"Если луна принесет мне удачу" - читать интересную книгу автора (Кампаниле Акилле)

Глава XVIII Спасен! – Казнь, окончившаяся ничем – Обычно муж ничего не знает, вопреки наружности – Баттиста лишается чувств

Гостиница, где жила невеста, пребывала в суматохе в связи со свадебными приготовлениями. За ночь прибыло много гостей, и теперь ожидали только Гверрандо, чтобы составить кортеж. А тем временем, поскольку не было известий от доктора Фалькуччо, который должен был выступать свидетелем со стороны невесты, стали поговаривать о том, чтобы найти ему замену. Баттиста впал в необыкновенное волнение. Он выглядывал в окно, надеясь увидеть приезд чертова старикана.

– Подождем еще полчаса, – сказал он. – Скоро прибывает еще один поезд.

Он взял экипаж и приехал на вокзал, когда пассажиры сходили с поезда: перед ним прошли все, он не пропустил ни одного лица в толпе.

Он подождал, пока в поезде не осталось никого; пока не сошел последний пассажир; и продолжал стоять на пустынном перроне. Потом медленно, понурив голову, отправился восвояси.

– Ну как? – спросил его по возвращении дон Танкреди, который попросил поместить себя на подоконник.

– Ничего, – ответил молодой человек в отчаянии. – Есть еще один товарняк на подходе…

– Да при чем тут товарняк! – зашумел старый распутник. – Найдем другого свидетеля.

Солнечный Луч вышел из кареты и заплатил по счетчику. Но кучер потребовал прибавки.

– Лошадь, – сказал он, – неважно себя чувствует, а ради вас ей пришлось изрядно потрудиться. Видите, сколько пены?

– Ты сумасшедший! – сказал Баттиста.

Кучер слез с облучка и загородил ему дорогу.

– Платите! – закричал он, угрожающе размахивая кнутом.

– Негодяй! – примирительным тоном сказал Баттиста, который чувствовал на себе взгляды Эдельвейс, смотревшей в окно.

– Платите! – повторил кучер тоном, не допускавшим возражений.

И щелкнул кнутом над головой нашего героя. Эдельвейс испугалась.

– Дайте ему пару пощечин! – закричал дон Танкреди Баттисте, который проворно пятился.

Кучер поднял кнут, чтобы ударить. Но в этот момент появился крупный и толстый мужчина, который схватил за руку грубияна-возничего, свирепо на него глядя:

– Стой, – сказал он. – Этот господин со мной.

Он был из тех, с которыми не спорят; жуткий тип. Кучер слегка приподнял шляпу, влез на козлы, натянул поводья и тронулся мелкой рысью.

– Отлично! – сказал дон Танкреди, в то время как присутствовавшие хлопали в ладоши.

– Сердце юноши в теле атлета! – пробормотал Баттиста, бледный от волнения. Он поблагодарил и собирался войти в гостиницу. Но здоровяк его остановил.

– Как, – сказал он, – вы уходите просто так?

– А как же мне еще уходить? – воскликнул Баттиста.

– Не знаю, – ответил тот.

И уставил в далекое море задумчивый и мечтательный взгляд.

Баттиста снова попытался пройти в гостиницу. Тогда здоровяк вышел из своей задумчивости и сказал:

– Я же вас защитил.

– И что?

– С вас десять лир.

– Я думал, – сказал Баттиста, – что вы это сделали из благородных побуждений. Как бы то ни было, вот…

Он достал кошелек. Но, посмотрев внимательнее на незнакомца, не смог удержаться от изумленного восклицания:

– Джеппи! – закричал он.

– О, – сказал здоровяк, явно растроганный, – это вы?

Он отказался от десяти лир и снял фуражку. То был Громила Джеппи или Похититель Спасательных Поясов, бывший горный разбойник.

– Я многим вам обязан, – сказал он. – Помните, однажды ночью, посреди леса, в котором я разбойничал, вы призвали меня бросить гнусную жизнь и заняться трудом?

– Еще как помню! – пробормотал Баттиста.

– Так вот, – продолжал тот, – я последовал вашему совету. Тружусь.

– И как, доволен? – спросил Баттиста. – Хорошо зарабатываешь?

– По правде сказать, – ответил бывший разбойник, – прежде зарабатывал больше. Зато теперь я честный гражданин и примерный отец семейства. А это очень и очень утешает!

