Глава VIII. Судьба свершается

Приблизительно в это же время – лето 1759 года – воспитание маленького Павла возлагается на новое лицо, графа Никиту Панина.

Когда Елизавете наскучил в свое время ее фаворит Разумовский и она стала присматривать нового любимца, ее взоры упали было на Панина, которому было в ту пору двадцать девять лет. Придворная сплетня гласила, будто Панин даже проник уж было в ванную комнату своей повелительницы, но там как назло задремал и пропустил тот момент, когда Елизавета ожидала его появления. Правда ли это или нет, но факт тот, что Панин упустил случай занять наивысший пост в государстве, и Шуваловы торжествовали. Так как они, однако, опасались, что этому молодому человеку с блестящей внешностью может представиться другой шанс, который он уже надлежащим образом использует, они позаботились о его почетном удалении от двора: он назначается сначала посланником в Копенгаген, а потом в Стокгольм. В обеих этих столицах он поддержал честь России, потому что был настоящим национально настроенным русским человеком с высоким образованием и исполненными благородно-непринужденными манерами. Это был ученик Бестужева.

Теперь Панину сорок два года, он немножко растолстел и стал менее пламенным кавалером, чем когда-то. Шуваловы больше не боятся его и допускают, чтобы он занял пост воспитателя маленького Павла, приводящий его в близкое соприкосновение с Елизаветой. С ее стороны тоже уже нечего опасаться: Елизавета – потухший вулкан.

Панин относится крайне отрицательно к Петру и лелеет план возвести после смерти Елизаветы на трон своего воспитанника Павла. Есть только один человек, с которым он говорит об этом своем плане: это Екатерина. Он ценит ее, потому что ее ценит его друг и учитель Бестужев, и ценит ее тем более, что Бестужев пострадал из-за нее и остался ей верен. Панин отлично разбирается в людях, он знает, что с Екатериной можно безопасно говорить о самых рискованных делах: она сама скрытность. Знает он также, что его план ей не совсем по душе, но все же нравится ей больше, чем воцарение Петра.

– Мне милее быть матерью, чем женой повелителя.

Это правда, но не вся правда: она сама хочет быть повелительницей. Панин не льстец и не лицемер. Екатерине нет надобности заглядывать ему в душу, чтобы понять, что она может рассчитывать на него только до момента свержения Петра. Он сам ей в этом сознается.

Но уже и это имеет для нее большое значение, большее, чем неуклюжие попытки фаворита Ивана Шувалова сблизиться с ней.

Через год после того, как на Панина возложена роль воспитателя Павла, – летом 1760 года – в Петербург приезжает младшая сестра Елизаветы Воронцовой, "маленькая Екатерина", как ее будут именовать впоследствии в противовес Екатерине Великой. Ей теперь всего восемнадцать лет, но она уже три года замужем за князем Дашковым и мать двоих детей. Она получила в сущности такое же воспитание, как и ее толстая простоватая сестра Елизавета, но уже подростком очень увлекалась чтением и преимущественно чтением серьезных книг – по истории и философии.

Когда она в доме своего дяди Воронцова впервые встретилась с Екатериной – ей было тогда пятнадцать лет, – великая княгиня была изумлена знакомством с такой необычайно образованной русской молодой девушкой и отнеслась чрезвычайно любезно к этому столь развитому подростку, разделявшему ее любовь к Вольтеру и Монтескье. Когда Екатерина любезна, ей невозможно противостоять, и она произвела на молодую девушку неизгладимое впечатление. Ни последующий брак, ни двое детей не могут его ослабить. Дашкова грезит о Екатерине, как влюбленная институтка, но как институтка, обладающая хорошим образованием. Она видит в Екатерине идеал философии французских просветителей.

Как только Дашкова приезжает со своим мужем в Петербург, ее сестра и великий князь стараются завлечь ее в свой кружок. Но молодой женщине кружок этот приходится абсолютно не по вкусу. Екатерина же, посещающая каждое воскресенье своих детей в Петергофе, заезжает всегда на обратном пути к Дашковым и забирает молодую княгиню с собой в Ораниенбаум. Обе женщины, одной из которых несколько больше тридцати, а другой несколько меньше двадцати лет, беседуют часами в тихом парке ораниенбаумского дворца и в уединенных покоях Екатерины. Беседы эти ведутся преимущественно на отвлеченные темы: о практическом применении философии, о правах человека, о гуманности, о демократии.

Дашкова утверждает в своих записках с гордостью и, вероятно, совершенно справедливо, что во всей России вряд ли бы нашлась еще третья женщина, способная принять участие в этих разговорах. Дашкова возвращается после них домой с горящими от возбуждения щеками, она сопоставляет в мыслях Россию великого князя Петра – порабощенное солдатское государство, в котором к русскому кнуту присоединяется еще прусский палач, и Россию великой княгини Екатерины – идеальное государство Монтескье, конституционную монархию, в которой воля свободного сознательного народа работает в гармонии с волей мудрой доброй императрицы по пользу общего блага.

Молодая женщина горит благородным огнем и проводит бессонные ночи. Ее разгоряченная фантазия рисует ей самые безумные картины. Может быть, ей предопределено судьбой стать спасительницей ее обожаемой подруги, а заодно России и всего человечества? В России происходило уже немало государственных переворотов, но ни одного такого, который был бы настолько в интересах народного блага, патриотизма, наконец, просто добра, как отстранение Петра и воцарение Екатерины. Неужели же только честолюбивые генералы и своекорыстные авантюристы призваны быть инициаторами государственных переворотов? Почему бы хоть раз в истории России во главе революционного движения не стать женщине, притом женщине, душой и телом преданной благому делу?

До тех пор пока Елизавета жива, Дашкова не может дать своей активности полного хода. Но она не остается совершенно бездеятельной. Положение, занимаемое ее мужем, ее сестрой, ее дядей – канцлером Воронцовым, дает ей возможность разговаривать с ответственными представителями власти, и она разговаривает с ними исключительно на темы, имеющие отношение к ее планам на будущее. Она притворяется совершенно неопытным существом (да ей в ее девятнадцать лет и не приходится особенно притворяться), и ее собеседникам даже и в голову не приходит, что этот неоперившийся цыпленок может представлять собою какую-нибудь опасность. Она без всякого труда разузнает, как относится тот или другой сенатор, тот или другой генерал к Петру и к Екатерине. Не возбуждая в них никакого подозрения, она вербует будущих союзников и соображает в своей умной головке, кому из них какая роль сможет быть предоставлена.

С Екатериной она никогда не говорит на эти темы – та бы этого не позволила. В глазах великой княгини Дашкова только очаровательный ребенок, восторженная любовь которого льстит ее самолюбию, а разговор – увлекает. Она узнает, однако, при случае от этого ребенка сведения, представляющие для нее большой интерес. У Екатерины никогда не было настоящей подруги, ее отношения к Дашковой также не носят, в сущности, характера дружбы между двумя женщинами: Дашкова является для нее только чем-то вроде влюбленной гимназистки, которой она разрешает восторгаться собой, не относясь к ее чувству всерьез.

С некоторых пор сердце Екатерины снова занято. Преемником Понятовского стал молодой гвардейский поручик Григорий Орлов. Орловы не знатного рода. Еще дядя Григория был простым солдатом, принимавшим в свое время участие в стрелецком бунте и помилованным Петром Великим за проявленное им необычайное мужество.

В гвардии служат пять братьев Орловых, пять здоровенных красавцев, любимых товарищами и боготворимых подчиненными. Все они отчаянные смельчаки, веселые парни, безудержны в своих страстях, любители выпить, игроки, женолюбы и фаталисты. Они умеют любить без рассудка и спокойно смотреть в глаза смерти, жадны, но не расчетливы, обладают бешеным темпераментом и минимальным образованием. Подобно котам и тиграм, они охотники прогуливаться на краю бездонных пропастей. Женщины любят таких мужчин, но и более слабых представителей своего пола они очаровывают.

Григорий – второй по старшинству из пяти братьев и самый красивый. "Голова ангела на теле атлета". В битве при Цорндорфе он отличился необычайным хладнокровием: будучи четыре раза ранен, он ни на шаг не отступил от своего поста, за что и был произведен в флигель-адъютанты фельдцейхмейстера Петра Шувалова. Вскоре после этого он похитил возлюбленную своего начальника, красавицу княгиню Куракину. Это была, пожалуй, еще более опасная авантюра, чем битва при Цорндорфе. Но счастье не изменило ему и на этот раз: Шувалов скоропостижно умирает.

Это произошло в Кенигсберге, и высшее начальство сочло более целесообразным перевести юного героя в другое место. Его назначают сопровождать в Петербург графа Шверина, взятого в плен в битве при Цорндорфе. Это не слишком тяжелая служба, скорее формальная обязанность: рыцарское отношение к попавшим в плен врагам всегда было одним из достойнейших национальных русских качеств. Графу Шверину не приходилось жаловаться, с ним обращались как со "знатным иностранцем", он жил в роскошном дворце, уходил и приходил когда заблагорассудится и был даже принят при дворе. Здесь он, как пруссак, разумеется, пользовался особыми симпатиями Петра.

Григорий Орлов имел, таким образом, возможность вести и в Петербурге тот же шальной образ жизни и искушать судьбу. Он это делал преимущественно за карточным столом. Он играет, как и его братья, невероятно азартно и совершенно безрассудно: его карманы то набиты золотом, то абсолютно пусты, его партнерами являются то высокопоставленные офицеры, то бродяги в жалких притонах. Когда он в выигрыше, он бросает деньги пригоршнями, когда он в проигрыше, он делает долги. Его братья поступают точно так же.

Екатерина знакомится с Григорием Орловым как с офицером, сопровождающим графа Шверина. По слухам, она как-то, во время одного из визитов графа в Ораниенбаум, сидела со скучающим видом у окна, и ее взор случайно встретился с пламенным взором прогуливавшегося под окнами Орлова. Мужественная красота молодого офицера произвела на нее неотразимое впечатление, а Орлов не был робким воздыхателем на манер Понятовского и умел использовать представляющиеся ему шансы. В нем было вообще мало схожего с Понятовским, но много общего с Салтыковым и всеми теми мужчинами, которые заменили его впоследствии в сердце и постели Екатерины. Выражаясь банально, это был ее тип.

Не случайно, конечно, все любовники Екатерины, за исключением Понятовского, были люди геркулесова сложения, красивые, крепко сбитые, с широкими плечами и ногами безупречной формы, со страстным темпераментом и не кладезь познаний. Отличительным, бросающимся в глаза качеством всех этих мужчин являлась именно их ярко выраженная мужественность. Трезвая управительница своей славы, она не признает одиночества в постели и избирает себе партнеров, которые удовлетворяют ее исключительно чувственные потребности. Им Екатерина обязана своей репутацией новой Мессалины. Кажущийся контраст между ее духовными и чувственными запросами и склонностями обусловливает грубость и яркость тех красок, которыми размалевана восковая фигура ее посмертной славы в паноптикуме нынешних людей со средним образованием.

Вот уже двести лет этот чудовищный образ распутной царицы щекочет сластолюбивое воображение мещан. Он абсолютно неверен. Екатерина так же нуждалась в любви и нежности, как всякая другая здоровая женщина с совершенно нормальными склонностями. Не любовь к мужской силе, а пронизывающий ее до мозга костей страх мужской слабости является отличительной чертой характера Екатерины. Вся ее юность была омрачена борьбой с хилым, болезненным братом. Ее брак с хилым болезненным мужем являлся повторением, бесконечной модуляцией той же темы.

Все перенесенные ею как женщиной унижения и оскорбления имели своим источником мужскую слабость. Необычайно здоровая, крепкая женская натура может перенести девять лет еженощного презрения, но не может их забыть. Эти ночи оставили неизгладимый след– страх. Опасение того, как бы не повторились подобные унизительные переживания. Стремление к мужской силе есть только выход из тисков мрачного опыта, подсказанный ей ее абсолютно не истерической натурой. Именно потому, что она преисполнена сентиментальных потребностей, ей приходится прибегать к романтическому разукрашиванию своего инстинктивного чувства полового подбора: она доходит до наивного язычески-античного представления о неразрывной связи между телесным и духовным величием, между внешней и внутренней красотой.

С другой стороны, женщина такого положения, как Екатерина, и, главное, обладающая таким умом, возбуждает именно у мужчин, стоящих на высоком уровне духовного развития, известный страх. Она, конечно, вызывает к себе огромный интерес, восхищение, поклонение, дружбу, но вместе с тем и страх, препятствующий развиться любви. В связи с ее необычайно высоким общественным положением этот страх умного мужчины, его опасения насчет возможности соблюсти свое достоинство вдвойне понятны. Понятовский тоже боялся и, вероятно, своевременно сбежал бы, если б Нарышкин в буквальном смысле слова не втолкнул его в комнату Екатерины.

Только мужчины, абсолютно уверенные в своей мощной мужественности и лишенные критерия для расценки других достоинств, умеют видеть женщину в такой женщине. Более того, они видят в ней только и исключительно женщину, почти трогательную, почти смешную женщину, которую даже пурпурная мантия не может уберечь от того, чтобы она не оказалась в решительный момент только похотливой самкой.

Кажущееся противоречие между увлечением Екатерины Вольтером и любовью ее к какому-нибудь Орлову отпадает: здесь вовсе нет противоречия, а есть неизбежная внутренняя связь.

Женщину характеризует не истинный облик ее возлюбленного, а тот облик, который принимает ее любовь. Орлов – ограниченный смельчак, но Екатерина видит в нем "героя прекрасных времен римской республики". Он для нее воплощение естественных функций мужчины: завоеватель и охранитель. Он герой старинной легенды, не знающий, что такое страх. Она ценит его крепкую руку не только за способность обнять ее талию, но и постольку, поскольку рука эта, вместе с руками его братьев, может оказать нужное воздействие на гвардейские полки. Екатерина знает, что могут сделать в России гвардейские полки: они были всегда душой, сердцем и исполнительным комитетом всякой дворцовой революции. Они проложили дорогу к трону и вдове Петра Великого Екатерине I, и Елизавете.

