Глава II. Великие смотрины

Первое января 1744 года. Набожный Христиан-Август и вся его семья начинают новый год с торжественного богослужения в Цербстской дворцовой часовне. По окончании молебствия усаживаются за праздничный стол, как вдруг княгине докладывают, что на ее имя пришла эстафета из Берлина.

Это совершенно необычайное событие, и она, снедаемая естественным любопытством, требует, чтобы ей немедленно принесли письмо. Реальность превосходит все ее ожидания. Письмо оказывается из Петербурга, от Брюм-мера, обер-гофмейстера великого князя Петра Федоровича. Вот что написано в этом письме:

"…На протяжении тех двух лет, которые я имел счастье провести при здешнем дворе, я часто имел случай рассказывать ее императорскому величеству о вашей светлости и ваших выдающихся достоинствах. Я долго старался и затратил немало усилий на то, чтобы довести дело до благополучного конца. Хоть оно обошлось и не без трудностей, но я все же думаю и надеюсь, что мне удалось найти то, что составит и вполне закрепит счастье вашей семьи. Могу сказать без хвастовства, что я лично сделал в этом отношении все, что могли ждать ваша светлость от моей преданности и моего старания. Теперь вашей светлости предоставляется возможность уже самой приложить свою руку к тому делу, которое с успехом начато мною…

По личному повелению ее императорского величества я имею честь довести до вашего сведения, что императрица желает, чтобы ваша светлость, в сопровождении вашей старшей дочери, не теряя времени, пожаловали в Россию, в тот город, где ныне пребывает царский двор. Ваша светлость слишком прозорливы для того, чтобы не понять истинного смысла того нетерпения, с которым ее императорское величество желали бы видеть здесь вас и принцессу, дочь вашу, о которой молва рассказывает столько хорошего. Бывают случаи, когда глас народа воистину является гласом Божиим…

Дабы ваша светлость могли подробно осведомиться о всех обстоятельствах, имеющих отношение к настоящему делу, я имею честь доложить, что король Прусский посвящен в тайну. Ваша светлость может, следовательно, смотря по собственному благоусмотрению, поговорить или не переговорить с ним на эту тему…

Ее императорское величество только что изволили позвать меня и повелели мне еще раз просить вашу светлость по возможности ускорить приезд ваш сюда…"

В этом письме не содержится ничего определенного относительно истинной цели поездки. Но Иоганна, несомненно, немедленно сообразила, в чем дело, а если бы не сообразила, то недоумение ее было рассеяно через несколько часов новой эстафетой, доставившей письмо от Фридриха Прусского.

"Я не стану дольше скрывать, – пишет между прочим Фридрих, – что при том уважении, которое я питаю к вам и к принцессе, вашей дочери, я всегда желал подготовить для нее какое-нибудь из ряда вон выходящее счастье. Вот мне и пришло в голову, нельзя ли было бы обвенчать ее с ее кузеном третьей степени, русским великим князем".

Может показаться странным, что оба письма адресованы Иоганне-Елизавете, а не главе семьи, ее супругу Христиану-Августу. Может показаться несколько удивительным и то обстоятельство, что письмо Брюммера, несмотря на чрезвычайно подобострастный его тон, гораздо больше напоминает передачу приказа, чем сватовство. Но оба эти факта просто соответствуют истинному положению вещей: как в Петербурге, так и в Берлине считаются с фамильным честолюбием и раболепием Иоганны и рассчитывают на то, что она в случае надобности сумеет справиться с противодействием своего тяжеловесного супруга. Эти соображения оказываются правильными.

При чтении писем Иоганна не может испытать никаких иных чувств, как удовлетворенность и счастье. Ей не только улыбается возможность породниться с одним из самых могущественных владетельных домов Европы, она имеет, кроме того, несомненное право хвастать тем, что она лично ловко сыграла на руку Провидению.

Достопочтенному же Христиану-Августу мысль о том, что его дочери придется променять свою лютеранскую религию на другую, никак не идет в голову. Мы не знаем, уговорила ли его Иоганна, что брак сможет состояться и без перемены религии, или ей удалось каким-либо другим способом сломить его ограниченное упорство, но во всяком случае ей на это понадобилось не больше трех дней. Уже четвертого января она пишет Фридриху: "Князь дал свое согласие. Самая поездка, которая в настоящее время года действительно опасна, меня нисколько не страшит. Я твердо решилась и убеждена, что все произойдет по воле Провидения".