– Молодец! – закричал с подоконника дон Танкреди. – Жаль, что я не могу похлопать вас по плечу.

– Очень рад за тебя, – сказал Баттиста. – Это делает тебе честь.

Как и бывший бандит, он был поневоле растроган. Он с приязнью посмотрел на здоровяка и спросил:

– А что у тебя за работа?

Джеппи гордо поднял голову.

– Да вы же видели, – сказал он. – Я защищаю пассажиров от завышенных запросов кучеров. Каждый акт защиты стоит десять лир, из которых пять причитаются мне.

– А остальные пять? – спросил дон Танкреди.

– Остальные пять идут кучеру, с которым у меня договор, – объяснил раскаявшийся бандит.

Баттиста был несколько удивлен, что Джеппи выбрал для своего исправления такую странную профессию. Он спросил:

– Ну а если пассажир, вместо того чтобы испугаться, надает кучеру пинков, что я и собирался сделать?

Здоровяк не стал разоблачать ложь молодого человека.

– В этом случае, – сказал он, – я защищаю кучера и зарабатываю одну лиру. Но так не бывает почти никогда. Например, вчера вечером вышла стычка с одной любовной парочкой, которая каталась в свое удовольствие.

– Интересно, интересно! – закричал с подоконника дон Танкреди, падкий до пикантных историй.

– Похоже, – сказал Джеппи, – та парочка вела себя несколько вызывающе, так что кучер в какой-то момент потребовал прибавки, угрожая репрессиями и кнутом. Но тут вмешался я и, как следует защитив…

– Ты заработал десять лир, – сказал дон Танкреди.

– Нет, – сказал бандит. – Этот негодяй, любовник, попользовавшись моей защитой, смылся. Но попадись он мне опять, я его сотру в порошок.

Он попрощался и ушел.

Гверрандо проснулся поздно, проведя свою последнюю холостяцкую ночь. Он быстро оделся и вышел из номера. Увидев его во фраке и цилиндре, швейцар гостиницы спросил:

– И куда это молодой синьор направляется?

– На свадьбу.

– Это всегда такая скука.

– А особенно если учесть, что жених – это я.

Когда подошел жених, составился кортеж. Во главе его шла Эдельвейс в белом платье.

– Как же так? – спрашивал кто-то. – Невеста одна?

А другой говорил:

– Смотрите, смотрите! У невесты на рукаве платья пятнышко.

Этим пятнышком был дон Танкреди.

– Что доктор Фалькуччо? – в последний раз спросил Солнечный Луч, совсем потеряв надежду.

– Никаких известий, – ответил дон Танкреди.

Кортеж тронулся.

Карета, запряженная четверкой лошадей, увешанных бубенцами, украшенных флажками и покрытых красными попонами, остановилась у городских ворот, среди шумной толпы простонародья. Лысый старик с белоснежной бородой встал с облучка, разложил вокруг себя флаконы, бутылочки, плитки шоколада и пестрые коврики и затрубил в горн. Когда он увидел, что вокруг экипажа собралась большая толпа, он достал прекрасную золотую авторучку и показал ее изумленному народу.

– Ваши превосходительства, дамы и господа, – сказал он, – офицеры, унтер-офицеры и солдаты, простые военнослужащие, моряки и летчики, уважаемая публика и славный гарнизон! Конечно же, у всех вас есть писчее перо, но кто из вас хоть раз не мечтал когда-нибудь обладать одной из этих прекрасных авторучек, которые позволяют превращать мысль в орфографические знаки, не нуждаясь в том, чтобы макать перо в чернила? Так вот, господа, посмотрите на эту ручку: она самой лучшей марки, пишет изумительно, не сажает клякс, расходует мало чернил, не царапает бумагу. У этой ручки гарантия на десять лет. Вот эта ручка, которую вы сейчас видите, – она из Парижа. Если вы зайдете в любой магазин, у вас за такую попросят минимум триста лир. Так вот, господа, я ее вам не продам за триста лир. Не продам я ее вам и за двести лир, и даже за сто. Эта ручка, господа, продается на вес золота. Но я не какой-нибудь спекулянт и не из тех мошенников, которые окручивают простаков своей болтовней. Эту ручку я вам не продам за семьдесят пять лир, ни за пятьдесят, ни за сорок, ни за тридцать, и даже ни за жалкую сумму в двадцать лир.