Все время, которое Орлов не с Екатериной, он проводит со своими товарищами по гвардии. Он пьет с ними, играет с ними в кости и карты и вместе с тем развивает пропаганду в пользу Екатерины. Он рисует ее портрет в самых радужных, а ее положение в самых мрачных красках, он изображает ее пламенной русской патриоткой и несчастной жертвой опрусаченного великого князя. Солдаты охотно слушают его, потому что он говорит с ними на их языке. Братья Григория агитируют в том же смысле среди своих товарищей.

Гвардейцы вообще с большим подозрением относятся к будущему правлению Петра: они знают, что он терпеть не может гвардию, называет их "янычарами", бандой цыган, хозяйничающей в столице, считает их совершенно негодящимися для настоящей военной муштровки. В противоположность ему Екатерина, обожающая все русское, всех русских солдат и в особенности гвардию, является светлым образом, на нее возложат они вскоре все свои надежды на будущее. Мало того, к ней влечет их тот пламенный энтузиазм, который испытывают все подлинные монархисты-солдаты по отношению ко всякому монарху, который хоть немного идет навстречу этой прекрасной ребячески-мужественной потребности экстаза.

Григорий Орлов отнюдь не скромный любовник вроде Понятовского; гвардейцы знают, какую роль он играет при великой княгине и воспринимают это как честь для них, как почет, выпадающий на долю их всех.

Обнимая своего дикого, грубого гвардейца офицера, Екатерина обнимает вместе с ним всю полуварварскую Россию, становится через него любимой госпожой всей русской гвардии, обожаемой матушкой, за которую каждый отдельный солдат готов с восторгом и сражаться, и умереть.

Панин, Дашкова и Орлов мало знают друг о друге. Отношения каждого из них к Екатерине идут своим путем. Каждый из них знает другую Екатерину: Панин – умного политика, Дашкова – философа, Орлов – женщину. Дашкова свалилась бы с седьмого неба, если бы узнала, какая связь существует между ее обожаемым идолом и грубым солдатом; Орлов считал бы беседы обеих женщин безумно скучными и, так как не был бы в состоянии понимать их, абсолютно никчемными. Только Панин, как лично ни в чем не заинтересованный, вероятно, снисходительно улыбался бы по поводу обоих способов времяпрепровождения матери будущего царя.

Панин не единственный человек, желающий изменить порядок престолонаследия в пользу маленького Павла. Даже Елизавете, которая ненавидит своего неудачного племянника и страстно любит мальчика, это было бы желательно. Сидя в своих покоях, из которых она теперь почти никогда не выходит из-за мучающих ее сердечных и эпилептических припадков и кровотечений, она узнает, что Петр с нетерпением дожидается ее смерти, и знает, что он дерзкой рукой коснется всего, что ей было свято: ее религии, ее друзей, ее союзных отношений. Но она слишком верующий человек, чтобы решиться нарушить свою присягу, и на пороге смерти боится еще больше, чем когда-либо, актов явного произвола. Она хотела бы, чтобы ее принудил к тому какой-нибудь знак свыше, взрыв национальной воли.

Елизавета пытается даже вызвать такой взрыв. Во время одного из коротких интервалов между болезнями она приказывает, чтобы в придворном театре поставили русскую комедию. С изумлением видит собравшаяся в партере в небольшом количестве публика, что впервые после долгих месяцев императорская ложа освещена. Появляется Елизавета, ведя за руку маленького Павла Петровича. Театр сравнительно пуст. Государыня повелевает впустить в зал всех дежурных гвардейцев. Гвардия помогла ей двадцать лет тому назад завладеть троном, может быть, она поможет ей сегодня передать трон более достойному преемнику?

Солдаты устремляются потоком в театральный зал, почтительно приветствуя свою императрицу. Это в большинстве старые, бородатые люди, сопровождавшие ее некогда на пути к Зимнему дворцу. Елизавета сажает маленького Павла к себе на колени, гладит его кудри, показывает этого ребенка и свою к нему любовь этим легко возбудимым, легко воодушевляющимся солдатам, которых так нетрудно растрогать. Пусть бы теперь кто-нибудь закричал: "Да здравствует царевич Павел Петрович!", и вся эта своеобразная аудитория, несомненно, поддержала бы этот крик, получилась бы национальная манифестация, волеизъявление народа, которому можно бы с чистой совестью подчиниться…

Но никто не кричит… Исполинские бородачи-солдаты рассматривают с приветливой улыбкой празднично разодетого царственного ребенка, он нравится им, трогает их – но не воодушевляет их.

С грустью возвращается Елизавета в свои покои. Провидение не заговорило, воля Провидения выше ее воли, необходимо этому покориться. Отныне она всецело отдается эгоизму своей болезни и своей религиозности. Она никогда не вела размеренного образа жизни, но уже теперь о каком бы то ни было распределении дня и речи нет.

При каждом внезапном приступе усталости она велит устроить себе постель там, где в настоящее время случайно находится, и горе тому, кто хотя бы по наиважнейшему делу решится нарушить ее тревожный сон. Она молится и постится почти непрерывно, осыпает своих врачей золотом, но не принимает прописываемых ими лекарств, предпочитая всякие волшебные снадобья, рекомендуемые ей то той, то другой из камеристок. На ее левой ноге раскрылась ранка. Елизавета часами не сводит глаз с этой ранки и говорит, что это Божья кара за то, что ее отец, великий Петр, так часто целовал эту красивую ножку.

Ее агония держит всю Европу в напряженном состоянии. Все взоры направлены на эту комнату больной, в которой, в сущности, разыгрывается решительное сражение Семилетней войны. Еще раз пытаются в том заинтересованные побудить умирающую императрицу изменить ее завещание. Людовик XV отправляет длиннейшее собственноручно написанное письмо своему послу Бретейлю. Шуваловы пускаются на последнюю интригу с целью стать герцогами завоеванных восточно-прусских провинций. Панин пытается воздействовать на императрицу в интересах своего воспитанника – Павла. Слишком поздно. Елизавета не занята больше Россией.

Больше всего оснований бояться смерти императрицы имеет Екатерина. Чем дряхлее становится Елизавета, тем настойчивее становится Петр в выдвигании своих планов. Он говорит не только о заключении немедленного мира с Пруссией, но даже о союзе с Фридрихом, о совместной с ним войне против прежних союзников. Он говорит о войне с Данией, у которой хочет отнять кусок Гольштинской земли. По мере приближения того дня, который сделает его самодержцем всероссийским, он все демонстративнее проявляет свою ненависть, свое презрение ко всему русскому. Его поведение до того вызывающе и обещает стать до того возмутительным, что Екатерина понимает: ей остается только один выбор – погибнуть вместе с ним или открыто выступить против него.

Но как раз в настоящий момент она в наименее подходящем для активных выступлений положении – в интересном. На этот раз нет ни малейшей возможности побудить Петра отнестись благосклонно к этому ребенку от Орлова. Значит, необходимо во что бы то ни стало подольше скрывать свою тайну под покровом милостивого кринолина. Даже происхождение маленького Павла грозит, судя по всему, Екатерине опасностью после смерти Елизаветы. Во время своих попоек с приближенными Петр называет теперь свою подругу Воронцову не иначе как Романова. Маленькая Дашкова слышит это случайно и прибегает за несколько дней до смерти императрицы среди ночи во дворец Екатерины, несмотря на то, что сама больна инфлюэнцей, заставляет встревоженную прислугу провести ее к великой княгине и будит ее.

– Я не в состоянии вынести грозящую вам неизвестность, – говорит она, – ради всего святого, доверьтесь мне и скажите, какие меры предосторожности намерены вы принять, чтобы отвратить угрожающую вам опасность.

Екатерина видит красные пятна возбуждения на очаровательном юном личике своей подруги и, прежде чем ответить, велит той улечься к ней в постель, укутывает ее ноги теплым пледом, укрывает ее собственным одеялом и говорит:

– У меня нет никакого плана. Да я и не могу сделать ничего другого, как только надеяться на всемогущего Господа и его помощь.

– В таком случае, – отвечает Дашкова, – ваши друзья должны действовать за вас. У меня хватит и мужества и воодушевления, чтобы воспламенить всех, и никакая жертва не представляется мне для этой цели слишком большой.

– Я заклинаю вас, – отвечает Екатерина, – ради Бога, не делайте ничего такого, что могло бы подвергнуть вас опасности, и верьте мне, что невозможно ничего предпринять. Если с вами случится из-за меня несчастье, я буду себя за это всю жизнь упрекать.

– Я могу только пообещать вам, что не подвергну вас никакой опасности. Если моя беспредельная преданность вам даже приведет меня на эшафот, вас это, во всяком случае, не затронет.

Это чрезвычайно благородный, возвышенный диалог. Он звучит немного напыщенно, немножко театрально, немножко фальшиво. Но в этом разговоре получает формулировку новая программа Екатерины, и программа эта – что тоже входит в ее планы – формулируется не самой Екатериной, другими: "в таком случае за вас должны действовать ваши друзья". Если у Екатерины вопреки ее словам есть какой-нибудь план, то план этот сводится к полной строжайшей пассивности. Но она меньше полагается на Господа, чем на глупые выходки Петра и на пропаганду братьев Орловых. Во всех других отношениях Екатерина сможет найти себе равных, но ее способность превращать других людей в исполнителей ее невысказанной, даже упорно опровергаемой воли доселе никем не превзойдена.

Потрясенная до глубины души тем величием достоинства, с которым Екатерина несет свою печальную участь, покидает Дашкова дворец. В своем волнении она даже не заметила, что ее обожаемая подруга беременна.

Елизавета умирает 25 декабря 1761 года в два часа дня.

Не оправдываются ни опасения Фридриха, ни надежды союзников: ни один голос не раздается против восшествия Петра на престол. Конечно, многие со страхом и недоверием относятся к его предстоящему правлению, но эти многие ни в какой степени не организованы, не имеют вождей, формы, в которую мог бы вылиться их протест, никакого определенного плана. Один думает относительно другого, что "тот что-нибудь предпримет". В Париже и Вене думают, что русская аристократия свергнет Петра, аристократия возлагает надежды на ненависть гвардии к этой "прусской обезьяне". Но гвардия преспокойно дефилирует перед дворцом с криками: "Да здравствует император!" Говорят, будто иные кричали даже: "Слава Богу, что после стольких лет бабьего командования мы наконец имеем царя-мужчину!"

Власть удивительная вещь. Пока Петр был еще великим князем, пока росчерком пера он мог быть отстранен от престола, он казался всем дурнем, болваном, смешным паяцем. На пьедестале трона, с короной на голове, личность Петра начинает отождествляться с облекающей его горностаевой мантией, скипетром и державой, которые он держит в руках. Он царь, и всякий, кто только может, спешит понравиться ему, польстить, послужить и добиться через него тех или иных выгод. Раньше казалось невозможным, чтобы Петр и впрямь мог стать царем, теперь, когда он им стал, кажется совершенно естественным, чтобы он им и дальше оставался.

Петр по существу вовсе не так глуп и не так плох. Такой ярко выраженный его враг, как княгиня Дашкова, должна сознаться, что он обладает известным добродушием, некоторым остроумием, и даже Екатерина пишет в своих мемуарах: "…он в сущности, обладал неплохим сердцем". Более глупые, худшие по характеру монархи, чем он, преспокойно управляли до конца своих дней.

Свое правление Петр начинает с проявления некоторой внешней активности (из желания подражать своему идеалу – Фридриху). Он встает рано утром, прежде всего принимает парад своих солдат, лично разговаривает (ибо знает, что так поступает Фридрих) со своими министрами, с представителями иностранных держав. По сравнению с проявлявшейся Елизаветою в последние годы ее правления леностью и небрежностью уже эта чисто внешняя активность Петра производит освежающее впечатление, вызывает похвалы молодому царю со стороны лиц его окружения.

Он издает множество указов, как чрезвычайно разумных (в тех случаях, когда инициатива принадлежит его тайному секретарю Волкову), так и касающихся совершенно второстепенных вопросов (в этих случаях инициатором указов является лично Петр). В один и тот же день отменяется существование пресловутой тайной канцелярии, этого пугала всех политически заподозренных лиц, и разрешается охотиться на ворон на улицах столицы. Волков, Воронцов и прочие приближенные к Петру лица непосредственно заинтересованы в том, чтобы создать ему известную популярность, и он вначале слушается их советов. Он возвращает из Сибири некоторых именитых ссыльных, как-то: Лестока, Бирона, Миниха. Только друг Екатерины Бестужев остается в ссылке. По совету Волкова сокращаются права и привилегии Шуваловых, разрешается свободная торговля треской, академиям и представителям искусств ассигнуются субсидии. Особенный успех имеет освобождение дворянства от обязанности нести государственную службу: это постановление вызывает такое удовлетворение, что сенат высказывает намерение поставить юному царю памятник.

Дни свои, исполненные безусловно похвальной деятельности, Петр неизменно заканчивает, однако, пиршествами, на которых все собутыльники обязаны по его предписанию быть в праздничных, непременно светлых нарядах. Эти пиршества переходят обычно в дикие попойки, во время которых Петр напивается до потери сознания вместе с Воронцовой. И все это происходит через несколько дней после смерти императрицы, в то время, когда ее тело еще не предано земле.

