"Летний вечер, половина одиннадцатого" - читать интересную книгу автора (Дюрас Маргерит)

VII

— Проклятье! — кричит Мария.

Пьер останавливает «Ровер». Жюдит прислушивается, пытается понять. Но все молчат, и она отвлекается на что-то.

— Посмотри еще, — просит Пьер. — Мария, пожалуйста.

Дорога уходит влево, прямо линией сбегает вниз, в долину. Она пока безлюдна.

— Это тот самый проселок, — говорит Мария. — Жнецы еще далеко отсюда, до них метров пятьсот и в одну сторону от дороги, и в другую. Они доберутся до него не раньше вечера. Вот видишь, Клер.

— Конечно, — соглашается Клер.

И Мария вдруг до мелочей узнает эту дорогу, ее плавный, такой плавный изгиб; и именно такой ширины она была, и вот так неповторимо пряталась среди колосьев, и свет, даже свет узнает Мария. Она берется за бутылку коньяка, которая по-прежнему лежит в кармашке. Пьер удерживает ее руку. Мария послушно кладет бутылку на место.

— Он лег в поле, — говорит она, — кажется, там, — и показывает куда-то, но разве найдешь то самое место в океане пшеницы? — Он лег, чтобы дождаться полудня. Но так много времени прошло, где же он теперь?

— Кто? — спрашивает Жюдит.

— Один дядя, — объясняет ей Клер, — который должен был поехать с нами в Мадрид.

Пьер медленно трогает машину с места. Проезжает несколько метров по шоссе, потом, все так же медленно, сворачивает на проселок. Отчетливо видны две колеи от автомобильных колес, переплетенные с другими следами: здесь проехали телеги.

— Колеса «Ровера», — говорит Пьер.

— Ты видишь, видишь, — твердит Мария. — Колосья в полдень, наверно, совсем не дают тени. Он умер от жары.

Жара и правда сильная, очень сильная. Проселок давно высох. Следы колес «Ровера» и телег запечатлелись на нем до следующий грозы.

— Ах, как все глупо, — вздыхает Мария. — Это было здесь. Вот здесь.

Уже немного за полдень, совсем немного.

— Замолчи, Мария, — просит Клер.

— Я молчу.

А огромные цветы на поле выпрямляются, там и сям, на больших прямоугольниках золотистой пшеницы, разделенных такими же проселочными дорогами, которые точно так же полого сбегают в долину. Это жнецы, они смотрят на подъезжающую машину и думают: что это здесь забыли туристы, верно ошиблись на развилке. Встали, прервали работу, и все теперь смотрят на «Ровер».

— Они на нас смотрят, — предостерегает Клер.

— Мы хотим отдохнуть немного в стороне от шоссе, — говорит Пьер, — потому что не спали ночью из-за грозы. В отеле не было свободных комнат, ты ведь помнишь, Клер?

— Помню.

Жюдит тоже смотрит на жнецов. Своей четырехлетней головкой пытается что-то осмыслить. С колен Клер ей хорошо видно все вокруг до самой долины.

Мария вспомнила, точно вспомнила место. Дорога ныряет в ложбинку, жара здесь неподвижна, и каждая клеточка тела становится источником пота.

— Еще метров двадцать. Езжай по следам колес. Я покажу.

Пьер едет дальше. Жнецы по-прежнему стоят и смотрят на машину. Этот проселок никуда не ведет. Это их дорога через их поля. Они с удивительной точностью окружили по периметру большой четырехугольник, в центре которого упал — вот уже семь часов назад — Родриго Паэстра. Они начали жатву внизу, в долине. И постепенно поднимаются к автостраде; к вечеру они доберутся до нее.

Ложбинка углубляется, теперь дорога ниже пшеничного поля. Они не видят больше жнецов, только их головы, головы, застывшие в напряженном внимании.

— Надо остановиться, — говорит Мария.

Пьер останавливается. Жнецы не двинулись с места. Но кто-нибудь из них наверняка подойдет к «Роверу».

Пьер выходит из машины и приветливо машет рукой тем, что стоят ближе всех, — их двое. Идут секунды. И вот один из двоих машет в ответ. Тогда Пьер извлекает из машины Жюдит, поднимает ее на руки, и Жюдит повторяет его жест: здравствуйте! Когда Мария будет потом вспоминать эту сцену, ей покажется, что у Пьера был веселый и беззаботный вид.