В длинном письме Иоганны к Фридриху ни единым словом не упоминается о главном заинтересованном лице – принцессе Софии. Это объясняется отнюдь не излишней осторожностью – ведь Фридрих не постеснялся открыто коснуться истинной цели поездки, – а просто тем обстоятельством, что, по ощущению Иоганны, дело! касается в сущности ее одной. Это кульминационный пункт! ее жизни. Ей всего тридцать один год, все ее пламенные! ожидания, вся ее тоска по величию и славе, все ее стремления к приключениям и активности оставались до сих пор неосуществленными. После пятнадцати лет брачной жизни, на протяжении которых она родила пятерых детей, из коих двух похоронила, она, в известной степени, все еще осталась молодой девушкой, ожидающей "чего-то волшебного, потрясающего".

Теперь оно настало. Она оказывается в самом центре! великой европейской политики, она важная персона, решениями которой интересуются два могущественных монарха. Чуть ли не ежедневно получает она эстафеты из Берлина и Петербурга. Брюммер ее торопит, германский посол в Петербурге, барон Мардефельд, просит Фридри-1 ха II от имени царицы, чтобы он повелел княгине Цербстской по возможности ускорить свой отъезд. Иоганна просит передать царице, что "ей только крыльев не хватает, иначе она полетела бы в Москву". Она и впрямь умудряется закончить все приготовления к такой огромной поездке в какую-нибудь неделю. Восхитительная неделя, на протяжении которой она, окруженная облаком великой тайны, бродит по скромным залам старого замка и болтает со скромными представительницами провинциальной знати, которым вскоре суждено узнать, какую мощь она олицетворяет.

Ей и в голову не приходит, что все происходящее относится, в сущности, не к ней, а к ее дочери. Она не обращает ни малейшего внимания на девушку, всецело поглощена вскрыванием и запечатыванием писем, отдачей распоряжений, примеркой платьев, наблюдением за упаковкой вещей. Для Софии берут лишь то, что находится под рукой: три платьица, дюжина рубашек, несколько пар чулок и носовых платков. Для нее не заказывается ничего нового. Просто чудо, что при этой торопливой поездке на смотрины не забывают взять с собой саму невесту.

Бравый старый солдат Христиан-Август проводит все эти дни за писанием объемистого манускрипта, озаглавленного "Pro memoria для моей супруги", в котором Иоганне и Софии даются наивные детальные предписания о том, как надлежит вести себя в пути и при русском царском дворе. В тот момент, как София усаживается вместе с родителями в коляску, чтобы покинуть Цербст, отец не без торжественности вручает своей супруге запечатанный конверт, дабы она передала его "в надлежащий момент" дочери.

Но что известно Софии об истинной цели поездки в то мгновение, когда она усаживается в коляску? В этом пункте ее личные записи противоречивы, на них невозможно положиться, а потому они и лишены интереса. Весьма вероятно, что ей – раз приказано соблюдать столь строгую тайну – ничего не сказали о матримониальном плане. Но столь же вероятно, что она о нем догадалась. Она ведь не могла не обратить внимания на то, что чуть ли не ежедневно получались письма из Берлина и Петербурга и, несомненно, заметила, что эти письма очень важного характера, заметила, что голова ее матери окружена ореолом, заметила странное поведение отца. Она, конечно, сообразила, несмотря на все маневры затушевывания, что их поездка не является обычной масленичной поездкой в Берлин и что хотя в центре всей суетни стоит мать, она лично тоже играет известную роль в этой поездке. Почему это дядя Иоганн-Людвиг вдруг подносит ей в подарок штуку роскошной, затканной серебром материи на платье? Почему с ней так много говорят на тему о религии?

Но если не выяснено, в какой именно момент она догадалась об истинной цели поездки, то, во всяком случае, несомненно то обстоятельство, что она немедленно же и всем сердцем одобрила российский матримониальный план. Это ведь как раз то, о чем она мечтала: прочь отсюда и подальше ввысь! Не приходится мучительно порывать никаких связей, соединяющих ее с родиной и родительским домом. Не предстоит болезненная разлука с младшими братьями и сестрами, с подругами детских игр. Существовал ли вообще когда-либо принц Георг-Людвиг, с которым она как-то мельком обменялась парой поцелуев и с которым, строго рассуждая, тайком помолвилась? Это была шутка, детская забава. Если он ее и впрямь любит, как неоднократно утверждал, то разве может он желать чего-либо другого, кроме ее счастья? А существует ли более великое, более истинное счастье, чем надежда на трон, на корону?