На протяжении шести недель, проходящих до погребения Елизаветы, ее тело выставлено во дворце, и народ допускается дважды в день во дворец, чтобы проститься с почившей государыней. Сотнями и тысячами стремится простой люд, чтобы взглянуть на покойную, лежащую на роскошном катафалке (обошедшемся около ста тысяч рублей) со статуями, позолоченной резьбой, балдахином из золотой парчи, свисающим до земли горностаевым покрывалом и бесчисленным количеством свечей. И почти всегда эти люди видят подле катафалка коленопреклоненную женщину в глубоком трауре, очевидно, совершенно погруженную в свое горе и молитвы. "Это новая царица", – шепчут они. Целых шесть недель проводит Екатерина ежедневно несколько часов подле мертвой Елизаветы, стоя на коленях, несмотря на свою беременность и несмотря на то, что тело покойной все больше разлагается. Ее глаза опущены долу, но она знает, что глаза входящих устремлены на нее и что сердца этих простых людей преисполняются сочувствия и трогательного волнения при виде ее униженного пиетета.

Иногда к катафалку подходит и Петр. Он ведет себя при этом непринужденно, громко разговаривает, прохаживается по залу взад и вперед, шутит с дамами, делает замечания дежурным придворным по поводу тех или иных погрешностей в их туалетах. В свете торжественно горящих свечей, пред лицом мрачного величия смерти контраст между достойным поведением Екатерины и цинизмом Петра выступает особенно явственно, как в примитивном театре. Да это и есть примитивная сцена для простого народа. Екатерина отлично знает и превосходно играет свою роль. Но Петр абсолютно не умеет притворяться. Это похвально для частного лица, но не для государя, который, если он не намерен управлять при помощи одного насилия, должен уметь понравиться народу.

Петр в глубине души никогда не чувствовал себя способным справиться с огромной задачей управления Россией. Но он не сумел открыто отделаться от этой задачи, и теперь волей-неволей приходится ее выполнять. Он находится приблизительно в том положении, какое испытывает человек, которому снится, что он, не будучи абсолютно к тому подготовлен, попал на сцену цирка и принужден вступить в бой с быком.

Русский трон опирается на две силы: армию и духовенство. Царь является верховным главой обеих сил. Но Петр не понимает ситуации. Он не понимает, что это именно силы, служащие опорой его власти. Он знает только, что он глава этих сил, и думает, что может делать с ними все, что ему заблагорассудится. Армия принадлежит ему. Ну, значит, он может сделать из нее прусскую армию, нарядить ее в короткие двухцветные мундиры прусского образца, муштровать ее на прусский лад. Слыханное ли дело, чтобы после пятилетней победоносной войны с неприятелем армию наряжали во вражеские мундиры и заставляли ее маршировать на манер врага? Все это глубоко оскорбляет русское национальное чувство. Скрежеща зубами, несет солдат свою службу. Недовольство захватывает и высших офицеров, которым вменяется в обязанность, несмотря ни на какие чины, на возраст, на погоду, ежедневно лично присутствовать на учении.

Хотя в момент восшествия Петра на престол казна и совершенно пуста, он начинает готовиться к новой войне – с Данией. Для того чтобы отобрать у последней клочок земли, долженствующий, по его мнению, отойти к Гол-штинии! Откуда достать денег? В марте издается указ, которым намечается будущее отобрание всех церковных иму-ществ. Секуляризация церковных имуществ оказалась не под силу даже Петру Великому. Петр III, несомненно, не мог бы провести эту меру даже в том случае, если бы хоть притворился верующим сыном той церкви, главой которой он считается. Но он даже не дает себе труда притворяться хоть настолько, насколько это необходимо для того, чтобы щадить чувство народа. Он и тут смешивает большое с малым, важное с второстепенным, внешнее с существенным. Издевается над догматами православной веры, ведет себя прямо провокационно в церкви, говорит о необходимости лишить духовенство пышных облачений и заменить их черными рясами немецких пасторов, хочет сбрить священникам бороды, удалить из храмов все иконы, кроме изображений Спасителя и Божией Матери, приказывает закрыть часовни в домах дворян. Он хочет устроить в царском дворце протестантскую часовню. Несколькими указами он хочет перевернуть вверх дном самую консервативную, наиболее верную традициям страну Европы.

В первые дни правления Петра Екатерина появляется каждое утро в его рабочем кабинете. Но ей оказывается там такой недружелюбный прием, ее советы выслушиваются с таким нескрываемым презрением, что она скоро прекращает свои визиты.

Петр требует от всех, чтобы они обращались с его метрессой Воронцовой предупредительнее, чем с его супругой. Однажды вечером он ужинает с Воронцовой и велит позвать графа Хордта, зная, что этот шведский дворянин находится как раз у Екатерины. Хордт, как человек благовоспитанный и смелый, отклоняет приглашение. Через несколько минут Петр появляется лично, красный от гнева и говорит:

– Вас ждут у графини Воронцовой, я требую, чтобы вы не заставляли эту даму дожидаться!

Он говорит теперь совершенно открыто и часто о своем намерении вскоре отделаться от Екатерины, заточить ее в монастырь или отослать обратно в Германию. Все это еще можно бы, на худой конец, объяснить ростом привязанности Петра к Воронцовой. Но если он запрещает ювелиру Понзи выполнять заказы Екатерины или даже не стесняется отдать садовнику распоряжение не приносить ей ее любимых цветов, то эта мелочная коварная ненависть имеет, очевидно, другие причины. Эта ненависть Петра гораздо старше его любви к Воронцовой. Она началась еще двадцать лет тому назад, когда после своего выздоровления от оспы Петр испытал унижение от Екатерины.

На протяжении дальнейших лет за этим унижением последовало еще немало других, в основе которых неизменно лежало превосходство над ним Екатерины. Он всегда знал, что она умнее его, сильнее его, но если прежде сплошь да рядом нуждался в ее превосходстве, то теперь полагает, что наконец достаточно могущественен для того, чтобы отплатить ей за неисчислимые поражения, нанесенные его самолюбию. Но наряду с этим он не перестает ее бояться. Он достаточно силен для того, чтобы грубо отстранить Екатерину, но недостаточно силен для того, чтобы делить с нею власть. Инстинктивно чувствует он, что как только начнет спрашивать у нее совета, управление всеми делами немедленно перейдет в ее руки. Он должен дать ей почувствовать свою власть и хотел бы устранить ее, потому что это для него единственная возможность справиться с непосильной проблемой, заключающейся в том, что хоть он и всемогущий царь, а жена его все же умнее его.

Екатерина молча сносит все его унижения. Со времени кончины Елизаветы она всего лишь два раза появилась в обществе и до сих пор ни словом не обмолвилась о поступках своего мужа. Но терпение Екатерины только кажущееся, навязанное ей ее физическим состоянием.

Когда Дашкова, Панин или кто-либо другой из ее друзей изыскивают средства, чтобы улучшить ее положение, она не может сделать ничего другого, как посоветовать им запастись терпением вместе с нею и дать судьбе время. Для нее лично это время ограничено: она должна родить, а затем уже помышлять о каких бы то ни было мероприятиях. Но как раз ее вынужденная пассивность, ее исполненная достоинства униженность, ее незлобная терпеливость вербуют ей многих друзей.

В конце марта двор переселяется в законченный постройкой Зимний дворец. Петр берет себе главные апартаменты, поселяет Воронцову в комнатах, прилегающих непосредственно к его покоям, и отводит Екатерине помещение в самой отдаленной части дворца. И с этим новым унижением она беспрекословно примиряется: оно ей даже очень кстати. Когда приближаются роды, она, чтобы устранить всякие подозрения, даже принимает участие в некоторых устраиваемых Петром вечеринках, сносит зловоние трубок, шум и гвалт, производимые пьющими, презрительные усмешки Воронцовой и нелепые речи своего супруга.

По непроверенным сведениям Петр якобы все же, и притом в самый критический момент, пронюхал, в чем дело, и поклялся "убить эту чертовку на месте". Но по дороге к покоям Екатерины внимание его было будто бы отвлечено каким-то пожаром, он отправился вместе со своими собутыльниками на место пожарища, а когда вернулся обратно, роды Екатерины якобы уже закончились. Она встретила его одетая, нарумяненная и причесанная, и с негодованием отвергла его бессмысленные подозрения, которых он уже ничем доказать не мог. Самый же пожар был будто бы делом рук ее преданнейшего слуги Шкурина, поджегшего для этой цели свой собственный дом.

Как бы то ни было, а сын Орлова – впоследствии Бобринский – родился 11 апреля, не вызвав никакого скандала. Жена Шкурина немедленно берет его к себе на воспитание. Десять дней спустя – в день, когда ей минуло тридцать три года, – Екатерина принимает многочисленных поздравителей. При этом случае она, впервые с того момента, как стала царицей, высказывается по политическому вопросу. Она заявляет австрийскому посланнику графу Мерси, что новый союз, заключенный с наследственным врагом России, внушает ей полное отвращение. Значение этих слов очевидно. Екатерина дезавуирует всю политику своего супруга, открыто выступает против него и старается снискать благословение своих естественных союзников. Это только несколько слов, произносимых приветливо улыбающейся императрицей при встрече с одним из поздравителей, но в тот же день они становятся известными всему двору, курьеры сообщают о них в Вену и Париж. Дипломатические предположения, надежды, комбинации получили толчок.

Екатерина освободилась от своего бремени. Борьба началась.

Для борьбы необходимы деньги, а денег у Екатерины нет. Она просит графа Бретейля устроить ей заем в сто тысяч рублей, но французский посол, хоть он и желает ей всяческого успеха, не настолько верит в этот успех, чтобы ухватиться за случай оказать будущей императрице услугу от имени Франции. Находится английский купец по имени Вальдтен, который ссужает ей просимую сумму. Но этих денег, конечно, недостаточно. Для большого восстания необходимы не только офицеры и дворяне, которых можно привлечь, апеллируя к их чувствам чести и патриотизма, но и простые солдаты, а Орловы хорошо знают своих солдат: вином на них можно лучше воздействовать, чем ключевой водой. Екатерину не приходится долго в этом убеждать.

Когда она узнает, что освободилось место казначея артиллерийского ведомства, она подает генералу Виллебуа соответственный намек, и на этот ответственный пост назначается двадцатилетний Григорий Орлов. Теперь деньги артиллерийского ведомства идут на смазку солдатских глоток. Под влиянием подносимой в обильном количестве водки языки их развязываются и изливаются в беспрестанных жалобах на царя и славословиях Екатерине. Кто может в деле пропаганды среди простого народа провести грань между искренним и неискренним, искусственным и естественным? Необходима наличность пороха, чтобы его можно было поджечь, – вот все, что можно сказать по этому вопросу. Порох доставил Петр. Орловы же – поджигательный шнур.

Дашкова работает на иной манер и в других кругах. Она продолжает свои визиты ко двору, говорит Петру шутливые колкости, которые он добродушно прощает маленькой сестрице своей возлюбленной, и поддерживает таким образом контакт с находящимися ныне у власти высшими сановниками. Она агитирует среди друзей и товарищей своего мужа, ведет переговоры с поручиками Преображенского полка Пассеком и Бредихиным и с офицерами Измайловского полка братьями Рославлевыми. Она старается воздействовать на гетмана Кирилла Разумовского – брата прежнего фаворита Елизаветы, потому что знает, что этот гетман любим армией и что он любит Екатерину. Но ни ей, ни Орловым не удается вырвать у этого хитрого хохла какое-нибудь положительное обещание. Впоследствии обнаруживается, что на этого заговорщика можно положиться, но он хочет иметь только одного соучастника – саму Екатерину. Больше везет Дашковой у новгородского архиепископа. Этот человек, который пользуется величайшим уважением всего русского духовенства, открыто заявляет, что решился благословить то, что, даст Бог, скоро произойдет.

Панин со свойственной его положению и его флегматическому характеру осторожностью, обхаживает членов сената, нащупывает пути, прислушивается, отмечает. Этот любящий удобства, толстый, интересующийся главным образом своим покоем человек, никогда в жизни не носивший военного мундира и до глубины души ненавидящий все военное, почему-то произведен молодым царем в генералы от инфантерии. Иногда Панин вступает в разговор с Дашковой, и та дает ему понять, что ее желания совпадают с его желаниями. Оба понимают, что речь идет о свержении Петра и переходе престола к Павлу.

Иногда Дашкова беседует и с братьями Орловыми. Она считает этих грубых, необразованных людей, едва умеющих читать и писать, мелкими подчиненными офицерами, обязанными беспрекословно исполнять получаемые от нее приказания. Заговорщики не доверяют друг другу, обманывают друг друга, у них различные воззрения, различные планы, различные конечные цели. Все их приготовления обстоятельны и рассчитаны на продолжительный срок. Привлечь на свою сторону сенат и синод, распропагандировать народ при посредстве духовенства, а солдат личным с ними общением – все это вещи, на которые потребуются годы интенсивной и опасной работы. Заговорщики это знают и убеждены в том, что еще долго придется дожидаться часа успеха.

Но все они упускают из виду одного своего деятельного помощника. Дашкова, Орловы, Панин, гвардейские офицеры, митрополиты работают хорошо, но лучше их всех, вместе взятых, работает на свою погибель сам Петр.

На 10 июня назначено огромное празднество в честь русско-англо-прусского союза. Для этого празднества заказаны в Бельгии скульптуры, изображающие богинь мира, придворный поэт написал специальную драму, и придворный композитор переложил ее на музыку. Гирлянды цветов обвивают золотые щиты с именами Фридриха, Георга и Петра, планируется грандиозный фейерверк, при провозглашении тоста за вечный мир должен загреметь пушечный салют.

Это гигантское празднество мира начинается с той знаменитой трапезы, которой суждено было закончиться так немирно и стать психологическим исходным пунктом великой драмы.

