Пола Сторидж Лазурный берег или Поющие в терновнике 3

I. ОКСФОРД Джастина

Джастина проснулась, как и всегда, довольно рано: часов в семь.

Она не могла точно сказать, как именно вчера заснула – запомнила только свое вечернее состояние: темная комната, приглушенная приятная музыка (кажется, это был «Браденбургский концерт» Баха, столь часто звучавший в их доме в последнее время), переливающиеся легато струнных, тихо льющийся откуда-то из-за неплотно прикрытой двери, из кабинета Лиона, такой же приглушенный свет матово-зеленоватого ночника, иссиня-чернильное небо с крупными мохнатыми звездами за высоким стрельчатым окном, обычные слова мужа перед сном: «Спокойной ночи, дорогая…» и состояние полнейшего умиротворения…

Теперь она лежала не открывая глаз, пока еще была возможность задержать убегающий сон.

Но этот сон медленно и неотвратимо уплывал куда-то вдаль, очень далеко, а куда – она и сама не могла определить, да и незачем было это делать; очертания его незаметно расплывались, делались какими-то незавершенными, округлыми, будто бы в зыбком тумане, и в конце-концов от него осталось лишь какое-то невнятное, неясное, но такое щемящее и тоскливое чувство, в котором он растворился и исчез окончательно. Когда и чувство это стало понемногу рассеиваться. За мгновение до того, как оно совершенно исчезло, Джастина окончательно проснулась и устремила быстрый взгляд в направлении окна.

Сквозь щели жалюзи в спальню просеивался бледно-молочный свет.

И Джастина, скорее чисто автоматически, чем осознанно, по своей старой актерской привычке все и везде подмечать, приподнявшись на локте, приподняла жалюзи и посмотрела на мокрую от дождя улицу.

Влажный булыжник, фонарь напротив окна, который несмотря на светлое время, был еще зажжен, редкие прохожие в плащах с поднятыми воротниками.

По центру улицы, поднимая веер брызг, пронеслась какая-то спортивная машина.

Прохожие без зонтиков – лишь некоторые держат их в руках…

Значит, дождь уже кончился.

Хоть это радует…

Наверное, теперь по всей Англии погода хмурая и туманная, как и обычно в такое время года, и не только тут, в Оксфорде…

Хотя Лион уверял, что туман и дожди в Англии случаются не чаще, чем где-нибудь на материке, почти все это время, что они живут здесь, в этом университетском городе, погода одна и та же…

Впрочем, что такое типично английская погода, Джастина прекрасно знала и без него – она ведь много раз бывала в Лондоне, она жила тут, играя на сцене то Офелию, то леди Макбет, то Дездемону, то Клеопатру…

Кого она только не играла!

Наверняка, теперь она и сама не смогла бы так с ходу, сразу перечислить все роли, которые она исполняла на подмостках английских театров…

Из полуоткрытого окна внезапно подул легкий, но свежий ветерок.

Джастина поежилась.

Да, хотя дождя уже нет, погода все-таки не радует…

А ведь именно сегодня ей предстоит столько важных и весьма неотложных дел – так много, что и вспоминать обо всех и не хочется…

Джастина вновь поежилась, натянула одеяло почти до самого подбородка и закрыла глаза.

Бр-р-р…

Так не хочется выходить на улицу…

Девушка прикрыла глаза и поджала ноги – ступни почему-то начали мерзнуть.

Конечно, Лион будет утверждать, что погода испортилась исключительно потому, что вчера так страшно парило, а не потому, что тут, на островах девять дней из десяти – пасмурные…

Что ж, хорошо, пусть будет так: Лион, наверное, прав…

Как, впрочем, и всегда.

И она приоткрыла веки – ей сразу же бросился в глаза полосатый свет из окна, льющийся сквозь светло-салатовыми жалюзи.

Нет, ничего не поделаешь – как бы тебе ни хотелось продолжить свое блаженное состояние под теплым одеялом лебяжьего пуха, как бы ни приятно было лежать в кровати, но вставать все-таки придется…

Джастина, все так же не открывая глаз, медленно, ласково провела рукой по покрывалу, которым была застлана кровать Лиона.

Кровать, как и полагается, была очень аккуратно застелена. (Как-то однажды Лион с непонятным смущением признался, что страсть к аккуратности проявлялась у него еще с тех времен, когда он служил в вермахте; скорее всего, это было проявлением чисто немецкой педантичности).

Простыня, подушки и перина были идеально уложены и накрыты шелковым покрывалом.

Да, что ни говори, а национальный характер – великая вещь; если немец педантичен, то он педантичен абсолютно во всем: от важных дел до таких мелочей, как уборка кровати…

За все время совместной жизни Джастина еще ни разу не видела, чтобы Лион поставил свою обувь не носок к носку, каблук к каблуку, а как-нибудь иначе…

Немец есть немец.

«Педантичная немецкая колбаса в кожаном пальто», – как однажды полушутя-полусерьезно в сердцах обозвала его Джастина.

Но в глубине души она гордилась его обязательностью и даже чуточку завидовала ему.

Прежде чем убрать озябшую руку и вновь спрятать ее вместе с оголившимся плечом под толстое одеяло, она почему-то еще раз провела рукой по мягкому, немного скользкому, такому приятному на ощупь и такому прохладному в это утро шелку – как бы окончательно удостоверившись, что теперь она совсем проснулась, что день начался, и что ей все-таки придется вставать…

Тонкая ночная сорочка задралась у нее выше бедер, свернувшись на животе неприятным комком. Да, вновь, которую уже ночь подряд, она спала тревожно и беспокойно, ворочаясь во сне.

Правая рука прижималась к теплому и гладкому телу, а кончики пальцев поглаживали нежный пушок внизу живота.

Невольно ей припомнилась какая-то куртуазная, игриво-галантная французская картина времен рококо; затем пришла на ум «Обнаженная маха» Гойи, затем – «Капричос» того же Гойи…

Непонятно, почему припомнилась фраза-подзаголовок к одному из офортов: «Удивительно! Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на краю гибели. Ничего тут не поделаешь. Все погибнут».

– Все погибнут, – тихо-тихо, непонятно к кому обращаясь, проговорила она.

Теперь в этой фразе ей чудился какой-то непонятный, но зловещий смысл.

Элен…

Барбара…

Нет, лучше не думать об этом – ведь бедных девочек все равно уже не вернуть!

В это пасмурное утро ей так некстати лезли в голову разные мысли; но, возвратившись к тому, с чего началась цепочка ее утренних размышлений, она вновь вернулась к офортам Гойи и его «Обнаженной махе», потом – ко всем известным ей картинам старых мастеров, где были изображены прекрасные обнаженные женщины, и почему-то подумала, что в современном театре уже не считается зазорным играть «без всего».

Актеры утеряли самое главное – чувство стыда, за чувство совестливости за то, что во все времена называлось «лицедейством» – вещь, по сути своей, глубоко греховную…

Актерам наплевать…

Многие из тех, кто действительно считает себя истинными жрецами искусства, попали в театр случайно – так же, как могли бы опасть в хозяева какого-нибудь «МакДонлдаса», содержатели футбольного или теннисного тотализатора или в перекупщики краденого.

У многих из них никогда не было стыда за свой жест, за свою мимику, не было столь знакомого каждому актеру стыда лица и тела. И наверное среди них немало тех, кто способен был бы выбежать из театра голышом, если бы не констебль – единственный человек, которого они боялись и уважали в своей презренной жизни…

Лишь бы на их спектакли ходили…

Джастина, поправив подушку, потянулась рукой к жалюзи и прикрыла их.

Вот во времена моей молодости…

Нет, так действительно можно превратиться в старую брюзгу – какое ей дело до того, как теперь играют в современном театре?!

Действительно…

Джастина, перевернувшись на другой бок, еще немного полежала – в спальне было довольно прохладно, и поэтому ей не хотелось вставать. Она опустила сорочку и непонятно почему подумала: «Странно, такая тонкая материя, а как греет…»

Она пролежала несколько минут, ни о чем не думать, вспоминая если не содержание, то хотя бы атмосферу, ауру своего недавнего сна, но этого ей не удалось. Затем она вновь прислушалась к тишине за полураскрытым окном и погрузилась, словно спасаясь бегством от действительности, в новый сон, прежде чем успела уловить что-нибудь снаружи…

Но когда она пробудилась вновь, уже нельзя было отрицать, что утро стояло далеко не раннее…

Для человека, который лишь слабыми, заметными только для него самого узами связан с тем, что он сам и другие называют повседневной жизнью, утреннее вставание – всегда мука.

Вот и у Джастины, которая теперь ощутила всю неизбежность наступления дня, внезапно разыгралась мигрень. Боль началась где-то сзади, в затылочной части.

Переплетя пальцы, она обхватила голову ладонями, и когда руки ее погрузились в мягкие волосы, а тонкие их пряди заструились под пальцами, она на какой-то миг позабыла даже о головной боли. Осторожно, словно боясь сделать себе еще больней, Джастина нащупала место, где ныло; тупая боль возникала сразу за ушами и разливалась до завитков на затылке.

Это было знакомо; иногда во время театральных репетиций ей бывало так плохо, что все плыло перед глазами…

С внезапной решимостью Джастина откинула прочь одеяло, села, сунула ноги в мягкие домашние тапочки, немного приподняла жалюзи и с помощью карманного зеркальца, лежавшего на трюмо, попыталась было рассмотреть в настенном зеркале изболевшийся затылок.

Все, достаточно, Джастина.

Надо быть твердой, надо вставать.

У тебя очень много дел, и если ты не сделаешь их, то их не сделает никто.

Даже Лион.

Ведь он, при всем своем желании, вряд ли сможет заменить тебя… Ну, хотя бы, на сегодняшней репетиции Шекспира в студенческой студии.

Кстати, о чем же он вчера вечером хотел поговорить со мной?

Кажется, у него было какое-то предложение – какое же, интересно?

Не исключено, что сейчас за завтраком он продолжит вчерашнюю беседу…

Но что же там так сильно болит? Определить невозможно.

Как бы то ни было, а о мигрени надо попытаться забыть – хотя бы на время.

Как, впрочем, и о многом…

Она поворачивала голову вправо и влево, словно пытаясь таким образом отогнать боль, обмануть ее, и позвонки на худенькой шее явственно проступали под кожей.

Неожиданно взгляд ее застыл.

Любая женщина, едва увидев свое отражение и найдя его недурным, способна быстро забыть обо всем – даже о такой неприятности, как головная боль.

Что поделаешь – так уж устроена женщина, такой ее создал Господь!

Любая женщина, удостоверившись в своей неотразимости, способна забыть о неприятностях, любая…

А тем более – такая, как Джастина…

Она поднялась с кровати и окинула свое отражение в полный рост – и, видимо, осталась весьма довольна собой.

Подойдя поближе к зеркалу, Джастина едва заметно улыбнулась.

Нет, все-таки я еще не так стара – хотя и не молодая – что скрывать!

У меня очень красивая тонкая шея, и почти без морщин…

Да и покатые плечи, в свое время сводившие с ума мужчин, между прочим, тоже еще хороши…

Очень даже хороши…

«Впрочем, – нарочито-тяжело вздохнула она, – а что во всем в этом толку?»

Я ведь уже далеко не та Джастина, которой все восторгались…

Да, я знаю, что по-прежнему недурна собой, несмотря ни на что…

А кто, кроме Лиона, это оценит?

Впрочем, что значит – «кто, кроме Лиона»?

Разве этого недостаточно?

Одевшись, Джастина, очень недовольная собой и тем, что свое утро она начала с таких несуразных мыслей, пошла на кухню и принялась взбивать омлет…

Да, после тех трагических событий, повлекших за собой внезапную смерть Элен и Барбары, прошло больше двух лет.

И Джастина, и Лион долгое время были в шоке – в одночасье потерять двоих детей – такое не каждый выдержит.

О, сколько было всего – слез, выплаканных и невыплаканных, истерик, переживаний!

Сколько кошмарных бессонных ночей провели они, сколько раз вынимали из шкафа старый альбом с семейными фотографиями, чтобы еще и еще раз посмотреть, какими были они – Элен и Барбара…

Вот Элен делает свои первые шаги; вот Барбара играет в мяч; вот они идут в школу, вот…

И Лион, чтобы не давать жене лишнего повода для расстройства, спрятал детские фотографии подальше, туда, где она не смогла бы их обнаружить.

Он, в отличие от Джастины, мужественно перенес это страшное потрясение – правда, спустя полгода после смерти Барбары врачи обнаружили у него болезнь сердца; Джастина ни на минуту не сомневалась, что болезнь эта – результат его переживаний.

Именно тогда один из старинных друзей Джастины предложил им переселиться с материка на Британские острова, в знаменитый университетский центр Оксфорд, где Джастине совершенно неожиданно поступило довольно заманчивое предложение заняться студенческой театральной студией.

– Все равно, что делать, – сказала она Лиону, – только бы не думать…

И тут она осеклась; впрочем, можно было и не продолжать: Лион и без того прекрасно понял, что именно имела в виду Джастина…

– Но ведь ты не будешь больше блистать на сцене, – заметил Лион, – тобой не будут больше восхищаться, Джастина…

– А разве это – самое главное в жизни? – с едва уловимой усмешкой спросила она. – Кроме того, я и так немало повидала славы… От всего надо отдыхать – в том числе, и от популярности…

– А если тебе не понравится эта работа? – настаивал Лион.

– Я не понимаю твоего вопроса…

– Одно дело – когда ты играешь на сцене, на прославленных театральных подмостках… И совсем иное – когда работаешь с людьми, тем более – с непрофессионалами, со студентами, и твоя работа, так сказать, остается «за кадром»…

– Во всяком случае, – ответила Джастина, – мне будет интересна эта работа… Я еще ни разу серьезно не пробовала себя в качестве режиссера…

Лион замолчал, поняв, что Джастина решила, и все дальнейшие разговоры будут бесполезны. Он только сказал ей тогда:

– Заметь, я ведь отговариваю тебя…

– Но зачем?

– Чтобы тебе не пришлось потом пожалеть…

– Я никогда ни о чем не жалею, – серьезно ответила Джастина, – и тебе не следовало бы говорить мне подобное…

Лион тогда только несказанно удивился и спросил:

– Почему?

– Ты ведь знаешь, что иногда мне недостает уверенности в себе…

– Ну, и…

– И если ты сеешь в моей душе сомнение, если ты считаешь, что новое поприще мне не подойдет…

На что он, протестующе замахав руками, произнес:

– Что ты, что ты! Если кто-нибудь и уверен в тебе, так это я…

Так, совершенно неожиданно для себя, они очутились в этом старинном университетском городке с нарочито-традиционным укладом жизни – он сразу же, с первого взгляда понравился и Джастине, и Лиону.

По утрам Джастина, наскоро позавтракав, отправлялась в город – чаще всего, на своем маленьком «фиате-уно», который она в шутку называла «тележкой для покупок»; впрочем, серьезные покупки в универсальных магазинах она делала очень редко – куда чаще ловила себя на мысли, что ту или иную вещь неплохо было бы купить ее девочкам…

Джастина вновь и вновь гнала от себя эти мысли; во всяком случае, она хотела не думать о безвременно погибших дочерях…

Да-да, умом понимала, что ни Барбару, ни Элен уже не вернуть, однако одно дело – воспринимать вещи и ситуации умозрительно, а совсем другое – свыкнуться с невосполнимостью потери…

И теперь им с Лионом придется коротать старость в одиночестве…

Наверное, таков их удел.