В ответ девчушке машут все жнецы. Сначала первые двое, потом, чуть подальше за ними, — три женщины. Они уже не смотрят недоверчиво — они смеются. Смеются, морщась от солнца: эти морщины, как рябь на воде, видны издалека. Они смеются.

Клер осталась в машине. Мария вышла.

— Это невозможно, — говорит она, — ему теперь не выбраться с этого поля.

Пьер показывает рукой вниз, в долину: там стоят телеги. И на склоне, на полдороге между этими телегами и автострадой, — еще несколько телег и лошади.

— Через полчаса, — говорит Пьер, — они уйдут туда, чтобы позавтракать в тени под телегами. И тогда им не будет нас видно за колосьями.

В ответ ему слышится голос из машины.

— Через полчаса мы все умрем от жары. — Это сказала Клер.

Она забрала к себе Жюдит и рассказывает ей сказку, не сводя глаз с Марии и Пьера.

Жнецы снова принялись за работу. Густой от пшеничной пыли воздух поднимается из долины, покалывает горло. Но этот воздух еще благоухает, омытый водами ночной грозы.

— Я пойду посмотрю, — говорит Мария, — надо хотя бы сказать ему, что придется еще подождать, пусть наберется терпения.

Она удаляется медленно, как будто прогуливаясь. И поет на ходу. Пьер ждет ее, стоя на дороге, на самом солнцепеке.

Мария поет ту же самую песню, которую пела за два часа до рассвета, пела для Родриго Паэстры. Один из жнецов слышит ее, поднимает голову: кто их поймет, этих туристов, зачем они остановились здесь, — снова принимается за работу.

Она идет все дальше и дальше, машинально подражая походке Родриго Паэстры — вот таким же неспешным шагом он удалялся от нее в четыре часа утра. Дорога лежит в глубокой ложбинке, и теперь вряд ли кто-нибудь видит Марию. Только Пьер и Клер.

Как, скажите, назвать это время, что открывается перед Марией? Эти стрелки, что показывают надежду с точностью до секунды? Этот обновленный воздух, который вдыхает она? Этот накал, этот сполох пришедшей наконец любви, любви ни к кому в отдельности?

О! Где-то там, в долине, наверное, река катит свои воды, еще пропитанные горячим светом грозы.

Мария не обманулась. Стрелки надежды были точны. Слева от нее пшеница примята. Отсюда ей больше никого не видно. Она снова наедине с ним. Она раздвигает колосья, идет туда. Он там. Спелые колосья так наивно склоняются, пересекаясь над ним. Точно так же склонялись бы они над лежащим камнем.

Он спит.

Телеги, пестреющие яркими одеждами жнецов, которые проехали здесь утром, в лучах восходящего солнца, не разбудили его. Он лежит на том же месте, там же, куда он бросился, упал, как громом пораженный, когда она покинула его. Лежит ничком, ноги как-то странно поджаты, чуть согнутые, так по-детски: они инстинктивно пытались устроиться поудобнее, они не хотели сдаваться беде. Эти ноги, которые несли Родриго Паэстру в его огромной, такой огромной беде, несли его до этого пшеничного поля, шли сами по себе, сильные, не поддавшиеся отчаянию, нашли теперь отдохновение в его сне.

Руки обхватили голову, отдавшись, как и ноги, детскому забвению.

— Родриго Паэстра, — зовет Мария.

Она склоняется к нему. Он спит. Она заберет его во Францию, заберет это большое тело. Она увезет его далеко-далеко, убийцу из грозовой ночи, ее нежданное чудо. Так, значит, он ждал ее. Он поверил тому, что она сказала на рассвете. Ей хочется лечь рядом, прижаться всем телом к его телу, прямо здесь, в золотистой пшенице, чтобы, проснувшись, он сразу узнал хоть что-то из внешнего мира, хотя бы это безымянное и благодарное женское лицо.

— Родриго Паэстра.

Мария зовет его тихо-тихо, нагнувшись над ним, она боится его разбудить, она хочет его разбудить. Пьер и Клер не могут ни видеть ее, ни слышать. Ни даже вообразить.

— Родриго Паэстра, — шепотом повторяет она.