Стол накрыт на пятьсот кувертов. Все высшие русские сановники, все иностранные дипломаты, сливки дворянства и генералитета налицо. Екатерина сидит посередине стола. Петр в конце его, подле прусского посла. По предложению Петра имеют быть провозглашены три тоста: за здоровье царской семьи, за вечный союз между Россией, Англией и Пруссией и за здоровье прусского короля. После того как провозглашен первый тост, Петр отправляет своего адъютанта графа Гудовича к Екатерине, чтобы осведомиться у нее, почему она не встала, когда пили за здоровье царской семьи. Екатерина отвечает, что так как царская семья состоит только из нее, ее супруга и сына, то, по ее мнению, ей не следовало вставать. Гудович передает Петру ответ Екатерины, и император немедленно отправляет его обратно с поручением передать Екатерине, что она "дура", так как иначе знала бы, что к составу царской семьи принадлежат еще оба герцога Гольштинских. Опасаясь, что Гудович, пожалуй, не выполнит данного ему поручения в его грубой форме, Петр, перегибаясь через стол, сам кричит несколько раз во всю глотку жене: "Дура! Дура!"

В одно мгновение в огромном зале воцаряется мертвая тишина. Все присутствующие понимают, что произошло нечто небывалое, непоправимое. Взоры всех устремлены на Екатерину. Она побледнела как смерть, глаза наполнились слезами. Но потом она первая же приходит в себя и просит дежурного камергера графа Строганова, стоящего позади ее стула, рассказать ей поскорее что-нибудь веселое, чтобы перевести ее мысли на другую тему. У Строганова хватает присутствия духа, чтобы завести безобидный разговор, за что, однако, он еще в тот же вечер ссылается в свои поместья.

Пятьсот человек были свидетелями этой безобразной сцены. Пятьсот человек испытали возмущение по поводу несдержанности царя, сострадание к царице и вслед за тем восторг по поводу ее исполненного достоинства поведения. Все упреки, раздававшиеся когда-либо по ее адресу, все мысли насчет Салтыкова и Понятовского исчезают бесследно пред лицом этого акта разнузданной, непозволительной грубости. В одну секунду все симпатии перешли на сторону Екатерины. Такова уж отличительная особенность ее личной судьбы, что унижения служат побудительным толчком к ее росту, к тому, чтобы она стала великой. Совершенно логично поэтому, что это сильнейшее из когда-либо ею испытанных унижений явилось исходным пунктом ее решительной борьбы за власть.

Впоследствии она говорила, что только с этого вечера стала прислушиваться к наущениям врагов Петра. Это, конечно, неправда. Но правда то, что она до этого вечера колебалась, сомневалась и выжидала. В противоположность Петру она испытывает известное почтение к законам или, вернее, уважает почтение к законам, испытываемое другими людьми, и остерегается оскорбить это чувство, опираясь на которое монарх только и может мирно править. Только с того момента, когда Петр открыто, на глазах большого общества, оказался не прав по отношению к ней, она уверовала в свое право устранить его.

Теперь разговоры с Орловым принимают конкретную форму. Возникает план арестовать Петра в его комнате, подобно тому, как поступила в свое время Елизавета с малолетним царем Иоанном. Но Елизавета была дочерью Петра Великого, завещанием матери она была назначена управлять Россией, а Екатерина ни по происхождению, ни в силу какого-либо легального акта не может претендовать на российский престол. Да, кроме того, Петр ведь не младенец.

Проходит два дня беспрестанных празднеств, затем Петр уезжает в Ораниенбаум. Там у него тысяча пятьсот вооруженных гольштинцев. Красавец Григорий Орлов, этот азартный игрок, привыкший ставить все на одну карту, упорно настаивает на немедленном приступе к решительной игре. Он убеждает, что гвардейцы сделают свое дело, справятся с гольштинцами и увлекут за собой прочие полки. Он убежден, что Екатерине достаточно подать знак, чтобы вся Россия поднялась против ненавистного царя…

Но Екатерина не хочет подавать этот знак, она сама ждет знака. Она не суеверна, подобно Елизавете, она не ждет знака свыше, а ждет только такой неизбежной ситуации, которая оправдала бы ее в глазах всего мира. Она знает, что сотни людей, симпатии которых на ее стороне, отвернутся от нее, как только она вздумает выступить с оружием в руках против собственного мужа, против императора, законно взошедшего на престол. Помощь этих сотен ей для намечающегося насильственного переворота и не нужна, но она заглядывает дальше, думает о своем будущем правлении узурпаторши, единственные права которой на престол могут заключаться во всеобщей симпатии. Она не хочет насиловать судьбу, а со сверхъестественной напряженностью воли хочет, чтобы судьба заставила ее действовать.

Четыре дня – с 12 по 16 июня – Екатерина остается одна в Петербурге до своего переезда в Петергоф. Нет никаких сведений о том, что она делала на протяжении этих четырех дней, с кем встречалась. Ни она лично, ни кто-либо из ее созаговорщиков не оставили по этому вопросу никаких записей. С большим вероятием можно предположить, что за эти четыре дня она составила манифест, предназначенный для распространения среди народа в момент переворота, и каким-то способом передала проект этого манифеста графу Кириллу Разумовскому (потому что в решительный момент он оказывается в его руках). Весьма вероятно также, что она прибегла для этой цели к услугам Алексея Орлова, а не Григория Орлова, потому что за последним следят в последнее время полицейские шпионы, правда, следят настолько неловко, что Григорий видит наблюдающего за ним поручика Перфильева насквозь и заставляет его плясать под свою дудку. Достоверно: заговорщики рассчитывают для успеха своего предприятия на поход против Дании, на отсутствие Петра, на всеобщий беспорядок и всеобщее недовольство, которое обнаружится в стране после его отъезда.

Но Петр опять-таки сам неожиданно ускоряет свою судьбу. Нанесенное им Екатерине оскорбление возымело обратное действие, он осрамил не ее, а самого себя, чувствует это и еще больше ненавидит за это свою жену. Самое существование ее, облик ее становятся ему невыносимы. Он уже, так сказать, сослал ее, приказал ей оставаться в Петергофе, в то время как сам живет с Воронцовой в Ораниенбауме, окруженный военными приятелями и штабом красивых придворных дам.

Под влиянием бургундского вина язык его, как обычно, развязывается, и он обещает, что, как только отвяжется от своей ненавистной супруги, то немедленно расторгнет и браки всех прочих придворных и позволит дамам выбрать себе новых мужей по собственному вкусу. Прелестные дамы, нравственные устои которых под влиянием царского примера и ежедневных обильных возлияний не отличаются особой прочностью, с удовольствием внимают этим словам. Но от Ораниенбаума недалеко до Петербурга: то, что говорится там вечером, известно здесь утром, и мужья ораниенбаумских дам, занимающие в Петербурге ответственные посты, сжимают кулаки.

К этим верным слухам присоединяются ложные. Петр устроил в Ораниенбаумском дворце протестантскую часовню для своих голылтинских офицеров, и в Петербурге распространяются слухи, что он сам справлял обедню по лютеранскому обряду.

21 июня в Ораниенбауме происходит большое празднество, на котором должна присутствовать и Екатерина. Вскоре после своего появления она сталкивается с придворным ювелиром Понзи и просит его взять с собою ее орден Св. Екатерины, в котором что-то сломалось. Понзи возражает, что советовал бы государыне ради нее самой отложить это поручение, так как он приехал в Ораниенбаум с целью сдать здесь изготовленный для Воронцовой орден Св. Екатерины, и государь несомненно сочтет за провокацию с ее стороны, если именно сегодня на ней не будет ее ордена.

Орден Св. Екатерины жалуется только членам царской фамилии. Совершенно очевидно, что государь пожалованием этого ордена своей любовнице хочет показать намерение включить ее в ближайшем будущем в состав царской семьи, желание вскоре сочетаться с нею узами брака.

Молча присутствует Екатерина при всех празднествах, при маневрировании крошечного флота на пруду парка, молча, "со скучающим лицом" следит она за любительским спектаклем, во время которого Петр лично играет в оркестре на скрипке. Молча глядит она на то, как Петр сам прикрепляет Воронцовой орден Св. Екатерины.

Но Петр не может снести ее молчания, ее терпеливости. Неужели же нет ничего такого, что вывело бы эту женщину из ее ужасного спокойствия, которое только подчеркивает его неправоту? Ничего такого, что повлекло бы за собой взрыв ее возмущения, вырвало из ее уст резкое слово, растормошило бы ее?

Вечером, когда он уже изрядно выпил, он отдает своему адъютанту Барятинскому приказ арестовать Екатерину. Барятинский, не решающийся ни повиноваться, ни ослушаться, обращается к дяде царя принцу Георгу Гольштинскому. С трудом удается этому старому человеку отговорить своего напившегося до положения риз и неистовствующего от ненависти племянника отказаться от осуществления его намерения. Екатерина спокойно уезжает в Петергоф.

Но уже слишком поздно. Петр произнес решающее слово. Весть о том, что государь собирался арестовать Екатерину, проникает в столицу, доходит до ее сторонников, до гвардии, до солдат. Никто не сомневается в том, что Петр скоро выполнит то, от осуществления чего его с трудом удержали на этот раз. Беспокойство растет и сливается воедино с недовольством по поводу предстоящей войны. На всех улицах собираются группы взволнованных людей, критикующих правительство и лично царя. Полиция старается не прислушиваться к мятежным речам и разгоняет сборища без применения особых, вызывающих внимание мер. Тут и там сходятся недовольные и поругивают власть имущих.

В казармах дело обстоит еще хуже. Простой драгун наивно спрашивает генерала Измайлова, отчего это Петра не свергают с престола. Измайлов посылает его ко всем чертям. Но волнение растет, возбужденные гвардейцы требуют от своего начальства принятия каких-либо мер для охраны царицы. Заговорщики опасаются преждевременного взрыва восстания и стараются успокоить встревоженные умы. Пассек сам произносит "мятежные речи против особы государя", и его случайно подслушивает какой-то сыщик.

30 июня Петр должен выступить во главе войск в поход против Дании. Канун своих именин, вечер 28 июня, он намерен праздновать в Петергофе.

Но вечером 27 июня арестовывают поручика Пассека.

Арест Пассека вызывает в первый момент в кругах заговорщиков немало смятения и отчаяния. Григорий Орлов спешит с этой вестью к Дашковой, у которой в это время находится Панин. Пред лицом непосредственной опасности умолкают личные разногласия по вопросам, касающимся будущего. Пассек арестован, завтра все может быть разоблачено, послезавтра потеряно. Несомненно найдут способ заставить Пассека сознаться, но в этом, вероятно, даже не представляется надобности, так как приверженцы царя и без того, должно быть, знают достаточно, чтобы открыто выступить против заговорщиков. Завтра их всех начнут по очереди арестовывать, рубить им головы, ссылать в Сибирь. Но та, из-за которой все происходит, сердце, голова всего заговора, ей ведь первой суждено погибнуть. Петр уже месяцы изыскивает пути отделаться от Екатерины – теперь путь этот открыт.

Впоследствии Панин и Дашкова будут пространно и обстоятельно спорить о том, кому из них первому пришла в голову блестящая мысль еще в ту же ночь вызвать Екатерину из Петергофа. Для нас это совершенно безразлично. Несомненно то, что во время этого разговора втроем им стало ясно, что все они имеют перед собою только несколько часов свободы и что на протяжении этих нескольких часов необходимо спасти Екатерину.

Пламенная Дашкова, разумеется, хотела бы рискнуть своей жизнью и лично помчаться в Петергоф за своей обожаемой подругой, но, к ее несчастью, заказанное ею на всякий случай для предстоящего восстания мужское платье еще не готово. А намеченная поездка должна обращать на себя возможно меньше внимания, и широкий женский кринолин весьма мало для нее подходит.

Младший брат Григория Орлова Алексей и еще один офицер – поручик Василий Бибиков отправляются незадолго до полуночи в простой коляске в Петергоф.

В то время как коляска медленно – необходимо беречь лошадей для обратной езды – подвигается по направлению к Петергофу, заговорщики осторожно расходятся. Дашкова, расстроенная, взволнованная и разочарованная выпавшей на ее долю пассивной ролью, сидит дома. Панин отправляется в Летний дворец, где находится царевич, ложится в постель, засыпает крепким сном и просыпается только от шума, поднятого открытым восстанием. Орлов отправляется к гетману Разумовскому и сообщает ему, что Пассек арестован и что Алексей поехал в Петергоф за Екатериной. Разумовский выслушивает его молча, не произносит ни слова, но едва лишь Орлов ушел, как он призывает своего адъютанта Тауберта и приказывает ему еще в ту же ночь отпечатать в подвальном помещении типографии Академии Наук манифест о государственном перевороте. Тауберт просит освободить его от этого опасного поручения.

– Вы уже слишком много знаете, – отвечает Разумовский, – теперь дело идет о вашей голове. Делайте то, что вам приказано.

Григорий Орлов спешит в казармы Измайловского полка. Эти казармы распложены на краю города и являются первыми на пути Екатерины из Петергофа. Здесь он натыкается на следящего за ним шпиона Перфильева. Немедленно усаживается он с ним за карточный стол, проигрывает ему три тысячи рублей, не щадит водки на угощение и наконец укладывает к четырем часам утра своего абсолютно пьяного надсмотрщика в постель. Теперь только может он заняться кое-какими приготовлениями к приему Екатерины. Приготовления эти примитивнейшего характера: они сводятся к обещанию бочки водки нескольким десяткам солдат и разговору с полковым священником отцом Алексеем. Но дело теперь не в этом.

Теперь все обстоит именно так, как того хотела Екатерина. Она покоится мирным сном, когда около пяти часов утра в ее двери стучится сама судьба в образе Алексея Орлова. Маленький дворец Монплезир, в котором Екатерина живет в Петергофе, не охраняется. Ее преданная камеристка Шаргородская отпирает хорошо знакомому ей офицеру дверь и без всяких околичностей впускает его. В гардеробной лежит еще роскошное парадное платье, которое Екатерина должна была надеть вечером для празднования кануна именин Петра.