Как-то раз Лион оборонил фразу, над смыслом которой Джастина потом целый день ломала голову:

– Наша жизнь – это наказание за грехи… За грехи?

Наверное, так.

Муж обычно оказывался прав – всегда и во всем; Джастина уже перестала подвергать многие его соображения сомнениям, как это было раньше.

Значит, за грехи…

Но за какие же?

И разве в жизни нет ничего такого, чего бы нельзя было исправить – хотя бы косвенно?

Но вот вчера за поздним ужином Лион, словно бы уловив ход мыслей Джастины, совершенно неожиданно завел разговор:

– Знаешь что… Мы ведь уже немолоды, и кто знает – сколько нам еще осталось? Может быть, лет десять, а может… Нам надо подумать о том, что мы оставим после себя… Да, Джастина, пришло время подводить итоги… незаметно, кажется но – пришло…

– О чем это ты?

– Я говорю – надо подумать о том, что мы оставим в мире вместо…

И Лион осекся, опустив голову.

Фраза Лиона прозвучало столь внезапно и неожиданно, что Джастина, поперхнувшись, не сразу смогла ответить ему.

А он тем временем продолжал:

– Все, что казалось мне раньше таким важным – то, что я имею какое-то отношение к европейской политике, то, что я достиг на этом поприще немалого, в конце концов даже то, что я – важный государственный чиновник, – вздохнул Лион, – теперь выглядит пустячным и никчемным… Время идет, мы стареем… И знаешь, что, милая?

Она прищурилась.

– Что же?

– Я все чаще и чаще начинаю задумываться над смыслом жизни, – продолжил он.

Едва заметно улыбнувшись, она поинтересовалась у мужа:

– С точки зрения herzchen, как ты всегда любил выражаться – не так ли?

Она употребила его любимое немецкое словечко, которое в первые дни их знакомства так умиляло ее…

Herzchen…

Звучит немного приподнято-романтично – и почему-то в памяти сразу же в памяти воскрешаются Гейне, Шиллер, Гофман, «Буря и натиск»…

Лион ответил почти с обидой:

– О, только не надо иронизировать… Я ведь хочу поговорить с тобой об очень серьезных вещах…

– Не сомневаюсь.

– И ты готова выслушать меня? Примирительно погладив мужа по безукоризненно выбритой щеке, Джастина произнесла:

– Ну конечно… Конечно же, мой дорогой. Я согласна выслушать все, что ты скажешь… И я заранее на все согласна.

– Я говорю, – продолжал Лион все так же смущенно, – я говорю, что мы обязаны исполнить все, предначертанное нам Господом нашим…

– То есть? – поинтересовалась Джастина, медленно поднимая глаза на мужа.

– Мы несовершенны, однако, по мере сил своих, должны стремиться к совершенству…

Лион не любил выспренних выражений – они претили ему, казались ненужными, неуместными – особенно, когда речь шла о серьезных вещах; однако, не всегда находя в себе силы найти простые и безыскусные слова для выражения своих мыслей, он часто прибегал в обыденной речи к формам книжным, сложным, тяжеловесным…

И очень стыдился этого – ему было неудобно прежде всего перед самим собой.

Джастина, с нескрываемым интересом посмотрев на мужа, переспросила:

– К совершенству?

Он коротко кивнул.

– Да.

– А что такое совершенство?

И Лион с типично немецкой пунктуальностью принялся объяснять:

– Мировая человеческая мудрость не дает как правило одинаковых правил для всех; она только указывает тот уровень, к которому следует приближаться, то же и в данном вопросе: совершенство – это полное удовлетворение своими поступками. Многие же люди, не понимая настоящей морали, или понимая ее извращенно, хотят какого-то универсального правила, общего для всех. Но ведь не может быть общей оценки для всех…

Джастина коротко кивнула.

– Разумеется… И для нас с тобой?

– Конечно, – согласился Лион, – только для нас правила эти более похожи…

– Вот как? И насколько же?

– Ровно настолько, насколько схожи мы с тобой, – улыбнулся тот.

Лион немного помолчал, а потом, откашлявшись, словно вспомнив, о чем он только что говорил, продолжил все тем же отрешенным тоном:

– Знаешь, я очень часто думаю о том, что такое брак, Джастина… Как-то раз я перелистывал записки Ральфа де Брикассара и нашел вот что…

Лион прошел в кабинет и, порывшись в выдвижном ящике письменного стола, достал толстую тетрадь в кожаном переплете. Затем вернулся к жене и, открыв заложенное закладкой место, принялся читать:

– «Как в истинном христианском учении нет никаких оснований для учреждения брака, то люди нашего, католического мира не веря в церковное определение брака, чувствуя, что это учреждение не имеет оснований в христианском учении, вместе с тем не видя перед собою закрытого католическими догмами идеала Христа – полного целомудрия, остаются по отношению брака безо всякого руководства. От этого-то и происходит то кажущееся сперва странным явление, что у народов, признающих языческих богов, но имеющих точное внешнее определение брака, семейное начало, супружеская верность несравненно тверже, чем у нас, католиков. У народов, признающих языческих богов, есть определение наложничества, многоженства или многомужничества, ограниченное известными пределами, но нет той полной распущенности, проявляющейся в наложничестве, многоженстве и многомужничестве, царящей среди людей католического мира, скрывающейся под видом так называемого единобрачия… – продолжал чтение Лион, – Если цель обеда – питание тела, то тот, кто съест сразу два обеда, достигнет, может быть, большого удовольствия, но не достигнет цели, ибо два обеда никогда не переварятся желудком. Если цель брака есть семья, то тот, кто захочет иметь много жен и мужей, может быть. Получит много удовольствий, но ни в каком случае не будет иметь главной радости для оправдания брака – семьи. Хорошее, достигающее своей цели питание бывает только тогда, когда человек не ест больше того, что может переварить его желудок. Точно так же и хороший, достигающий своей цели брак бывает только тогда, когда муж не имеет больше жен, а жена – больше мужей, чем сколько их нужно для того, чтобы правильно воспитать детей, а это возможно только тогда, когда у мужа – одна жена, а у жены – один муж, и если муж и жена соединены настоящей любовью… Да, любовью… Чувство это помогает человеку удержаться от греха блуда, соблюсти целомудрие. Называют одним и тем же словом любовь духовную, любовь к Богу и ближнему, и любовь плотскую мужчины к женщине. Это – большая ошибка. Нет ничего общего между этими двумя чувствами. Первое – истинная духовная любовь к Богу и ближнему – есть голос Бога, второе – чувство вожделения, – голос животного. Во всех людях, женщинах и мужчинах, живет дух Божий. Какой же грех смотреть на носителя духа Божьего, на женщину, только как на средство удовольствия! Всякая женщина для всякого мужчины прежде всего должна быть сестрой во Христе, всякий мужчина для женщины – братом во Христе. Закон Бога в том, чтобы любить Бога и ближнего своего, то есть всех людей без различия…»

Пристально вглядываясь в лицо Лиона, читавшего эти записи давно уже умершего человека, столь любимого и столь любившего Мэгги, ее мать, Джастина только качала головой в такт своим мыслям.

Неужели эти мысли принадлежат Ральфу? «Какой же грех смотреть на носителя духа Божьего, на женщину, только как на средство удовольствия! Всякая женщина для всякого мужчины прежде всего должна быть сестрой во Христе, всякий мужчина для женщины – братом во Христе. Закон Бога в том, чтобы любить Бога и ближнего своего, то есть всех людей без различия…»[1]

Но ведь Ральф никогда не смотрел на Мэгги исключительно как на способ достижения удовольствия!

Он был любим и любил – и любовь эта принесла им и страдания, и столько сладостных минут…

Лион, бережно закрыв тетрадь, положил ее на прежнее место.

Джастина, не проронив за это время ни слова, наконец спросила:

– Откуда это у тебя?

– Что?

– Записки Ральфа…

– Мне передал их кардинал незадолго до смерти, – ответила он.

Она немного помолчала, после чего напомнила:

– Ты, кажется, говорил что-то об истинном браке? О его смысле?

Лион наморщил лоб – теперь надо было обходиться без цитат…

– Смысл истинного брака, а истинный брак состоит, и я уверен в этом – в рождении и воспитании детей – есть непосредственное служение Богу, служение Богу через детей – не так ли?

Видимо, последний вопрос был задан не потому, что Лион сомневался в правильности своих слов, а только потому, что искал поддержки у жены.

– Ну да, конечно…

– Если я, если ты не сделали того, что могли и должны были сделать, то вот на смену нам – мои дети и дети детей наших. – Монотонным голосом, будто бы читая какую-то скучную моралистическую книгу, говорил он. – От этого-то люди, вступающие в брак, имеющий целью рождение детей, всегда испытывают чувство некоторого успокоения и облегчения, после того, как у них родиться ребенок… Люди чувствуют, что они передают часть обязанностей своим потомкам.

Джастина слушала его, не смея перебить – о, как тяжело было бы ей напомнить Лиону о том, что у них уже были дети, и что они исполнили таким образом свой долг перед Богом и людьми, и не их вина, что теперь они остались одни…

Лион, казалось, все понимал – а как могло быть иначе?

Но, тем не менее, он не мог не закончить своей мысли, не мог не сказать Джастине того, что думает по этому поводу, не мог не сделать ей какого-то пока что загадочного предложения – а по всему было видно, что он долго и мучительно думал, прежде чем решиться на это…

Он продолжал:

– Но чувство это законно только тогда, когда соединенные браком супруги стараются воспитать детей так, чтобы они не были помехой в деле Божьем, а работниками Его. Сознание того, что если я сам не могу вполне отдаться служению Богу, то сделаю все возможное для того, чтобы дети мои служили ему – сознание это даст моему браку духовный смысл, – все более и более смущаясь от выспренности своих слов, говорил Лион. – Брак оправдывается и освящается только детьми. Тем, что если мы сами не можем сделать всего того, чего хочет от нас Бог, то мы хоть через детей, воспитав их, сможем послужить делу Божьему… – он сделал небольшую паузу, и, внимательно посмотрев на свою жену, произнес: – Так вот, дорогая… Мы вряд ли уже сможем иметь своих детей… Да и не мне говорить тебе об этом… Увы, – непритворно вздохнул он, – увы, мы слишком стары для этого… – он немного помолчал, после чего добавил: – я говорю о наших детях… О том, чтобы у нас еще были дети…

По тону, которым была произнесена последняя фраза, Джастина поняла, что Лион чего-то недоговаривает.

– Ты хочешь что-то предложить? – поинтересовалась она, пытливо вглядываясь в глаза мужа.

Он кивнул.

– Да дорогая… Но давай отложим этот разговор до завтра… Хорошо?

Джастина понимала, что Лион еще не до конца «созрел» до того, чтобы решиться на конкретное предложение. А потому, успокаивающе улыбнувшись Лиону, она произнесла:

– Может быть, поговорим об этом завтра?

И Лион ухватился за эту фразу, как за спасательный круг – наверное, он действительно еще не был окончательно готов к серьезному разговору.

– Да, дорогая – действительно, давай лучше отложим этот разговор до завтра…

Во время завтрака она то и дело поглядывала на часы: до начала репетиции оставалось полтора часа, но Джастина почему-то заторопилась – она всегда приходила на репетицию заранее, боясь, что в случае опоздания в этом городе, славном своей пунктуальностью, она сразу же потеряет свое реноме.

Позавтракав, Джастина с неудовольствием поднялась и принялась мыть посуду.

В этот момент скрипнула дверь – она подняла голову и увидела мужа.

– Доброе утро, дорогая, – произнес он, подходя к Джастине и целуя ее.

Привычно подставив Лиону щеку, она спросила:

– Что это ты сегодня так рано проснулся? Я и не слышала…

– Я старался не разбудить тебя, – ответил Лион, присаживаясь к столу и, взяв в руки кофемолку, принялся молоть кофе.

– Где ты был так рано?

Лион загадочно улыбнулся.

– У меня много дел, – ответил он.

– Дел?

– Ну да… Она удивилась.

С тех пор, как они перебрались в Оксфорд, Джастина как-то свыклась с мыслью, что никаких дел тут у ее мужа быть не может.

– Но какие могу быть дела? Ты ведь нигде не работаешь… Разве что твое новое хобби…

В последнее время Лион увлекся разведением певчих птиц – это давало Джастине повод иногда легонько подтрунивать над ним.

– Что – опять ходил в сад наблюдать за своими коноплянками? – спросила она.

– В саду я был вчера, – ответил Лион.

– Ну, и как птички?

– С ними все в порядке…

– Кстати, ты начал что-то о делах…

– Когда у тебя нет видимых, неотложных дел, – произнес Лион, – то времени для всего остального – для так называемой повседневной жизни оказывается куда меньше… Парадокс – правда?

Помолов кофе, Лион высыпал душистый ароматный коричневый порошок в жезвей и поставил его на огонь.

– Тебе тоже?

– Да, я только что позавтракала, но кофе еще не пила, – ответила Джастина.

Спустя несколько минут кофе был сварен и разлит по миниатюрным чашечкам.

Сделав небольшой глоток, Джастина отставила чашку и, обернувшись к мужу, снова спросила:

– Ты хотел со мной о чем-то поговорить?

Лион наклонил голову.

– Да.

– Слушаю тебя…

– Вчера ты хотел… – начала было Джастина, но, поймав умоляющий взгляд мужа «не надо, я сам обо всем скажу!». Тут же осеклась.

– Да, вчера я хотел поговорить с тобой о… о нашем предназначении, что ли… – промолвил тот немного смущенно. – Я говорил, что теперь, на старости лет, Господь уже никогда не пошлет нам детей… К сожалению… И вот, я хотел предложить…

Сказал – и тут же замолк.

«Да, Лион, видимо, этот разговор стоил тебе не одной бессонной ночи.

Наверное, ты долго думал, подбирал слова, мучился, выбирая с чего бы начать, но теперь, когда пришло время поговорить более обстоятельно, так и не можешь сделать этого…

Ну, и что же ты хотел предложить? Смелее же!»

Он молчал, пил микроскопическими глотками кофе и сосредоточенно рассматривал замысловатый узор на блюдечке антикварного саксонского фаянса.

Пауза затянулась.

Лион, допив свой кофе, принялся бесцельно вертеть в руках чашку.

Джастина, стараясь вложить в свои слова как можно больше доброжелательности, произнесла:

– Лион, я вижу, что тебя что-то гложет… Я вижу это по твоему лицу…

Он молчал – пауза становилась невыносимой.

Наконец Джастина, поняв, что следует взять нить беседы в свои руки, начала так:

– Послушай… Вчера ты говорил о нашем предназначении перед Богом, об обязанностях перед ним. Ты даже зачитал мне кое-что из дневниковых записей кардинала… Честно говоря, я и не знала, что он вел дневник…

– Об этом мало кто знал…

– Даже моя мать?

