"Карибский сувенир" - читать интересную книгу автора (Иванов Юрий Николаевич)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Берег показался сразу. Прохладный ветерок, пробежавший по самым волнам откуда-то с океана, наткнулся на горячую сизую дымку, толкнул ее, заколебал и развеял. И мы увидели темно-синюю полоску суринамской земли.

Суринам? Ведь мы же собирались в Британскую Гвиану? Собирались, но заход не состоялся — мы уже были на пороге Джорджтауна, когда получили от капитана порта телеграмму, что в порту началась забастовка. И что он очень сожалеет, но не может обеспечить нас ни лоцманом, ни топливом, ни водой…

Тогда мы направились в соседнюю Гвиану, в Нидерландскую, которая называется Суринам, в порт Парамарибо. От Джорджтауна это совсем рядом — каких-то сто двадцать миль. Эти мили «Олекма» проскочила быстро. Когда мы на другое утро проснулись и выскочили на палубу, к нашему судну ужо спешил, раздувая пенные водяные усы, лоцманский катер. Ловко развернувшись, он приткнулся к правому борту судна, и на палубу «Олекмы» поднялся подтянутый, стройный суринамец. На фок-мачте теплохода затрепетал белый с пятью звездами, соединенными черным кругом, государственный флаг Нидерландской Гвианы, и «Олекма», подчиняясь смуглой уверенной руке, двинулась к берегу.

В третий раз чужой, незнакомый берег будет принимать нас. Теплоход входит в неширокую року. Вода в ней мутная, цвета какао.

Река, как и страна, называется Суринам. Течение быстрое, сильное. И хотя двигатель «Олекмы» работает на полную мощность, теплоход еле-еле ползет мимо подступившего к самой реке леса. Деревьям тесно в непроходимых влажных джунглях. Они теснятся на берегу, они вошли в реку: корни многих деревьев растут в воде. И кажется, что деревья стоят на ходулях.

Река Суринам, страна Суринам.

Слово совершенно незнакомое, ничего не говорящее русскому человеку. Об этой стране мало книг, об этом кусочке земли, расположенном в северо-западной части южноамериканского материка, очень редко пишут в газетах. Суринам — это новое открытие для нас, и поэтому так внимательны наши глаза, скользящие но мутной воде и берегу.

Я то спускаюсь в ходовую рубку, чтобы познакомиться с лоцманом, то поднимаюсь на мостик, потому что в воде что-то плывет и нужно обязательно взглянуть: а что же там плывет?

Валентину кажется, что навстречу нам могут плыть только крокодилы. И, завидев в воде темный предмет, он кричит мне с мостика в ходовую рубку, через переговорную трубу:

— Крокодил!.. Быстрее!..

Сунув блокнот в карман, спешу к нему. Но вместо крокодила вижу ухмыляющуюся брянцевскую физиономию и бултыхающееся в мутной воде черное бревно или кучу переплетенных, спутавшихся сучьев. Бревна и сучья — только и всего. Но я увидел то, чего не заметил Валентин, — на бревне сидят рядком три крупных баклана, а над сучьями порхает фиолетовая бабочка величиной в две ладони. Почти под самым берегом ходят в мелкой воде белые цапли и птицы, очень похожие на них: такие же длинноногие, голенастые, тонкошеие… Но только с клювом в виде детской лопаточки. Что же это за птицы? Ах да, колпицы! Птицы, которые, как и белые цапли, очень редко встречаются в Европе.

С каждой минутой, с каждым часом нашего недолгого, четырехчасового путешествия по реке Суринам блокнот мой заполняется короткими записями, а на фотопленку попадают прекрасные пейзажи: прибрежные деревушки с домишками под крышами из пальмовых листьев, рыбаки, выбирающие под крики мелких острокрылых чаек мокрые сети…

Я уже знаю, что пять звезд на белом суринамском флаге не случайно раскрашены в разные цвета. Пять звезд — белая, коричневая, черная, желтая и красная — означают пять основных народностей, составляющих население Нидерландской Гвианы. Это белые, которых в стране меньшинство, креолы, индейцы, индонезийцы и негры.

Многие из нынешних жителей Суринама не по своей воле оказались в этих краях. Три века назад работорговцы привезли сюда для работы на плантациях сильных черных людей, закованных в кандалы и брошенных в душные, грязные трюмы парусных кораблей… В 1863 году ввоз рабов в страну был запрещен. Получив свободу, негры поселились на берегах быстрых порожистых рек. Первым прибежищем для них были леса, в которых они сооружали для себя примитивные жилища, и поэтому их до сих пор называют по-голландски «боенехерс», то есть «лесные негры».

Эмигранты тысячами ехали в Суринам — после освобождения негров многие плантации оказались без рабочих рук; индийцы, яванцы и китайцы отправились в дальнее плавание в расчете спасти себя от голодного существования. Они подписывали кабальные договоры, и многие из них погибли, изнуренные нечеловеческим трудом и тропической лихорадкой в джунглях, на лесных разработках или на кофейных плантациях. А те, кто выжил, по окончании контракта оставались в Суринаме — старая родина была слишком далеко. Вместо билета на обратный путь через два океана люди приобретали домашние вещи, строили дома и подписывали новые контракты. Так происходила колонизация страны, а коренные жители, индейцы, оттеснялись все дальше и дальше от океана, в непроходимые лесные дебри, в болота, кишащие ядовитыми змеями и насекомыми. И теперь бывших хозяев этих земель—индейцев (караибов, аровог, трие и ояна) — осталось совсем немного — около 4 тысяч человек.

— Нью-Амстердам, — говорит лоцман, ткнув пальцем в показавшийся небольшой поселок.

— Нью-Васюки… — шепчет мне Валентин.