Алексей Орлов лишь наполовину так красив, как его красавцы братья: правая сторона его лица, правый профиль ангельски прекрасен, но левый похож на дьявольскую рожу – во время одной дуэли он получил сабельный удар в левую сторону лица, шрам плохо зажил, и верхняя губа поднята кверху, искажая лицо вечной дьявольской усмешкой. Но это уродство далеко не обескураживает его, оно, наоборот, подзадоривает его к тому, чтобы превосходить мужеством, смелостью, отчаянностью всех братьев, всех вообще офицеров.

Он подходит без дальних церемоний к спящей царице и будит ее.

– Вам пора вставать, – говорит он, – экипаж готов, и в городе тоже все подготовлено.

Екатерина осведомляется, что же произошло.

– Пассек арестован.

Все вышло по ее желанию. Ее друзья действовали без ее просьбы, без ее указаний, но в прямом соответствии с ее намерениями, в результате их действий создалась неустранимая ситуация: один из них арестован, все в опасности. Теперь речь идет не о принятии произвольного решения, не о том, чтобы выступить в качестве бунтовщицы против собственного супруга, против венчанного царя, теперь дело идет о том, чтобы либо обречь себя, своих друзей, всех русских патриотов на верную гибель, либо бороться. Теперь она может в качестве женщины, свободе и жизни которой угрожает опасность, обратиться за помощью к русскому народу – в подобных ситуациях у нее хватает мужества, решительности и ума на десятерых мужчин.

В несколько минут она одета. Она надевает самое простое траурное платье. Так как ее парикмахер приезжает в Петергоф только к семи часам утра, она закалывает волосы несколькими шпильками. В парке тихо, никто еще не проснулся, она идет, никем не замеченная, по влажному от утренней росы гравию к экипажу. С нею только оба молодых офицера и Шаргородская. Орлов усаживается на козлы к кучеру, щелкает кнут, и коляска быстро мчится по проселочной дороге. Серебристый полусвет северной русской ночи сменяется золотым блеском ясного солнечного дня. Им встречаются некоторые повозки, но никто не узнает царицы в этой просто одетой женщине, едущей в незаметной коляске. Ее экипаж еще скромнее того, в котором она приехала двадцать лет тому назад через Пруссию и Померанию в Россию. Ее свита, ее багаж еще более жалкие, у нее нет с собою ничего, кроме надетого на ней платья. Если переворот не удастся, ей останется только, в лучшем случае, бежать, как нищей, в Швецию.

В нескольких верстах от Петербурга они встречают Григория Орлова. Екатерина пересаживается в его экипаж, чтобы на свежих лошадях быстрее добраться до столицы. Около восьми часов утра добираются до окраины города, Измайловских казарм. Здесь останавливаются. Орлов вылезает и направляется в караульное помещение. Екатерина ждет в экипаже. Барабанщик бьет тревогу. Сейчас же вслед за этим на улице появляются несколько десятков солдат и несколько офицеров: солдаты еще непричесаны, наполовину одеты. Екатерина выходит из экипажа, подходит к этой беспорядочной группе и говорит:

– Я пришла просить у вас защиты. Государь отдал распоряжение арестовать меня, он хочет приказать убить меня и моего сына.

Солдаты до сих пор видали Екатерину только издали. О ее личности они имеют то представление, которое соответствует образу, врезавшемуся в их простые солдатские сердца по рассказам о ней их командиров, особенно Орлова. Это образ матушки, женщины, которая с высоты своего трона открывает свое сердце для каждого простого солдата и в особенности любит красу русской армии – гвардейцев. Многие из собравшихся солдат получали в случаях нужды пособия от Орлова от имени Екатерины, и все они чувствуют себя оскорбленными тем предпочтением, которое Петр оказывает иностранным полкам.

Теперь эта женщина, эта любвеобильная государыня-матушка стоит среди них в своем простом черном платье, с едва причесанными волосами, но достаточно красивая для того, чтобы понравиться мужчинам, благородная и мужественная, хотя убийцы уже гонятся за ней по пятам. Преследуемая беспомощная женщина, но царица с головы до пят, женщина, созданная для того, чтобы простые люди любили ее и преклонялись перед ней. Любовь к Екатерине, ненависть к Петру, мужское рыцарское чувство и солдатский задор сливаются воедино.

– Ура, – кричит толпа восторженно. – Да здравствует матушка Екатерина.

Здесь всего несколько десятков солдат, но они полны безграничного воодушевления, целуют руки и ноги Екатерины, край ее платья. В то время как они клянутся защитить ее своим телом от всякого врага, даже от императора, среди них появляется отец Алексей с крестом в руках и в сопровождении полкового командира Кирилла Разумовского. Под открытым небом, на песчаной почве казарменного двора, перед несколькими десятками нечесаных, полуодетых солдат Екатерина провозглашается самодержицей всероссийской. Этим исчерпаны планомерные приготовления Орлова. Все, что происходит дальше, предоставлено двум могущественным факторам: воле народа и случаю.

По ту сторону Фонтанки расположены казармы Семеновского полка. Там рассчитывают встретить то же настроение и большее количество людей. Екатерина снова садится в свою жалкую коляску. Разумовский и Орлов скачут по бокам, отец Алексей выступает вперед с крестом в руках, позади коляски движется беспорядочная толпа возбужденных солдат. Это все еще не торжественная процессия, но она достаточно велика для того, чтобы возбудить всеобщее внимание. Несколько офицеров поскакали вперед и предупредили семеновцев о приближении Екатерины. Она не успевает добраться до Фонтанки, как навстречу ей выбегают толпы семеновцев, тоже частью без шинелей и фуражек, но все вооруженные до зубов, с дикими криками восторга и воодушевления. Их тут же, то есть посреди улицы, приводят к присяге новой государыне, и они присоединяются к измайловцам. Во главе обоих полков, мимо собравшихся горожан, с любопытством взирающих на эту непонятную процессию, медленно подвигается Екатерина по Садовой улице к Невскому проспекту.

В Преображенском полку происходит некоторая заминка. Когда к восьми часам утра туда доходит весть о торжественном въезде Екатерины, некоторые офицеры пытаются восстановить порядок. Петр всегда оказывал известное предпочтение этому полку, в особенности же гренадерам, которыми командует брат его фаворитки, молодой граф Воронцов. Воронцов и майор Воейков обращаются к солдатам с речами, напоминают им о присяге, которую они принесли государю императору Петру III. Преображенцы выступают сомкнутыми рядами навстречу восставшим полкам.

На Невском проспекте обе процессии сталкиваются. Это самый решительный момент восстания. Если дело дойдет до боя, то исход его очень сомнителен, и если бы даже победа оказалась на стороне Екатерины, то, значит, из-за нее пролилась бы кровь и воодушевление было бы омрачено скорбью и страданиями. Но прежде чем вылетает из ствола первая пуля, кто-то в рядах преображенцев – это князь Меньшиков – громко кричит: "Ура! Наша матушка-императрица!" И весь полк, как один человек, подхватывает этот крик, арестует своих офицеров и просит Екатерину простить их за то, что они не сразу к ней присоединились.

Теперь уже весь город на ногах. Люди устремляются из домов на улицу, чтобы посмотреть на это зрелище, смешиваются с солдатами, заражаются общим воодушевлением. Медленно подвигается процессия сквозь сомкнувшуюся толпу, но весть о ней быстро распространяется по всему городу из уст в уста, из дома в дом; везде любопытные, мужчины, женщины и дети, наспех одетые, многие даже не знают, что происходит, но они слышат крики и тоже кричат, слышат возгласы ликования и тоже ликуют, процессия становится все больше, все гуще, все экзальтированнее.

Накопившееся за последние месяцы недовольство, подавленная атмосфера последних дней, когда необходимость какого-то решения висела в воздухе, потребность народа любить и опьяняться разделенной любовью – все это разряжается в порыве энтузиазма, достигающем своей кульминации в тот момент, кода прибывает в полном вооружении стройными рядами конная гвардия во главе со всеми командирами и превосходит своим фанатизмом все прочие полки.

Как это ни странно, но именно солдаты Григория Орлова – гвардейская артиллерия – не сейчас же подчиняются его призыву: они желают знать, каковы распоряжения генерала Виллебуа – по некоторым данным, из ревности Орлов генерала Виллебуа не привлек к заговору. Екатерина, дожидаясь перед казармами, велит позвать генерала. Тот появляется и начинает ей разъяснять, с какими невероятными опасностями сопряжена ее затея.

– Я позвала вас не для того, чтобы выслушивать ваши советы, – говорит Екатерина, – а для того, чтобы узнать, как вы намерены поступить.

– Последовать за вами, – отвечает Виллебуа и склоняет колено. Затем он приносит присягу и вручает Екатерине ключи от арсенала.

Наконец-то – к девяти часам утра – процессия добирается до Казанского собора. Собор битком набит. Сюда же прибывает Панин с малолетним Павлом Петровичем. Второпях позабыли снять с ребенка ночной колпак. Духовенство выходит навстречу Екатерине, священник осеняет ее крестом, и Екатерина принимает присягу как императрица и самодержица всероссийская. Ни маленький заспанный наследник-цесаревич, ни его воспитатель ничего не могут поделать: переворот свершился.

От Казанского собора процессия направляется к Зимнему дворцу. Когда Екатерина выходит из коляски, чтобы войти во дворец, появляется Дашкова. Ей пришлось пройти изрядный путь пешком и с трудом пробиваться через толпу, но в последний момент ее, к ее величайшему удивлению, узнают некоторые офицеры, ее поднимают кверху, передают через головы толпы с рук на руки, пока она не оказывается благополучно на ступеньках дворца, лицом к лицу с Екатериной, и с возгласом "слава Богу" бросается в объятия своей подруги.

После приветствия Дашковой Екатерине приходится выслушать еще бесчисленные поздравления других людей, потому что двери дворца открыты для всех, все могут приветствовать "матушку Екатерину", подобно тому, как им разрешено было прийти проститься с "матушкой Елизаветой". Одновременно с этим среди толпы распространяется отпечатанный ночью манифест.

К полудню к гвардейцам присоединяются первые армейские полки. Теперь на широкой площади перед дворцом собралось более десяти тысяч солдат, они заняли все прилегающие улицы и превращают их в вооруженный лагерь. Весь город на ногах, чтобы почтить новую повелительницу. В одной из боковых улиц показалась похоронная процессия, и в толпе распространяется слух, что Петр III умер. Многие думают поэтому, что дело идет не о государственном перевороте, а о законной смене престолонаследия. Никто не знает, находился ли вообще в замеченном катафалке какой-нибудь покойник, или вся похоронная процессия была измыслена Орловым.

Стоит чрезвычайно жаркая погода, но ни один человек из собравшейся перед дворцом несметной толпы не покидает своего места. Постоянно происходит что-нибудь новое, на что стоит поглядеть, что служит толчком к новому взрыву энтузиазма. В двенадцать часов появляются высшие представители духовенства, почтенные седовласые старцы в полном облачении, они несут Екатерине царские регалии, корону, скипетр и державу. Спокойно и величаво движутся они среди солдат, почтительно уступающих им дорогу. Совершенно иное впечатление производит выдумка фельдцейхмейстера: не получив на то никакого распоряжения, он велит доставить на площадь из цейхгауза в исполинских фургонах старые русские мундиры и раздать их солдатам. С криками безграничного ликования солдаты тут же сбрасывают с себя ненавистные прусские мундиры, топчут ногами прусские шапки и переодеваются в старую форму.

К часу дня двери дворца закрываются для любопытных. Екатерина и сенат совещаются. Самой жгучей проблемой является Петр. Никто не знает, что Петр намерен предпринять, что он может сделать, что делать с ним. На последний вопрос еще, пожалуй, легче всего ответить: необходимо принудить Петра отречься от престола и интернировать его.

Сейчас же после въезда в Зимний дворец Екатерина отдала очень важное распоряжение – заградить Калин-кин мост и не выпускать в этом направлении никого из города. Через Калинкин мост пролегает единственная дорога в Ораниенбаум, и заграждение этого моста имело целью оставить Петра подольше без вестей из столицы. Но после обеда Петр должен будет, согласно уговора, приехать в Петергоф для празднования своих именин, он найдет Петергоф пустым и сообразит, что произошло нечто неладное.

Что он предпримет? Он может направиться в Лифляндию, где находится большая часть русской армии, готовой выступить в поход против Дании и, следовательно, вооруженной до зубов. Эти находящиеся в Лифляндии войска, еще не признавшие Екатерину, являются серьезной опасностью для нового правительства. Не меньшая опасность угрожает столице и со стороны моря, в том случае, если бы Петр решил направиться в Кронштадт, а оттуда двинуться на судах к Петербургу.

Для предупреждения этих двух опасностей принимаются соответствующие меры. В три часа дня отправляется курьер к рижскому генерал-губернатору, тому генералу Брауну, который встретил двадцать лет тому назад на русской границе маленькую Цербстскую принцессу и информировал ее о происходящем при дворе. Теперь он получает манифест о восшествии Екатерины на престол, формулу новой присяги и указ, которым он приглашается не подчиняться никаким распоряжениям, если они не снабжены подписью Екатерины. Екатерина добавляет еще собственноручно, что если бы "бывший император" появился в Лифляндии, его надлежит арестовать и доставить живым или мертвым в Петербург.

В Кронштадт отправляется адмирал Талызин с запиской от Екатерины к коменданту Нуммерсу, в которой тому повелевается выполнять все приказания Талызина.

Приток солдат все продолжается. Верховые гвардейские офицеры поскакали в расположенные в окрестностях Петербурга полки, чтобы агитировать в пользу признания нового правительства. На улицах столицы оживление все растет, к патриотическому воодушевлению вскоре присоединяется алкогольное, потому что Орлов обещал солдатам водку и щедро сдержал свое обещание. Все кабаки открыты, и в них разрешается пить на казенный счет. Представители Австрии и Франции закупили бочки водки и угощают всех приходящих, чтобы подогреть их симпатии к союзу, направленному против Пруссии. Несмотря на это, происходит ^только один эксцесс: арестовывают принца Георга-Людовика Гольштинского, и его дом подвергают разгрому.