С легкостью, которая делает больше чести ее мужеству, чем ее сердцу, покидает София мадемуазель Кардель, родину, все привычное, все, что было ей близко доселе, и с воодушевлением спешит навстречу новому, неизвестному.

Поворачивает ли она еще раз голову в сторону старого фамильного Цербстского замка, этого гнезда ее предков, когда лошади пускаются рысью в путь? Она никогда его больше не увидит, никогда не увидит ни одного из тех мест, где протекала ее юность. Никогда, впрочем, не проснется в ней и желание их повидать.

День спустя прибывают в Берлин. Княгиня отправляется ко двору – разумеется, одна. Фридрих осведомляется о принцессе, и мать отвечает, что той нездоровится. Независимо от ее желания по возможности дольше использовать все положение только для себя лично она имеет еще и весьма существенный повод оставлять девушку дома: в суматохе великих событий она позабыла сшить для будущей невесты наследника российского престола придворный туалет. Через два дня Фридрих приглашает всю цербстскую семью к обеду. Княгиня обещает на этот раз привести и Софию, но, очевидно, не придает слишком большого значения интересу короля к принцессе, потому что появляется к назначенному часу одна.

На этот раз король не верит сказке о болезни и настаивает на появлении Софии. Ничего не помогает, неприятная история с туалетом выходит наружу. Король немедленно распоряжается, чтобы Софии послали платье его сестры, и наконец – уже позже трех, и всем гостям пришлось ждать с обедом – появляется София. Она наспех причесана, в сшитом не по ее мерке платье, без драгоценностей, не напудрена, несколько смущена, но ее личико сияет блеском первого триумфа над матерью. Она одна из всех членов ее семьи удостаивается чести сидеть за столом самого короля.

Это очень маленький, чисто внешний триумф. Король милостиво беседует с нею, но не выносит от этой беседы какого-нибудь необычайного впечатления. Сейчас же после этого небольшого оказанного ей личного отличия она превращается снова в то, чем и являлась в действительности: в ничего не подозревающий "объект политики".

А ее мать посвящается во все тайны этой политики, ей даже отводится в ней активная роль. Все принимает еще гораздо более грандиозный характер, чем могла воображать Иоганна-Елизавета в самых смелых мечтах своих. Она имеет одну тайную встречу с самим королем, а другую с министром Подевилсом. Предмет этих совещаний нам известен.

Но сначала небольшое отступление. Фридрих писал в свое время Иоганне, что это ему пришла в голову мысль сосватать Софию с наследником российского престола, так как он "стремился создать для нее необычайное счастье". Это не соответствовало ни в малейшей степени действительности.

Во-первых, Фридрих отнюдь не считал брачных уз с представителем Российского царствующего дома счастьем. Год с лишним тому назад посол его при Российском дворе Мардефельд довел до сведения короля, что императрица желала бы обвенчать наследника с сестрой Фридриха. На это Фридрих ответил, что он ни при каких условиях не допустит, чтобы одна из его сестер уехала в Россию, и поручил своему послу уклоняться от всяких разговоров на тему об этом браке. Фридрих знал доподлинно, что представляет собою такой брак, крайне необеспеченное существование в ожидании ежедневно могущей вспыхнуть дворцовой революции, перспективы трона, который в ночь с сегодня на завтра может быть захвачен несколькими десятками гвардейских офицеров и передан другому претенденту, неизменное лавирование между силами, могущество которых не поддается заранее учету, постоянная опасность для жизни. Двадцать лет спустя он пишет в своей "Истории моего времени" по поводу этого матримониального проекта, идущего навстречу его политическим расчетам: "Горе тем политикам, которые приносят в жертву своим интересам все вплоть до собственной крови". Вот, значит, истинное мнение его о том "великом счастье", доставить которое принцессе Цербстской он якобы старался.