Да, уж действительно, этому нью-поселку слишком далеко до столицы Нидерландов: на берегу, под пальмами, сгрудилось десятка два-три одноэтажных, окрашенных в розовый, зеленый и желтый цвета домиков. А перед ними уставились в реку черными жерлами десять старинных пушек. Когда-то Нью-Амстердам был просто фортом, защищающим подступы к расположенному выше по реке городу Парамарибо. Но уже много столетий грозные орудия молчат, и их черные стволы обвили гирлянды ярких тропических растений.

— С утра Суринам течет в океан, а с обеда океан втекает в реку, — продолжает прерванный разговор лоцман, — и вода здесь никогда не бывает чистой. Она насыщена илом. И жители Парамарибо хоть и живут на берегу реки, но никогда не купаются… А вот и город.

Река плавно поворачивает вправо, и открывается вид на небольшой городок. Как, это и есть Парамарибо? После Дакара и небоскребов Ресифи мы с удивлением смотрим на столицу Суринама: низкие деревянные дома под шапками кокосовых пальм.

— Анкор… — командует лоцман, и якорь, бултыхнувшись, погружается в воду. Лоцман жмет нам руки и, приветливо улыбаясь, желает весело провести время на берегу.

На смену лоцманскому катеру подходит другой. Он перегружен — на палубе и в каютах катера множество пассажиров. Белые, черные и желтолицые люди в форме и просто в черных пиджаках заполонили нашу палубу и поднимаются в капитанскую каюту. Здесь и капитан порта—смуглолицый полный суринамец с усиками; бородатый полицей-комиссар с тяжелым револьвером на боку и очками на массивном носу; портовый врач, несколько суровых таможенников; еще полицейский, по только без очков и сухой, как изголодавшийся клоп; пятеро корреспондентов от двух конкурирующих газет, переводчик. Прибывшие толпятся в капитанской каюте, топчутся в коридорах, снуют по трапам, заглядывая в каюты, машину и в гальюн. Лица их суровы и неулыбчивы. Капитан порта плотно усаживается на диван в капитанской каюте, рядом с ним размещаются полицейский в черных очках и несколько таможенников. Они требуют документы и начинают в них внимательно разбираться.

Мы с тревогой посматриваем в лица официальной суринамской публики и вспоминаем, что Суринам зависит от Голландии.

Голландцев меньше всего в Суринаме: всего около двух процентов. Но эти два процента держат крепко и пока уверенно всю власть, всю экономику страны.

Предчувствие не обмануло нас. Через несколько томительных часов полицейский комиссар сообщил, что посещение суринамского берега нам запрещено. После этого вся официальная публика покинула «Олекму», оставив на судне дежурного таможенника, корреспондентов и представителя одной из торговых фирм. Таких представителей в иностранных портах называют агентами.

Проводив катера унылым взглядом, я поднимаюсь в капитанскую каюту, где беседуют капитан и агент. Брянцев переводит. Агент — высокий симпатичный голландец — неторопливо пьет столичную, закусывает черной икрой и расхваливает Суринам, природу страны и трудолюбивых черных… Быстро убавляется содержимое бутылки, но дело не сдвигается с места: вместо цен на продукты мы слышим рассказ об индейском племени ояна, которых зовут трехпалыми за то, что они перевязывают себе на руках пальцы.

Хочется узнать, что за топливо предложит нам агент, а слышим рассказ о том, что караибы до сих пор охотятся при помощи лука и отравленных стрел. Кстати, агент может помочь нам приобрести лук и стрелы. Отравленные ядом — кураре — подороже, а простые подешевле.

— Стрелы, кураре… Все это очень интересно, но нас интересует картошка и морковка. Понимаете? Кар-тош-ка! Мор-ков-ка! А не кураре, черт возьми!.. — волнуется капитан. И, смахивая с лица пот, говорит Брянцеву: — «Черт возьми» не переводи…

Щуря от удовольствия глаза, агент доедает бутерброд с икрой и вежливо улыбается:

— Ах, морковка… Эта прозаическая картошка… Да, да, все понимаю. Придется съездить на берег. Выяснить кое-что. Через часик все будет известно… Кстати, отличная икра. Не найдется ли на судне лишней банки?..

Агент уезжает, а мы с Брянцевым начинаем беседовать с корреспондентами. Вернее, говорят лишь двое — Брянцев, сносно знающий английский язык, и один из корреспондентов— мистер Хофвук. Остальные четверо молчат или же односложно говорят «йес, йес» и кивают головой. Мистер Хофвук в белой рубашке с галстуком-бабочка, но без пиджака, затянут в узкие серые брюки и втиснут в узконосые ботинки. Он в темных очках, за пояс заткнута прокуренная трубка, на пальцах несколько колец. Он весь какой-то острый, угловатый. Лицо длинное, вытянутое, будто кто-то взялся за подбородок и челку мистера Хофвука и потянул в разные стороны. Потянул так сильно, что лицо стало узким и длинным, словно клин. Рядом с Хофвуком очень полный, с круглым как арбуз, добродушным лицом негр. Он очень внимателен, вслушивается в каждое слово, напряженно всматривается в наши лица и торопливо пишет, пишет, заполняет странички толстого, как и он сам, блокнота… Остальные корреспонденты — трое молодых симпатичных парней: двое креолов, смуглых, черноволосых, и совсем юный индеец, скромно устроившийся на краешке дивана…

Во время тралений в тропической зоне Атлантического океана мы познакомились со многими обитателями теплых тропических вод.

Нередко в наши тралы попадались креветки — небольшие полупрозрачные, хрупкие рачки с тонкими усиками. Они нам понравились не за свою шустрость и длинные усы, а потому, что креветки очень вкусны.

А вот рыба-мышь. Тело ее плоское, пестрое и все покрыто, словно водорослями, кожистыми заусенцами. У рыбки длинный тонкий нос и рот с розовыми, словно накрашенными помадой губами. А на животе у подводной мыши особые плавнички, при помощи которых это забавное существо ползает по дну, выискивая себе корм.

