь своей крови и опиума себе в вену. Я видел, что при этом не только он, но и все остальные испытывают какое-то общее, почти физическое облегчение, словно и они наравне с ним получают в эту секунду наркотик.

– В чем дело? – сказал мне тот, кто поднялся навстречу, – крепкий шестнадцатилетний азербайджанец с жестко вьющимися волосами.

– Пошабить дадите? – спросил я.

– А ты откуда?

– Вообще, из Москвы. А тут в гостях, у брательника. Красавина знаешь? Вон в том доме. Джинсы нужны кому-нибудь? Американские…

– Фарцуешь, что ли?

– Ну… – почти подтвердил я.

Между тем шприц, который они между собой называли «баяном», перешел к другому мальчишке, и он достал из кармана так называемый «чек» – кусочек полиэтиленовой пленки с жирновато-бурым пятнышком опиума, снял это пятнышко лезвием ножа, прокалил над спичкой, ссыпал в шприц и развел обыкновенной водой из кружки. Затем несколько раз с силой сжал кулак левой руки, накачивая кровь в вену, и поднес иглу шприца к сгибу в локте. Я видел, что этот сгиб весь в красных точках уколов, как у Фулевого.

– Так, как насчет джинсов? – спросил я у ребят, но им, конечно, было не до джинсов, кто-то лениво сказал:

– Это Мосола надо спросить…

И они потеряли ко мне интерес, и тот, кто допрашивал меня, Рамиз, взял шприц и тоже стал готовиться к уколу.

Я сел рядом на камень. Наверно что-то в моем лице было напряженное, потому что один из них спросил:

– Ты что, никогда не видел?

– А у вас там «двигаются», в Москве? – спросил другой.

– Еще как! – за меня ответил кто-то. И предложил мне: – Секку замешаем? Бабки есть?

Я играл в секку один раз в жизни, на Ямальском полуострове, когда в двухстах километрах от Диксона, в крохотном ненецко-рыбацком поселке Новый Порт шесть суток пережидал с летчиками нелетную погоду, зимний тундровый буран. Мы тогда варили семерную уху из обского мускуна, нельмы и осетра, пили спирт и играли во все карточные игры, какие только знали. Теперь это пригодилось. У меня было при себе восемь рублей, и мы тут же сели играть с теми, кто не кололся, а только курил гашиш, или, как они говорили, «план». Я решил, что очерк о бакинских наркоманах так и начнется:

А затем пойдет подробное, почти час за часом описание нашего времяпрепровождения – я почти двое суток провел в компании этих ребят, играл в секку, курил с ними гашиш, слонялся по улицам, удирал от милиции, бил водяные автоматы с газированной водой, продал кому-то свои джинсы за 30 рублей… Я насмотрелся и на то, как колются, и на то, как они «мажут» часы в трамваях и срезают лезвием задние карманы покупателей в очередях за маслом и гречневой крупой. Слоняясь с этими ребятами, я легко выяснил их биографии и привычки, скажем, все они практически целыми днями ничего не ели, экономя деньги для покупки наркотиков, а сосущие позывы голода утоляли каким-нибудь дешевым кусочком сладкой халвы или шербета. Но не только будни этой жизни интересовали меня. Я хотел выяснить, откуда берут наркотики все эти Толики Хачмасы, Ариф Зеленый, Магомед Гоголь и другие торговцы, почти открыто сбывающие гашиш и опиум в самых разных районах Баку. Но, как ни странно, никто из этих ребят не задавал себе вопроса: а как это организовано – сбыт наркотиков? Налицо была профессиональная сеть сбыта, но ограниченность этих одурманенных наркотиками ребят не позволяла им заглянуть дальше своей мастырки анаши и «баяна» с опиумом.

Я же тешил себя надеждой выйти через торговцев наркотиками на Зиялова (в адресном столе города Баку мне официально сообщили, что Олег и Анна Зияловы выписались из Баку шесть лет назад и местонахождение их неизвестно), но все мои попытки сблизиться с Толиком Хачмасом, Магомедом Гоголем или еще с кем-нибудь из торговцев наркотиками никакого не дали результата – они резко, почти враждебно, обрывали мой каждый вопрос, каждую пробу разговориться или даже вообще задержаться возле них дольше минуты. Взял мастырку – иди! Купил морфий – отваливай! Они даже пританцовывали на месте от нетерпения побыстрей избавиться от клиента – так, будто уже с час или полтора не могут сбегать в туалет помочиться…

Была еще надежда на встречу с Мосолом и Генералом. Имя Генерала ребята вообще не упоминали, а когда удалось навести ребят на разговор о нем, выяснилось, что последнее время они его не видят, был даже слух, что его посадили, но Мосол сказал им, что это треп, Просто Генерал занят другими делами. А Мосол, говорили они, тоже ишак – втюрился в какую-то девку, выслеживает ее и уже неделю не появляется в скверике…

Мосол появился на третий день, под вечер. Это был худощавый, жилистый, крепкий, с умными острыми глазами парень не старше семнадцати лет. Несмотря на летнюю жару, он был в пиджаке советского производства, джинсах и кедах. Шагнув через кусты, за которыми мы играли в секку, он одним взглядом окинул всех и тут же спросил про меня:

– Это кто?