– Дневники бывают двух видов, насколько я понимаю, – сказал он, – чаще всего люди заносят в дневники текущие события… Скорее даже – малозначительные перемены в жизни… Иногда – свои впечатления…

– А в другом?

– В другом люди – и таких меньшинство! – понимают, что в дневник надо заносить только то, что меняется внутри них самих – мысли, чувства, состояние…

Джастина решила вернуть беседу в прежнее русло, и потому напомнила:

– Да, так что насчет нашего предназначения перед Богом? Ты ведь говорил, что…

– Говорил, – эхом ответил Лион.

– И мне показалось, что ты хотел предложить что-то конкретное…

Аккуратно поставив чашечку на середину стола, Лион неожиданно выпалил:

– Я очень долго думал и, наконец, пришел к выводу… Нам с тобой необходимо усыновить ребенка…

Как ни странно, но Джастину это заявление мужа ничуть не удивило – казалось, подсознательно она даже была готова к этому.

Улыбнувшись, она закивала в ответ, будто бы и сама хотела предложить мужу то же самое.

Она просто и искренне сказала:

– Да, да… Я понимаю тебя… Лицо Лиона просветлело.

– Значит – ты и сама…

Недоговорив, он поднялся и, чтобы скрыть волнение, охватившее его, принялся снова варить кофе.

Джастина, подойдя к нему, взяла жезвей и, отставив его в сторону, серьезно произнесла:

– Тебе нельзя много кофе… Сам ведь знаешь – у тебя больное сердце…

– Ах, да, спасибо, что напомнила, – пробормотал Лион, усаживаясь на прежнее место.

Сев напротив мужа, она задумчиво произнесла:

– Значит, ты решил, что нам это действительно необходимо?

Подняв на нее умоляющий взгляд, Лион с неожиданной твердостью сказал:

– Да. Без детей наша жизнь теряет всякий смысл. Без детей я не могу чувствовать себя полноценным человеком. Без детей я не смогу держать ответ перед Господом… – он тяжело вздохнул. – С тех пор, как с нами нету Барбары и Элен…

В глазах Лиона неожиданно блеснули слезы – так, во всяком случае, показалось Джастине.

Да, конечно же, он тоже страшно переживал… И переживает.

Конечно, такие вещи не проходят бесследно – ведь Лион отец погибших детей.

– Значит, ты тоже думала об этом?

Вопрос повис в воздухе.

Нет, не стоило Джастине говорить о том, что она понимает его, не стоило давать мужу понять, что и сама не против такого решительного шага…

Уж к чему, а к такому повороту событий она не была готова.

Неожиданно у нее вновь разболелась голова.

«О, сколько это еще может продолжаться!»

Поднявшись, она подошла к Лиону и, обняв его, произнесла:

– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь…

– А как же… Она улыбнулась.

– Извини, но этот разговор настолько серьезен, что я не могу сразу дать тебе ответ…

– Но почему?

И вновь глаза Лиона увлажнились.

Или это ей опять показалось?

«Нет, надо все-таки быть с ним помягче – ведь, если разобраться, Лион по своей натуре – очень ранимый человек»…

Отстранив его руку, Джастина закончила, но уже не так твердо:

– Мне надо разобраться в своих чувствах… И в мыслях…

Неожиданно тот, пружинисто поднявшись со своего места, произнес в ответ:

– Хорошо… До вечера, так до вечера. Я понимаю тебя… Кстати, ты сегодня собираешься идти в свою студенческую студию? Ты, кажется, говорила, что у вас сегодня репетиция?

Ничего не отвечая, Джастина быстро помыла кофейные чашечки и, поставив их в сушильный шкаф, накинула плащ и вышла на улицу…

Погода действительно была не из лучших – серый туман, серое небо, серые булыжники мостовой.

В такие дни Джастина очень часто вспоминала одного диккенсовского героя – этот джентльмен, примерный семьянин, обладатель хорошего счета в банке, жил в таком же сером городе, с серыми домами, серым небом, серыми мостовыми – кажется, в Лондоне… Типичный литературно-положительный герой времен «доброй старой Англии». Каждое утро он надевал безукоризненный костюм, сшитый у самого дорогого портного, роскошный шелковый цилиндр, сдержанно целовал на прощание жену и детей и отправлялся в свою контору, идя по серым залитым дождем улицам.

И вот однажды, проходя по мосту через Темзу, он поглубже нахлобучил свой цилиндр, и, к удивлению прохожих, бросился в мутную воду…

«Тебе никогда не хотелось надеть такой же шелковый цилиндр?» – часто спрашивала себя Джастина, идя по утренним улицам университетского города.

Они с мужем занимали небольшой особняк в одном из аристократичных районов Оксфорда, расположенном в западной части городка (в восточной были сосредоточены немногочисленные заводы, в основном – занятые сборкой автомобильных и авиационных моторов).

Квартал этот был сооружен в конце прошлого века, а потому построен и распланирован в строгом соответствии со всеми канонами викторианской архитектуры – немного вычурно, немного чопорно, но, вместе с тем – очень комфортно и удобно для жизни; так, согласно старой английской традиции «мой дом – моя крепость» умели строиться только в прошлом веке.

Как правило, тут селилась богатая профессура, преуспевающие инженеры «Моррис моторс», хозяева многочисленных университетских издательств.

Конечно, коттеджи этого квартала различались по своей архитектуре – и количеством этажей, и внешним убранством, и размерами неизменно ухоженных палисадников и идеально подстриженных газонов под окнами, но было в них что-то такое, что делало их неуловимо похожими друг на друга – наверное, та чисто британская основательность и та склонность к себялюбивому комфорту, над которым многие жители материка, попадавшие в Англию впервые, только иронически подтрунивали, но всю прелесть которого начинали понимать только после того, как сами испробовали все его достоинства.

Джастина решила не садиться в то утро за руль – до колледжа святой Магдалины, сурового здания в готическом стиле, построенного еще в пятнадцатом столетии, в котором располагалась ее театральная студия, было не более двадцати минут ходьбы.

Надо было пройтись, подышать свежим воздухом – уж во всяком случае, серьезные решения не стоит принимать, когда сидишь за рулем.

Мокрая после ночного дождя булыжная мостовая, положенная, наверное, еще во времена того же Диккенса, поблескивала, словно Спрессованная икра.

Джастина неспешно шла по обочине, переступая слюдяные озерца луж, то и дело поглядывая, как владельцы домов подстригают мокрую сочную траву миниатюрными бензиновыми газонокосилками. Их моторы пронзительно шумели, визжали, стрекотали, и из выхлопных труб шел синевато-сизый дымок – в то холодное утро он стлался по земле и оседал внизу, в стриженой траве.

Этот звук неожиданно напомнил ей звук машинки для стрижки овец – такими машинками всегда пользовались в ее родной Дрохеде во время стрижки мериносов.

Дрохеда…

Как же давно я не была там!

«Какая же я скверная – ведь в последнее время я все реже и реже вспоминаю столь милую моему сердцу родину…

Когда в последний раз мне снился родительский дом – вчера, позавчера?

Нет, наверняка – нет.

С тех пор, как не стало Элен и Барбары…

О, лучше не вспоминать об этом».

Джастина, совершенно механически сорвав веточку клена, провела ее по металлической ограде.

Видели бы ее в это время студенты, которые занимаются в театральной студии…

Веточка в руках Джастины, вибрируя при каждом ударе, однообразно стучит: «тук-тук-тук»… Там, где в ограде нет прута, она выстукивает другой, более замысловатый ритм: «тук… Тук-тук… тук… тук-тук…»

Джастина улыбнулась.

Здесь, в чопорном Оксфорде, это был поступок непростительный, даже странный – учитывая, что Джастина давно уже не маленькая девочка.

А жаль…

Она вздохнула.

Когда-то, будучи ребенком, она любила развлекаться тем, что слушала, как веточка в ее руках выстукивала по решетке ограды незамысловатый ритм.

Но это было так давно… Может быть, и вовсе не было? «Ладно, Джастина, не думай об этом, не надо о грустном.

Жизнь и без того нелегка – нечего расстраивать себя воспоминаниями.

Ты ведь еще не собираешься умирать – будет у вас с Лионом время слетать в Новый Южный Уэльс».

Кленовая веточка в руках Джастины продолжала выбивать дробь о железные прутья, пока ограда не кончилась и Джастина не вышла на перекресток.

Она остановилась в нерешительности, словно не зная, куда дальше идти – хотя и ходила, и ездила по этой дороге по несколько раз в день.

Повертев в руках ставшую ненужной веточку, Джастина бросила ее на тротуар.

Перевесив сумочку на другое плечо, она приподняла рукав и посмотрела на часы.

– Что-то сегодня я очень рано вышла, – пробормотала Джастина вполголоса.

До начала занятий оставалось около часа.

Постояв в нерешительности, она развернулась и пошла в сторону кафе, вывеска которого раскачивалась на утреннем ветру…

В этот ранний час кафе, как ни странно, было заполнено народом – еще бы, в университетском городе кофе пьют все – и утром, и вечером…

Наверное, даже ночью.

Неподалеку от Джастины расположилась группа юношей и девушек, одетых, как ей показалось, нарочито небрежно. Многие молодые люди, конечно же студенты, несмотря на очевидно юношеский возраст были с густыми, как у христианских святых на фресках, бородами.

Несколько раз она видела тут даже настоящих хиппи – поговаривали, что где-то в окрестностях города была их коммуна…

Странно – та сумбурная студенческая революция, начавшаяся на Монмартре более двадцати лет назад, давно уже отшумела, а мода на нечесаные бороды и неряшливый стиль одежды до сих пор популярна – даже здесь, в привилегированном Оксфорде. Впрочем, не у всех. Студию Джастины посещают несколько десятков юношей и девушек, которые придерживаются изысканно-консервативных манер – в том числе и манеры одеваться, манеры вести себя, манеры слишком уж правильно, до неестественности правильно произносить со сцены шекспировские реплики.

Но это – совершенно другое дело: дети пэров, депутатов верхней палаты парламента и скороспелых нуворишей, сколотивших за короткое время баснословные состояния на торговле оружием в странах мусульманского мира и Латинской Америки и теперь стремящихся во всем подражать истинным аристократом крови.

Джастина, наклонив голову, принялась рассматривать спутниц молодых людей.

В юбках зонтом, необыкновенно узких в бедрах, но расширяющихся книзу, в тонких черных свитерах, они лениво перелистывали утренние выпуски газет.

За столиком налево от Джастины расположился немолодой уже мужчина в очках в толстой черепаховой оправе. Он низко склонился над листком бумаги и, кажется, ни на кого не обращал внимания. Листок на его столе синел строка за строкой, как пузырек, который постепенно наполняется чернилами.

Что он пишет?

Какую-нибудь студенческую работу?

Вряд ли – ведь из студенческого возраста он давно уже, вроде бы, вышел…

Напротив – худенькая девушка, в тоненькой, не по сезону, куртке, пила, обжигаясь, горячий кофе.

Джастина как опытная женщина, сразу же поняла – эта девушка кого-то ждет. Ее робкие глаза не отрывались от двери. Вся она была в каком-то томительном и ожидании.

Ясно, что ждет.

Кого?

Что за вопрос?

Ну кого же еще может ждать девушка с таким нетерпением во взоре?

Только своего любимого… А вот и он…

Подошел, несмело поцеловал в щечку, заказал кофе…

– Привет!

Девушка приподнялась: лицо ее просияло, но она поспешила скрыть это, изобразив недовольство.

– Привет!

Он поцеловал ее в щеку – скорее не поцеловал, а просто чмокнул. Она отвернулась.

– Почему ты опоздал?

Молодой человек, опустив голову, шепчет какие-то извинения.

Ба, так ведь это Мери и Гарри – студенты, которые посещают ее театральный кружок… И как это она сразу не узнала Мери? Странно.

Впрочем, и Мери не узнала ее – а тем более Гарри…

Он теперь слишком занят тем, что ищет оправдания.

– Прости, но у меня столько дел… Надо было обязательно позвонить в Лондон, а там долго никто не брал трубку…

– А я вынуждена сидеть тут… Гарри, ты ведь знаешь, в каком я положении!

Но мир быстро восстановлен, и вот уже через минуту они сидят друг против друга, и руки их сплетены…

Оно-то и понятно – влюбленные…

Склонясь над столом, почти соприкасаясь головами и краснея, как маленькие дети, они принялись что-то шептать друг другу.

Человек в очках, не обращая ни на них, ни на Джастину никакого внимания, начал что-то бормотать себе под нос.

Может быть, это сумасшедший?

Или поэт?

А разве это – не одно и то же?

Джастина, рассеянно заказав себе чашечку кофе, заложила ногу за ногу и задумалась…

Да, слова Лиона насчет усыновления чужого ребенка прозвучали довольно неожиданно – так неожиданно, что Джастина только теперь, обдумывая все плюсы и минусы предложения мужа, растерялась.

Конечно, нелегко решиться на такое – взять на воспитание ребенка, у которого уже были папа и мама…

Смогут ли они полностью заменить родителей? Смогут ли свыкнуться с мыслью, что теперь этот ребенок – их?

Нет, все-таки лучше отложить эти размышления на потом…

Не допив кофе, Джастина поднялась из-за стола и направилась к выходу.

К ее приходу студенты, занимающиеся в театральной студии, уже собрались.

Легким кивком головы отвечая на приветствия («Доброе утро, миссис Хартгейм», «Приятно вас видеть, миссис Хартгейм», «Здравствуйте, миссис Хартгейм»), она сняла плащ, повесила его на вешалку в углу и прошла в репетиционный зал.

Студенты последовали за ней.

Среди тех, кто ходил в студию, лишь немногие относили себя к истинным любителям, знатокам и поклонникам театра; большинство юношей и девушек посещали регулярные занятия миссис Хартгейм по двум иным причинам: во-первых, им было просто лестно заниматься у такой знаменитости, неожиданно оказавшейся здесь, в Оксфорде, кроме того, считалось, что умение немного играть на сцене (хотя бы в скромных домашних спектаклях, которые все еще ставились в домах вырождавшейся аристократии) необходимо для джентльмена, а во-вторых – театр и все, что с ним связано, в последнее время неожиданно вошло в кругах богатого студенчества в моду – считалось, что сценические уроки очень раскрепощают, развивают речь и дают ту легкость, непринужденность и естественность поведения, которую никак не способны дать гольф, крикет и теннис – излюбленные занятия оксфордских студиозусов.

Впрочем, среди последних и то, и другое, и третье, равно как гимнастика, восточные единоборства и футбол, также было в большом почете.

Однако были и чудаки, которые просто любили театральное искусство (как, например, Гарри и его подружка Мери), и потому, узнав о студии, несказанно обрадовались неожиданно открывшейся возможность учиться у самой миссис Хартгейм, урожденной О'Нил.

Джастина поднялась по истертым ступенькам на второй этаж и, вынув из сумочки том Шекспира, уселась с ним в пятом ряду.

Студенты, без костюмов и без грима (это была обычная репетиция), оставив перед сценой сумки, поднялись на подиум.

– Итак, – произнесла Джастина, – итак, леди и джентльмены, прошу!

И она трижды хлопнула в ладоши.