Каракатица. Малоприятное на вид, хрящевитое, скользкое морское животное. В головной части ее туловища расположены щупальца с присосками.

Поведением каракатицы очень недоволен остался боцман: оказавшись на палубе, каракатица извергла из себя густую и черную, как тушь, плохо смываемую жидкость.

Привлекла внимание всей команды забавная рыбка — кузовок. Ее тело заключено в твердый костяной панцирь. Такую броню сможет разгрызть не всякий морской хищник. А чтобы обезопасить себя еще больше, кузовок вооружился острыми кинжальчиками, расположенными над самыми глазами. Словно рога, они торчат на голове.

А это — коралловая рыбка, которую зовут в Южной Америке «изабелита». У нее красивое, в коричневых пятнышках тело и рот, наполненный не зубами, а упругими щетинками. Ими рыбка перетирает жесткие подводные водоросли, которыми питается.

Вместе с кузовком оказался в трале и краб. Посаженный в аквариум, он забился в угол и ушел в глухую защиту — прикрыл себя мощными клешнями. Только два глаза, словно перископчики, выглядывают наружу и настороженно осматривают банку — откуда ожидать опасность?

Интересно наблюдать за поведением рака-отшельника. У него сильные, покрытые твердой хитиновой броней клешни, головогрудь и нежная, незащищенная задняя часть тела, которую он прячет в раковину. Так он и таскает всюду с собой раковину-домик. Живет как отшельник— никого не пускает к себе в раковину… В случае опасности рак забирается в домик почти целиком, снаружи остаются лишь клешни. Когда же раковина становится тесной — ведь рак растет, — он подбирает себе новое жилье: ракушку побольше, повместительнее.

Нередко оказывались на палубе «Олекмы» и скользкие, непривлекательные на вид осьминоги. Судорожно стиснув своими щупальцами рыбу, небольшой осьминог замер на горячих досках, залитый лучами тропического солнца. Маленького детеныша осьминога матросы пожалели и бросили в океан. К сожалению, большие осьминоги нам в трал не попадали. По-видимому, они очень осторожны — ведь некоторые натуралисты считают осьминогов самыми умными существами океана… А возможно, крупные головоногие моллюски, к которым принадлежат осьминоги, таятся на больших глубинах, куда не доходит наш трал.

Богат и разнообразен животный мир Суринама. Невдалеке от города, в устье реки Суринам, на отмелях живут колониями красивейшие птицы земли — розовые фламинго. Изящно изгибая тонкие шеи, они разгуливают по воде, вылавливают мелкую рыбешку.

Здесь же, у прибрежных кустарников, обитают и белоснежные, с острыми желтыми клювами цапли.

Почти к самому городу Парамарибо подступают непроходимые джунгли. Природа собрала здесь богатейшую коллекцию тропических растений и деревьев, которыми никогда не устанешь любоваться.

Учеными и рыбаками «Олекмы» был обнаружен район, в котором можно вести промышленный лов тунцов.

Рыбаки называют тунцов «курицей с плавниками». Ради таких рыб стоит идти через весь Атлантический океан. Недалек тот день, когда и в магазинах нашей страны появится нежное мясо тунцов.

Большущий тунец попался на крепкий крючок яруса. Рыба отчаянно сопротивляется, бьется, пытается сорваться с багра. Но матросы, вцепившись в рукоятку багра, все выше и выше поднимают тунца из океана. Силы рыбы иссякают. Через несколько мгновений тунец будет на палубе.

Со многими интересными обитателями океана довелось познакомиться олекминцам за время рейса: с громадной акулой-лисицей, у которой хвостовой плавник равен длине тела, с морской черепахой и со смелым ночным хищником — кальмаром.

А у Бермудских островов на один из крючков яруса клюнул дикобраз. Да, да, дикобраз!.. Но только не сухопутный, а морской. Действительно, лишь дикобраз может похвастаться такими острыми и длинными колючками, которыми рыба защищает себя от хищников. А защищаться надо.

Взгляните, какие страшные у акулы зубы! Правда, эти акулы, чьи челюсти сушатся на ветерке, уже никому не причинят зла — их челюсти везут рыбаки «Олекмы» домой как оригинальные тропические сувениры.

Мистер Хофвук задает нам вопросы о нашем путешествии, а мы задаем ему вопросы о географическом положении Суринама, о его истории… И Хофвук, надо сказать, как собеседник человек весьма приятный, охотно отвечает на наши вопросы. Вскоре корреспонденты так увлекаются, что начинают говорить все подряд, припоминая наиболее интересные и важные детали о Суринаме. Валентин переводит, а я едва успеваю записывать…

История страны начинается в 1499 году, когда на ее живописных берегах высадились испанские искатели страны Эльдорадо (золотой страны), лейтенанты знаменитого мореплавателя Америго Веспуччи — Алонсо де Охеда и Хуан де ла Коса. Здесь искали они легендарные сокровища. В том, 1499 году впервые пролилась кровь индейских воинов, пытавшихся защитить свою землю от иноземцев… Спустя сто лет в Гвиане появились решительные и пронырливые люди, приплывшие на своих каравеллах из далекой Голландии. Оттеснив индейцев от устья реки Суринам в джунгли, они основали на ее берегу, в 26 километрах от океана, опорный пункт… Где? Да вон он, видите крепость на берегу, как раз напротив судна? Здесь в 1613 году и укрепились голландцы. А позднее около форта вырос город, получивший название Парамарибо. Голландцы цепко ухватились за богатую гвианскую землю. После долгой борьбы с претендовавшей на этот же кусок южноамериканской земли Англией Суринам по договору Бреда был присоединен к Нидерландскому королевству.

Возвращается агент. Быстрой походкой делового человека он входит в кабинет капитана, где мы беседуем, и удобно устраивается в кресле: о нет! Он не смеет прерывать нашу беседу: «Продолжайте, господа, прошу вас, продолжайте!»