Старик отер пот, обильно стекавший у него со лба, и продолжил:

– Я вижу, многие из вас уже тянутся к кошелькам, думая, что я уступлю эту ручку за смешную цену в пятнадцать лир. Нет, господа. Я не прошу даже и десяти лир, даже пяти. Господа, что такое для вас две с половиной лиры? Ерунда. Но я не продам ее вам за две с половиной лиры, и не за две, и не за одну.

Старик заговорил громче, а ручку поднял выше, в то время как окружающие, число которых выросло, толкались локтями и спорили за право первым претендовать на приобретение прекрасного предмета.

– Внимание, господа! – сказал старик. – Я не продам ее вам и за пятьдесят чентезимо, и за двадцать пять, и за двадцать, и за десять. Я не продам ее вам даже за один сольдо, и не отдам ее даром, потому что, господа, эта ручка моя, и я оставлю ее себе!

Он хлестнул лошадей, и карета рванула галопом, под веселый звон бубенцов и свист возмущенной толпы.

Свадебный кортеж прошел лишь несколько шагов по дороге вдоль моря, когда Громила Джеппи, наблюдавший за ним издали, налетел, как коршун, схватил Гверрандо за воротник и закричал:

– Сейчас вам от меня не удрать!

– Да кто вы такой? – зашумел жених. – Я вас не знаю.

– А-а! – проревел бандит. – Так вы меня теперь не знаете? А ведь я вас защитил.

– Как? – воскликнул дон Танкреди. – Та самая вызывающая вчерашняя парочка?…

– Вот этот самый хлыщ с одной дамой! – сказал Джеппи. – И не желает платить.

– О негодяй! – закричал дон Танкреди.

– Мерзавец! – сказал Баттиста.

– Черт возьми, – сказал ему Гверрандо, – как вы узнали?

Дон Танкреди был вне себя, насколько это ему позволяли его малые размеры.

– И это накануне свадьбы, – повторял он, – накануне свадьбы.

Цвет лица Гверрандо сделался землистым. Кортеж застыл на месте.

– Идите! – кричали те, кто стоял сзади и не понимал, в чем причина внезапной остановки. Гости выглядывали из карет.

– Что случилось? – спрашивали они.

– Вперед! – кричал кто-то.

– Одну минутку, – сказал Филиппо, свидетель жениха, – тут надо выяснить один вопрос чрезвычайной важности.

Он сделал знак всем замолчать и повернулся к Гверрандо.

– Ты любовник моей жены! – закричал он.

Гверрандо не стушевался.

– Но я, – сказал он, – думал, что ты это знаешь.

– О негодяй! – заверещал Филиппо.

– Рассудим здраво, – сказал Гверрандо. – Иногда я видел, что ты знаешь все и молчишь; другие разы я был готов поклясться, что ты ничего не подозреваешь. Но потом я думал: «Не может быть, чтобы он ничего не знал; как он может объяснить мою привязанность к их дому, симпатию своей жены ко мне, мои бесконечные сидения? Или он думает, что я хожу ради него?» А потом думал так: «Не может быть, чтобы он знал; для чего ему терпеть такое положение?» Иногда мне казалось, что я вижу ироничную усмешку на твоем лице, и тогда я говорил себе: «Да он циник, которому все известно и на все наплевать; более того, я ему оказываю услугу». И тогда мне самому почти хотелось быть циником и насмешливо подмигивать, чтобы дать тебе понять: я прекрасно вижу, что тебе все известно. А иной раз мне казалось, что ты смотришь на меня враждебно, и тогда я думал: «Наверное, он что-то подозревает, но полной уверенности у него нет». И под твоим испытующим взглядом я был готов провалиться. В таких сомнениях я провел много тоскливых часов.

– Но ведь я, – простонал Филиппо, – не знал!

Это была правда. Дело в том, что почти всегда муж ничего даже отдаленно не подозревает. Он думает, что любовник приходит к нему, а жена его радушно встречает, потому что он друг мужа. Вокруг мужа все знают всё: друзья, знакомые, родственники, коллеги, прислуга. Говорят открыто, когда мужа нет, хотя все уверены, что муж все знает. Но муж – единственный человек, который не знает ничего, он как слепец, и в разговорах об этом деле, раздающихся вокруг него, он выступает невольным героем всеобщих сплетен.

– От тебя я такого никогда не ожидал! – воскликнул Филиппо.