В шесть часов появляется первый посланец от Петра – канцлер Воронцов. Он осведомляется у Екатерины, почему она покинула Петергоф, и делает ей упреки по поводу совершенного ею переворота. Екатерина подводит его к окну и, указывая на несметную, охваченную энтузиазмом толпу, говорит:

– Вы видите, я не действую, а только подчиняюсь воле народа.

После этого она спрашивает канцлера, готов ли он присягнуть ей. Ответ Воронцова чрезвычайно умен и свидетельствует о его большой находчивости.

– Принимая во внимание, что я в настоящий момент не могу оказать вашему величеству никакой помощи в военных начинаниях, – говорит он, – и должен казаться вашему величеству, после сделанных мною только что заявлений, подозрительным, а с другой стороны, я не же лаю предпринять никаких мер против вашего величества, я просил бы вас арестовать меня и отдать под надзор преданных вашему величеству лиц.

Этим путем канцлер страхует себя от любого исхода переворота.

Вскоре появляются князь Трубецкой и граф Шувалов. Петр послал их в Петербург, чтобы они образумили гвардейцев и, в случае надобности, убили Екатерину. При виде вооруженной до зубов и охваченной единодушным ликованием столицы они предпочли явиться на поклон к новой царице.

Никогда еще планомерно и тщательно подготовленное восстание не приводило к такой быстрой, легкой и всеобъемлющей победе, как этот дилетантский, просто экспромтом устроенный переворот, в котором, несмотря на отсутствие надлежащей подготовки, каждый участник, словно по распоряжению невидимого режиссера, оказался на своем посту и выполнял свою роль с надлежащим пылом. Весь этот день подобен одному беспрестанно нарастающему модному аккорду, без малейшей дисгармонии, без малейшего фальшивого тона. Екатерина, не потерявшая ни на одно мгновение присутствия духа и не забывшая даже в максимальной суматохе отдавать малейшие распоряжения, находящая для каждого приветливое слово, сама захваченная порывом, охватившим народные массы, находится в зените своего величия. Только одной мелочи не хватает для того, чтобы эта исполинская горячо любимая Россия оказалась перед лицом всего мира ее собственностью, – свержения Петра.

Но этому яркому, сияющему, проникнутому жизнью летнему дню суждено закончиться не простым холодным указом, а зрелищем еще более величавым, еще более героическим, чем ее утренний въезд в город.

В десять часов вечера Екатерина переодевается в мундир князя Голицына (старый мундир Преображенского полка) и объезжает верхом свои войска в знак того, что приняла верховное командование над ними. Во время этого ночного смотра происходит один ничтожный, казалось бы, эпизод, который приобретает, однако, впоследствии огромное значение. Екатерина замечает вдруг, что забыла портупею. Немедленно выбегает из рядов войск молодой офицер и подает ей свою. На протяжении нескольких секунд Екатерина видит перед собой пламенное, молодое, прекрасное мужское лицо, слышит в ответ на свой вопрос неизвестную ей фамилию, и в следующее мгновение смелый юноша снова стоит в рядах своей роты. Но Екатерина никогда не забудет оказанной ей услуги, много лет спустя она вспомнит эту фамилию, прозвучавшую впервые в момент, когда она находилась на высоте счастья, и навсегда свяжет ее со своей личной историей и историей России.

Молодого офицера звали Григорий Потемкин.

В одиннадцать часов вечера четырнадцать тысяч солдат выступают из столицы по направлению к Петергофу, навстречу царю. Екатерина едет верхом впереди войск. Ее солдатская шапка обвита гирляндой из свежих дубовых листьев, ее длинные черные волосы развеваются, колеблемые порывом легкого летнего ветерка. Рядом с нею скачет, тоже верхом, Дашкова, также в мужском военном мундире, худенькая и стройная, как пятнадцатилетний мальчик. Сон и действительность, прошедшее и настоящее, миф и история сплетаются воедино в таинственно-серебристом полусвете этой северной ночи. Из бессознательных глубин раннего детства встает перед Екатериной носящее характер предчувствия воспоминание. То, что она переживает сейчас это воплощение ее первых грез: она сидит верхом на коне, как мужчина, имеет большее значение, чем любой мужчина в стране, и храбро выступает на борьбу с враждебным мужским началом, с мужчиной, который был ее законным господином не в силу своих личных достоинств, а только в силу своего происхождения и пола.

На протяжении тех утренних часов, в течение которых он оказался свергнутым с престола, Петр мирно спал. Отделенный только двумя-тремя часами езды от очага государственного переворота, весь императорский двор, включая и канцлера Воронцова, не имеет ни малейшего представления о событиях, происходящих в столице.

В Ораниенбауме этого двадцать восьмого июня все идет так, как ежедневно. Петр встает довольно поздно, потому что накануне было изрядно выпито, принимает в одиннадцать часов парад своих гольштинцев, садится к столу и незадолго до двух часов весь двор отправляется в Петергоф. В свите государя находятся прусский посол Гольц, престарелый генерал Миних, Воронцов, Шувалов, Трубецкой и около двадцати дам во главе с толстой фавориткой Воронцовой.

Для короткой поездки пользуются "линейкой" – большим экипажем, в котором много мест, в котором пассажиры сидят спиной друг к другу. Это чрезвычайно оживленная и веселая поездка. На государе его прусский мундир, на дамах – пышные туалеты-гала, и они предохраняют свою нежную кожу маленькими зонтиками от палящего июньского солнца.

Впереди линейки скачет флигель-адъютант Гудович. По прибытии в Петергоф Гудович видит бледных смущенных лакеев, расстроенных фрейлин и ни малейших приготовлений к приему его величества.

– Что случилось?

– Государыня исчезла с раннего утра.

– Куда она девалась?

Об этом никто не имеет представления.

Гудович скачет обратно и добирается до царского экипажа в лесу, приблизительно в двухстах метрах от дворца. Неожиданная весть производит на веселое общество приблизительно такое же впечатление, как появление угрожающей градом тучи на крестьянина. Государь не хочет сначала и верить в исчезновение жены. Он просит дам сойти с линейки, мчится к дворцу, бегает там из одной комнаты в другую, раскрывает все шкафы, смотрит под кровати, ищет даже под матрацами и зовет Екатерину. Когда он прекращает наконец свои бесплодные поиски, появляются дамы, идущие пешком через парк.

– Не говорил ли я вам сегодня, – обращается Петр к своей метрессе, – что эта женщина на все способна?

Через несколько минут приходит во дворец запыхавшийся потный человек: это переодетый крестьянином гольштинский солдат, покинувший около десяти часов утра столицу, чтобы оповестить своего господина о происходящих там беспорядках. Он перешел Калинкин мост за несколько минут до того, как тот был загражден.

– Теперь вы видите, как я был прав! – восклицает Петр. – Она на все способна!

Никто не оспаривает его правоты в момент его поражения. Дамы визжат, плачут и возмущаются предательницей-женой. Мужчины совещаются, что предпринять. Беспорядки, бунт недовольных гвардейцев, попытки Екатерины вызвать восстание, все это, конечно, тревожные, неожиданные вести, но это еще не основание для того, чтобы монарх мог усомниться в своем могуществе.

– Отправляйтесь во главе отборной свиты немедленно в Петербург, – советует генерал Миних, – и покажитесь гвардии. Напомните забывшим свой долг о принесенной ими присяге, пообещайте недовольным удовлетворить их претензии. Никто не осмелится прикоснуться к священной особе вашего величества. Припомните, что и Петр Великий в аналогичном положении спас свою корону личным выступлением.

Но Петр Третий не Петр Великий. Совет Миниха ему абсолютно не нравится. Он ни в малейшей степени не верит в силу внушения своей личности. Теперь, в тот момент, когда он должен постоять за себя, выясняется, что он только по воле случая и в силу рождения, но не благодаря внутреннему призванию оказался во главе народа. Ложную гордость последних месяцев с него как рукой сняло, и затаенный глубокий страх перед этим чужим ему народом, страх перед своим положением, которое всегда казалось ему не по плечу, дает о себе знать.

– Я не доверяю императрице, – говорит он, – она способна допустить, чтобы меня оскорбили.

Окружающие чувствуют, что он сам считает свою игру проигранной. Самые юркие изыскивают подходящие поводы для того, чтобы покинуть его. Воронцов отправляется в Петербург, чтобы "разбудить совесть Екатерины". Шувалов хочет "образумить гвардейцев". Трубецкой – чтобы, если понадобится, "велеть убить Екатерину".

Так как Петр не в состоянии принять никакого серьезного решения, то принимает десятки нелепых. Он рассылает ординарцев по всем направлениям, чтобы получить более точные сведения из столицы, рассылает курьеров в разные полки, чтобы отдать им приказание явиться в Петергоф. Отправляет гонца в Кронштадт и приказывает коменданту Нуммерсу доставить морским путем три тысячи солдат в Петергоф.

Четыре писца заняты тем, чтобы, опершись о железную ограду шлюза, записывать все те указы, которые им диктует Петр на протяжении одного часа. Большинство этих указов полны ругательных слов по адресу Екатерины. Тем временем на дорогах расставляют сторожевые посты, имеющие приказ дожидаться вестей из Петербурга. Но никакие вести не приходят. Волнение растет, ведь если бы восстание было подавлено, то государя об этом немедленно известили.

Престарелый Миних снова вмешивается: пусть Петр немедленно отправляется в Кронштадт, где он, несомненно, найдет защиту и, главное, выиграет время. Последуй Петр этому совету, и его личная судьба, и русская история сложились бы, пожалуй, совсем иначе. Если бы он поехал в этот момент – было четыре часа дня – в Кронштадт, то прибыл бы туда раньше адмирала Талызина, был бы встречен там как император, в его руках был бы весь флот, он мог бы вступить в общение с расположенной в Лифляндии армией и выступить против мятежного Петербурга на суше и на воде с подавляющими силами.

Но Петр колеблется. Он не в состоянии принять определенного решения. Он хочет выиграть время, чтобы избегнуть необходимости решиться на что-нибудь, и теряет из-за этого возможность спастись. Он командирует в Кронштадт Девьера и Барятинского, отменяет свое прежнее распоряжение о присылке трех тысяч солдат и приказывает осведомиться у Нуммерса, готов ли город принять его. Одновременно с этим он вызывает из Ораниенбаума своих гольштинцев и велит им захватить с собой пушки.

Оба эти распоряжения имеют только один смысл: они служат отговоркой для того, чтобы бездеятельно прождать еще несколько часов.

В Петергофском парке палящее июньское солнце далеко не так себя дает чувствовать, как в городе. Стоит превосходная, приятная погода. Так как все равно необходимо дожидаться, то все прогуливаются в тени развесистых старых деревьев, шутят с дамами и по наступлении вечера приказывают накрыть к ужину в саду, выпивают, как обычно, немного лишнего. Никакие новые тревожные вести из Петербурга не портят настроения: из Петербурга не приходит вообще никаких вестей. Ни один из разосланных во все стороны гонцов не возвращается.

Как раз в тот момент, когда убирают со стола, появляются гольштинцы. В безупречных мундирах, с ярко начищенными пуговицами маршируют они размашистым прусским шагом и преисполняют сердце Петра старым привычным воодушевлением. Еще раз дано ему судьбой поиграть в свою любимую игру и забыть серьезность положения. Он размещает солдат в парке, обходит близлежащие более возвышенные места и выискивает подходящие позиции для установки пушек. Долгое время никто не решается сказать императору, что нарядные гольштинцы не имеют ни ружейных пуль, ни орудийных снарядов и что монарху вряд ли вообще подобает устраивать баррикады в одном из своих увеселительных дворцов против штурма со стороны собственного народа.

К десяти часам вечера возвращается из Кронштадта Барятинский и докладывает, что город готов к приему его величества. Мужчины, окружающие Петра, которые давно поняли, что всякое сопротивление в Петергофе бессмысленно, и уже считают себя обреченными на гибель, толпятся вокруг императора и в один голос доказывают ему, что никакого другого выбора нет: Кронштадт является единственной и последней возможностью спастись. Одна галера и одна яхта снимаются с якоря и в одиннадцать часов отплывают по направлению к Кронштадту. Теряется опять-таки немало времени, пока все дамы в своих парадных туалетах усаживаются на галеру, пока кухня и винный погреб погружаются на яхту. Но, в сущности, уже все безразлично, потому что вскоре после отбытия из Кронштадта Барятинского туда прибывает адмирал Талызин, вручает Нуммерсу послание Екатерины и находит в лице Нуммерса старого врага гольштинцев. Несмотря на поздний час, созывают весь крепостной гарнизон и приводят его к присяге новой императрице. Так же поступают и с судовыми командами. Затем опускается цепь, преграждающая вход в гавань.

В час ночи императорская галера подходит к Кронштадту и бросает якорь в двадцати метрах от набережной. Караул с бастиона окликает: – Кто идет?

С галеры спускают шлюпку, которая подплывает к бастиону и требует, чтобы открыли вход в гавань. Караул отказывается это сделать. На галере не имеют ни малейшего представления о том, что произошло в Кронштадте с того момента, как Барятинский его покинул, и думают, что заграждение гавани произведено в целях защиты царя от мятежников. Поэтому Петр кричит:

Это я – сам император!

– Никакого императора больше нет! Отваливайте, иначе будем стрелять!

В тот же момент в крепости бьют тревогу. Ясно, что необходимо как можно скорее отплыть на такое расстояние, куда не могли бы долететь ядра крепостных орудий. Матросы гребут изо всех сил, яхта второпях разрубает якорную цепь, и в то время, как начинается бегство, бегство неизвестно куда, с крепостных стен доносится тысячеголосый крик:

– Да здравствует императрица Екатерина Вторая!