Попыхивая душистым дымком, мистер Хофвук продолжает рассказ, останавливаясь лишь на главном: территория страны — 142 800 квадратных километров. Почти одна треть ее покрыта непроходимыми лесами, в которых еще и сейчас небезопасно появляться чужому человеку — отравленная стрела караиба может поразить его из-за каждого куста…

Экономика страны? Да, вы догадались: Суринам — страна аграрная. Здесь выращивают сахарный тростник, кофе, хлопок и какао. Эти продукты являются основными предметами экспорта.

— Кончай, — сердитым голосом буркнул мне на ухо капитан. Я осторожно толкнул ногой Брянцева, и тот очень быстро закруглился. Корреспонденты толпой повалили из каюты, а капитан, нервно потирая руки, посмотрел на агента:

— Ну как?..

Агент сокрушенно развел руками и шумно вздохнул:

— Мне очень-очень жаль, — он даже руки прижал к своей груди: ну так ему жаль! — но увы… Фирма вас обслуживать не может… Да, да… очень, очень жаль…

Я взглянул в капитанское лицо — под его напрягшейся кожей задвигались желваки, губы плотно сжались, как бы сдерживая рвущиеся на свободу злые слова: впору сказать агенту что-нибудь такое, по-русски емкое, и треснуть по столу кулаком — видите ли, ему жаль! Ах, ты…

Но капитан но стукнул кулаком, что поделаешь — нельзя. В таких рейсах нужно быть не только умелым судоводителем, но и терпеливым дипломатом. И капитан вежливо улыбнулся, поднялся:

— Ну что ж, спасибо за разговор. Надеюсь, что вам уже пора в свою фирму?

— Да, да, конечно… — заторопился агент. Протирая очки, он еще раз сокрушенно вздохнул: — Так жаль, что мы вынуждены вам отказать. Придется русскому судну идти в другой порт…

— Там видно будет, — уже не совсем вежливо ответил Валентин Николаевич и потеснил агента к двери. — Прошу вас, не споткнитесь. Вот порог… а вот и трап. Гуд бай.

Когда агент ушел, капитан в сердцах плюнул и, прошептав что-то, залпом выпил стакан вина.

— Что делать будем? — обеспокоенно спросил вошедший в каюту Жаров.

— Не пропадем. Есть же в Парамарибо фирмы, конкурирующие с этой. А если есть, то… (За иллюминатором послышались голоса и мирное лопотание успокаивающегося двигателя. Подошел еще какой-то катер.) Да вот и конкуренты…

Капитан не ошибся. Через несколько минут в каюту поднялись трое смуглолицых суринамцев: седой, с выпирающим из брюк животом мистер Биерфлит, сухощавый, подвижный мистер Крони и пахнущий ромом и табаком мистер Дасс. Все трое — представители местной судоходной компании. Мистер Дасс сел в кресло и тотчас задремал, он был явно не в форме и не принимал в переговорах почти никакого участия. Лишь иногда открывал свои ласковые пьяные глаза и, оттопырив толстые губы, вежливо бормотал: «Йес, сэр… йес…» Биерфлит тоже все время молчал, лишь улыбался и согласно кивал тяжелой, мокрой от пота головой. Все переговоры вел мистер Крони.

Через час с вопросами снабжения все было решено: представитель фирмы мистер Биерфлит отпустит нам завтра горючее и воду, а шипшапдлер мистер Дасс снабдит продуктами. Биерфлит согласно кивнул головой, а мистер Дасс, с трудом разлепив тяжелые веки, нежно проворковал: «Йес, сэр… йес…»

Гости уже собрались уходить, как примчался катер капитана порта и молодой чиновник в мундире, поднявшись к капитану, сообщил, что «русским разрешено сходить на берег, но не более пяти человек в день». Валентин Николаевич вопросительно поглядел на смущенного мистера Крони, на переставшего качать головой Биерфлита и проснувшегося шипшандлера. По пять человек в день. Это значит, что если всем нам побывать на берегу, потребуется целая неделя! Как видно, кто-то там, в Парамарибо, уж очень хочет, чтобы мы ушли в другой порт.

— Господа, — сказал Валентин Николаевич, — я вынужден отказаться от ваших услуг. Такие условия нам не подходят. Мы снимаемся с якоря и уходим в Кайенну…

— Но, но, — воскликнул мистер Крони, — у фирмы есть связи в правительстве, и мы обо всем договоримся! Я гарантирую! Завтра люди «Олекмы» смогут выйти в город.

Мистер Биерфлит кивнул головой и вновь заулыбался, мистер Дасс икнул и произнес: «Йес, сэр… йес».

Катер унесся к темнеющему берегу. А мы спустились на палубу, где команда механиков уныло стукала костяшками по столу, соревнуясь с командой штурманской рубки.

…Минуя таможенника, внимательно осматривающего наши фигуры, и подозрительные глаза двух полицейских, приставленных к судну, мы проходим по гулкому пирсу и сразу за проходной порта оказываемся на одной из улиц Парамарибо. На мгновение мы останавливаемся, немного оторопев от ярких красок, от шума и гама улицы. Мимо нас спешат, торопятся люди. Кажется, что мы попали не в город, населенный обычными жителями, а в оживший этнографический музей: индийцы в белых одеждах и чалмах; индианки в красных, синих, желтых сари; маленькие японки в брючках из блестящей шелковой ткани; плосколицые китайцы, индонезийцы; высокие мускулистые негры в цветных накидках и босиком; европейцы в черных очках и пробковых шлемах; индейцы с длинными блестящими, черными как смоль волосами; мальчишки, всех цветов и оттенков, с криками гоняющие по асфальту консервную банку, — все это предстало нашим глазам, все это двигалось мимо нас, наполняя улицу разноголосым говором, смехом, криком погонщика, толкающего заупрямившегося, облепленного репьями ослика.