– Если бы я знал, что ты это так воспримешь…

Филиппо сделал знак замолчать. Обхватив голову руками, он заплакал, как молочный теленок. У Гверрандо болезненно сжималось сердце, он охотно утешил бы друга, если бы не был самой неподходящей для этого персоной. Ибо он был искренне привязан к Филиппо. Он так ему и сказал. Муж его любовницы посмотрел на него сквозь слезы.

– Все кончено, все кончено! – простонал он.

Да. Это было самое печальное: все было кончено также и между двумя мужчинами. И насколько же ценнее была дружба Филиппо, чем любовь коварной Сусанны! А теперь все было кончено: игры в карты по вечерам, задушевные беседы мужчин, которые так понимали друг друга, ужины вместе, шутки, поездки. Гверрандо выразил искреннее сострадание Филиппо и свое сожаление, что их дружбе пришел конец.

– Ты сам этого захотел! – сказал Филиппо, продолжая плакать. – Теперь уже ничего не поправить.

– Почему? – сказал Гверрандо. – Это же зависит только от нас.

Филиппо ответил ему испепеляющим взглядом.

– А ты не думаешь, – ответил он, – что все меня засмеют? Нельзя, нельзя.

И снова заплакал.

– Давай встречаться тайком, – сказал Гверрандо, – будем назначать свидания в уединенных местах, о которых никто не знает. У меня есть квартирка.

– Замолчи! – сказал старик.

– Нет, Филиппо, – нежно сказал Гверрандо, – ты должен понять меня и мое искреннее желание загладить вину. – В утешение он сказал: – Я подозреваю, что эта женщина изменила и мне.

Филиппо издал стон: из сострадания к преданному другу? От страдания, услышав новость о новой измене своей жены?

Это осталось неизвестным.

Он сказал только:

– Я выгоню ее из дому.

– Спасибо, – пробормотал Гверрандо.

– Более того, – продолжал Филиппо, – я ее убью.

– Да нет, – сказал Гверрандо, – зачем убивать?

– Ладно, – сказал старик, – убивать не буду.

Он немного успокоился.

– А сейчас, – сказал он, – я должен признаться тебе кое в чем, что тебя посмешит. Когда я тебе сказал: «Ты любовник моей жены»…

– Ну и?

– Я пошутил.

– Дурацкие шутки! – закричал Гверрандо. – Видишь? Видишь, что бывает, когда так шутят? В следующий раз шути осторожней!

Он робко посмотрел на друга.

– Тогда, – сказал он, – если ты прогонишь жену, могу я и дальше приходить к тебе домой? Мы сможем продолжать наши вечерние игры?

Филиппо был весь в сомнениях. Но соблазн велик. Вдруг он решился. Он протянул руку Гверрандо.

– Ладно, – пробормотал он вполголоса, – но при одном условии.

– Послушаем.

– Чтобы никто об этом не знал.

– Никто ничего и никогда не узнает, – прошептал Гверрандо, – клянусь. Мы сделаем так, что никто не будет знать.

– Смотри не опозорь меня, – сказал старик, – тут речь идет о моей чести. Я требую величайшей секретности.

– Филиппо, – торжественно сказал Гверрандо, – я же джентльмен.

– И особенно, – добавил Филиппо, подняв указательный палец, – чтобы не знала моя жена.

Гверрандо представился нежный и жестокий облик женщины: облачко грусти набежало на его глаза, и на мгновение он почувствовал укол совести и комок в горле.

– Она не должна узнать никогда, – пробормотал он, глядя в пустоту. – Ломая комедию, он громко произнес: – Я уеду. Поеду в Париж. Надеюсь, что море там спокойное.

– Да что ты такое говоришь? – пробормотал Филиппо, дернув его за пиджак. – В Париже нет моря.

– Тогда, – сказал Гверрандо громко, чтобы все его слышали, – надеюсь, что оно будет спокойным к моему возвращению.

Они попрощались со всеми и быстро удалились.

– Поехали! – кричали участники кортежа, – поехали!

– Куда же нам ехать, – сказал дон Танкреди, – если жениха больше нет?

В этот момент в конце улицы показался столб пыли под солнцем; карета, запряженная четверкой лошадей, украшенных флажками и покрытых красными попонами, приближалась галопом, под звон бубенцов и щелканье хлыста.

Когда карета оказалась рядом, в ней стал виден небольшого роста человек с лысой головой, блестящей на солнце, который размахивал руками, крича:

– Стойте, стойте!

– Фалькуччо! – крикнул Баттиста.

И лишился чувств.