Теперь один только Миних, восьмидесятидвухлетний старик, сохраняет достоинство и требует от царя, чтобы тот, несмотря ни на что, боролся с судьбой по-царски. Он советует императору, умоляет его отправиться в Ревель к войскам и говорит:

– Я ручаюсь вам моей старой головой, что самое позднее через шесть недель вся Россия будет снова мирно лежать у ног вашего величества.

Но Петр, который еще вчера во что бы то ни стало хотел выступить походом против Дании, для того чтобы отвоевать маленький клочок Гольштинской земли, не в состоянии вести борьбу за собственное царство, борьбу за гигантскую Россию. Всю жизнь он играл в солдатики, а теперь он, даже не увидев еще ни одного вооруженного врага, капитулирует.

Он распоряжается, чтобы все возвратились в Ораниенбаум и вступили в переговоры с императрицей.

Миних спрашивает его с удивлением, неужели же он не сумеет умереть, если понадобится, во главе своих войск, как мужчина и повелитель. Но Петр и не слушает больше старика. Спустившись в каюту, он положил голову на колени своей возлюбленной и уснул крепким сном.

Галера берет направление на Ораниенбаум. Ночь на воде прохладна, придворные и дамы, ежась от холода, укрываются в каютах. Только старый Миних остается на палубе, устремив взор на звезды. Лишь несколько месяцев тому назад вернулся он из двадцатилетней сибирской ссылки, должно быть, завтра новая императрица опять арестует его в наказание за те советы, которые он давал своему молодому господину. Советы эти ни к чему не привели. Петр не тот человек, который мог бы им последовать. Если бы он был способен на это, то не было бы и надобности их ему давать: ему не пришлось бы бороться за свою корону, потому что потеря ее ему никогда бы и не угрожала.

С неописуемым ликованием выступили солдаты под начальством Екатерины из города. Но через несколько часов общее утомление дает о себе знать. В два часа ночи останавливаются около жалкой корчмы под названием "Красный Кабак", солдаты располагаются лагерем в открытом поле и варят себе похлебку, лошадей расседлывают. Екатерина и Дашкова занимают крохотную комнатку с единственной узенькой кроватью, на которую обе ложатся, не раздеваясь. Но они не в состоянии заснуть и занимаются составлением дальнейших манифестов.

Только авангард, предводительствуемый Алексеем Орловым, отправляется вперед и достигает Петергофа к пяти часам утра, застает его пустым и движется дальше по направлению к Ораниенбауму. По дороге туда они натыкаются на роту гольштинцев, которые, не имея представления о происшедших переменах, производят свои обычные утренние упражнения с деревянными мушкетами. В несколько минут гусары Орлова опрокидывают гольштинцев, ломают их деревянное оружие и запирают их в сараи и амбары. Затем они скачут дальше, прибывают к шести часам утра в Ораниенбаум и без боя занимают все посты и входы.

Петр, опасаясь за свою жизнь, отдал сейчас же по прибытии в Ораниенбаум распоряжение о том, чтобы не оказывали ни малейшего сопротивления и уничтожили все, носящее характер укрепления.

Он написал также письмо Екатерине и отправил его с вице-канцлером Голицыным навстречу императрице. В этом письме он просит ее простить ему все его прегрешения, обещает исправиться и предлагает ей разделить с ним правление.

Голицын встречает императрицу приблизительно в тот момент, когда Алексей Орлов добирается до Ораниенбаума. Она в пять часов утра уже опять в седле. Не давая на письмо Петра никакого ответа, она тут же приводит Голицына к присяге и забирает его с собой. В десять часов утра она находится уже вместе со всем войском в Петергофе. Прошло всего тридцать шесть часов с того момента, как она уехала отсюда в жалкой наемной коляске.

Прибытие гусаров Орлова в Ораниенбаум удвоило страх Петра. К десяти часам утра он соображает, что Голицын не вернется, и что Екатерина, очевидно, отклонила его предложение. Тогда он отправляет с генералом Измайловым второе письмо, в котором отрекается от престола и просит разрешить ему уехать вместе с Воронцовой в Гольштинию.

Это весьма скромное и, несомненно, искреннее желание. Екатерина слишком знает своего супруга, чтобы не понимать, что он до глубины души рад был бы провести остаток своих дней в качестве герцога Голштинского, заполняя свое время парадами на казарменном дворе. Она не мстительна, не злопамятна, не жестока, это она доказала в других, психологически гораздо более сложных положениях. В качестве жены, женщины она от всей души предоставила бы смещенному с трона Петру мирно доживать свои дни в Гольштинии, но как императрица она не решается оставить бывшего монарха на произвол неведомой игры политических сил. Елизавета двадцать лет тому назад тоже не осмеливалась отослать брауншвейгскую семью на родину, а ведь Елизавета была дочь Петра Великого! Екатерина также того мнения, что спокойствие и прочность ее престола гарантированы только в том случае, если Петр будет находиться под надлежащей охраной внутри России.

Но для того, чтобы держать Петра под верной охраной, им необходимо прежде всего овладеть. Он как-никак окружен тысячью пятьюстами гольштинцев – с ними, конечно, можно без особого труда справиться, но пришлось бы для этого пролить кровь, а Екатерине хочется осуществить переворот без человеческих жертв. В этом смысле она и отвечает генералу Измайлову.

– Ваше величество, считаете ли вы меня честным человеком? – спрашивает посланец Петра.

Екатерина отвечает утвердительно. – В таком случае я даю вам слово, что если вы меня отпустите, то я лично приведу вам государя сюда, он подпишет все, что вы от него потребуете, и я, таким образом, избавлю страну от гражданской войны.

Измайлов, во всяком случае, не безусловно честен: он, правда, обещает не больше того, что он в состоянии исполнить, но расценивает свою услугу выше, чем она того в действительности стоит. Он отлично знает, что у гольштинцев нет никакого военного снаряжения, что Петр сам воспретил какое бы то ни было сопротивление и находится в таком настроении, что можно рассчитывать на его абсолютную уступчивость. Екатерина не переоценивает генерала, она убеждена в том, что он действительно честно готов предать своего императора, и возлагает на него просимую миссию. Она только отправляет вместе с ним Григория Орлова. А для того чтобы бестолковому Петру не трудно было написать текст своего "добровольного отречения", Екатерина набрасывает его проект, каковой Петр впоследствии в действительности без малейших возражений подписывает.

Подписав отречение, Петр, опять-таки без малейшего протеста, позволяет усадить себя в коляску и отвезти в Петергоф. При нем находятся его адъютант Гудович и Елизавета Воронцова. По обеим сторонам дороги из Ораниенбаума в Петергоф стоят густыми шпалерами солдаты. От пламенного воодушевления вчерашнего дня уже нет и следа. На несчастного, свергнутого и беспомощного царя сыпется со всех сторон град насмешек, и когда он выходит у подъезда петергофского дворца из своей коляски, до него доносятся со всех сторон крики:

– Да здравствует императрица Екатерина Вторая!

Молча вручает Петр дежурному офицеру свою шпагу. Его отводят в те комнаты, которые он занимал, будучи великим князем. Здесь с него снимают Андреевский орден, он должен снять на глазах у зубоскалящих и издевающихся солдат свой мундир, и прежде чем он успевает переодеться в штатское платье, разнузданная плебейская толпа отпускает немало шуточек по адресу лишенного знаков отличия императора. Вскоре после этого появляется Панин, чтобы переговорить обо всем необходимом.

Бывший царь опускается перед воспитателем своего сына на колени, пытается целовать его руки и плачет как дитя. Елизавета Воронцова тоже падает Панину в ноги и умоляет, чтобы ее оставили с ее возлюбленным. Этим выраженным ею желанием разделить участь несчастного Петра она искупает многие свои прежние вины и изобличает во лжи тех, кто утверждал, будто ее склонность к Петру объяснялась одним честолюбием. Но ее просьбу не исполняют.

"Петр просил меня оставить ему его метрессу, его собаку, его негра и его скрипку, – пишет Екатерина спустя несколько недель Понятовскому, – но для того чтобы избежать скандала и не увеличивать возбуждения его караула, я могла предоставить ему только три последние вещи". Это довольно слабая мотивировка и вопрос, почему победоносная Екатерина оставила не исполненной скромную и вполне понятную просьбу ее несчастного супруга насчет его возлюбленной, – довольно щекотлив. Этот вопрос соприкасается в известной степени с мрачной проблемой о кровавом конце Петра.

К пяти часам дня карета со спущенными занавесками покидает дворец. Гренадеры в полном вооружении стоят на подножках, на запятках и на козлах. В карете сидит Петр, с ним четыре офицера. Один из них Алексей Орлов. Целью поездки является Ропша, маленькое поместье в окрестностях Петербурга, где Петру надлежит провести несколько дней, пока для него будут приготовлены надлежащие апартаменты в Шлиссельбурге.

– Он позволил свергнуть себя с престола, как ребенок, которого отправляют спать, – сказал человек, которому Петр поклонялся как Богу – Фридрих Великий.

Цель похода на Петергоф достигнута, государственный переворот совершился. В первый раз за два исполненных волнений дня Екатерина может спокойно поесть. В ее частных покоях накрыт стол на три персоны: для нее, княгини Дашковой и Григория Орлова. Но эта трапеза героини дня с ее двумя ближайшими пособниками не отличается особым уютом. Дашкова настроена отвратительно. За несколько минут до появления государыни у нее был резкиq спор с Орловым. Она застала его растянувшимся во весь рост на диване и занятым просмотром кипы пакетов в которых племянница канцлера немедленно распознала документы государственной важности.

– Как вы могли осмелиться вскрыть эти бумаги – спросила она с возмущением. – Все эти документы должны оставаться запечатанными до тех пор, пока императрица не назначит лиц, которым будет поручено управление государственными делами.

Не поднимаясь с дивана и не прерывая своей деятельности, Орлов отвечает:

– Императрица просила меня вскрыть эти письма.

Дашкова упорно продолжает возмущаться и в этот момент входит Екатерина. Ей и в голову не приходит возмущаться поведением Орлова или его неподходящей позой. Она просто распоряжается придвинуть столик с тремя приборами к дивану, чтобы молодой поручик мог продолжать лежать. Эта необычайная внимательность по отношению к Орлову мотивируется тем, что он повредил себе ногу.

"В это мгновение, – пишет Дашкова в своих мемуарах, – я пришла к тому несказанно мучительному и унизительному заключению, что между ними обоими существует связь".

Это звучит ужасно наивно, почти комично и по существу фальшиво. Горькое разочарование княгини вызвано вовсе не обнаружившейся человеческой слабостью ее обожаемой подруги, не постижением того, что этот грубый необразованный увалень является возлюбленным Екатерины, а мыслью о том, что Орлов в качестве любовника Екатерины очевидно играл во всем перевороте совершенно иную и гораздо более важную роль, чем это ей представлялось. Еще вчера она была счастливейшей в России женщиной, потому что думала, что именно ей в первую очередь обязана Россия своим новым монархом, теперь она первая, кто разочаровался в нем.

Екатерина это отлично чувствует. Она делает все что только может, чтобы привести Дашкову в хорошее настроение, говорит ей самые льстивые и благородные слова" но вместе с тем озабочена, как бы не испортилось настроение ее требовательного возлюбленного, а сама, кроме того, нервничает и морально подавлена теми жестокими мерами, которые ей пришлось применить к Петру. Петр плакал, когда к нему вошел Панин, целовал ему руки! Это некрасиво, недостойно мужчины – но это вместе с тем потрясает и невероятно гнетет ее душу.

Всего этого, однако, нельзя обнаружить, надо быть веселой и счастливой и сделать своих обоих сотрапезников возможно более счастливыми, так как она многим им обязана. Екатерина ощущает, что, в сущности, уже перешагнула через зенит своей жизни. Вчера, когда она скакала во главе ликующих войск в венке из дубовых листьев, был кульминационный пункт. Сегодня император свержен, враг пойман, она властвует над миллионами мужчин; решающий, все изменяющий шаг от мечты к ее осуществлению теперь сделан. Грезы, планы, несказанная напряженность подъема, молодость – все это уже позади. Перед нею бесконечно трудная задача исполнения всех обещаний.

"Самый незначительный гвардеец говорит себе при взгляде на меня: это дело моих рук", – пишет Екатерина несколько дней спустя Понятовскому.

Ее въезд в Петербург 30 июня (после того, как ей пришлось снова провести почти всю ночь в седле) был грандиозен. Было воскресенье, весь город на ногах и готовился к ее приему, все наряжены по-праздничному и держали в руках дубовые ветки, все полки маршировали с музыкой по улицам и со всех церквей несся торжественный колокольный звон. После невероятных тягот последних двух дней солдат в изобилии угостили водкой, они несли ее домой в киверах и манерках, и вечером весь город был поголовно пьян.

Около одиннадцати часов вечера, когда Екатерина только что улеглась спать, ее разбудил поручит Пассек, потому что измайловцы подошли к дворцу и настоятельно требовали, чтобы императрица еще раз показалась: какой-то пьяный гусар болтал о тридцати тысячах пруссаков, которые якобы наступают с целью свергнуть Екатерину, и измайловцы захотели во что бы то ни стало, с тупым упрямством пьяных людей, увидеть свою "матушку", и ни Пассеку, ни Орлову не удалось их урезонить. Екатерине пришлось опять одеться, чтобы заверить их, что она чувствует себя превосходно.

– А в будущем прошу вас слушаться ваших офицеров!

Солдаты просят прощения, их-де так напугали.

– Мы все готовы за тебя головы сложить, матушка!

– Ладно, спасибо вам, а теперь ступайте спать и дайте спать мне!

Этот эпизод также не лишен симптоматического значения. Требование любви и воодушевления вызывает обратное требование проявления тех же чувств, и императрица, пожелавшая опереться на народную волю для достижения власти, рискует теперь стать рабыней народа. Взаимное опьянение двух последних дней смело границы, сделало Екатерину как бы возлюбленной всего народа. Для того чтобы иметь возможность управлять этим народом, ей необходимо заставить его забыть, что она обязана ему своей властью. За воскресеньем должен последовать понедельник, за днями празднеств – дни работы, требовательная любовь должна смениться уважением.