Трудно сказать, красив Парамарибо или нет. Пожалуй, все тропические города красивы. Они ярки своей богатой природой, растительностью. Таков же и Парамарибо; нам бросаются в глаза великолепные пальмы, рядами выстроившиеся вдоль домов; так же как и во многих африканских городах, на улицах столицы Суринама множество цветов, с любовью рассаженных в сквериках, вьющихся по деревянным решеткам, прибитым к стенам, свисающих гирляндами из распахнутых окон.

Я вспоминаю широченные авениды Ресифи, белые небоскребы Дакара, просторные площади Конакри, каменные улицы-щели Гибралтара… Нет, все не то. Здесь все другое. Здесь нет широких улиц. Улицы Парамарибо узкие; здесь нет небоскребов — одноэтажные и двухэтажные дома, деревянные, с маленькими окнами, прикрытыми от жары жалюзи. Дома ярко раскрашены: уж если дом красный, то он ярко-красный, если зеленый, то уж он зелен, словно молодая трава. В Парамарибо нет просторных площадей — площади города малы настолько, что кажется, будто бронзовым и мраморным памятником тесно на них… Улицы Парамарибо не кружатся, не вьются спиралями, как в некоторых южных городах, а ровные и тянутся параллельно друг другу: любую улицу можно окинуть взглядом из одного конца в другой. Одни из них обсажены пальмами, другие — ветвистыми деревьями различных пород, в густых кронах которых гнездятся различные птицы.

Словом, Парамарибо очень уютен.

— Ну, куда? — спрашивает Жаров.

— Пойдемте направо, — предлагает Николай.

— Нет, отчего же… лучше налево, — говорит Брянцев.

С Хлыстовым он дружит уже четырнадцать лет, но редко бывают случаи, когда мнения и предложения Николая совпадают с мнениями и предложениями Брянцева.

— Тогда пойдем прямо, — решает Виктор.

Мы неторопливо идем по улице, а она так же неторопливо и неназойливо показывает себя, открывая нам свои маленькие уличные тайны. Вот на приступке дома сидит маленькая кукольная старушка и, приветливо улыбаясь нам всеми своими морщинами, дымит толстой сигарой, прихватив ее двумя оставшимися во рту зубами. Чуть дальше дремлет, прислонившись к шершавому пальмовому стволу, ушастый ослик. Увидев нас, он раскрывает рот и, как бы зевая, громко и скрипуче произносит: «И-ааа!..» — похлопав ушами, он снова открывает рот, но передумывает: уж больно жарко… Передумывает и, сомкнув мягкие пушистые губы, прикрывает глаза длинными ресницами… Тут же, у ног осла, дремлет и его хозяин — угловатый узкоплечий мужчина. Человек уткнулся носом в колени. В глаза бросается сопревшая от пота синяя рубаха с красной надписью на спине «кока-кола» и большие, потрескавшиеся от жаркого асфальта ступни, заботливо поставленные на смятую газету… Из дверей небольшого магазинчика с сумятицей иероглифов на вывеске выглядывает лобастая собачья башка. Собака лежит поперек двери, свесив голову и лапу с порога… Лежит и чуть морщит нос — наверное, видит во сне противную соседскую кошку. А посетители входят в магазин, переступая через пса, как через бревно, ничуть не опасаясь за свои ноги.

Сзади гремит, грохочет консервная банка. Это догоняет нас стайка мальчишек, встретившихся нам около самого порта. Забежав вперед, они кричат нам: «Ребята, смотрите! Бородачи, бородачи идут!» Оказывается, в Парамарибо никто из мужчин не отращивает бороды. И поэтому наши бороды производят на суринамцев большое впечатление. Мы идем по улице словно знаменитые киноартисты — нас всюду встречают любопытные взгляды. Мы все время на виду… От того первого крика «баба-мен» из маленькой парикмахерской, как черти из шкатулки, выскочили трое цирюльников. Они загородили нам дорогу и, звонко щелкая ножницами, предложили свои услуги. Мы отказались, но брадобреи не хотели лишить себя хорошего заработка, который сулили им наши бороды, и шли за нами, щелкая ножницами, два квартала. Эта история повторялась несколько раз. От одного слишком настойчивого парикмахера, тащившего за нами кресло, зеркало и все свои принадлежности, мы с полчаса прятались в универсальном магазине, а потом отсиживались в общественном туалете, осторожно выглядывая в окно — ушел или нет? К счастью, на него обратил внимание полицейский. И настойчивый цирюльник покинул свою позицию, погрозив на прощание в сторону туалета сухим черным кулачком, в котором были зажаты машинка для стрижки волос, две гребенки, кисточка и ножницы…

Так бродим мы по городу, заходим в некоторые магазины, где нам предлагают всевозможные товары, поставляемые в основном из Японии и Голландии; читаем забавные вывески над барами и кафе: «Гонконг», «Аллигатор», «Под пальмами», «Копенгаген» (два столика, покрытых мухами, четыре стула, в углу — стойка, за которой дремлет, положив голову на ладони, пожилой негр), «Синяя птица», ресторанчик «Иван», в котором нет ни одного русского блюда. В сквериках мы рассматриваем памятники: гипсовый — какому-то голландскому миссионеру, мраморный — усатому мужчине, на голом, плохо отшлифованном черепе которого превосходно устроилась крупная изумрудная ящерица. А вот бронзовый бюст человека, имя которого известно в Южной Америке не менее, чем Петр Первый или Суворов — в России. Это знаменитый полководец, снискавший себе громкую славу подвигами в борьбе угнетенных народов Америки против испанцев и португальцев.