– Наш, – ответил ему Рамиз, тасуя карты. – Из Москвы, фарца. Он с нами уже три дня ходит.

– Ладно. Дай курнуть и кончай эту секку, – приказал Мосол Рамизу. – Ты мне нужен. И ты, Сикун.

Рамиз и Сикун были, пожалуй, самыми крепкими ребятами в этой компании. Взяв у кого-то мастырку с анашой, Мосол сделал несколько затяжек, потом откинулся на траву, сказал мечтательно и хвастливо:

– Все! Сегодня мы делаем этого Шаха!..

Я напрягся, но он не подал вида, продолжал играть в эту дурацкую секку. Мосол докурил, взглянул на часы. Ребята – Рамиз и Сикун – молча смотрели на него, ждали приказаний.

– Рано еще… – сказал Мосол с явной досадой. – В семь часов электричкой поедем на песчаную косу. Это их место, я засек. Завтра они уезжают, только вот им! – он сделал неприличный жест. – Сестра! Сегодня будет ему сестра, этому Шаху!

Он лежал, сощурив узко глаза и сжав губы. Потом рывком встал, распорядился:

– Пошли! Засадить надо винца! Чтоб веселей было эту сестру на хор поставить.

И увел Рамиза и Сикуна.

Через пару минут я зевнул, безразлично отодвинул карты и сказал:

– Ладно. Надоело… Пойду посплю, что ли…

Выскочив на улицу, я голоснул первой попавшейся машине, какому-то частному «Москвичу». В Баку, как и в Москве, почти любой частник готов заменить вам такси.

– Приморский бульвар!

– Деньги есть? – спросил у меня водитель.

– Есть, есть! Поехали!

– Пожар, что ли?

– Почти.

Минут через пять мы доехали до дома Изи Котовского.

Я увидел, что его синий «Жигуленок» стоит во дворе, и бегом взбежал на четвертый этаж. Изи не было дома, но под ковриком меня, как всегда, ждал ключ от двери. Я вбежал в квартиру, бросился к телефону. На часах было без четверти семь. Конечно, Сашки не было дома! Телефон не отвечал.

Я открыл Изин письменный стол, пошарил в ящике. Все автомобилисты обычно имеют вторые ключи от машины и держат их где-нибудь в «тайном месте». У Изи местом для всех вещей был письменный стол, там лежало все – от лекарств до отверток и плоскогубцев. Вывалив содержимое ящика на пол, я обнаружил ключи от его машины. Спешно переодевшись в нормальные брюки и рубашку, я прихватил деньги, редакционное удостоверение и выскочил из квартиры. Было без десяти семь.

Через минуту без всяких документов на машину я мчался по Приморскому бульвару в сторону Песчаной Косы. Я знал, я вспомнил, что Мосол выиграл на воровском конкурсе браунинг и, следовательно, я должен опередить его. Под ногами, под передним сидением, у меня была монтировка – единственное оружие, которое предусмотрительный Изя Котовский всегда возил с собой.

Теперь, при редакционном удостоверении «Комсомольской правды», я даже на чужой машине чувствовал себя, как в родном седле. Этим бакинским лихачам, этим азербайджанским водителям-кепконосцам я показал московский класс езды! К каждому светофору я подъезжал в ту секунду, когда он переключался на зеленый и, не останавливая машины, на второй скорости давал газ и уходил вперед, к новому светофору. Улица имени 26 апреля, кинотеатр Низами и напротив него родная редакция газеты «Бакинский рабочий», где до «Комсомольской правды» я отработал три года. Знали бы они там в редакции – Артур Гуревич, Алешка Капабьян, Нина Крылова и все остальные – кто сейчас пролетел под раскрытыми окнами секретариата газеты! Не исключено, что Изя Котовский там сейчас, в фотолаборатории, точит лясы…

С улицы 26 апреля – в Черный город, знакомая дорога в сторону аэродрома, только километров за пять до Бильгя нужно свернуть к морю, направо. Я шел по шоссе на скорости 120 в час, легко обходя машины и аэрофлотские автобусы, а рядом, на насыпи, тянулись рельсы электрички. Я уже видел, что явно опережаю семичасовую электричку Мосола, я даже чуть сбавил скорость. И вдруг…

Шум двигателя исчез. Машина, теряя скорость, бесшумно катилась по шоссе. Я растерянно глянул на панель с приборами – японский городовой! Бензин! Стрелка бензобака лежала на нуле и горела красная предупреждающая лампочка, а я – осел эдакий! не посмотрел и не заправился в городе!