В понедельник все питейные заведения города закрываются полицией, а некоторые из них подвергаются нападению и разгрому фанатично настроенной толпы. Приходится подвергнуть аресту нескольких особенно разбушевавшихся патриотов.

Екатерина щедро награждает всех, кто ей помог, и на протяжении трех дней знаки отличия, ордена и денежные подарки сыпятся как из рога изобилия, но все же в результате число считающих себя обойденными не уступает числу награжденных. Каждый приписывает себе львиную долю успеха, считает полученную награду недостаточной, как бы велика она ни была. На четвертый день после ее воцарения к Екатерине является старик Бецкий, которому накануне за его услуги – он по поручению Орловых раздавал деньги солдатам – пожалованы были орден Александра Невского и три тысячи рублей. Он падает перед императрицей на колени и умоляет ее заявить в присутствии свидетелей, кому она была обязана престолом.

– Господу и воле народа, – отвечает Екатерина.

Тогда Бецкий срывает с шеи пожалованный ему орден и со слезами в голосе восклицает:

– Я несчастнейший из смертных, потому что моя государыня не признает моих заслуг. Я не желаю носить этот орден, если ваше величество не того мнения, что я был единственным пособником вашего величия.

Находчивость Екатерины сохраняет ей преданного друга, а старику Бецкому его рассудок.

– Я признаю, что обязана вам короной, – говорит она, – а потому и хочу получить ее из ваших рук. Сим уполномочиваю вас озаботиться изготовлением этой короны и ставлю в ваше распоряжение всех ювелиров страны.

Бецкий принимает эту шутку всерьез и удаляется с довольным видом. Но и Бецкий только симптом.

Гораздо грандиознее, чем щедрость по отношению к друзьям, великодушие, проявленное Екатериной по отношению к врагам. Во всей истории мира нет второго примера, где победитель до такой степени пренебрег бы местью по отношению к побежденным. Ни один из ее прежних противников не подвергается изгнанию или какому-либо другому наказанию. Даже у метрессы Петра Елизаветы Воронцовой, доставившей Екатерине столько унижений и замышлявшей против ее жизни, не падает ни волоска с головы. Она возвращается в дом своего отца, выходит впоследствии замуж, и Екатерина становится крестной матерью ее первого ребенка.

Приближаясь к самой темной главе из жизни Екатерины, мы должны твердо запомнить эту отличительную черту ее характера: Екатерина великодушна, чувство мстительности чуждо ей, ей чужды жестокость и мелкая личная злопамятность. Она, несомненно, честолюбива, но и ее честолюбие носит характер величия, потому что оно сверхлично. Она давно уже, с первого дня вступления на русскую землю, отождествила себя с Россией, ее любовь к России и честолюбие стали нераздельны, величие России есть ее величие, счастье России – ее счастье, покой России – ее покой.

Ее покой есть покой России… Но может ли ее покой считаться обеспеченным до тех пор, пока еще существует Петр? В настоящий момент Петр не имеет во всей стране ни одного приверженца, воспоминания о его нелепом поведении еще свежи, все надежды возлагаются на новую императрицу. Но она ведь не сможет оправдать всех этих надежд…

Она отлично сознает, что можно осчастливить народ, но никоим образом немыслимо сделать счастливыми всех составляющих его людей. Что бы она ни делала, всегда окажутся недовольные. Именно потому, что все с таким напряженным интересом ожидают ее действий, ей предоставят слишком мало времени, чтобы оправдать оказанное ей доверие. Через несколько месяцев те, чьи надежды окажутся неосуществленными, станут винить в том ее, вспомнят, что она не имеет законных оснований занимать престол, начнут снова помышлять о Петре. Петр на престоле являл собою смешную фигуру. Петр в Шлиссельбурге, Петр узник – только несчастный, достойный сострадания человек. Сколько времени понадобится на то, чтобы насмешливое и презрительное отношение к нему сменилось сожалением? Сколько времени понадобится слабой человеческой памяти на то, чтобы сплести узнику венок из сострадания и недовольства, создать благочестивую легенду, превратить мученика в героя и в нового воплотителя несбывшихся надежд?

Вот те заботы, которые нарушают спокойствие и Екатерины, и России. О них не говорят прямо. Говорят только о плохом месторасположении Шлиссельбурга, находящегося в слишком непосредственном соседстве со столицей, о том, что Шлиссельбург не может противостоять штурму небольшого количества вооруженных людей. Говорят о той нелепости, что в одной и той же крепости держатся в заключении два русских императора (подросший Иоанн тоже находится там), в то время как престол занят чужой по крови немецкой принцессой. Поговаривают также о лучшем из "всех возможных решений" – скорейшей естественной смерти Петра. Основания для таких разговоров имеются, потому что 3 июля Петр начинает страдать коликами и сильными головными болями.

Петр никогда не отличался богатырским здоровьем, волнения последних дней на него очень повлияли, по дороге из Кронштадта в Ораниенбаум и во время краткого пребывания в Петергофе он неоднократно падал в обморок – разве нельзя допустить, что его слабый подорванный алкоголем организм окажется не в состоянии справиться со страхом и болезнью? Петр потребовал своего гольштинского врача Людерса. Но гольштинец не имеет не малейшего желания разделять неопределенное время заключения со своим сверженным повелителем, он заявляет, что болезнь носит совершенно невинный характер и прописывает Петру слабительное. Звезда Екатерины, споспешествовавшая до сих пор ее взлету такой неправдоподобной серией счастливых случайностей, отказывает ей в "лучшем из возможных решений".

Екатерина не единственный человек, мечтающий о таком "решении". Те, кто вознесся вместе с нею, кто держится только ею, следовательно, в первую очередь братья Орловы, должны столь же горячо, а может быть, и еще пламеннее желать такого исхода. Орловы никогда не занимались изучением философии и проблемы прав человека, они солдаты и обладают моралью солдат. Человек в их глазах ценен лишь постольку, поскольку он полезен для отечества, а в настоящий момент Екатерина и отечество тождественные понятия. Орловы относятся к смерти чрезвычайно просто: они не боятся ее, не придают ей особого значения. Сегодня ты, а завтра я – вот и все, тут не о чем много разговаривать.

К шести часам вечера 6 июля из Ропши прибывает запыхавшийся гонец и вручает императрице, которая находится, к счастью, только в обществе гетмана Разумовского и Панина, письмо от Алексея Орлова. Оно написано неуклюжей рукой солдата, находящегося к тому же, очевидно, в нетрезвом состоянии, на грязноватом листке серой бумаги.

Письмо гласит:

"Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете… Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князь Федором (Барятинским). Не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принести и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневили тебя и погубили души на век".

В подлинности этого письма сомневаться не приходится. Только Достоевский был бы в состоянии несколькими мрачными штрихами так верно передать душевное смятение пьяного злодея, эту чисто русскую смесь звериной грубости с метафизическим страхом, этот элементарный порыв мучащегося греховного сердца. Письмо безусловно подлинно, подлинен и страх Алексея Орлова перед гневом императрицы, – значит, она не давала поручения убить, хотя бы косвенно. Для каждого светского суда этот грязный серый листок бумаги послужил бы к полному оправданию Екатерины.

Более чем тридцать лет спустя ее сын Павел находит среди ее бумаг это письмо и восклицает:

– Слава Богу, наконец-то разъяснены все мои сомнения: моя мать не была убийцей моего отца!

Она не поручала убить Петра, но хотела его смерти, не могла не хотеть его в том положении, в котором она находилась. Смерти, естественной смерти, как "самого лучшего из всех возможных решений". Ну, а убийства?

Если она и не пыталась ни словом, ни благосклонным взором завербовать услужливую руку, которая осуществила бы ее затаенные мечты, то не играла ли она все же немного в руку Провидению, не дала ли ему случая привести в исполнение свои неисповедимые намерения? Она разлучила Петра с его возлюбленной, единственным искренно ему преданным человеком. Это первое. Второй факт сводится к тому, что Петра на протяжении восьми дней оставляли в Ропше, хотя еще 29 июня, то есть во время государственного переворота, отправлен был курьер в Шлиссельбург, чтобы привести там в порядок комнаты Для сверженного императора.

Вслед первому курьеру был отправлен 30 июня второй, который должен был озаботиться обустройством этих комнат, и 1 июля в Шлиссельбург были действительно доставлены некоторые предметы обстановки. Но потом прошло шесть дней, в течение которых ничего, ровно-таки ничего не было сделано в этом направлении. Ни в одном архиве нельзя найти ни одной строчки, написанной 1 июля и относящейся к переезду Петра в Шлиссельбург.

Это, правда, еще не есть убедительное доказательство: эти шесть дней Екатерина была настолько занята совещаниями, приемами и празднествами, что представляется вполне допустимым, что в суматохе, вызванной необходимостью издания настоятельнейших манифестов, распоряжений и указов, она отложила вопрос об интернировании Петра на потом, на более спокойное время. Это допустимо, хотя в первые дни вопрос о Петре и считался чрезвычайно спешным.

Несомненно, однако, что в отдаленной Ропше "неисповедимому Провидению" гораздо скорее мог представиться случай осуществить свои намерения, чем в тщательно охраняемой Шлиссельбургской крепости.

Как бы то ни было, если даже Екатерина до того момента, как она получила ужасное письмо Алексея Орлова, не имела ни о чем представления и была совершенно неповинна, она становится с этого момента соучастницей, так как скрывает убийство, отрицает его, оставляет безнаказанным.

Могла ли она поступить иначе? Убийца – брат ее любовника. Уж этого одного было бы достаточно, чтобы повергнуть ее как женщину в невероятное душевное смятение. Этому убийце и его братьям она обязана в значительной степени своей короной, уже одно это обстоятельство создавало для нее как для человека величайшие затруднения. Но и помимо этого, помимо соображений частного, личного характера, Орловы были популярнейшими представителями совершенного государственного переворота, вся его подготовка неразрывно связана с именем Орловых. Привлечь к ответственности и покарать Алексея Орлова значило бы вызвать сомнения в непогрешимости героев переворота, вызывать сомнения и насчет самой Екатерины, означало бы открыть доступ волне беспорядков, смятению, беспокойству. Если Орловы держатся только благодаря Екатерине, то и она в данный момент, через восемь дней после переворота, неразрывно связана с популярностью и славой Орловых. Екатерина не может наказать Алексея Орлова по политическим соображениям, совершенно независимо от тех или иных личных моментов.

Екатерине не понадобилось много времени, чтобы осознать это, что бросает темную тень на моральную сторону ее личности и яркий свет на ее прозорливую мудрость. Через полчаса после того, как она получила ужасное письмо, оно уже исчезло в потайном ящике ее письменного стола и вышло оттуда на свет Божий только после ее смерти.

Она отлично понимает, что злые языки будут возлагать вину за убийство Петра на нее, и все же прячет единственный могущий ее оправдать документ, чтобы пощадить Алексея Орлова, она приносит чистоту своей репутации в жертву положению, спокойствию страны.

Час спустя она появляется на официальном приеме, сияющая и веселая, любезная по отношению ко всем, без малейшей тени на светлом ясном челе. Она великолепна и ужасна в этот вечер, ее способность притворяться вызывает в равной мере и восхищение, и ужас. Лишь на следующий день по оглашении официального манифеста о смерти Петра она дает волю своему подавленному настроению.

– Мое отвращение по поводу этой смерти несказанно, – плачет она на плече Дашковой, – это удар, повергающий меня в прах.

Народу сообщается, что Петр волею Божией скончался от припадка геморроидальных колик. Тело его перевозится в Александро-Невскую лавру и выставляется там, дабы народ мог проститься со своим бывшим государем. Наблюдательные и недоверчивые свидетели утверждают, что лицо Петра было черно, как у человека, умершего от апоплексического удара. Они обращают также внимание на то, что руки его, сложенные крестом на груди, – в больших перчатках с отворотами, а шея укутана широкой повязкой. Простому народу эти детали не бросаются в глаза. Он верит словам своей матушки-царицы и в неисповедимые пути Провидения.

Оно и лучше так, без сомнений! Наказание Орлова не воскресило бы Петра, но с первого же момента подорвало бы кредит правления Екатерины, парализовало ее способность работать, могло свести на нет всю ее добрую волю. Для Екатерины и для России это наилучший исход. Но… Но наряду с миром практическим существует еще и мир духовный, мир вечного, неприкосновенного права. И в этом мире Екатерина является, несомненно, виновной.

То, что сделали с Петром, было убийством, мало того – трусливым, безобразным убийством из-за спины, убийством беззащитного, лишенного прав узника. И убийство это не только остается безнаказанным, но убийца и его братья возводятся в графское достоинство и осыпаются знаками отличий. Поступая таким образом с убийцей своего мужа, Екатерина берет это убийство, хотела ли она его или не хотела, на свою совесть.

Но оно никогда не гнетет ее совесть. Никогда не является ей во сне призрак убитого, не ложится кошмаром на ее грудь, никогда не раскаивается она, никогда мучительное сознание вины не обременяет ее души. До самой своей смерти продолжает она быть убежденной в том, что Россия смертью Петра была избавлена от несчастья, а ее правлением осчастливлена. Григорий Орлов, этот грубый суровый солдат, увидит несколько лет спустя в ночь безумия перед своими расширенными от ужаса глазами окровавленный труп Петра, убитого, по всем вероятиям, по его поручению его братом, и в припадке отчаяния станет мазать свое лицо собственными испражнениями.

А Екатерина умрет тридцать лет спустя, смеясь. По ее адресу нельзя сказать ничего более ужасного и вместе с тем более великого, как то, что она взяла на душу отвратительнейшее кровавое преступление и что ее душа оказалась достаточно сильной для того, чтобы спокойно нести эту вину до конца дней.