— «Симон Боливар, — читает Валентин надпись на гранитном цоколе. — Гроза португальцев и испанцев… совершивший со своей освободительной армией героический переход через Американские Кордильеры…»

Мы переходим улицу, чтобы взглянуть на дом правительства, упрятавшийся в тени пальм. Вступив на проезжую часть, дружно поворачиваем головы налево… Д-зззы!.. Резкий визг тормозов: около нас замирает длинный, приплюснутый к асфальту «форд», в машине негодует шофер с усиками. Ах да! Простите; ведь здесь же левостороннее движение… Мы вежливо раскланиваемся с успокоившимся шофером и идем дальше. Доходим до середины улицы и дружно поворачиваем головы направо… В то же мгновение раздается отчаянный сигнал — мы отскакиваем, но все же мотоциклист-японец налетает на Колю Хлыстова. Тот каким-то чудом успевает одной рукой подхватить падающий мотоцикл, другой — летящего носом на асфальт мотоциклиста, а потом, прихрамывая, спешит за нами — черт бы побрал это непривычное движение!

Вечереет. Все тише на улицах. Закрываются магазины. С тротуаров исчезают прохожие, собаки, ослики. Все меньше и меньше автомобилей. В восемь часов улицы мертвы. Лишь из окон ресторанов доносятся приглушенные голоса, чуть слышна музыка да около кинотеатров прогуливается молодежь, дожидающаяся начала сеанса.

У нас еще есть время, и мы идем в кино. Сегодня в крупнейшом кинозале города показывают американский кинофильм «Мистер Тарас Бульба». Купив билеты, мы входим в прохладный полупустой зал, устраиваемся в удобных креслах и с интересом глядим на экран, готовясь встретиться с хорошо знакомыми, близкими сердцу героями. Мелькают кадры, играет музыка. На экране появляются то рекламно-красивые мужчины и женщины, то звероподобные физиономии одетых в невероятнейшие костюмы казаков. Пьяные оргии сменяются кровавыми стычками, стычки и пьянки сменяются «народными» украинскими плясками, более похожими на соревнования танцоров по буги-вуги или твисту. И снова пьяные дебоши, и снова натуралистически кровавые сечи… Сечи, во время съемок которых, пожалуй, было больше искалечено статистов, нежели во время настоящих битв запорожцев с поляками. Ну, а каков же сам «мистер» Тарас Бульба? В фильме он пьет литровыми кружками вино, купая в нем свои полуметровые усы, да в моменты протрезвления с кровожадным выражением рубит длиннющей кривой саблей «проклятых ляхов», которые словно снопы валятся под ноги взбесившихся коней. Почти весь фильм посвящен трагической любви американоподобного (черные блестящие волосы, высокий рост, ослепительно белые зубы, стопроцентная американская улыбка) Андрея к красавице польке. Мы покидаем кинозал и с полчаса молча идем по тихой улице, пытаясь изгнать из своей памяти душераздирающие крики истязуемых и умирающих людей, вытаращенные от ужаса глаза, раны, плещущие кровью.

К порту проходим по одной из старинных городских улиц, застроенных более двухсот лет типичными голландскими домами с окнами в частых переплетах, с высокими кирпичными крылечками, бронзовым молотком, чтобы стучать в дверь, и зарешеченным фонарем, освещающим подъезд.

Угомонился, успокоился город; где-то стукнули закрывшиеся на ночь рамы — по ночам здесь температура падает на шесть-семь градусов. Успокоились, заснули люди, но город не спит — в черном ночном небе мелькают небольшие летучие мыши, напоминающие маленьких ушастых собачонок; тревожно и нежно покрикивают какие-то ночные птицы, и оглушительно, самозабвенно заливаются цикады.

Под нашими ногами гудят, упруго прогибаясь, доски пирса.

Из-под самых ног разбегаются в разные стороны громадные, в палец величиной, портовые тропические тараканы. Днем они сидят, забившись в щели, а вечером вылезают на пирс и бегают по доскам, грозно шевеля длиннющими усами. Неприятные, отвратительные и небезопасные насекомые — от их укусов на теле образуются долго не заживающие нарывы.

Рано утром лоцман переводит наше судно в другое место — на несколько миль выше по течению, к топливной базе. Напротив нее, почти посредине роки, виднеется корпус двухтрубного немецкого грузо-пассажирского теплохода, затопленного командой в последние дни второй мировой войны. Около самого пирса растет громадное баньяновое дерево, покрытое светло-серой, какой-то морщинистой корой. На его ветвях сидят несколько бурых орлов. То одна, то другая птица иногда слетает с дерева и долго кружит над берегом — там, в вязкой серой тине, копошатся небольшие рыбы-верхогляды. Они названы так за свои глаза, которые разделены каждый как бы на две половинки. Двумя половинками глаз рыбы видят, что делается под водой, а двумя другими — что происходит над водой. Рыбы отлично видят большущие черные тени, мелькающие около самой поверхности роки, и при появлении орлов затаиваются в иле.

После обеда мы с Валентином отправляемся в городской ботанический сад, а Николай с Жаровым уходят в центр города кое-что купить. Мы же еще накануне потратили свои гульдены и теперь обходим магазины стороной.

Ботанический сад расположен на окраине города. Это обыкновенный тропический парк, кусок леса, отвоеванный у джунглей. Проложены дорожки, поставлены скамейки и посажены характерные для Южной Америки виды деревьев и пальм.

При входе в сад стоят высокие, с редкими ветвями, но все усыпанные красными цветами деревья, называемые местными жителями «кофелито». В их прозрачных кронах суетятся крикливые желтые и зеленые птицы, гоняющиеся друг за другом. Между цветущими деревьями красуются стройные кокосовые пальмы. Тут же пальмы с густой шапкой как бы расчесанных листьев и бутылкообразными стволами; очень красивы веерные пальмы, панайи и банановые деревья с широкими, длиной в полтора-два метра листьями, спускающимися к самой земле… Дальше — плантация кустов с орехами кола. Орехи кола, содержащие в себе возбуждающие, наркотические вещества, заключены в фиолетовые дынеобразные отростки, висящие на тонких стволах. Эти орехи сделали знаменитым американский напиток кока-кола: раньше в него добавлялись орехи — кола. Но в последниe годы американцы придумали заменитель, и от орехов кола в напитке сохранилось лишь одно название.