Во-вторых, Фридрих чрезвычайно мало способствовал осуществлению этого счастья, так как в своем письме к Елизавете предложил принцессу Софию в качестве невесты наряду с двумя другими дармштадтскими принцессами. Само же предложение было внесено им в такое время, когда Елизавета уже и сама остановила свой выбор на Софии.

Вот как рушится распространенная историческая легенда о том, будто Фридрих Великий положил основание счастью будущей Екатерины Великой и завершил это счастье. Потерпела также крушение легенда, будто Фридрих заботился о принцессе Софии не только как отец, но и являясь отцом ее. Истина же заключается в том, что приглашение Софии в Россию было для него чрезвычайно выгодно, а именно по следующим соображениям.

Интересы Фридриха были направлены преимущественно в сторону Австрии. Первую войну он с успехом закончил еще два года тому назад, но, несмотря на Бреславль-ский мир, отдавший ему Силезию, он все еще чувствовал, что его добыче грозит опасность. Предвидятся новые осложнения с Габсбургским домом, и дальнейшее зависит всецело от того, чтобы в тылу Фридриха была дружественная или по крайней мере нейтральная Россия. Его отношение с императрицей Елизаветой чрезвычайно хороши. Посол Фридриха Мардефельд принимал участие в том заговоре, который возвел три года тому назад Елизавету на престол, а Фридрих искренно радовался тому, что российский трон занимает женщина, "сибаритские наклонности которой дают надежду на то, что она совершенно упустит из виду Европу".

Он не скупился расточать по адресу этой женщины льстивые комплименты. Посылая ей свой портрет, он сопровождает свою посылку словами, что он "завидует этому портрету, потому что на нем будут покоиться ее чудные глаза". Елизавета падка на лесть, она относится к Фридриху чрезвычайно благосклонно и в 1743 г. выражает свое согласие с условиями Бреславльского мира, что почти равнозначно принятию на себя гарантий за этот мир. Близится осуществление союза между Пруссией, Россией и Францией, союза, острие которого направлено против Австрии.

Но политика России не прямолинейна. Вскоре после своего восшествия на престол Елизавета ставит во главе правительства человека, пруссофобия которого общеизвестна. Это граф Бестужев-Рюмин, последний "птенец гнезда Петрова". Программой Петра Великого являлся союз между Россией, обеими морскими державами – Англией и Голландией и двумя континентальными державами – Саксонией и Австрией. Эту программу разделяет и Бестужев.

Для Фридриха, привыкшего "делать все самому" у себя в государстве и не терпящего никаких возражений, кажется загадкой, почему Елизавета управляет вместе с вице-канцлером, политика которого идет, по-видимому, вразрез с ее собственной. Какие причины побуждают ее к этому? Когда во главе государства стоит женщина, в причинах этих разобраться невозможно, и немыслимо также определить момент, когда решительный министр окажется головой выше своей повелительницы или, наоборот, потеряет свою голову. Во всяком случае, Бестужев является бельмом на глазу прусского короля.

Приглашение Цербстской принцессы в качестве невесты наследника престола является, несомненно, поражением для Бестужева, который предложил Саксонскую принцессу. Разве поездка принцессы Софии в Россию обставляется такою таинственностью не из тех соображений, чтобы застать вице-канцлера российского врасплох? Но если необходимо застать его врасплох, то это не означает ничего иного, как то, что Елизавета просто боится собственного канцлера и не решается открыто проводить свою волю вопреки его намерениям.

Вот почему предметом забот тайной канцелярии является следующее: Фридрих разъясняет княгине Цербстской, что ее личные интересы сводятся к тому, чтобы по возможности подорвать влияние Бестужева, потому что он в качестве заклятого врага Пруссии будет делать все возможное, чтобы брак с Софией не состоялся и наследник женился на Саксонской принцессе. Он научает ее смотреть его глазами на то, что происходит в России. Можно себе представить, с каким лихорадочным интересом честолюбивая Иоганна слушает об опасностях, угрожающих будущему величию ее семьи. Фридрих – умный, даже гениальный человек, но в данный момент он рискует утратить все огромные преимущества своей позиции в России. Под влиянием своей ненависти к женскому полу он утрачивает чувство меры и критическое чутье: он переоценивает княгиню, возлагая на нее столь щекотливую миссию, и недооценивает Елизавету, если думает, что несколько бесед с новой родственницей может оказать на нее решающее воздействие. Он обещает Иоганне в случае, если та успешно справится с возлагаемым на нее поручением, то есть если ей удастся свергнуть Бестужева, – подарить ее старшей незамужней сестре Кведлинбургское аббатство.