Один из студентов, очень подвижный молодой человек с зачесанными назад светлыми волосами и мягкой улыбкой, обернулся:

– Как же так, миссис Хартгейм – сразу, без подготовки?

– А к чему вы хотите подготовиться? – ответила Джастина вопросом на вопрос.

Тот замялся.

– Ну, так сказать – войти в образ…

– Все эти вхождения в образ не стоят и выеденного яйца, – ответила Джастина. – Ровным счетом ничего… Так же, как и многочисленные утверждения, будто бы актерское ремесло – прежде всего высокое искусство…

– А разве нет? – спросила подружка, а может, жена молодого человека – улыбчивая девушка в огромных, на пол-лица очках, с длинными прямыми волосами цвета спелого валлийского льна.

– Актерское ремесло, – ответила Джастина, – это прежде всего труд. Тяжкий труд.

Она отложила томик Шекспира и, поднявшись со своего места, прошла к подиуму.

– Но ведь и искусство тоже?

– Разумеется…

– А чего больше – искусства или ремесла?

– Ремесла, – ответила Джастина, подходя поближе. – А любое ремесло – это прежде всего работа, работа и еще раз работа… Работа до седьмого пота… повторила она. – А уже потом – все остальное. Театральное искусство – это навык… Техника… Будьте вы хоть трижды гениальными, без техники фразы, без техники жеста и движения вы останетесь только дилетантами…

– Но ведь мы и не стремимся стать профессионалами, – произнес студент. – Мы выбрали театральную студию… – он замялся, – ну, для общего развития, что ли… А потом, миссис Хартгейм, разве не вы говорили, что сцена во многом раскрепощает?

Она наклонила голову в знак согласия.

– Безусловно.

– Тогда, стало быть…

Строго посмотрев на собеседника, она назидательно промолвила:

– Стало быть, любое дело, за которое беремся, надо делать хорошо… Да, вряд ли кто-нибудь из вас станет профессионалом… Я понимаю, вы и не стремитесь к этому, но надо стараться, чтобы вам не было стыдно ни за произнесенную фразу, ни за никчемный жест. – Сделав небольшую паузу, Джастина добавила. – Мне всегда смешно слушать рассуждения, будто бы надо сидеть, ожидая, пока вдохновение осенит тебя. Как-то я видела один фильм – кажется, про Байрона… Старый такой фильм, сделанный еще до Второй мировой войны… Так вот, там показано буквально следующее: гений Байрон сидит, метает во все стороны огненные взгляды, нервно кусает перо, и гениальные стихи никак не рождаются в его гениальной голове… А потом, судорожным движением придвинув к себе чернильницу, он вдруг начинает быстро-быстро писать… Это было в каком-то провинциальном кинотеатре, кажется, в Сиднее, и, помню, маленькая девочка, которая сидела сзади, спросила у отца: «Папа, а что это такое с дядей?», На что отец серьезно, без тени смущения ответил: «Дядя творит!» – она, улыбнувшись, обвела студийцев глазами. – Это – не более, чем представление о творчестве, обывателя… Вдохновение, которое осеняет… Ну, и так далее. Свыше никогда и ничего не осеняет. Для того, чтобы у вас что-нибудь получилось, надо прежде всего работать. Тогда придет и вдохновение… И успех, и много другое…

Она, в нерешительности постояв у подиума, раздумывала, подняться ли ей наверх или же вновь занять свое место в зрительном зале.

Наконец, пройдясь вдоль сцены, она уселась в первом ряду и, еще раз хлопнув в ладоши, произнесла:

– Прошу со второго акта… Мы ведь вчера остановились на нем?

В тот день репетировали «Юлия Цезаря».

Джастина, которая сама подбирала репертуар, специально выбрала эту не самую известную и популярную пьесу Шекспира – несмотря на то, что многие студенты (а студентки – особенно), настаивали на чем-нибудь более известном, вроде «Отелло», «Короля Лира», «Виндзорских проказниц» или «Много шума из ничего».

Тогда Джастина сказала еще, что если начинать играть Шекспира с подобных, как она выразилась, «шлягеров», которые у всех на слуху, которые все знают от первого и до последнего слова, притом не только театральные критики, но и простые домохозяйки (а это, как известно, самые строгие и беспристрастные критики), если начать так, то это может вызвать у самих студентов в случае неудачи (а то, что начинающие актеры обязательно провалят такую более чем серьезную постановку, Джастина не сомневалась ни минуты) устойчивую ненависть не только к Шекспиру, но и к театру вообще.

– Да, я понимаю, – подчеркнула тогда Джастина, выступая на первом организационном собрании, – я понимаю, что роли Отелло и Дездемоны куда более эффектны, чем, скажем, роли Брута и Цинны… Но это не значит, что «Юлий Цезарь» неинтересная работа… Я думаю, что потом, если мы справимся с постановкой, и это не оттолкнет вас от театра, у нас будет достаточно времени заняться и другими пьесами.

Авторитет Джастины был столь велик и непререкаем, что никто не решился с ней не то что спорить, но даже сделать попытки высказаться на этот счет – тем более, что доводы ее прозвучали весьма убедительно; таким образом возражений не было.

А тем временем репетиция уже началась. Молодой человек, который начал дебаты, играл Цезаря.

Стоя в центре эстрады, он читал каким-то неестественным, слегка завывающим голосом:

Джастина резко захлопала в ладоши.

– Стоп, стоп, стоп!

Студенты, занятые в спектакле, прекратили репетицию и обернулись.

Поднявшись, она прошла, точнее – легко вбежала на сцену.

– Гарри, – обратилась она к студенту, только что читавшему монолог римского диктатора, – но откуда у вас такие натянутые, неестественные интонации? Почему ваш голос звучит столь напряженно? Вы, наверное, думаете, что две тысячи лет назад люди ходили по-другому, думали по-другому, говорили по-другому…

– Откуда мне знать, как разговаривали и мыслили люди в Древнем Риме? – спросил тот в свою очередь.

Джастина проигнорировала его выпад – ей просто не хотелось вступать в бессмысленный и бесконечный спор.

– Почему у вас такая нелепая, неестественная поза? Нет, это просто немыслимо: одна рука почему-то прижата к корпусу, а другая вытянута в направлении партнера, то есть Цимбра! Неужели тому же Цезарю было бы удобно так общаться? Его бы просто на смех подняли, и он никогда бы не стал тем, кем стал… – улыбнулась Джастина. – Надо держаться проще…

– Но ведь я подумал, – вновь возразил Гарри, – я подумал, что в те времена… Царственная осанка, строгость, сдержанный гнев, – все это, так сказать, предрасполагает… Ну и…

Мягко улыбнувшись, Джастина прервала рассуждения молодого человека:

– Не надо фантазировать. Не надо представлять Древний Рим, Капитолий, сенат и народ, не надо воскрешать в памяти пыльные школьные учебники по древней истории – весь штампованный исторический набор. Ничего этого не надо. Лучше представьте какую-нибудь более знакомую, пусть даже чисто бытовую ситуацию… Происходящую в наши дни… Ну, например, какой-нибудь ваш знакомый просит взаймы, а вы, однажды отказав ему, не можете изменить своего решения…

– У меня нет знакомых, которые однажды получив отказ, придут ко мне во второй раз, – ответил молодой человек немного обиженно.

– Тогда представьте, что это не ваш знакомый, а кто-нибудь другой, и что взаймы он просит не у вас… Ну, короче, ситуация такова: пусть у вас просят не взаймы, а просят что-нибудь другое… Возможно, о каком-нибудь одолжении… Да, теперь вы понимаете, что раньше поступили не слишком умно, не корректно, и уже вовсе не расчетливо, отказав ему… И теперь даже немного раскаиваетесь в этом – в глубине души – но только не хотите в этом признаваться, и прежде всего – самому себе. Однако однажды взятая вами линия поведения уже не может быть изменена… Обратного пути нет и быть не может. Даже если вы того сами захотите… Капитолий, сенат… Все это не более, чем историческая бутафория, и потому не следует придавать ей первостепенного значения… Люди всегда были одинаковы – честолюбивы, жадны, добры, лживы, благородны, великодушны, глупы, бестолковы, алчны, безрассудны… Ведь наша цель – не изображать жизнь того времени. Если кого-то заинтересует, как жили во времена ранней Империи, ему будет куда проще узнать это из соответствующей литературы… В нашем же случае история – не более, чем антураж… Мы должны показать человеческие страсти, поступки, раскрыть мотивы этих поступков… ведь людей во все времена снедали страсти – такова уж человеческая природа – и во времена Юлия, и во времена Тюдоров, и во времена Виктории, и в наши времена…

– Главное – быть проще, – резюмировала она после небольшой паузы, облизав пересохшие губы. – Ну, теперь понятно?

Гарри кивнул.

– Да, миссис Хартгейм.

– Ну, тогда повторим еще раз…

– С того же самого места?

Джастина, посмотрев на часы, произнесла:

– Нет, к сожалению, у нас осталось не так много времени… Пожалуйста, продолжайте дальше…

Гарри, спросив у суфлера следующую реплику, начал:

Джастина не останавливала репетиции, пока студент, игравший Каску, не воскликнул, выхватив откуда-то бутафорский кинжал:

После этого она захлопала в ладоши.

– Стоп, стоп, стоп!

Репетиция вновь была остановлена.

Джастине опять пришлось подняться на сцену.

– Это – кульминация второго акта, – произнесла она, взяв бутафорский кинжал из рук студента, который играл Каску, – убийство Цезаря. Убийство. Политическое убийство, – добавила она. – А вы действуете так, будто бы закалываете свинью где-нибудь в Йоркшире… – повертев кинжал в руках, она вернула его. – Надо двигаться по сцене, а вы стоите, как истуканы… Ну, попробуем еще раз?

Она вернулась на прежнее место, а студенты продолжили репетицию, то и дело прерываемую одобрительными или неодобрительными репликами:

– Лучше…

– Больше движения!..

– Не суетитесь!..

– Фредди, когда вы, наконец, будете знать свой текст?!

Когда Джастина, судя по всему, удовлетворилась, она, поднявшись, произнесла:

– А теперь – перерыв…

Во время сорокаминутного перерыва одни студенты отправились в кафе, расположенное неподалеку, другие, достав из спортивных сумок сэндвичи, принялись неспешно закусывать тут же в зале.

Джастина, увлекшись, принялась еще и еще раз объяснять, как следовало бы представить сцену убийства Цезаря заговорщиками.

Вскоре беседа, как часто и бывало в перерывах студенческих репетиций, зашла в сферу несколько более отдаленную – наверное, ключевыми послужили недавние слова Джастины о том, что смерть Юлия Цезаря несомненно была политическим убийством.

– Кстати, миссис Хартгейм, – поинтересовался один из студентов, – а что вы думаете о последнем взрыве в Белфасте?

– О чем это вы?

– О событиях в Ирландии…

Буквально на днях террористы из ИРА[3] взорвали в восточной части Белфаста ночной дансинг, обычно посещаемый некатолической молодежью – это кровавое событие не сходило с уст у всех англичан.

Джастина пожала плечами.

– Террор всегда вызывает омерзение у цивилизованных людей, – произнесла она, – тем более, что в таких акциях, как правило, гибнут невинные люди… Да, я смотрела репортаж в новостях – это ужасно.

– Но ведь эти ребята-ирландцы утверждают, что борются за правое дело…

– Что не дает им никакого права отправлять на тот свет людей, которые не занимаются политикой… Ведь ИРА сделало заложниками своих целей, сколь благородными эти цели бы ни были, – продолжила Джастина и, поймав насупленные взгляды студентов, тут же добавила, – для ирландцев, конечно… Они сделали заложниками своей политики многих людей, которые далеки от их идей… Более того, – продолжила она после непродолжительной паузы, – вы ведь знаете, я и сама ирландка…

– Неужели, миссис Хартгейм?

Видимо, этот вопрос был задан человеком, который совершенно не разбирался в театре – почти всем было известно, что девичья фамилия миссис Хартгейм – О'Нил.

– Да, и горжусь этим… Но методов террора никак не одобряю.

После этих слов зависла тягостная, томительная пауза, прерываемая разве что назойливым жужжанием мухи, неизвестно как залетевшей в зал.

– Стало быть, – спросил один из студентов, сын пэра, высокий юноша с пышными, как у диккенсовских героев, бакенбардами, – стало быть, вы поддерживаете независимость Северной Ирландии?

Вопрос был задан со скрытой агрессивностью – скорее, безотчетной, чем осознанной, и все почувствовали это.

– Вы считаете, что раскол страны… Вы хотите сказать, что эти бандиты делают святое дело?

– Нет, Фредди, – произнесла она, – я не это хочу сказать…

– Но ведь…

– Я только что ответила, как я ко всему отношусь, – добавила Джастина, но уже очень сухо.

Однако сын пэра не сдавался:

– Но ведь вы, как ирландка, не можете не желать католикам Белфаста… Вы не можете не поддерживать их стремления…

Ситуация из совершенно безобидной неожиданно превращалась в критическую.

Джастина, поняв всю щекотливость ситуации, тут же перебила его:

– Я просто поддерживаю справедливость… А теперь, – она обвела взглядом студентов, – закругляйтесь, дамы и господа… У нас, к сожалению, не так много времени, но очень много дел…

Студенты, на ходу дожевывая сэндвичи, поднялись со своих мест (при этом откидные сидения с шумом хлопали) и пошли на сцену.

Фредди, который в этом спектакле играл Брута, с ходу начал монолог:

Джастина вновь остановила репетицию.

– Стоп, не так быстро!

В этот момент к ней подошел Гарри – тот самый молодой человек, который играл Юлия Цезаря, и его девушка.

Смущенно улыбнувшись, Гарри произнес:

– Миссис Хартгейм, извините, но мы с Мери хотели бы попросить Вас…

Джастина подняла голову.

– Да, конечно…

– Не могли бы Вы отпустить нас сегодня немного пораньше? – спросил Гарри.

– Что-то случилось?

– Да… То есть нет…

– Так «да» или «нет»?

Гарри замялся.

– Извините, но мы… Простите, миссис Хартгейм, но мы с Мери ждем ребенка… И мы хотели бы быстро съездить в Лондон… Нас ждут у доктора…

– Тем более, – добродушно вставила Мери, – что моего Гарри, то есть Юлия Цезаря, только что убили первые политические террористы, и теперь он вряд ли понадобится им еще раз…

Джастина заулыбалась.

– О, конечно – какие могут быть вопросы? Если вам так необходимо…

Мери и Гарри оживились.

– Спасибо, миссис Хартгейм!

И, развернувшись, пошли к выходу, провожаемые завистливым взглядом Джастины…

В тот день она освободилась как обычно – к двум часам дня.

Надо было идти домой.

Одевшись, Джастина направилась в свой квартал той же дорогой, по которой шла в колледж святой Магдалины сегодня утром.

Ага, вот и то самое кафе, в которое она сегодня заходила. Может быть, зайти еще раз?

Да, пожалуй.

На этот раз в кафе было немноголюдно, и Джастина уселась за дальний столик – как раз за тот самый, где сегодня утром она видела какого-то странного человека, то ли поэта, то ли сумасшедшего.