Рядом с плантацией кола виднеется плантация риса, а чуть дальше — помидоров. На помидоровой плантации работают школьники — они окапывают растения небольшими лопатками. Завидев нас, они бросают лопатки и, окружив, начинают гадать — кто мы? Шведы? Норвежцы? Датчане?.. Когда же говорим, что мы русские, мальчишки поднимают восторженный крик: русских они еще никогда не видели. Особенно их удивляет то, что мы коммунисты. Мальчишки рассматривают нас со всех сторон, трогают руками и задают разные наивные вопросы. А потом просят сфотографироваться с ними и прислать фотографии в школу номер 100 имени графа Цинзендорфа, во второй класс «Д»… Один из мальчиков объясняет, что в соседней школе есть фотография, на которой ученики одного из старших классов сфотографированы с американцами. Но, если они получат снимки из России, соседи, которые страшно дерут носы вверх, просто лопнут от зависти…

Вечером мы с Жаровым и капитаном оказываемся в гостях у владельца фирмы, обслуживающей нас, — мистера Лихтфельда. Он приехал за нами на прекрасном немецком автомобиле «оппель-капитан» и отвез в свою виллу на окраине города. В небольшой, но очень уютной вилле приятная прохлада — работают охладительные калориферы.

Мистер Лихтфельд, пожилой, но очень подвижный, энергичный мужчина, рассказывает, что его предки — французы — приехали в Гвиану более ста лет назад. Прадед его имел фамилию Леже, но во время всесуринамской переписи населения голландцы переделали все иностранные фамилии на свой манер. И Леже получил новую фамилию — Лихтфельд… Прадед, дед и отец хозяина дома женились на местных женщинах, и теперь, как выразился мистер Лихтфельд, он «почти чистокровный суринамец»…

Пока Виктор расспрашивает Лихтфельда о его фирме, я роюсь па книжных полках и встречаю много знакомых фамилий: Лев Толстой, Чехов, полное собрание сочинений Тургенева, «Тихий дон» Шолохова. Тут же много книг о шахматах и среди них — сборник избранных партий Ботвинника, Смыслова и Кереса.

Через полчаса Лихтфельд везет нас к своему другу, старому моряку Шеппарду, который очень просил познакомить его с русскими.

Шеппард, невысокий полнеющий мужчина в очках, встречает нас на пороге своего дома и долго трясет наши руки.

Во время второй мировой войны он, будучи капитаном минного заградителя, был спасен советскими военными моряками…

Из прихожей, на стенах которой висят картины, изображающие парусные корабли, мы, как по трапу, поднимаемся на второй этаж в «ходовую рубку».

«Ходовой мостик» весьма уютен: здесь есть все, что напоминает о море, — секстант, компас, карты, подзорные трубы, флаги и коллекция старинных револьверов, развешанные по стенам секундомеры, циркули и приборы для определения силы ветра. И вместе с тем сделано все так, чтобы в «рубке» можно было хорошо отдохнуть: вместо узких жестких морских диванчиков вдоль стен поставлены широкие мягкие кушетки; направо шкафчик с книгами и журналами, налево телевизор, а чуть в сторонке стойка, как в любом баре. С той только разницей, что перед ней есть еще рулевое колесо. Но рулевое колесо отличается тем, что оно состоит из винных бутылок. И, потянув за любую из ручек, можно вытащить либо бутылку джина, либо бутылку виски. Мы же вытащили бутыль холодного пива и с удовольствием выпили за оригинального хозяина «ходовой рубки», за тех, кто погиб в прошедшую войну, и за то, чтобы больше никогда люди разных наций не стреляли друг в друга…

Потом я листал журналы и разглядывал револьверы, оказавшиеся при ближайшем рассмотрении поддельными, а капитан, Жаров и Лихтфельд философствовали о жизни.

Новый день был очень суматошным.

Мы получили воду, горючее, но не обеспечили себя продуктами: у мистера Дасса еще не прошел запой, начавшийся в день нашей встречи, и всеми делами по закупке продуктов занималась его крикливая, скандальная супруга, метавшаяся между магазинами, рынком и своим непутевым мужем, господином Дассом, который все время пытался, прихватив две бутылки джина, сбежать в джунгли.

С самого утра на «Олекме» опять появилось множество чиновников, которым требовалось оформить кипу всевозможнейших бумаг. А тут еще эта беспокойная супруга мистера Дасса. Продукты на судно она привозила по частям и все время почти вдвое-втрое увеличивала на них цены. Словом, вместо того чтобы идти в город, наши судовые знатоки английского языка Виктор Леонтьевич Жаров и Валентин Брянцев вынуждены были потеть над различными справками и актами. А мы с Николаем сошли на берег.

— И я хочу!.. — крикнул нам Валентин из иллюминатора капитанской каюты.

Выглядел он плохо: ночью побаливала ушибленная накануне нога и Валентин сомкнул глаза лишь под утро.

— «Ты не хмурь печальные глаза!» — сказал ему в ответ Николай текстом известной пиратской песни. — Мы тебе из джунглей костыль из красного дерева привезем…

Слова о костыле не взбодрили Брянцева: он вздохнул и отвернулся от иллюминатора. Наверное, опять склонился над очередным актом…

А мы уже спешили по утренним улицам Парамарибо к конторе мистера Лихтфельда, откуда нас обещали подбросить па автомобиле до местечка Ойткэйк, к утреннему боту, курсирующему по реке Сарамакке…

Бот маленький и пузатый. Он только что пришел с низовий реки, и на деревянную пристань высыпали смуглые креолы, плечистые, мускулистые негры, хлопотливые индонезийцы. Многие из них спешили в Парамарибо на базар и несли корзинки, бидоны, вязанные из травы кошелки, наполненные различными продуктами.