Для того чтобы воспламенить рвение княгини, нет даже надобности в этом дополнительном стимуле. Возлагаемая на нее секретная миссия ощущается ею как величайшее выпавшее на ее долю счастье. Она радуется ей чуть ли не больше, чем всему брачному плану. Она всегда была чрезвычайно высокого мнения о своем уме и своих дипломатических способностях. Теперь-то ей наконец, впервые в жизни, предоставляется случай доказать, что она женщина европейского масштаба! Она отправляется в Россию не только в качестве дуэньи дочери и побочной фигуры, а по такому делу, в котором играет первую роль. Забыта благодарность, чуть ли не раболепная преданность Елизавете, забыты советы благоразумного супруга не вмешиваться ни в какие политические дела. Сам того не подозревая, Фридрих затронул и привел в колебание основной нерв всего ее существа: склонность к интриге.

София, разумеется, тоже позабыта. Да она ведь пока ровно ничего собою и не представляет. Для высокой политики, для Фридриха, для Елизаветы, для Бестужева она является просто безличной немецкой принцессой и только. Ее мысли, ее чувства, ее характер никому не известны и никого не интересуют. Ее брак должен послужить звеном не между нею и Петром, а между Пруссией и Россией, звеном, которого одни желают, а другие опасаются. Таким образом, еще до того момента, как она покидает Германию, у нее уже есть в России и друзья, и враги, одинаково много о ней знающие, а на самом деле – ничего.

В пятницу, 16 января, покидают наконец Берлин. Согласно инструкциям Российской императрицы, свита будущей наследницы престола по возможности немногочисленна: гоф-фрейлина Каин, камеристка Латторф и трое слуг. Все и всё, то есть семья, свита, багаж и припасы для трехнедельной поездки помещаются в трех каретах.

В Шведте-на-Одере князь Христиан-Август расстается со своей дочерью, которую ему никогда больше не суждено увидеть. При этой разлуке София заливается горькими слезами. В те времена плакали и по гораздо менее важным поводам, хороший тон просто предписывал при известных условиях проливать слезы, и каждая благовоспитанная девица умела это делать. "Ее молодость вскоре одержала верх над ее унынием", – докладывает княгиня в своем первом письме к мужу. Она пишет ему ежедневно, с каждой почтовой станции, с такой обстоятельностью и такой очевидной заботой об изяществе стиля, что можно не сомневаться в том, что письма эти предназначались не только для супруга, не только для более широкого круга семьи, но и для потомства.

Иоганна путешествует под именем графини Рейнбек с дочерью, и на всех станциях находит заготовленных на это имя лошадей. И все же в каждом письме своем она жалуется на неудобства поездки. Ее жалобы, впрочем, вполне основательны. Почтовая дорога Берлин-Петербург отвратительна, она уже и летом в достаточной мере плоха, а зимой до того ужасна, что ею пользуются одни только курьеры. Редкие путешественники – кто тогда вообще ездил из Берлина в Петербург? – предпочитают пользоваться водным путем. Но путешествие водою должно отнять больше времени, а княгиня торопится. Ей не везет: в этом году еще не выпал снег, так что нельзя ехать в санях. Тяжелые рыдваны подскакивают на неровных камнях, едва пробираются через липкую грязь. С раннего утра до поздней ночи женщинам дует в лицо ледяной ветер, так что они вынуждены напялить на головы шерстяные маски.

София впоследствии почти не вспоминает о неудобствах поездки, хотя ее ноги до того распухают от мороза, что в иные дни ее приходится вносить по утрам в экипаж на руках. Она ни на что не жалуется, ее, должно быть, все приключения и непривычная обстановка этой поездки скорее занимают, чем угнетают: ей четырнадцать лет, она совершенно здорова, преисполнена любопытства и жажды новизны, а кроме того – едет ведь навстречу волшебному счастью!