– Кофе, пожалуйста, – кивнула она подошедшему официанту.

Тот, сделав в своем блокноте пометку, на какое-то мгновение задержался у столика.

– Чего-нибудь еще?

Джастина, немного подумав, отказалась:

– Нет, благодарю вас… Мне скоро домой… Там и перекушу…

Гарсон, немного смутившись, спросил как видно, стараясь вложить в свои интонации как можно больше осторожности:

– Простите, вам наверное, не очень нравится, как у нас готовят кофе?

Удивленно посмотрев на него, Джастина в свою очередь поинтересовалась:

– А почему вы так считаете? Гарсон смущенно молчал. Немного подумав, она произнесла:

– Если бы мне действительно не нравился ваш кофе, я бы вряд ли зашла к вам…

– Просто сегодня утром ваш кофе остался нетронутым… – ответил гарсон, все так же смущаясь. – Еще раз простите за столь нескромный вопрос…

Джастина натянуто заулыбалась.

– О, что вы, что вы – кофе был превосходен… Просто я задумалась, а потом уже не оставалось времени – надо было идти… – объяснила Джастина и с удивлением уловила в своем голосе нотки оправдания.

Гарсон принес кофе и, непонятно за что еще раз извинившись, удалился.

А Джастина вновь погрузилась в свои невеселые размышления…

Итак, Лион твердо (а судя по тону, которым он сегодня утром говорил с ней – очень твердо) решил, что им необходим ребенок.

Что ж – его можно понять.

Необходим ли ребенок ей, Джастине?

Ну что за вопрос?

Тогда поставим вопрос несколько иначе: необходим ли ей чужой ребенок? Но ведь он теперь чужой…

А потом, когда они его усыновят или удочерят (она еще не думала, кого лучше взять на воспитание – мальчика или девочку), он станет своим…

Да, Джастина, к детям быстро привыкают… Дети, которые живут в твоем доме, никогда не бывают чужими.

Значит, необходим.

Конечно. Особенно теперь, когда после смерти дочерей она столь обостренно чувствует, как одинока будет в надвигающейся старости.

Да, Джастина, как ни крути, как ни рассматривай себя по утрам в зеркале, а старость не за горами.

«Надо быть мужественным, надо быть реалистом», – как говорил в свое время Дэн.

Он ведь тоже был прав – и Джастина целиком верила ему – так же, как теперь верит Лиону.

Да, стало быть, надо решаться…

Но ведь это – такая огромная ответственность!

Может быть, даже большая, чем иметь своего собственного ребенка…

Но ведь Лион прав – нельзя покинуть этот мир, не выполнив своего предназначения…

А главное предназначение человека – дети.

Джастина, размышляя таким образом, отрешенно смотрела на остывающий кофе.

Мимо нее несколько раз с безразличным и скучающим видом прошелся гарсон.

Джастина почему-то ощутила в себе прилив непонятного гнева – какое ему дело, будет пить она кофе или нет? Ведь она платит свои деньги, заказывая этот напиток, а что потом – выльет ли она его, оставит нетронутым или выпьет…

Какая разница?

Ведь это – вмешательство в ее жизнь, точнее – во внутренний мир!

Да, именно так – во внутренний мир! Успокоившись, Джастина ужаснулась. Боже – что я такое думаю! А если бы…

Нет, как хорошо, что у нее хватило ума не взорваться, как хорошо, что она, будто бы ничего не случилось, все так же сидит, склонившись над своим кофе.

Как хорошо, что люди все-таки не умеют читать чужих мыслей…

Большинство людей…

И, мысленно извинившись перед гарсоном, виновато взглянув на его, она залпом выпила почти остывший напиток и, оставив на столике мелочь, заторопилась к выходу…

Придя домой, она, к своему удивлению, не застала Лиона.

– И где это он может быть? – в растерянности пробормотала Джастина.

Она несколько раз окликнула его:

– Лион! Ли-он!

Лиона, судя по всему, дома не было. Пройдя в его кабинет, она нашла записку:

Никуда не уходи, будь дома, я скоро приду. Целую тебя

– твой Л.

– Странно, – произнесла Джастина вполголоса, усаживаясь в кресло, – ведь Лион вроде бы никуда не собирался… По крайней мере, он ничего мне не говорил об этом сегодня утром…

Она взяла со стеллажа первую попавшуюся книгу и развернула ее.

Неожиданно из книги вывалилась любительская фотография Барбары – пожелтевшая от времени, с оторванным уголком, она была сделана еще тогда, когда та была частым гостем в Дрохеде…

Счастливые времена!

Невольно задержав взгляд на этой старой, забытой фотографии, Джастина со вздохом вложила ее в книжку и поставила ту на место.

В это время едва слышно скрипнула входная дверь.

Она подняла голову – перед ней стоял Лион. Смущенно улыбаясь, словно извиняясь за то, что он нарушил ее уединение, Лион произнес:

– Извини, пожалуйста, что тебе пришлось так долго ждать меня…

– Я никуда не спешу, – ответила Джастина, – и вообще, Лион, я стала замечать, что в последнее время ты стал… – на запнулась, подбирая нужное выражение, – что ты стал… Ну, очень уж щепетильным что ли…

Он уселся рядом.

– Это хорошо или плохо?

– Знаешь что, – ответила Джастина, – когда живешь с человеком столько лет, когда, как тебе кажется, изучила его вдоль и поперек, обнаруживать в нем какие-то новые качества… Ну, не знаю, но меня это почему-то настораживает…

– Щепетильность – не самое худшее, что может настораживать, – произнес Лион. – Во всяком случае, если бы во мне открылось что-нибудь более… – он щелкнул в воздухе пальцами, – ну, что-нибудь этакое… Ну, скажем, если бы в один прекрасный день ты вдруг выяснила, что я – скрытый маньяк, сластолюбец…

– Ты, как всегда в последнее время, уходишь от прямого ответа, – сказала Джастина. – Ладно, Лион… Как я поняла, ты отлучался по какому-то важному делу?

Лион, ни слова не говоря, протянул жене тонкую папку – она увидела строгий черный заголовок, набранный жирным шрифтом:

«Комиссия по опекунству»

– Откуда это у тебя?

– Я только что оттуда, – торжественно ответил Лион.

Наверное, только теперь Джастина поняла, до какой степени серьезен был сегодня утром Лион, когда рассказывал ей о своих намерениях…

Еще бы – ведь герр Хартгейм – немец; а немцы, как хорошо известно было Джастине, никогда не бросают слов на ветер…

Значит…

Значит, пришла пора для решительного разговора.

Но как это тяжело!

«Ничего не поделаешь, Джастина, – мысленно подбодрила она себя. – Наверное, одиночество – вечный крест твоей семьи – и не только ее, но и всех тех, кого судьба так или иначе столкнула с ней.

Вдовы Фиона и Мери Карсон, неудачная жизнь Мэгги, тюремное заключение Фрэнка…

Но ведь можно же противиться судьбе!

Это только в классических трагедиях античных авторов злой рок оказывается сильнее человека! Царь Эдип – мученик, но ведь его одиночество, его мучение было в конце-концов вознаграждено!»

Джастина подняла глаза на мужа – тот не отрываясь смотрел на нее, словно ожидая приговора.

Наконец, облизав пересохшие от волнения губы, она произнесла:

– Значит, ты это твердо решил… То есть, я хотела спросить – твердо решился на это?

Она сделала ударение на последнем слове. «Боже!

Что за нелепый вопрос?

Неужели ты не могла спросить Лиона ни о чем более подходящем?»

Лион натянуто улыбнулся.

– Да…

И протянул ей папку.

– Ты хочешь, чтобы я просмотрела это?

– Я хочу, чтобы ты просмотрела это, – эхом ответил Лион.

Стараясь быть спокойной и невозмутимой (скорее, не быть, а казаться), Джастина произнесла:

– Конечно же, я согласна… Я ведь еще сегодня утром говорила тебе об этом – я согласна усыновить… или удочерить ребенка…

И она, осторожно развернув папку, принялась листать подшитые к ней листы документов с наклеенными на них фотографиями незнакомых детей.

Тут были и совсем маленькие, новорожденные, и постарше, лет пяти-семи, и уже подростки – всех возрастов, всех цветов кожи и, наверное, всех национальностей и вероисповеданий, которые можно встретить не только в Оксфорде, но, наверное, в целом мире…

– Странно, – произнесла Джастина, захлопнув папку, – никогда не думала, что в нашем мире столько никому не нужных детей…

Лион дипломатично молчал.

Джастина, повертев папку в руках, переложила ее на колени мужа.

Надо было что-то сказать – что-то такое, что окончательно успокоило бы Лиона и подняло бы ему настроение.

– А сколько времени займет процедура усыновления? – спросила она.

– Я только что говорил с чиновниками, – промолвил Лион в ответ. – Нам необходимо собрать и принести кое-какие справки… О доходах, о здоровье… Ну, и еще парочку… Мотивировать наше желание усыновить ребенка… У меня там все записано, – и он с готовностью похлопал себя по нагрудному карману – из него действительно торчал какой-то листок бумаги.

– И сколько же для этого потребуется времени? – повторила свой вопрос Джастина.

– Если сразу же этим заняться – думаю, недели две… Но, – Лион улыбнулся, – оказывается, у нас в Оксфорде, за тот небольшой отрезок времени, что мы здесь живем, уже сложилась отличная репутация… Чиновник из этого ведомства сказал, что для нас может быть сделано исключение, и что ребенка мы сможем забрать сразу же после того, как принесем две основные для его ведомства справки – из полиции и об уровне нашего благосостояния… – он немного помолчал, а потом спросил нерешительно: – Ну, что скажешь?

– Я согласна, – произнесла Джастина еще раз и натянуто улыбнулась. – Скажу тебе честно – сперва я даже немного испугалась…

Лион пытливо посмотрел на жену.

– Испугалась? Она кивнула.

– Да.

– Но чего же?

Вздохнув, Джастина произнесла:

– Ну, ответственности, что ли…

– Какой ответственности?

– Люди не всегда умеют правильно построить свою жизнь, – ответила она, – не всегда должным образом могут распорядиться собой… А брать на воспитание ребенка… Это значит брать на себя ответственность за его дальнейшую судьбу…

Она не договорила – впрочем, Лион понял свою жену и без лишних слов.

Помолчав с минуту, Джастина продолжила:

– Но ведь я понимаю, что за ту жизнь, которую мы ведем с тобой… Вдвоем, в одиночестве – за эту жизнь мы тоже отвечаем… Если мы не поможем кому-нибудь, зная, что можем помочь – неужели от этого нам станет легче? Лицо Лиона просияло.

– Я знал, что ты ответишь именно так, Джастина! Я и не ждал от тебя иного ответа!

Она поднялась со своего места.

– Да…

Голос ее прозвучал как-то неестественно и напряженно – неожиданно для нее самой.

Лион, оглядевшись по сторонам, будто бы желая убедиться, что в комнате, кроме них, больше никого нет, также поднялся и, приблизившись к Джастине, произнес проникновенным голосом, каким обычно люди желают поведать какую-то тайну:

– Знаешь что… Я скажу тебе больше… Только обещай, что ты будешь смеяться надо мной…

«Как – у Лиона, оказывается, есть секреты от меня? У него есть что-то такое, что мучит его – кроме вопроса об усыновлении, разумеется?

Вот уж не думала. Во всяком случае, он не производит впечатления издерганного внутренними противоречиями человека…

Хотя…

За последнее время Лион очень переменился… Очень.

Стал более сдержанным, менее категоричным…

Глядя на него, видишь уже не самоуверенного в себе чиновника, каким он был еще несколько лет назад, а мятущегося, неуверенного в себе, слабого человека…

Да, теперь это – не та «пунктуальная немецкая колбаса в неизменном кожаном пальто», каким он однажды показался Джастине, а слабый человек, не знающий, как ему жить дальше…

С тех пор, как погибли бедные девочки…

О, Боже – лучше не вспоминать…»

– Послушай, Джастина, – произнес Лион, понизив голос до доверительного шепота, – не знаю, как ты к этому отнесешься… Но я скажу честно: мне хотелось бы, чтобы мы усыновили двоих…

– Двоих?

Он кивнул.

– Ну да… А почему это тебя так удивляет? – спросил Лион, глядя горячим взором ей прямо в лицо.

Джастина передернула плечами.

– Ну, честно говоря, раньше ты мне не говорил… – она поджала губы. – А почему двоих?

Лицо Лиона напряглось, черты лица его мгновенно заострились.

– Понимаешь ли, – начал он, – Господь одарил нас двумя детьми…

Джастина прищурилась, чтобы не расплакаться – внезапно острая жалость иголками пронзила ее сердце, ее мозг, все ее существо.

Отвернувшись, она отдышалась и, поправив прическу, произнесла:

– Да… Да, Лион, продолжай, я слушаю тебя…

– Я говорю, что Господь наградил нас двумя детьми… И ему же было угодно отнять их у нас…

Джастина вздохнула.

С минуту помолчав, он уже не так возбужденно добавил:

– И теперь наш долг – воспитать двоих детей взамен Элен и Барбары…

Джастина, ни слова не говоря, медленно прошлась по комнате.

Подошла к книжным стеллажам, отодвинула стекло, принялась смахивать с книжных корешков несуществующую пыль.

Лион терпеливо молчал.

– Я тоже так думаю, – выпалила Джастина неожиданно для самой себя. – Да, Лион…

Она задвинула стекло, включила телевизор и уселась на свое прежнее место.

По телевизору в это время показывали выпуск последних известий.

Диктор, сухопарый джентльмен лет сорока пяти, глядя прямо в объектив камеры, говорил:

– К сожалению, в последнее время терроризм все более и более захлестывает Британские острова… Джастина и Лион, как по команде, прекратили беседу, переключив все свое внимание на экран.

Комментатор продолжал – спокойно и бесстрастно; наверное, только британские телекомментаторы способны рассказывать о самых ужасных вещах таким невозмутимым голосом:

– Так, только что получено известие: в одном из пабов, расположенных в Лондоне, неподалеку от стадиона «Уэмбли», была взорвана бомба. Взрыв произошел после окончания международного футбольного матча между сборными Англии и Северной Ирландии, и в пабе в это время было довольно много посетителей. Семь человек погибло, двадцать четыре получили ранения различной степени тяжести. Полиция ведет следствие. Предполагается, что это – дело рук ирландских экстремистов из Ирландской Республиканской Армии… Это уже второй террористический акт, совершенный на островах за последнюю неделю…

На экране появились кадры полицейской хроники: развороченные взрывом автомобили, паб, из дверей которого вырывались языки пламени, пожарные машины, стоявшие рядом, пожарники, направляющие из рукава струю пены в сторону огня, медицинский микроавтобус с поднятой дверью – в него задвигали носилки, укрытые черным полиэтиленом – из-под него высунулась белая рука, как показалась Джастине, с оторванными пальцами…

На экране вновь появился комментатор.

– Ну, а для тех, кого больше интересуют новости спорта, сообщаем: матч между сборными Англии и Северной Ирландии носил принципиальный и жесткий характер. Англичане победили со счетом один-ноль. Любителям статистики сообщаем, что единственный гол на счету игрока английской команды Томаса Платта…

Нет, вечером такие вещи решительно невозможно смотреть!