Матеря себя, я пристал к обочине, кинулся к бензобаку, открутил крышку и заглянул внутрь – как-будто бензин мог быть там каким-то чудом! Бензобак был пуст. В отчаянье я стал голосовать каждой проезжающей машине – может, кто-то даст мне бензин, отольет из своего бака. Но теперь мимо меня ехали все те, кого я только что так вызывающе, так нагло обогнал. И потому они с мстительной улыбкой проскакивали мимо. Какой-то мужик даже показал мне язык, кто-то сделал ручкой…

И в это время мимо промчалась электричка. Электричка, в которой ехали, я не сомневаюсь, Мосол с Рамизом и Сикуном. Клацая по стыкам рельсов, вагоны промчались по насыпи и стали быстро исчезать вдали.

Я бессильно опустился на сидение машины, потом снова попробовал голосовать – бесполезно! Шоссе – дорога на аэродром – считается правительственной трассой, здесь и останавливаться нельзя, даже если кто-нибудь и мог бы отлить мне свой бензин, он не станет этого делать, зачем ему рисковать автомобильными правами? Я тупо сидел в машине. Бежать пешком до этой косы? Глупо, я прибегу туда часа через полтора. Качалки нефтяных вышек, натыканные вдоль дороги и разбегавшиеся от нее во все стороны вплоть до горизонта, монотонно клевали скважины, будто повторяли вместе со мной: «И-ди-от!!! И-ди-от!!!».

Не знаю, может быть прошло минут двадцать, когда рядом затормозила милицейская машина с крупными буквами по борту «ГАИ». Старший лейтенант милиции, улыбчатый азербайджанец, уже предвкушая крупный штраф, который он сейчас сорвет с меня за остановку на правительственной трассе, лениво вышел из машины и подошел ко мне:

– И в чем дело? – спросил он нараспев. – Да-акументы!

Я смотрел на него, понимая, что только он и может быть сейчас моим спасеньем. Нужно было только выбрать правильный тон в разговоре с ним. Я молча вытащил из кармана красное удостоверение «Комсомолки», где на кожаной обложке, кроме названия нашей газеты, было золотом вытеснено магическое: «ЦК ВЛКСМ». Я показал ему эту красную книжку, и он тут же изменил тон:

– Ждете кого-нибудь?

– Вот что, старший лейтенант, – сказал я. – Глупость у меня получилась, бензин кончился. Отлей мне пару литров, – я кивнул на его милицейскую «Волгу». – Я заплачу.

Лейтенант сокрушенно покачал головой:

– Зачем обижаешь, дорогой? Пару литров для «Комсомольской правды» мы еще можем даром дать. Шланг есть?

Откуда я мог знать, есть у Изи шланг или нет? Я открыл багажник – оказалось, что там даже запаски нет, не только шланга. Лейтенант укоризненно взглянул мне в глаза.

– Ладно, – сказал он и тут же милицейским жезлом остановил проехавшую мимо машину.

Через пару минут, перегородив своими машинами движение на шоссе, мы поставили их так, чтобы его бензобак был рядом с моим бензобаком, а шлангом, взятым у владельца третьей машины, старший лейтенант сам перекачал мне из своей гаишной машины наверное полбака бензина.

Я было сунул все-таки руку в карман за деньгами, но лейтенант взглядом перехватил этот жест, и я понял, что он действительно обидится, если я опять предложу ему деньги. Я пожал ему руку, сел в машину и погнал по шоссе. Теперь, с разрешения родной милиции, я выжал педаль газа до отказа. Стрелка спидометра завалилась вправо – 130, 135, 140… Казалось, легкая, даже без всякого груза в багажнике, машина сейчас оторвется от асфальта, взлетит. А на автотреке ВАЗа меня уверяли когда-то, что на больших скоростях «Жигули» будут стелиться к земле, конструкторы хреновы!..

Быстро темнело, я включил ближний свет и, плавно вписавшись в поворот к Песчаной косе, вымахнул на старую грунтовую дорогу, убегавшую в дюны Песчаной косы. Рядом струились рельсы электрички, а сам поезд пунктиром виден был вдали, на конечной остановке. Уже не жалея Изину машину, я снова дал максимальный газ. Баранку пришлось держать двумя руками, а спиной упереться в сиденье так, чтобы на ухабах от тряски не выбить головой потолок.