Стужа со дня на день увеличивается, подвигаются все дальше на север, но снег, жадно жданный снег все еще не выпадает. К экипажам сзади привязаны сани – на тот случай, если снег все же покажется, но как ни пронзительно дует северный ветер, с неба не падает ни одна снежинка, сани только замедляют темп поездки и придают маленькому каравану смешной вид. С утра до вечера едут по отвратительным дорогам, иногда переправляются через замерзшие озера и речки – впереди выступают рыбаки, чтобы проверить прочность льда, – или пользуются паромом, и снова монотонная езда, часы за часами, дни за днями. После Мемеля почтовых станций вообще больше нет приходится нанимать лошадей у мужиков, а лошадей требуется две дюжины, иначе совсем с места не сдвинешься. Шестого февраля добираются наконец до Митавы – шесть километров от русской границы.

Здесь можно денек передохнуть, потому что отсюда отправляется курьер в Ригу, чтобы доложить о приближении гостей. Здесь же приветствует путешественниц и первый русский – полковник Воейков и провожает их на следующий день до границы. Между Митавой и Ригой встречаются они с бывшим послом, а впоследствии гофмаршалом Семеном Нарышкиным, который официально приветствует их от имени императрицы. Он передает княгине письмо от Брюммера, в котором осторожный обер-гофмейстер, между прочим, напоминает Иоганне, чтобы она, Бога ради, не забыла поцеловать руку императрицы.

В 2 часа дня приближаются к Риге, этим воротам в Россию, и, как по мановению волшебного жезла, открывается сказочное царство.

Перед городом дожидается, во главе военных и гражданских властей, князь Долгорукий. Придворная карета наготове, дамы усаживаются в нее, и когда они переезжают через замерзшую Двину, раздается пушечная пальба и колокола всех церквей звонят. Перед дворцом выстроен почетный караул, в вестибюле часовые перед каждой внутренней дверью, трубы ревут, литавры звенят, барабаны гремят, генералы и маршалы склоняются и целуют ручку, представители дворянства отвешивают низкие поклоны, всюду, куда ни кинешь взор, роскошные, цветные, украшенные тяжелым золотым шитьем мундиры петербургской гвардии.

"Мне кажется такой странной мысль, – пишет княгиня, – что все это делается ради меня, бедной". Действительно ли вся эта пышная церемония происходит для нее? Принцесса София, хоть она и стоит скромно в сторонке, отлично сознает, что если бы ее мать приехала в Россию одна, то ради нее ни один гвардеец не взял бы на караул. Она прекрасно знает, что все происходящее – и пушечная пальба, и почетный караул, и почтительность старающейся подслужиться знати и военных – относится только к будущей великой княгине, возможной будущей императрице, относится не к кому иному, как лично к ней.

Можно себе легко представить, что испытывает эта девушка, которой так пренебрегали дома, при этом фантастическом повороте событий, с каким восторгом переживает и воспринимает она все это новое, грандиозное, великолепное. На протяжении одного часа она постигает величие могущества русской царицы и за этот же час принимает неуклонное решение овладеть этим могуществом, во что бы то ни стало, какою бы то ни было ценой.

В то время как вся Рига поглощена торжественным приемом гостей, в то время как стар и млад на ногах и стараются обратить на себя внимание или хоть увидеть частицу редкого зрелища, в то время как все взоры обращены на придворную карету, в которой сидит будущее России, – никто не замечает простой коляски с плотно спущенными занавесками на окнах, эскортируемой верными солдатами и въезжающей за стены крепости. Бледная измученная женщина, сидящая в этой коляске, была три года назад всесильной правительницей страны. Это Анна Леопольдовна. Тот же народ приветствовал ее ликующими криками при каждом ее появлении и в тех же церквах, колокола которых звонят теперь в честь будущей супруги престолонаследника, возносились раньше молитвы за здравие ребенка, сидящего на руках этой женщины, ибо ребенок этот не кто иной, как Иоанн, коронованный при рождении царем всея России. Теперь это узники Елизаветы, их перетаскивают из одной крепости в другую. Отрезанные от всякого общения с внешним миром, дрожат они изо дня в день за неприкосновенность своей жалкой жизни.

Стараясь не возбудить ничьего внимания, привозят узников в крепость, отводят им там две скромные комнаты, снабжают вещами, необходимыми для удовлетворения примитивных потребностей. А вечером комендант крепости генерал Салтыков отправляется во дворец, чтобы засвидетельствовать свое почтение будущей невесте наследника престола.