Щелкнув кнопкой дистанционного управления, Джастина выключила телевизор.

– Сегодня на репетиции «Юлия Цезаря» мне почему-то приписали экстремистские устремления, – произнесла она, криво улыбаясь.

Она решила резко переменить тему – тем более, что кадры последствий взрыва произвели на нее более чем тягостное впечатление.

Лион обернулся.

– Тебя что – обвинили в причастности к международному терроризму?

– Ну, не совсем так… Один из моих студийцев, сын депутата верхней палаты парламента, почему-то решил, что коли я – ирландка, то в таком случае непременно должна сочувствовать ИРА…

– Ты серьезно? – с преувеличенным любопытством спросил Лион.

Она закивала головой.

– Да. Представь себе.

Лион вновь потянулся за своей папкой.

– Кстати, – многозначительно произнес он, – тут есть двое детей, отец которых осужден на пожизненное заключение за участие в террористических актах…

Джастина удивленно посмотрела на мужа.

– В террористических актах?

– Да, это действительно террорист… Между прочим, вина его целиком и полностью доказана…

– Кто он?

– Может быть, помнишь – два года назад… Нашумевшее дело Криса О'Коннера?

– Попытка взорвать «Боинг» в аэропорту Хитроу? – тут же отозвалась Джастина, обладавшая цепкой памятью на события.

– Да, она самая…

Лион вновь раскрыл папку.

– Уолтер и Эмели О'Хара, – принялся читать он, – дети Патрика О'Хары… Мальчику четырнадцать, девочке двенадцать лет. Мать погибла несколько лет назад при загадочных обстоятельствах – правда, это случилось еще до того, как отец вступил в конфликт с законом. Патрик, изобличенный в связях с террористами, получил пожизненное заключение. Теперь Уолтер и Молли воспитываются в детском приюте неподалеку от Оксфорда…

Прищурившись, Джастина спросила:

– Предлагаешь усыновить… и удочерить их?

– Но ведь нельзя одного ребенка взять, а другого – оставить!

– Конечно… – согласилась она и прикусила губу. – Значит – предлагаешь усыновить и… и удочерить и Уолтера, и Молли?

Отложив документы, он ответил:

– Я ничего не предлагаю… Я хочу узнать твое мнение на этот счет…

Да, теперь предложение Лиона, казавшееся Джастине сперва каким-то абстрактным, принимало куда более конкретные очертания.

Ведь одно дело – решиться на вмешательство в судьбу какого-то ребенка теоретически, а совсем другое – когда ты уже знаешь, кто он такой и представляешь себе: каков он?

А тем более – двое детей, брат и сестра.

Тяжело вздохнув, Джастина произнесла:

– Послушай, Лион…

Он подался всем корпусом вперед, напряженно ожидая, когда Джастина выскажет все, что думает по этому поводу.

Неожиданно улыбнувшись, она предложила:

– Мы все вечера проводим дома, как затворники…

Лион отпрянул – он никак не мог ожидать от жены в столь ответственный, можно сказать – торжественный момент такой легкомысленной фразы.

Причем тут вечера, которые они проводят дома?

Какое они имеют отношение к этому очень серьезному разговору?

Однако он не мог ничего не ответить.

– Хочешь что-то предложить?

– Может быть, сегодня выберемся куда-нибудь? – спросила Джастина.

– Например…

– В какое-нибудь уютное кафе… Просто поужинаем вместе…

– Поужинаем? – с сомнением в голосе спросил Лион, словно ища в этом неожиданном предложении супруги какой-то иной скрытый смысл.

Она простодушно взглянула ему в глаза.

– Ну да…

– Хорошо, – произнес он. – Только я не слишком хорошо знаю Оксфорд…

– Тут по дороге в колледж святой Магдалины есть одно кафе…

Когда они вышли из дому и ступили на тротуар, утопавшая в вечерней синеве улица была пустынна. Огромные витрины магазинов еще не померкли, призывно сверкали электричеством вывески многочисленных пабов, закусочных, ночных магазинов и кафе, но людей почти не было – большинство оксфордцев такое время суток предпочитали проводить дома.

Что ж: «мой дом – моя крепость».

Британцы всегда остаются британцами.

Светящиеся окна домов были погребены броней спущенных изнутри жалюзи – через редкие щели сочился желтый электрический свет.

В городе было тихо или почти тихо – лишь изредка эту тишину нарушал шум проезжавшей автомашина. Разноцветное неоновое сияние негаснущих реклам заливало рельефные камни булыжной мостовой. Серебристо-зеленый туман медленно и неотвратимо опускался на город.

Лион взял прохладную руку Джастины и сунул ее в карман своего плаща.

Когда большая часть пути до кафе, которое в тот вечер облюбовала Джастина, уже была пройдена, Лион вполголоса спросил:

– Устала?

Его спутница покачала головой и улыбнулась.

– Нет, что ты…

– Меня беспокоит твой утомленный вид… Наверное, эта студия отнимает у тебя столько сил…

– Не больше, чем в свое время отнимала сцена, – сухо ответила Джастина.

– Но, наверное, и не меньше… Показывая на раскрытые двери ночных кафе, мимо которых они проходили, Лион спрашивал:

– Не зайти ли нам туда?

Джастина отрицательно качала головой.

– Нет… Здесь собираются студенты… А я хочу просто посидеть… Чтобы никого не видеть – понимаешь? Наверное, я действительно очень устаю…

Он кивнул.

– Да…

Наконец они подошли к тому самому кафе, где Джастина уже дважды была в течение сегодняшнего дня.

Наискосок располагался небольшой парк – с аккуратно, в чисто английском стиле подстриженными газонами, с кустами, которым изощренная рука садовника придала форму шаров, пирамид, конусов и еще каких-то фигур, названий которых Джастина не знала, с площадками для игры в гольф и крикет, со свежепокрашенными садовыми скамейками.

Этот парк выглядел тихим островком среди каменных потоков улиц. Глухо шумели деревья на ветру. Кроны их терялись во мгле.

Коротким движением головы кивнув в сторону парка, Джастина предложила:

– Может быть – посидим? Лион замедлил шаг.

– Мы, кажется, собирались вместе поужинать в каком-то кафе…

Она небрежно махнула рукой.

– Это всегда успеется…

– Как знаешь…

Они быстро нашли свободную скамейку и уселись.

Вечер был довольно прохладный, и потому Лион участливо поинтересовался:

– Ты не замерзла?

– Нет, нет…

Вокруг фонарей, стоявших вдоль аллеи по краю тротуара, сияли дрожащие оранжевые электрические нимбы. В сгущавшемся тумане началась сказочная, фантастическая игра света. Ночные насекомые, охмелевшие от ароматов, вылетали из липовой листвы, кружились вокруг фонарей и тяжело ударялись об их влажные матовые стекла.

Туман преображал все предметы, как бы отрывая их от земли и поднимая куда-то вверх.

Огромное строение университетской церкви Святой Анны, расположенное неподалеку, как будто плыло по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко освещенными иллюминаторами; серая тень величественного Мертеновского колледжа, стоявшего через несколько кварталов от них, превращалась в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном мареве света. А потом сдвинулись со своих мест и поплыли караваны домов напротив…

Они сидели рядом и молчали – казалось, они понимали друг друга и без слов…

В этом тумане все было нереальным – и им почудилось, что они тоже как-то расплываются, тонут в призрачном мерцающем свете.

Лион медленно повернул голову и посмотрел на Джастину – яркий свет уличного фонаря отражался в ее широко раскрытых глазах…

– Сядь поближе, – произнес он, – а то туман унесет тебя…

– Не унесет… И я знаю почему.

Она повернула к Лиону лицо и как-то загадочно улыбнулась…

Рот Джастины был полуоткрыт, зубы мерцали, большие глаза смотрели на Лиона в упор…

– Почему же?

– Потому что ты рядом… А пока ты рядом, со мной ничего не может произойти…

Но ему в этот момент почему-то показалось, что она вовсе не замечает его, что ее улыбка и взгляд скользят куда-то мимо, туда, где продолжалось это серое, серебристое течение; будто бы она слилась с шелестом листвы, с каплями влаги, стекающими по шероховатым стволам, будто бы она ловит темный, неслышный для обычного человеческого уха голос за деревьями, за всем этим призрачным, ирреальным миром, будто бы сейчас она встанет и пойдет сквозь этот серебристый туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный и такой таинственный призыв земли к жизни.

– Пока мы рядом с тобой, Лион…

Лицо Джастины, такое красивое и выразительное в этот момент, просияло лаской и нежностью, оно расцвело в сверкающей тишине…

Он нежно погладил ее руку.

– Спасибо…

А серебристый туман все клубился вокруг скамейки. Из его рваных клочьев торчали окруженные оранжевыми нимбами уличные фонари.

Лион медленно снял с себя плащ, и они вдвоем укрылись им…

Город потонул, исчез, как-то совершенно незаметно растворился в тумане…

Ни Джастина, ни Лион не могли сказать, сколько они просидели так – минуту, полчаса, час… А может – целую вечность? Наконец Джастина тронула Лиона за руку.

– Пошли…

Лион поднялся.

– Пошли…

Она, взяв его под руку, улыбнулась.

– Ты не обиделся на меня?

Удивленно посмотрев на жену, Лион спросил:

– За что же?

– Ну, хотя бы за то, что я так… – она замялась, словно подыскивая какие-то нужные выражения; впрочем, Лион и без того знал, что именно она поставит себе в вину. – Ну, думаю, неожиданно для тебя, захотела посидеть в парке…

Лион вздохнул.

– Женщины всегда непредсказуемы, – произнес он, – а ты…

Он не договорил, но Джастина поняла его прекрасно – они ведь тысячу лет знали друг друга! А если так – то зачем слова? Все и без них понятно…

– Но ведь я слишком уж непредсказуема! – воскликнула Джастина таким тоном, будто бы вела речь не о себе самой, а о какой-то другой женщине.

– Все женщины более или менее непредсказуемы, – повторил Лион философским тоном.

– Более или менее? – переспросила она и с усмешкой посмотрела на мужа.

Более или менее… Менее или более. Только одни более, а другие – менее… В этом вся разница. После этого они надолго замолчали. Первым прервала молчание Джастина.

– Мне почему-то захотелось вот так посидеть, – произнесла она, словно оправдываясь.

– Я понимаю…

Джастина обернулась и искоса пристально посмотрела на своего мужа.

Нет, как он все-таки изменился!

За последние два года Лион как-то осунулся, взгляд его – так, во всяком случае, часто казалось Джастине – теперь был подернут какой-то пеленой, будто бы глаза его постоянно слезились, как у старика.

Может быть, это действительно были слезы, а Джастина не обращала на них внимания? Никто не знает…

Ей почему-то стало очень жаль своего мужа – ведь он, если разобраться, так одинок! Она обняла его и чмокнула в щеку.

– Не обижайся…

– Обижаться? А с чего это ты взяла, что я обижаюсь, Джастина?

Она улыбнулась.

– Значит, мне просто показалось… Неожиданно Лион произнес:

– Главное в нашем возрасте – ни о чем не жалеть… Когда ни о чем не жалеешь – это, наверное, и есть счастливая старость…

Она уже как-то раз слышала от него эти слова – они показались ей загадочными и нелепыми.

Джастина как не поняла тогда, так не поняла и теперь, что же именно имеет в виду Лион, однако не стала переспрашивать…

Спустя несколько минут они уже сидели в том самом кафе, которое облюбовала утром Джастина.

Это было среднее кафе – не слишком фешенебельное, без обилия массивной, так давящей на психику лепнины, позолоты, тяжелых светонепроницаемых бархатных портьер и до зубной боли хрустящих от крахмала скатертей; но и не самое бедное – во всяком случае теперь, поздно вечером, оно показалось Джастине даже более привлекательным, чем во время двух первых посещений.

Днем это заведение было чем-то вроде закусочной, но к вечеру преображалось – в вечернее время здесь, как правило, уже не было студентов, назначающих свидания своим возлюбленным, полусумасшедших поэтов и случайных людей, вроде того типа, которого Джастина наблюдала утром.

В вечернее время тут собиралась солидная публика – во всяком случае, нечего было думать, чтобы прийти сюда в свитере и в джинсах.

Вот и в этот вечер здесь было, как и всегда по вечерам, довольно многолюдно.

Женщины со своими кавалерами (среди последних было много американских туристов) сидели на высоких табуретках у стойки, уединялись за столиками, на которых по-домашнему горели неяркие лампы в зеленых матерчатых абажурах, стояли в проходах, – пили очень хорошее вино или эль местного производства, не спеша курили и весело болтали о чем-то своем.

Гарсон – все тот же, который интересовался, по какой причине Джастина не пьет их кофе, бесшумно подошел к столу.

Наклонив голову, он произнес:

– Слушаю вас…

Он протянул меню и карту вин.

– О, я целиком и полностью доверяюсь вашему вкусу… И мой муж тоже, надеюсь…

Лион, немного застенчиво улыбнувшись, встряхнул головой.

В свое время, еще в первые недели знакомства с Джастиной и, особенно – в их медовый месяц, ему очень нравилось появляться с ней в людных местах по вечерам.

Да, Джастина была знаменитостью – ее узнавали на улицах, у нее просили автографы.

(Правда, любители автографов иногда отравляли им существование своей назойливостью, но с их присутствием приходилось мириться; и Джастина, и Лион смотрели на этих ненормальных, как на неизбежное зло).

Но не это тешило тщеславие Лиона – рядом с ним была красивейшая женщина, на которую обращали внимание, точнее – которая сама обращала на себя внимание, и всякий раз, ловя восхищенный взгляд, направленный в ее сторону, Лион ощущал нечто вроде самодовольного удовлетворения собственника.

Ему всегда было приятно, когда Джастина говорила: «мой муж…»

Гарсон стоял в ожидании заказа.

– Мы хотим приятно провести этот вечер, – доброжелательно обратилась к нему Джастина, – перекусить, выпить немного вина… А что именно – целиком и полностью на ваше усмотрение…

– Спасибо за доверие, миссис Хартгейм, – улыбнулся он.

Ни Джастину, ни, тем более, Лиона, не удивило то обстоятельство, что гарсон знает ее.

– Могу предложить отличные свежие устрицы, – начал перечислять гарсон, – если вы не вегетарианцы…

– Нет, нет…

– …а также утку по-лионски, салат… Ну, и бутылочку шабли…

– Утку по-лионски? – оживился герр Хартгейм, – о, если Джастина ужинает вместе с Лионом, это придется очень кстати…

Джастина протянула гарсону уже ненужные меню и карту вин.

– Хорошо, пусть будет по вашему…

Спустя некоторое время, когда ужин был съеден, Джастина неожиданно предложила:

– Может быть, потанцуем?

На небольшом помосте в конце зала играл классический джаз-банд, а певица, полногрудая мулатка, старательно копируя манеру Эллы Фицжеральд, пела тягучий сверхмедленный блюз и раскачиваясь в такт музыке.

– Так потанцуем?

Лион поморщился.