Ей кажется, будто она все еще пьяна, такое это счастье — найти Родриго Паэстру. Она-то думала, что он неблагодарный. А он все это время был здесь, он ждал ее, ее, Марию, в назначенный час. Вот так приходит весна.

Она зовет громче, кричит.

— Родриго Паэстра. Это я. Это я.

Наклоняется еще ниже, снова зовет. Можно приблизить лицо к его лицу, можно не кричать.

И вот тогда, когда она так близко, что может коснуться его, она видит: Родриго Паэстра мертв.

Его открытые глаза смотрят в землю. Темное пятно вокруг головы, на стеблях пшеницы, которое она приняла за его тень — это его кровь. Уже давно это произошло, наверно вскоре после восхода солнца, шесть-семь часов назад. Рядом с головой лежит забыто, словно игрушка, которую ребенок, внезапно провалившись в сон, выпустил из рук, револьвер Родриго Паэстры.

Мария выпрямляется. Выходит из моря пшеницы. Пьер стоит на проселке. Идет ей навстречу. Они смотрят друг на друга.

— Не надо больше ждать, — говорит Мария. — Он мертв.

— Как?

— Наверно, от жары. Все кончено.

Пьер останавливается рядом с Марией. Они смотрят друг другу в глаза и молчат. Мария первой улыбается ему. Вот так — нет, не может этого быть — смотрят они друг на друга уже очень давно.

— Это какой-то бред, — стонет она. — Уезжаем, скорее.

И не движется с места. Пьер отходит от нее, идет туда, где примята пшеница, откуда только что вышла Мария. Вот сейчас он, наверно, склонился над Родриго Паэстрой, как только что она. Что-то долго его нет. Но вот и он, возвращается к Марии. Клер и Жюдит ждут их в машине, притихшие. Мария подбирает колосок, потом другой, держит их в руке, разжимает пальцы, подбирает еще колоски и снова роняет их на землю. Пьер рядом с ней.

— Он застрелился.

— Дурак. Дурак. Не будем больше о нем.

Они так и стоят лицом к лицу посреди проселка. Каждый ждет от другого какого-то слова, которое поставило бы точку на этом происшествии, но не находится такого слова. Наконец Пьер кладет руку на плечо Марии, зовет ее:

— Мария.

Из «Ровера» тоже слышится зов. Ах да, Клер. Она зовет Пьера. Пьер отвечает ей кивком. Они идут к машине.

— А где же дядя? — спрашивает Жюдит.

— Дядя не придет.

Мария открывает заднюю дверцу и просит Клер пересесть вперед. Она хочет быть с Жюдит, на заднем сиденье.

— Он мертв, — тихо произносит Пьер, наклонившись к Клер.

— Как?

— Наверно, солнечный удар.

Он запускает мотор «Ровера» и начинает разворачиваться. Это нелегко. Задние колеса заезжают на обочину: дорога очень узкая. Обернувшись, Пьер видит, как Мария прижала к себе Жюдит и вытирает ее потный лобик. Заботливо, аккуратно, как всегда. Клер на переднем сиденье молчит. Марии виден только ее затылок, красивый затылок, вырисовывающийся на фоне золотистой пшеницы.

Пьеру удалось наконец развернуться. Он едет назад по проселку; пока проселок не кончается, едет очень медленно. Вот и шоссе на Мадрид.

— Что будем делать? — спрашивает Клер.

Никто ей не отвечает.

— Я пить хочу, — хнычет Жюдит.

Вот оно — шоссе на Мадрид. Широкое, прямое как стрела, все так же уходит оно вдаль. А жнецы, наверно, снова стоят среди колосьев, прервав свою работу, но больше не видят их. Пьер снова тормозит и оборачивается к Марии, не говоря ни слова.

— Почему бы, собственно, — произносит она. — Почему бы, собственно, нам не поехать туда, куда мы собирались?

— Двести пятьдесят три километра, — откликается Клер, — ровно двести пятьдесят три. Мы можем добраться туда до темноты.

Пьер трогает машину с места. На большой скорости легче, не так жарко. Ветерок сушит пот на лице, и голова уже не такая тяжелая. Жюдит опять канючит, что ей хочется пить. Они остановятся в ближайшей деревне, обещает Пьер. До нее сорок восемь километров. Жюдит продолжает хныкать. Ей скучно.