Чувствует ли четырнадцатилетняя София символическое значение этого эпизода, который напоминает ей на пороге российского царства о тех, которые его утратили, напоминает как раз в тот момент, когда она собирается вступить на первую ступень к трону, на вулканическую почву, на которой высится этот трон? Овладевает ли ею трепет при мысли о преходящем земном счастье, о предательской изменчивости людей? Едва ли. Она просит, чтобы ей еще раз рассказали во всех подробностях о том, как Елизавета во главе небольшой группы Преображенских офицеров отправилась в ночь на 16 декабря 1741 года к Зимнему дворцу и завладела властью. И не теми несчастными, которые на протяжении одного часа низвергнуты были с высоты могущества в бездну отчаяния, занята ее фантазия, а победительницей, с которой она себя отождествляет мысленно. "Во главе группы офицеров…" – это звучит вечным рефреном в ее мозгу, глубоко врезается в ее сердце.

Укутанная в роскошные собольи шубы (первый подарок Елизаветы), в поместительных и удобных царских санях, сиденья которых обтянуты шелком, сопровождаемые огромной свитой гвардейских офицеров и придворной знати, провожаемые при выезде из Риги депутациями местного дворянства и представителей городского управления, эскортируемые кирасирами и драгунами, продолжают Иоганна и София свое путешествие. Они двигаются втрое быстрее, чем прежде, останавливаясь только на короткое время, необходимое для того, чтобы закусить и перепрячь лошадей, и три дня спустя уже прибывают в Петербург.

Здесь предусмотрена трехдневная стоянка, чтобы дамы имели возможность "переделать свои туалеты и приспособить их к русской моде". Это не более, как тактичный эвфемизм.

Елизавета, придававшая огромное значение пышности своего двора, предвидела, что ее гостьи будут невыгодно отличаться своими туалетами даже от ее самых второстепенных придворных дам, а потому позаботилась о том, чтобы все пробелы изготовленного в Цербсте гардероба были пополнены за ее счет в Петербурге.

Она сама уже покинула Петербург, вместе с нею переехала, разумеется, в Москву большая часть придворных, представителей дипломатии и сливок общества. Эти переселения из Петербурга в Москву и обратно происходили почти ежегодно и, если верить сообщениям современников, в этих переездах из города в город принимали участие каждый раз около ста тысяч человек.

Но все же в Петербурге осталось еще достаточно знати, чтобы заполнить в честь приезжих гостей Зимний дворец блеском и жизнью. "Около тысячи человек участвовало в приеме", – утверждает княгиня Иоганна. Четыре придворных дамы оставлены в ее личное распоряжение по распоряжению императрицы. Она горячо благодарит Елизавету в высокопарном послании "за все оказанные ей при приезде несказанные благодеяния", обещает через день пуститься в дальнейший путь, чтобы прибыть в Москву девятого февраля по русскому календарю, то есть ко дню рождения наследника, и забывает помянуть в письме хоть единым словом свою дочь.

Прусский посол Мардефельд и французский посол де ла Шетарди, то есть те лица, которых Фридрих особенно рекомендовал ее доверию, находились в Петербурге. Они, должно быть, нарочно отсрочили свою поездку в Москву, чтобы иметь возможность переговорить раньше других с княгиней. Оставался еще в Петербурге и английский посланник, вероятно для того, чтобы наблюдать за происходящим. "Мардефельд и де ла Шетарди чрезвычайно ревностно ухаживают за приезжими", – доносит он в Лондон.

Княгиня немедленно приступает к выполнению своей дипломатической миссии. Между нею и Мардефельдом и де ла Шетарди происходят таинственные встречи, и она узнает от них, конечно, то же самое, что ей уже сообщил Фридрих. Бестужев был-де возмущен выбором Цербстской принцессы и сказал: "Великого князя хотят женить так, чтобы русские люди об этом не знали, но дело это еще далеко не улажено". Говоря это, Бестужев имел в виду, что подскажет синоду протестовать против намечающегося брака между двумя родственниками. Но, докладывают оба посла, это препятствие в действительности давно устранено стараниями Елизаветы.