Я был уверен, что знаю место, где должны быть Сашка и Лина. Песчаная коса заканчивается двумя небольшими скалами – Каменным Седлом, за ними есть крохотный Залив Влюбленных. Там, укрывшись от посторонних глаз, десятилетиями целуются поколения влюбленных, я сам там первый раз поцеловался с девочкой из девятого класса…

Электричка отошла от станции и двинулась мне навстречу. Все! Неужели я опоздал?

Спустя минуту я уже подъезжал к пустынной станции «Пляж», откуда только что уехали последние курортники. Станция была пуста, пляжи вокруг нее – тоже. Здесь же кончалась и грунтовая дорога, и дальше, до Каменного Седла были только песчаные дюны и мокрая кромка берега. Я бросил машину влево, к самой воде и, поднимая колесами фонтаны брызг, покатил к Заливу Влюбленных. Когда моя машина вымахнула из-за Каменного Седла в Залив Влюбленных, я увидел картину, которой боялся больше всего: на опустевшем пляже здоровые парни Рамиз и Сикун прижимали к земле избитого Сашку Шаха, Рамиз держал у Сашкиного горла нож, чтобы тот не рыпался, а в стороне, у воды, Мосол насиловал Лину. Девчонка кусалась, извивалась ужом, поджав под себя коленки, а Мосол выламывал ей руки, бил кулаком с зажатым в нем браунингом и кричал:

– Убью! Я тебя выиграл! Убью!

Другой рукой он все пытался стянуть с себя брюки…

Я включил фары, нажал клаксон и бросил машину прямо на эту барахтающуюся у кромки воды пару – Лину и Мосола. В сумраке вечера им не было видно, что это за машина – милиция? частник? дружинники? Боковым зрением я видел, как Рамиз и Сикун тут же оставили Сашку и кинулись наутек через Каменное Седло. Но Мосол…

Этот парень не терял голову в острые минуты. Ослепленный четырьмя фарами мчащегося на него автомобиля, он вскочил, прижал к себе Лину, и отчетливо, чтобы мне было видно в машине, приставил браунинг к голове девушки.

Я ударил по тормозам. Машина зарылась в песок в двух метрах от Лины и Мосола. Сквозь слепящий свет фар им не видно было, кто сидит в машине. Изнутри машины я видел избитую Лину в разорванном купальнике, голую, с детской грудью, пушистым лобком, кегельно-стройными ногами, и Мосола – расхристанного, с полуспущенными брюками, одной рукой он цепко прижимал к себе Лину, другую, с браунингом держал у ее лица. Увидев, что машина остановилась и смысл его жеста достаточно ясен тем, кто сидит внутри, Мосол выждал короткую паузу и стал медленно, вместе с Линой, таща ее за собой, отходить в сторону, из-под света фар. Боясь за Лину, я неподвижно сидел в машине, подавшись всем телом вперед, почти прижавшись лицом к стеклу машины. В конце концов, пусть он сбежит, лишь бы ее оставил живой. Но в ту секунду, когда Мосол уже ступил в грань между светом фар и вечерним сумраком, сильное тело коротко метнулось к нему из мрака и обоих – и Мосола и Лину – сбило с ног. И тут же прозвучал выстрел, и я вдруг почувствовал, как лобовое стекло машины стеклянной пылью брызнуло мне в лицо, на рубашку, на брюки. Сашка! Это Сашка Шах бросился из темноты на Мосола, сбил его с ног, и, падая, Мосол выстрелил. Пуля полоснула по лобовому стеклу «Жигулей», и оно разлетелось просто в пыль. Я не знаю, каким биологически-защитным рефлексом я успел закрыть ресницы раньше, чем это стекло брызнуло мне в зрачки. Скорей всего я просто моргнул с перепугу в момент выстрела, и это спасло мне зрение.

Я слышал, что рядом, на песке, идет смертельная борьба, но я не мог открыть засыпанных стеклом глаз. И тогда, ощупью открыв дверку машины, я слепо выбрался наружу и подбежал к Сашке в тот момент, когда Мосол уже зигзагом убегал от него по песчаным дюнам, а Сашка стрелял в него отнятым браунингом. Лина кричала: «Саша, не надо! Не надо!», а он отталкивал ее свободной рукой и целился снова, но тут я ударил его по руке с браунингом. Похоже, сгоряча я ударил слишком сильно, Сашка охнул, выронил браунинг, но тут же подхватил его с земли другой рукой и снова выстрелил в темноту, вдогонку Мосолу, наугад. Мы с Линой повисли на Сашке, удерживая его на месте, – он рвался из наших рук, кричал в истерике:

– Пустите! Я убью его! Пустите!

Я в обхват держал его за плечи, а Лина, плача, целовала, успокаивала:

– Сашенька, все! Все! Не надо!

Голая, мокрая от слез, она прижималась к нему, невольно натыкаясь на мои сцепленные в замок руки, и я локтями чувствовал ее грудь, живот, плечи.