— Ей скучно, — говорит Клер.

И еще задолго до деревни дорога вдруг разительно меняется. Шоссе взбирается в гору, но так долго, что ее едва замечаешь. Потом — такой же долгий спуск, и долину сменяет возвышенность, каменистый, лунный пейзаж. Спуск пологий, подъем был куда круче, и снова дорога становится ровной и прямой.

— Это, наверно, уже начинается Кастилия? — спрашивает Клер.

— Наверно, — отвечает Пьер.

Жюдит все всхлипывает: пить.

— Попробуй только заплакать, Жюдит, — ровным голосом произносит Мария, — попробуй только заплакать…

Жюдит плачет.

— Я оставлю тебя на дороге! — Мария срывается на крик. — Если будешь плакать, смотри у меня, Жюдит.

Пьер прибавляет скорость. Еще, еще. За колесами «Ровера» клубятся тучи пыли и мелких камешков. Клер, откинувшись на спинку сиденья, неотрывно смотрит на дорогу.

— Не надо так, мы разобьемся, — говорит она.

Нет больше пшеничных полей. Только камни, груды выбеленных солнцем камней.

Жюдит перестала плакать, притулилась возле матери. Пьер гонит все быстрее и быстрее, будто и не слышал предостережения Клер. Мария молчит.

— Мама, — зовет Жюдит.

— Мы разобьемся, — пророчит Клер.

Пьер и не думает сбавлять скорость. Гонит так, что Жюдит мотает туда-сюда, от спинки сиденья к боку матери. Та одной рукой прижимает ее к себе. Жюдит, съежившись, снова хнычет.

— Пьер, — зовет Клер. — Пьер.

Он чуть сбавляет скорость. Кончается плоскогорье, и дорога опять идет на подъем. Вот и вершина, дорога снова ровная, но спуска не будет. Вдали вздымаются полукружием горы с круглыми макушками. Чем дальше, тем больше видно гор, странны, причудливы их скопления. Они громоздятся друг на друга, они уже подступают со всех сторон, одни лежат на других всей своей тяжестью, теснятся в немыслимой сумятице, белые, а кое-где розоватые или синеватые от обнажившихся сернистых пород под солнцем.

— Мама! — опять кричит Жюдит.

— Ей страшно, — сообщает Клер. — Жюдит страшно.

Пьер еще сбавляет скорость. В зеркальце он видит, как Мария обняла Жюдит, целует ее, и Жюдит наконец улыбается.

Путешествие продолжается, как прежде, будто ничего и не было. Всего десять километров осталось до той деревни, о которой говорил Пьер. Наступает пауза, первая пауза с тех пор, как помчалось галопом время и чувства — это когда они нашли труп Родриго Паэстры среди золотистых колосьев.

— Комнаты, — нарушает молчание Клер. — Не забыть бы заказать их по телефону до вечера. Мы ведь вчера решили, что сделать это не позже трех.

Мария выпускает Жюдит — та уже успокоилась. И Мария снова видит Клер, красоту Клер — как она красива сейчас, красива до слез. Вот она, Клер, ее профиль на фоне неба, на фоне гор, сернисто-синеватых и молочно-белых, которые маячат на горизонте, напоминая о том, что путешествие продолжается и все ближе его конец — сегодня вечером, в Мадриде. Сегодня вечером, Пьер. Она испугалась только что, когда Пьер так гнал, испугалась, что умрет, не дождавшись. Теперь она сидит задумчивая; она дождется вечера в Мадриде, комнаты вечером в Мадриде, она обовьется вокруг Пьера в этой комнате вечером в Мадриде, обнаженная, во влажной жаре гостиничных спален, что стоят закрытыми весь день; сегодня вечером, в Мадриде, пока Мария будет спать одиноким сном, который следует за возлияниями, она дождется, и это ожидание стократ сильнее ее недавнего страха.

Может быть, их уже можно увидеть в этой белизне постели, в Мадриде, сегодня вечером, скрывшихся от всех глаз. Да, можно, но наготы Клер она не видит, она не знает ее.

— Я всегда буду любить тебя, Клер, — говорит Мария.

Клер оборачивается. Она не улыбается Марии.