– Что-то не хочется…

– Вот как? А мне всегда казалось, что ты любишь танцевать…

– Времена меняются, а вместе с ними – и вкусы, и пристрастия, – нехотя произнес Лион. – То, что привлекало вчера, теперь не вызывает никаких эмоций… Что я могу с собой поделать?

Прищурившись, словно от яркого света (хотя свет в зале был приглушенный и отнюдь не яркий), Джастина спросила:

– Это относится и к людям?

– Отчасти.

– Значит, и ко мне?

Лион сделал обиженное лицо.

– Я этого не говорил…

– Но мне показалось…

– Я только сказал, что теперь, с возрастом, я иногда ощущаю себя несколько мудрее, что ли… Во всяком случае, теперь я не стал бы делать многого из того, что делал когда-то…

Она, состроив нарочито-сосредоточенную гримасу, поинтересовалась:

– И не женился бы на мне еще раз?

– А ты бы согласилась вторично на мое предложение? – неожиданно спросил он.

Она неопределенно пожала плечами.

– Разумеется… Если бы ты вновь сделал мне его… Так сделал бы? Признайся, Лион – ты ничуть не жалеешь о том, что мы вместе?

Он улыбнулся.

– Нет, нет… Что ты, Джастина, к чему ты спрашиваешь меня об этом?

Джастина отвернулась.

«И для чего это я его мучаю?

Почему так часто терзаю его глупыми и назойливыми вопросами?

Неужели я и сама не знаю, что он любит меня, что он верен мне…

Ведь знаю, что любит.

И – как любит!

Дай Бог каждой современной женщине быть так любимой своим мужем!»

Однако, следуя какому-то непонятному импульсу, она продолжала допытываться:

– Ты не ответил на мой вопрос…

Отодвинув тарелку, он произнес:

– Женился бы… И во второй, и в третий… И в сотый раз…

Она удовлетворенно помолчала, а затем спросила:

– Но ведь ты сказал, что разочарован…

– Я не говорил этого. Я сказал только, что ко многому из того, что раньше мне нравилось, я теперь испытываю лишь безразличие…

Наконец, словно вспомнив, что первоначально речь шла совсем о другом, она повторила:

– Так что – как насчет потанцевать?

Лион вздохнул.

– Я слишком стар для этого…

Тонкие изогнутые брови Джастины удивленно поползли вверх.

– Для чего?

– Для танцев, – последовал ответ.

– Как – ты действительно зачисляешь себя в старики? – неподдельно удивилась она.

Он передернул плечами.

– А кто же я еще? – он наклонил голову – в густых волосах его блеснула седина. – Да, дорогая моя, я уже стар… И не скрываю этого…

– Ну, во всяком случае, ты не такой глубокий старик, каким хочешь казаться…

– Но ведь и не молодой… – в тон Джастине ответил Лион.

Это скрытое, но упорное нежелание Лиона соглашаться с ней начинало понемногу злить Джастину.

А Лион все тем же ровным и бесстрастным голосом продолжал:

– Дорогая… Мне не может нравится то, чего я не понимаю…

– Это ты о чем?

– Успокойся – о танцах…

– Я и так спокойна, – сухо произнесла Джастина, сдерживая себя.

– Танец, что там ни говори – это прежде всего близость… И я понимаю джентльменское правило: если мужчина пришел в дансинг или в ресторан без дамы, и ему непременно захотелось потанцевать, он, подойдя к мужчине с женщиной, прежде всего спрашивает у кавалера, не против ли тот, если он пригласит на танец его даму… Так сказать – не против ли близости – пусть даже и мимолетной, призрачной – с его женщиной…

– Ты рассуждаешь, как фельдфебель, – нахмурившись, произнесла Джастина и после непродолжительной паузы тут же добавила: – как прусский фельдфебель.

Несомненно, Лион понял колкость супруги и ее скрытый смысл, однако ничуть не обиделся.

– Знаешь, – произнес он, – когда в сорок третьем году я сказал примерно то же самое в казарме, наш взводный – кстати, в отличие от меня, самый настоящий прусский фельдфебель – поднял меня на смех. Он сказал, что я рассуждаю, как гнилой философ…

– Короче, – категорично сказала Джастина, – короче, как я поняла, ты отказываешь мне…

– В чем же?

– В приглашении на танец.

– Во-первых, приглашение последовало от тебя, – спокойно парировал Лион.

– А во-вторых?

– А во-вторых тебе, herzchen, я просто не могу отказать…

– Так, делаешь одолжение?

Джастина попыталась изобразить нечто вроде обиды, но этого ей, как ни странно, не удалось.

– Нет…

Лион, приподнявшись, отодвинул стул и, обойдя столик, подошел к жене со спины, наклонил голову и преувеличенно любезно произнес:

– Позвольте пригласить вас, очаровательная леди… Не откажите мне в любезности потанцевать с вами…

Сказав это, он посмотрел на то место, где только что сидел сам.

Джастина сразу же улыбнулась.

«Нет, иногда я бываю положительно несносна.

Бедный Лион!

И как это он еще терпит меня?» Лион, стоя в галантной позе, спросил нарочито вежливо, растягивая слова на оксфордский манер:

– Леди пришла сюда одна?

Он сохранял серьезный и невозмутимый вид, и лишь прищуренные глаза говорили о том, что в душе он смеялся надо всей этой достаточно нелепой, но все же по-своему забавной сценой.

Едва заметно покачав головой, Джастина коротко ответила:

– Нет.

– А где же ваш спутник? Наверное, вышел на свежий воздух или в курительную?

– Наверное…

– Мне, право, так неловко…

– Отчего же?

– Я должен был поинтересоваться – не против ли он…

– Не против ли он того, что вы приглашаете меня в его отсутствие?

– Да.

– Нет, нет, что вы, – произнесла Джастина, поднимаясь и протягивая мужу руку. – Я очень люблю этого человека… Люблю и доверяю ему… А он, в свою очередь, доверяет мне. Не думаю, что он был бы против…

Через несколько минут они уже плыли под томные, влажные звуки блюза – всего лишь несколько нот, взятых мулаткой на длинном дыхании; страстные картавые звуки тенор-саксофона, незаметный шелест контрабаса, короткое, отрывистое стаккато фортепиано, изредка прерываемое золотым шелестом перкуссии.

Пол уплывал из-под ног, и хотелось, чтобы этот блюз, этот танец никогда не кончался.

Нежно склонившись к самому уху мужа, Джастина с улыбкой спросила:

– Тебе хорошо?

Однако Лион так вошел во взятую роль, что, деланно-удивленно посмотрев на жену, спросил, нахмурив брови:

– Простите, миссис, но я не совсем понял ваш вопрос…

Она погладила его по щеке.

– Ах, перестань дурачиться!

– Простите, миссис, но я не совсем понимаю ваш последний вопрос… Вы изволили узнать мое мнение, хорошо ли вы танцуете? – спросил Лион, сохраняя каменное, непроницаемое выражение на лице.

Лукаво посмотрев на мужа, она спросила:

– Да, а кстати?

– Как вы танцуете?

– Если я не очень затрудняю вас этим вопросом, – спросила Джастина в тон Лиону.

– Ах, что вы – танцевать с вами – одна радость, одно удовольствие…

– Нет, вы серьезно?

– О, да! Честно говоря, я так завидую вашему мужу, миссис…

– Чему же? Уж не тому ли, что он может танцевать со мной каждый день? Точнее – каждый вечер? – поинтересовалась Джастина.

– Нет, не этому… Я не люблю танцев…

– В таком случае – позвольте полюбопытствовать, почему же вы пригласили меня?

– Я увидел такую прекрасную леди… И… и просто не мог удержаться… Но теперь…

– Мой супруг тоже не очень-то жалует танцы, – произнесла Джастина немного игриво. – Он находит себя слишком старым для них, а танцы – слишком непонятными, чтобы ими заниматься… Ведь люди никогда не станут заниматься тем, что им непонятно?

– Совершенно верно…

– К тому же мой муж – немец, стало быть – человек ясного и практичного ума, как и все немцы…

– Прусский фельдфебель?

– Нет, ни в коем случае… Я заметила, что среди немцев есть не только фельдфебели…

– А кто же?

– Есть и почтенные буржуа – в лучшем значении этого слова, есть поэты, философы…

– И к какой же категории вы относите вашего мужа? – спросил Лион.

– Нечто среднее между первым, вторым и третьим…

– Как – он даже поэт?

– В некотором роде – да. Только поэзия его – не от сердца, а от головы…

– Что ж – не самое худшее… Даже быть буржуа – куда более почетно, чем фельдфебелем…

Она улыбнулась и ничего не сказала. Спустя несколько минут Лион поинтересовался – все тем же преувеличенно любезным тоном:

– Так вы не ответили – почему же вы так завидуете моему мужу?

– Потому, что он может видеть вас каждый день… И даже…

– Каждую ночь – вы это хотите сказать?

Лион не мог удержаться от улыбки.

– Да, именно это…

– А вам не кажется, что ваш вопрос звучит достаточно нескромно?

Он отрицательно помотал головой.

– Нет.

– Отчего же? – спросила Джастина, пытливо вглядываясь в его глаза.

– Но разве не вы несколькими минутами ранее сказали, что целиком и полностью доверяете вашему мужу, а ваш муж целиком и полностью доверяет вам?

– Разумеется… А разве может быть иначе между любящими людьми?

– Скажите, миссис… А ваш муж ревнив? Джастина улыбнулась.

– Никогда не задумывалась над этим…

– Он не изменяет вам?

Она сделала обиженное лицо.

– О, что за нетактичный вопрос!

– Простите меня, миссис, вы сами дали повод задать мне его…

– Вот как?

– Да.

– Почему, если не секрет?

– Вы согласились танцевать со мной в его отсутствие… Он, наверное, даже не знает, что теперь мы с вами вместе… После непродолжительной, но выразительной паузы Джастина произнесла:

– Однажды мой муж сказал – а это, кстати говоря, случилось не далее, чем несколько минут назад, – он сказал, что…

Лион, словно зная, о чем теперь будет говорить Джастина, покрепче обнял ее.

– Что же?

– Что танец – это своего рода близость… Пусть даже иллюзорная и мимолетная…

Лицо Лиона посерьезнело.

– И я с ним совершенно согласен.

– Вот как?

– Совершенно.

– Поэтому вы и задали мне последний вопрос?

– Об измене?

– Да.

– Потому и спросил…

– Честно говоря – не вижу никакой связи…

– Ну, если танец – это действительно своего рода близость, – произнес Лион, – стало быть, он… Ну, своего рода мимолетная и иллюзорная измена? Так сказать – измена под уменьшительным стеклом.

– Нет, вы действительно думаете так?

– Мне так кажется.

– Интересно…

– Не вижу ничего интересного, – парировал Лион. – Когда я в свое время, еще безусым юнцом – солдатом вермахта – пытался как-то, не помню уж по какому случаю, объяснить это своему фельдфебелю, он только хохотнул и сказал: «В мире существуют самки и самцы… И все. Каждый самец желает обладать самкой постоянно, самка – только в определенное время, для продолжения рода. Чем сильнее самец, тем настойчивее он в достижении своей цели, то есть в стремлении обладать как можно большим количеством самок, тем значительнее его успех». А меня прусский фельдфебель объявил гнусным отщепенцем, гнилым философом и декадентом – тогда в Германии это звучало ругательством…

– А какое же это имеет отношение к танцу? – поинтересовалась Джастина.

Беседа, завязавшаяся с такой легкостью, незаметно начала приобретать вязкость и двусмысленность – разумеется, это было своего рода игровым продолжением разговора, начавшегося за ужином, где Джастина и Лион как бы представляли друг другу иных людей но, в то же самое время – и самих себя, только в несколько ином ракурсе.

– Какое отношение это имеет… Ну, хотя бы к этому пленительному блюзу? – повторила свой вопрос Джастина и вопросительно посмотрела на мужа.

Тот едва заметно улыбнулся.

– Самое непосредственное.

– То есть…

– Ведь леди сама только что согласилась с утверждением, что танец – это близость?

– Ну, согласилась…

– Стало быть…

– Честно говоря – не вижу никакой связи…

– А зря… Если бы вы, леди…

Лион так и не успел договорить – мулатка взяла верхнюю ноту пронзительным сопрано, джаз-банд заиграл тутти, и музыка прервалась.

Доведя свою партнершу до столика, Лион галантно поклонился, осторожно шаркнул каблуком, и произнес:

– Благодарю вас… Вы доставили мне своим танцем ни с чем не сравнимое наслаждение…

Джастина, все еще выдерживая тон разговора, небрежно махнула рукой.

– Что вы! Это я должна вас благодарить…

После чего, как ни в чем ни бывало усевшись напротив, он вновь стал самим собою – Лионом Хартгеймом, мужем Джастины Хартгейм…

Джастина, с нескрываемой благодарностью посмотрев на супруга, произнесла с чувством:

– Спасибо…

Лион поднял на нее взгляд.

– За что?

– Спасибо тебе за все, мой любимый…

Он отвернулся.

И вновь Джастине показалось, что на глазах его блеснуло нечто, похожее на слезы…

А может быть, это действительно были слезы?

Джастине не хотелось думать об этом.

Протянув через стол руку (верх неприличия в Оксфорде, но теперь ей было глубоко наплевать на приличия), она произнесла виновато:

– Прости меня…

Лион ничего не ответил, и лишь слегка сжал ее руку в запястье.

Джастина прекрасно знала, что означает это пожатие: «Что ты, любимая! Я и не думал сердиться! Прости и ты меня за все неприятности, которые я тебе приношу – как за те, которые были, так и за будущие…»

Когда они выходили из кафе, было очень поздно – за полночь.

Ярко светили уличные фонари, но неоновые рекламы пабов, кафе и магазинов уже понемногу меркли.

В темном небе зажглись и затрепетали, подобно редчайшим драгоценным камням, первые далекие звезды, за ними незаметно взошли на небосвод остальные.

Где-то далеко, милях наверное в ста, много выше изломанного контура города, начал золотиться край неба – это взошла пожирательница ярких звезд, луна. Да, сегодня она в полной силе и власти. Лик ее был безупречно круглый и сияющий.

Джастина подняла голову.

– Посмотри, какая страшная луна…

Лион рассеянно отозвался.

– Да, луна, – произнес он рассеянно.

Судя по всему, его теперь занимало нечто совершенно иное.

Луна шла по чистому оксфордскому ночному небу проторенным маршрутом, незаметно, но громадными шагами.

Вскоре она с помощью своих магических чар овладела всем небом. Робкие, кроткие звездочки терялись и бледнели, уходя на самый край неба, где их уже можно было разглядеть лишь с большим трудом, как шляпки тончайших серебряных гвоздиков, вбитых в купол Вселенной.

Взволнованный ропот пробежал между деревьями того самого парка, где по пути в кафе Джастина столь неожиданно решила немного посидеть. Казалось, деревья глубоко и печально вздохнули.

Супруги прошли к стоянке такси.

– Может быть, пойдем пешком? – неуверенно предложил Лион.

– Пешком? Хорошо. Пусть будет по-твоему… – она сделала небольшую паузу, после чего добавила: – пусть хоть один раз будет по-твоему, Лион…

Он, удивленно посмотрев на жену, поинтересовался:

– Что ты хочешь этим сказать?