Около тридцати саней следуют за санями, в которых сидят Иоганна и София при выезде их из Петербурга. Это не такая поездка, как через Пруссию и Померанию! Дорога, по которой ежегодно передвигается весь необъятный российский двор, широка, чрезвычайно благоустроенна, проезжающим предоставлены все возможные удобства. Вдоль дороги имеется несколько выстроенных Елизаветой дворцов, но даже обыкновенные станции напоминают собою скорее пышные дворцы, чем жалкие почтовые станции Пруссии. Кроме того, обо всем тщательно позаботились: трапезы заготовлены, лошади уже запряжены. Из деревень сбегаются люди и при виде царских саней перешептываются: это едет невеста великого князя!

Девятого февраля, в день рождения Петра, добираются действительно до последней остановки в шестидесяти верстах от Москвы. Торопливо закусывают, и дамы начинают наряжаться в придворные туалеты. София надевает тесно облегающее платье из розового шелка с серебром, без кринолина. Это известно из ее мемуаров, в которых здесь впервые встречается упоминание о туалете. До сих пор она не обращала особого внимания на свою внешность, пренебрегала ею – отныне это будет иначе.

Поверх придворных платьев накидываются шубы, прически прикрываются меховым капюшоном, в парадные сани впрягаются шестнадцать лошадей, и поездка продолжается с бешеной для того времени быстротой – шестьдесят верст в три часа! Камергер Сивере сидит на козлах и беспрерывными окриками понукает кучера. Когда добираются до стен Москвы, уже темнеет, но все же верх саней опускается, чтобы народ не мог видеть высоких гостей. В восемь часов подъезжают к Головинскому дворцу, гвардейские офицеры и личный конвой императрицы встречают их. В вестибюле их приветствуют Брюммер и знаменитый лейб-медик Лесток, сыгравший такую важную роль при восшествии на престол Елизаветы.

Добравшись до отведенных им покоев, обе женщины едва имеют время сбросить шубы и капюшоны. Появляется великий князь в сопровождении принца Гомбургского и своей свиты.

– Я не мог утерпеть, – говорит он, – охотнее всего я помчался бы вам навстречу и сам впрягся бы в сани.

Судя по всем последующим событиям, мы должны прийти к заключению, что это нежно-нетерпеливое поведение и эти вычурные слова были ему старательно внушены. Но в настоящий момент столь сердечное "добро пожаловать" производит на княгиню и на Софию чрезвычайно благоприятное впечатление.

Софии не хватает времени вглядеться как следует в своего будущего супруга. Сейчас же появляется посланец от императрицы с приказанием привести гостей к ней. Петр подает руку княгине, принц Гомбургский – Софии, и через бесконечную анфиладу роскошных покоев, мимо стоящих двойными шпалерами придворных дам и кавалеров они доходят до порога парадной спальни Елизаветы. Здесь стоит в огромном кринолине и с исполинским черным пером в волосах сама императрица – воплощение могущественного благоволения.

Иоганна, памятуя советы Брюммера, не забывает поцеловать милостиво протянутую ей руку и в складной, заранее приготовленной речи выражает самодержице свою глубочайшую признательность за все оказанные им доселе милости.

– Все, что я сделала для вас до сих пор, – отвечает Елизавета, – ничто в сравнении с тем, что я еще намерена сделать в будущем для вашей семьи. Моя собственная кровь мне не дороже вашей.

С этими словами она обнимает княгиню "нежнейшим образом" (как та доносит своему мужу) и не забывает в виду сходства Иоганны с ее покойным братом проронить несколько слез в память о своем в Бозе почившем женихе.

София может тем временем всматриваться исполненными любопытства глазами в императрицу. "Я должна сказать, – пишет она тридцать лет спустя, – что всякий, видевший ее впервые, не мог не быть поражен ее красотой и величавостью ее осанки". И ничего больше. Она не хочет вдаваться в воспоминания. Долгий срок прошел между первым впечатлением и этой записью, очень много и часто очень дурных событий произошло между этими двумя моментами. Екатерина последующих лет не желает сознаться в том, что при первом взгляде на Елизавету она не только была поражена ее красотой, но и увидела в этой сияющей, увешанной драгоценностями женщине, пред которой униженно склонялись все окружающие, в этой победоносной узурпаторше, в этой властительнице над миллионами людей, в этой женщине, которая не принадлежала ни одному мужчине и которая управляла всеми мужчинами вокруг, не что иное, как воплощение собственных мечтаний – свой идеал.