А Пьер не обернулся. Снова в «Ровере» воцаряется молчание. Никогда еще Клер не раздевалась перед Марией, не показывала ей свою наготу. Сегодня она сделает это для Пьера. Это произойдет вечером, это так же неизбежно, как то, что сядет солнце. Во взгляде Клер Мария прочла исход сегодняшней ночи.

— Жюдит, смотри! — вдруг кричит Пьер.

Это та самая деревня, где он хотел остановиться. Вот она, быстро приближается, так похожая на родной городок Родриго Паэстры. Пьер едет теперь медленно. Как красивы его руки, сжимающие руль, длинные, ловкие, загорелые, не будет сегодня и впредь равных этим гибким и нежным рукам. А Клер все смотрит и смотрит на них.

— А вот и «парадор» — постоялый двор, — говорит Пьер. — Видите: на выезде из деревни.

Деревня уже погружена в послеполуденную дрему. Постоялый двор прячется в сосновом лесу, там, куда показывал Пьер.

Это большой, довольно старый дом, хорошо защищенный от зноя. Под соснами много автомобилей.

Круглая терраса, с которой открывается вид на окрестности, пуста.

Подошел час обеда, а они и не заметили. Все уже едят. Здесь много туристов из отеля «Принсипаль». Они узнают друг друга, здороваются. Клер улыбается какой-то молодой женщине.

— Я хочу есть, — заявляет Жюдит — вот неожиданность.

Залы ресторана — один в центре и четыре по сторонам — переполнены, и в них так прохладно, что вдруг против всяких ожиданий становится покойно и хорошо на душе.

— Ох, как же было жарко, — вздыхает Мария после долгого молчания.

Их усаживают в огороженном закутке, у окна, выходящего на сосновый лес — его видно сквозь шторы, а за ним, параллельно ему, можно разглядеть оливковую рощу. Их разделяет широкая аллея. Жюдит дают воды. Жюдит долго пьет. Все трое смотрят, как она пьет. Напилась наконец.

Мария — между ними, между Клер и Пьером. Они так внимательны к ней. Даже сами заказали для нее мансанилью. Повеселевшая Жюдит уже носится вприпрыжку между их столиком и входом в ресторан. Мария пьет мансанилью, один стаканчик за другим.

— Как хорошо, — говорит она. — Думается мне, я всегда буду пить.

Она пьет. Клер расслабленно откинулась на спинку диванчика и смеется.

— Как ты хочешь, так и будет, Мария.

Она окидывает все вокруг быстрым взглядом, счастливым взглядом. Ресторан полон. Лето, Испания. Запахи пищи, сладкие и пряные, наполняют воздух в этот час, каждый день, и сегодня тоже, густые до тошноты.

— Мне что-то совсем не хочется есть, — сообщает Клер.

— Нам не хочется есть, — подтверждает Мария.

Пьер курит, пьет мансанилью. С самого отъезда он очень молчалив, так долго уже все молчит и молчит между двумя этими женщинами.

Пьер делает заказ: жаренных на решетке лангустинов. Мария заказывает для Жюдит мясо: только, пожалуйста, хорошее, мягкое. Ей обещают именно такое. Жюдит сажают на единственный за столиком стул, положив на него несколько подушек.

— Мы бы заботились о нем, он жил бы у нас, как у Христа за пазухой, — говорит Мария, — и может быть, я полюбила бы его.

— Как знать теперь? — отвечает ей Клер.

Они обе смеются, потом одновременно умолкают, и Мария продолжает пить мансанилью, один стаканчик за другим.

Приносят мясо для Жюдит, вполне приличное мясо. А вскоре приносят и жареных лангустинов и маслины.

Жюдит хорошо кушает.

— Наконец-то, — говорит Пьер, глядя на свою дочурку, — наконец-то у нее появился аппетит.

— Это гроза, — откликается Клер. — С утра она тоже ела с аппетитом.

Жюдит ест сама, как паинька. Мария режет для нее мясо. Она жует и глотает. Мария отрезает еще. Глядя, как хорошо она ест, все трое тоже принимаются за еду. Лангустины свежие, обжигающе горячие, хрустят на зубах и пахнут дымком.

— Ты любишь это, Пьер, — говорит Клер.