Улыбнувшись, Джастина пояснила:

– Знаешь, я все чаще и чаще ловлю себя на мысли, что чересчур командую тобой…

– Вот как?

– Представь себе…

Он пожал плечами.

– Что-то не замечаю…

– Не замечаешь – и на том спасибо, – ответила она примирительно. – Ну что – пешком так пешком, мой милый…

Она взяла мужа под руку, и они зашагали в сторону своего коттеджа, утопавшего в чернильной темноте…

Следующее утро, как и предшествующее, началось для Джастины с тяжелейшей головной боли.

И вновь – мучительная процедура вставания, а затем одно и то же изо дня в день: умывальник, зубная щетка, мытье головы, фен, гудящий, как неисправная бормашина провинциального стоматолога, (а что поделаешь – надо постоянно следить за собой, если хочешь выглядеть привлекательной), кухня, кофемолка, горячий крепкий кофе (наверное, единственная утренняя радость!) Омлет из трех яиц…

А через полчаса – репетиция.

Что там у нас сегодня – «Юлий Цезарь» великого трагика?

Народные трибуны, нобили, всадники, плебеи, гладиаторы, Брут, Помпей, Каска, Цинна, Антоний, Цицерон, Капитолий, сенат и народ?

Патриции, Авентинский холм, туники, тоги или как там назывались их одежды, статуи на Капитолии, трофеи, ростральные колонны, триумфальные арки, «идущие на смерть приветствуют тебя» и прочая пыльная и давно вышедшая из употребления историческая мишура?

«Руки убийц, обагренные праведной кровью тирана Цезаря»?

Как это там:

Хорошо, пусть будет так…

Зайдя в зал репетиционного класса, Джастина по лицам собравшихся студентов сразу же поняла, что сегодня что-то произошло…

И притом – нечто ужасное, скверное, нечто из рук вон выходящее…

Может быть даже – непоправимое.

Она, не оборачиваясь, сняла с себя плащ и, повесив его на крючок, как ни в чем не бывало произнесла:

– Доброе утро…

В ответ послышалось очень сдержанное:

– Здравствуйте, миссис Хартгейм…

Она, перевесив через плечо сумку, последовала по ступенькам наверх.

Студенты пошли за ней – но, как ей показалось – как-то понуро и даже нехотя…

Усевшись на свое привычное место в середине зрительского зала Джастина, улыбнулась и спокойным голосом попыталась растопить лед:

– Ну, приступим…

Студенты почему-то отвернулись. Пересчитав глазами собравшихся, Джастина растерянно спросила:

– Кстати, а почему не видно Гарри Макалистера и Мери Сноупс?

Студенты молчали – и это молчание чрезвычайно смутило Джастину.

Наконец Фредди, тот самый, который на прошлом занятии так бойко спорил с ней о судьбах Ольстера, сейчас с некоторым смущением выдавил из себя:

– Миссис Хартгейм, как – а разве вы ничего не знаете?

У Джастины сразу перехватило дыхание – ее охватило острое предчувствие беды – страшной, непоправимой…

Стараясь держаться как можно спокойнее, она спросила:

– Что-то случилось?

– Да, – замогильным голосом произнес Фредди. – Случилось…

– Мистер Кроуфорд, прошу вас… Сэр, – она немного повысила голос, – потрудитесь же наконец объяснить, что произошло…

– Они погибли…

Перед глазами Джастины поплыли огромные фиолетовые круги. Погибли?

Гарри и Мери погибли?

Что за чушь?

Где они могли погибнуть?

Ведь она сама вчера разговаривала с ними, и даже наставляла Гарри, как следует читать монолог Цезаря, а затем отпустила его и Мери – им для чего-то понадобилось съездить в Лондон…

Кажется, Мери говорила, что к доктору… Они поехали в Лондон и просто задержались там… Или же решили разыграть своих товарищей – кто не знает этих студенческих розыгрышей!

Нет, наверное, это всего лишь недоразумение…

Этого просто не может быть! Облизав пересохшие от волнения губы, она повторила вслух свою мысль, но очень тихо:

– Этого не может быть…

– Тем не менее, это действительно так, – сухо ответил Фредди.

Джастине в этот момент показалось, что голос его прозвучал очень жестко.

– То есть…

– Миссис Хартгейм, скажите, пожалуйста – вы смотрели вчера программу вечерних теленовостей? – спросил Фредди.

Она на какое-то мгновение задумалась, после чего вспомнила:

– Кажется, да…

– Тогда, значит, вы наверняка знаете о том страшном взрыве в одном из пабов в районе стадиона «Уэмбли»?

Джастина всплеснула руками и стала тихо оседать вниз – если бы кто-то из студентов вовремя не подставил ей стул, она бы свалилась на пол.

Некоторое время она с отрешенным видом смотрела в пространство перед собой.

Студенты, расположившись полукругом, напряженно молчали.

Затем Джастина спросила:

– Как это произошло?

– Они были, если не ошибаюсь, у врача, и ехали на мотороллере в сторону Южного вокзала, – начал Фредди, – к несчастью, их путь лежал через район, прилегающий к «Уэмбли»… Там в связи с футбольным матчем образовался затор, автомобили не пускали, но они очень спешили, и их почему-то пропустили… Уж не знаю – почему именно для них сделали исключение… Потом они каким-то образом очутились в этом проклятом пабе…

– Как? – едва уловимым шепотом переспросила Джастина. – В том самом пабе, в котором и…

– В том самом…

Как ни тихо был задан этот вопрос, однако Фредди расслышал его.

– Как?

– Да…

– Это не важно… Теперь – не важно, – Фредди сделал ударение на слове «теперь». – Для них это теперь уже не важно…

– Что с ними?

– Они погибли, – произнес Фредди тихо и отвернулся к окну.

– Может быть, это ошибка? – спросила Джастина с надеждой в голосе.

Фредди покачал головой.

– Нет, ошибки тут быть не может… Трупы Гарри и Мери опознали их родители… А мне, как приятелю и соседу Гарри, позвонили сегодня рано утром… нет, ошибки быть не может – я разговаривал с его отцом…

Пока Фредди говорил, в мозгу Джастины почему-то назойливо вертелась фраза шекспировского героя из их спектакля:

Она встряхнула головой, словно стремясь отогнать таким образом назойливую цитату.

Фредди пристально смотрел на нее.

– Известно, что их убили ирландские «ультра», – произнес он.

Джастине показалось, что фраза эта была произнесена Фредди Кроуфордом таким тоном, будто бы она лично имеет какое-то отношение к этой трагедии.

Да, она ирландка, и ее отец с гордостью носил фамилию О'Нил…

И Дрохеда, между прочим, названа так в честь одноименного ирландского города.

Она ирландка, она родилась ирландкой – пусть и не в стране, герб которой – золотая лира на зеленом поле,[4] а в австралийской Дрохеде…

Но почему же она должна отвечать за террористов ИРА только потому, что и они – ирландцы?

Тот же Лион Хартгейм – немец, он даже служил в вермахте, но глупо было бы обвинять его в пособничестве нацистам…

А Фредди все так же пристально, не отрываясь, смотрел на нее…

И почему он так на нее смотрит?

Он что – подозревает ее в чем-то… В чем-то таком, нехорошем?

Нет, неужели он действительно ее в чем-то подозревает?

Отведя взгляд, Джастина только и смогла, что распорядиться:

– Сегодня занятий не будет… Завтра – тоже… Все свободны… О начале репетиций я сообщу каждому из вас по телефону…

И студийцы тихо, один за другим, стали покидать театральный репетиторий… Последним вышел Фредди.

– Всего хорошего, миссис О'Нил, – произнес он и аккуратно затворил за собой дверь…

Джастина, едва дойдя до своего дома, поднялась в спальню и в полном изнеможении рухнула на кровать.

Ее плечи сотрясали беззвучные рыдания.

Потом она неожиданно заснула тяжелым, свинцовым сном, без сновидений.

Сколько она так пролежала – час, два, десять часов?

Во всяком случае, когда она с тяжелой головой и с солоноватым привкусом на губах проснулась, в спальне уже царил полумрак.

Приподняв голову, она убедилась, что окна не зашторены – в окно спальни смотрела кроваво-ржавая луна – та самая, которая так напугала ее вчера вечером.

Джастина, хотя и не была суеверна, еще вчера вечером подумала, что такая луна – дурной знак.

Она перевернулась на бок и тут же увидела перед собой лицо Лиона.

Немигающие глаза, густые волосы, ниспадающие на лоб… В глазах отражались зеленые электрические искорки – это от ночника, стоявшего на тумбочке.

– Ты спишь? – спросил Лион.

Лион, и особенно – его взгляд сразу же успокоили Джастину, придали ей уверенности.

Она приподнялась на локте и привычным жестом поправила прическу…

Встал и Лион.

– Уже проснулась…

Подойдя к жене, он уселся рядом и, обняв ее за плечи, спросил:

– Что случилось?

– Двое моих студийцев погибло, – произнесла она и отвернулась.

Как ни странно, однако Лион не высказал большого удивления.

– Погибли? – спросил он каким-то обыденным, как показалось Джастине тоном, будто бы известия о гибели людей ему приходилось выслушивать едва ли не каждый день и они уже перестали волновать его.

Может быть, это и есть та самая мудрость, что приходит с возрастом – ведь о ней, кажется, говорил Лион давеча?

Мудрость?

Или равнодушие…

Джастина прошептала:

– Погибли…

– Наверное – автомобильная катастрофа? – осведомился Лион.

Она мотнула головой.

– Нет.

– А что же?

Отрешенно глядя в какую-то одной ей известную пространственную точку перед собой, Джастина едва слышно произнесла:

– Катастрофа, но не автомобильная…

– Так что же случилось?

Теперь его голос прозвучал более настороженно и напряженно.

– Их убили…

– Убили?

– Да.

– И кто их убил?

О, как убийственны эти односложные вопросы и однозначные ответы!

Это просто невыносимо…

И почему, почему он спрашивает ее обо всем этом именно теперь?

Разве он сам не понимает, разве он не может почувствовать, как ей тяжело?

Джастина, превозмогая себя, коротко рассказала обо всем, что произошло.

– Вроде бы тот взрыв был устроен боевиками из ИРА, – сказала она. – Скорее всего, так оно и есть… Наверняка они…

После этого в их разговоре наступила пауза – долгая, томительная…

Наконец Лион нарушил молчание:

– Ты что – обвиняешь в чем-то себя? Чувствуешь себя виноватой? Может быть потому, что ты – ирландка? Джастина О'Нил?

Отрицательно покачав головой, она печальным голосом промолвила:

– Нет.

– Тогда – почему столько переживаний? Вы ведь были едва знакомы…

Она снова покачала головой.

– Я ведь знала их… Видела чуть ли не каждый день на репетициях…

– Знала?

Она удивленно посмотрела на Лиона и еле слышно спросила:

– Почему ты сейчас спрашиваешь меня об этом – скажи!

– Но ведь сколько людей, не знакомых нам, но которые, вполне возможно, ничем не хуже тех, кто нам хорошо известен, гибнут каждый день… Каждый час, – начал Лион, – Гибнут где угодно: в автомобильных и авиационных катастрофах, в перестрелках, при авариях на электростанциях, от взрывов, наводнений, землетрясений, при крушении судов… Просто умирают от болезней… Я служил в армии, – голос его стал неожиданно печальным, – и я знаю, что это такое – смерть… На войне погибло очень много людей, и большинство из них были хорошие люди… Они гибнут и теперь. И никто никогда, – я говорю о людях, которые не были знакомы с погибшими, – никто никогда не расстраивается особо… Смерть – это ведь неизбежность, Джастина… Ничего не поделаешь…

Лион сейчас прекрасно понимал, что говорит пошлейшие до ужаса банальности, что еще немножко – и он перейдет на чисто обывательские, суконные формулировки вроде «человек родился, чтобы умереть», «все там будем» или «Бог дал, Бог и взял»…

Понимал, но никак не мог найти иных слов для успокоения жены.

– Если задуматься, во всем разобраться – хороших людей куда больше, чем плохих, – продолжал он. – И они… – его голос почему-то дрогнул, – они гибнут… Нельзя же скорбеть по всем, Джастина! Тут никаких слез не хватит! Ну, не плачь – прошу тебя!

Немного помолчав, он спросил, стараясь вложить в свои интонации как можно больше участия:

– Почему же ты плачешь? Они что – были твои хорошие знакомые, Джастина?

Гарри и Мери никогда не принадлежали к ее «хорошим знакомым», как выразился Лион, но Джастина, тем не менее, испытывала к ним какую-то совершенно безотчетную, неосознанную симпатию…

Скорее даже материнскую симпатию… Значит – осознанную.

Было ли это чем-то особенным, вроде трансформации ее материнских чувств к погибшим дочерям Элен и Барбаре, направленных теперь в другую сторону?

Джастина и сама не могла на это ответить при всем желании.

Во всяком случае, каждый раз, заметив их обнимающимися, где-нибудь в коридоре, на улице, видя, как они улыбаются друг другу (как вчера утром в кафе), на душе у Джастины становилось теплее…

Неожиданно она, будто бы что-то вспомнив, закрыла лицо руками и зарыдала – на этот раз навзрыд.

Лион участливо склонился к ней.

– Джастина… Джастина, дорогая… Успокойся – очень прошу тебя…

Однако она, закрыв лицо руками и ничего не отвечая, продолжала рыдать.

Лион смутился, не зная, что же ему делать в этой непростой ситуации.

Уйти?

Но не будет ли от этого еще хуже?

Джастина, доверчиво уткнувшись ему в плечо раскрасневшимся от плача лицом, через некоторое время замолчала.

Лион нежно погладил ее по голове и, скорбно глядя на жену, произнес:

– Джастина, что же произошло? Ответь мне, пожалуйста… Только умоляю тебя – не молчи, скажи, что случилось?

Джастина угрюмо молчала. Лион продолжал настаивать:

– Может быть я смогу тебе чем-нибудь помочь?

– Вряд ли…

И вновь пауза – долгая, томительная… Сколько она может длиться? Наверное, целую вечность…

– У тебя такой вид, будто ты пытаешься вспомнить что-то очень важное, но никак не можешь сделать этого, – произнес Лион.

Она, вынув из сумочки платок, вытерла щеки и, не оборачиваясь, ответила:

– Вспомнила…

Пристально посмотрев на жену, Лион очень смущенно спросил:

– Что же?

– Я по дороге домой вспомнила, потом забыла, а теперь у меня вновь всплыло в памяти: вчера Гарри сказал мне, что Мери ждет ребенка… Да, и этот Фредди тоже говорил, что они возвращались от врача…

Лион, словно извиняясь за свои слова, поцеловал жену в висок и тихо, стараясь не скрипеть паркетом, вышел из спальни.

А Джастина, механически взяв со своей тумбочки какую-то книжку, наугад (это был альбом репродукций), раскрыла его посередине.

Неожиданно взгляд ее упал на офорт Гойи, и она с содроганием прочитала те самые слова, которые так некстати припомнились ей вчера утром:

«Удивительно! Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на краю гибели. Ничего тут нее поделаешь. Все погибнут».