Во рту у нее лангустин. Слышно, как ее зубы разгрызают его. Опять она не может совладать со своим желанием. Куда подевалась ее жестокость, она снова красива, она спасена от опасности, которую представлял Родриго Паэстра — живой. Ее голос — чистый мед, когда она спрашивает его — как изменило желание ее голос, — любит ли он это так же, как она.

— Скоро его найдут. — Мария говорит о своем. — Часа через четыре. А сейчас он еще лежит в поле, под колосьями.

— Знаешь, говори об этом, не говори, ничего не изменится, — замечает Клер.

— А мне хочется об этом говорить, — возражает Мария. — Разве нельзя?

— Что ты, — говорит Пьер, — что ты, Мария. Почему же нельзя?

Мария пьет еще. Лангустины здесь самые лучшие в Испании. Мария просит еще порцию. Они съели много, они и не думали, что смогут столько съесть. На Марию навалилась усталость, а Клер, повеселевшая, как Жюдит, расправляется с лангустинами. И он — он тоже ест их.

— Едва начавшись, эта игра была уже проиграна, — продолжает свое Мария. — Когда партия проиграна заранее, что тут говорить, а вы все обсуждаете, осуждаете без конца, без конца.

— Я был бы очень рад спасти Родриго Паэстру, — говорит Пьер, — очень, я готов в этом признаться.

— Это ведь было не от солнца, правда? — спрашивает Клер.

— От солнца, — отвечает Пьер.

Жюдит не хочет больше есть. Она хочет апельсин. Пьер старательно чистит для нее спелый плод. Жюдит завистливым взглядом следит за его руками.

Они тоже больше не хотят есть. Зеленоватая тень просачивается в окна, закрытые ставнями и затянутые шторами. Прохладно. Клер снова откинулась на диванчике в расслабленной позе, подставляя всю себя взгляду Пьера. Он не глядит на нее, но разве может он не замечать ее присутствия? А она смотрит на зашторенные окна, на оливковую рощу за ними, смотрит, не видя ее. Тени раскаленного воздуха пляшут в ее глазах. Неистовой жизни полны ее глаза, переменчивые, как вода. Голубые, как ее платье, темно-синие, подернутые зеленоватой тенью от штор. Что же произошло сегодня утром в отеле, пока Мария спала?

Мария прикрывает глаза, чтобы лучше видеть ее, эту женщину, Клер.

Но она не видит Клер, не видит ничего, только трепещущую неподвижность ее взгляда, устремленного на штору. И вдруг, словно застигнутое врасплох, пристальное внимание Марии прячется, забивается глубоко внутрь ее существа.

Именно в эту минуту Пьер внезапно встает, идет к двери, открывает ее — солнце на миг слепит глаза — и выходит. Идут минуты, прошло десять минут.

— Хоть бы он вернулся.

Клер отвечает неопределенным жестом — она не знает, куда ушел Пьер. Так она и сидит, обернув лицо к двери, упорно отказываясь взглянуть на Марию. Они молчат до тех пор, пока не возвращается Пьер. Он курит сигарету — наверное, зажег ее на террасе.

— Ну и пекло на улице, — говорит он. Жюдит помогают слезть со стула.

— Где ты был, Пьер? — спрашивает Клер.

— На террасе. На шоссе ни души.

В графине осталось еще немного мансанильи. Мария допивает ее.

— Мария, пожалуйста, — просит Пьер.

— Вот теперь я чувствую, что устала, — вздыхает Мария. — Это последнее, больше я не пью.

— Мы ведь не можем ехать по такой жаре, правда, Пьер? — спрашивает Клер.

Она показывает на Жюдит. Жюдит зевает.

— Нет-нет, — говорит Мария. — Ей надо немного поспать. Жюдит хнычет, она не хочет спать. Пьер берет ее на руки и несет укладывать на большой диван, который стоит в густой тени в глубине холла. Жюдит затихает. Пьер возвращается к Марии и Клер. Взгляд Клер неотступно следует за ним, обволакивает его всего, когда он подходит. Он снова усаживается на диванчик. Надо ждать, пока выспится Жюдит.

— Она уже спит, — говорит он — он обернулся и смотрит на свою дочурку.

— Мы увезли бы его во Францию, — твердит свое Мария. — Может быть, он стал бы нам другом. Как знать?

— Никогда уже мы этого не узнаем, — отвечает ей Пьер. И улыбается. — Не пей больше, Мария.