Хрипло откашлявшись, бот издал прощальный гудок и отвалил от пристани. Сильное течение реки толкнуло его в деревянные обшарпанные борта, в тупой форштевень, обитый ржавой железной полосой. Но ботик, с чавканьем выплевывая из трубы охлаждения мутную, грязную воду, выбрался на середину реки.

Наше путешествие по реке, стиснутой с двух сторон густым, опутанным лианами лесом, было коротким. Через час мы уже покинули бот, а еще через несколько минут нас окружила шумная толпа мальчишек. Перебивая друг друга, они предлагали показать нам все достопримечательности местечка Сантигрон: жилища буш-негров, дома яванцев и креолов, плантации риса и сахарного тростника.

— Мы хотим посмотреть крокодилов, — сказал Николай, и ребята растерянно замолчали: тут дело посложнее, чем дома и плантации.

— Аллигаторов? — переспросил один мальчуган и решительно дернул Николая за руку. — Идемте. Я покажу…

Сантигрон — небольшой городок, с небольшими домами и несколькими магазинами. Городок тихий, спокойный, населенный трудолюбивыми буш-неграми, обрабатывающими плантации, находящиеся вблизи от поселка. Предводимые нашим симпатичным тонконогим гидом, мы быстро вышли на окраину Сантигрона и остановились перед небольшим домом, около которого лежала легкая долбленая пирога, а к стене было прислонено весло.

— Здесь живет караиб, — сказал мальчишка, сделав большие глаза, и, кивнув на бревно, вошел в жилище.

— Караибы прекрасные охотники, — сказал я с уважением.

— Да, я где-то читал про них. Стреляют маленькими отравленными стрелками, выдувая их из трубок, — тихо сообщил мне Николай. Потом добавил: — Когда-то я мечтал увидеть живого индейца.

Я тоже мечтал о такой встрече. Мечтал, и вот сейчас эта встреча произойдет. Но где же он, американский индеец? Караиб?

Ожидая хозяина, мы осмотрели жилище. Стены дома искусно сплетены из пальмовых листьев и соединены узкими рейками, а крыша опускается от самого конька до земли. Над входом висит веревка с сырым бельем, а у дома под крышей лежит несколько сухих тыкв — в них хранят воду.

А вот и хозяин дома! Из дверей, нагнувшись, вышел высокий скуластый мужчина. Чуть приплюснутый нос, плотно сжатые, резко очерченные губы и спокойный, внимательный взгляд подчеркивали характер человека — решительный, волевой.

— Гуд мориинг, — сказал мужчина и протянул нам широкую мускулистую ладонь. — Джон Харт… Что бы вы хотели?

Порывшись в карманах коротких холщовых брюк, он достал пачку американских сигарет «Кэмел», зажигалку и закурил, ожидая нашего ответа. Мы с Николаем переглянулись: сигареты и зажигалка — вот тебе и караиб! Индеец! Ах уж эта зажигалка! Щелкнув, она зажгла сигарету, но чуть-чуть не затушила всю романтику нашего знакомства с настоящим караибом…

— Они хотят аллигаторов, — объяснил мальчик, — посмотреть природу…

Харт понимающе кивнул головой и, подставив сухую тыкву, сел напротив нас. Выпуская из ноздрей струйки дыма и еще больше щуря от него глаза, индеец поинтересовался: кто мы? Откуда? Русские?.. Гм, русские… Он опустил голову, поскреб ногтями в голове и, загибая пальцы, стал перечислять:

— Шведы — знаю, датчане — знаю, американцы были, — один длинный бутылку виски подарил, англичане — знаю… один толстяк весло мое увез… А вот русские — не знаю.

Николай начал объяснять, где находится Россия, но, видя, что караиб ничего не понимает, махнул рукой и спросил, может ли он быть нашим проводником в джунгли и показать там что-нибудь интересное.

— Могу, — ответил Харт. Говорил он на плохом английском языке. Пожалуй, еще даже более плохом, нежели тот, которым пытался выдавать за английский Николай. Но то, что оба они плохо знали язык и произносили только отдельные слова или куцые фразы, помогало изъясняться. — Могу, я многих людей водил в джунгли. И возил на лодках. Меня все знают на Сарамакке. И буш-негры, и караибы, и аровак… Я знаю язык таки-таки, но я имею мало времени. Один месяц…

— А мы еще меньше, — успокоил его Николай, — всего один день.

Харт подумал, загасил сигарету о твердую, будто камень, голую пятку и понимающе кивнул головой: всего день! Ну что ж, о'кей! Он поднялся и махнул нам рукой: дескать, пойдемте…

— Покажет аллигаторов, — сказал мальчик. Аллигаторов! Живых. Вот здорово… Николай ткнул меня в бок кулаком и шепнул:

— А если какой из них кинется на нас? Может, сказать, чтобы он ружье взял?

Я пожал плечами — кто его знает…

Харт подвел нас к маленькому сарайчику, сооруженному из кольев, и открыл дверь, приглашая войти внутрь. В нос ударил резкий сладковатый запах. Когда глаза привыкли к темноте, мы увидели, что под крышей сарайчика висят подвешенные к жерди четыре или пять небольших крокодилов. Пасти их были широко разинуты, а чтобы челюсти не сдвигались, во рту виднелись палочки.

— Кайманы, — сказал Харт, — сувениры…

Ах, вот в чем дело! Харт делает чучела кайманов, которые продаются в одном из магазинов Парамарибо по десять гульденов за штуку. А мы-то думали!..

— Пойдемте, — тронул Харт меня за рукав, — на реку. Вместе с мальчишкой он стащил лодку в воду, взял весло и кивнул нам головой. Мы сели на дно лодки, на сухую траву. Харт столкнул пирогу с мели и легко вскочил в нее…

Весло у него однолопастное, узкое и длинное. Он то отталкивался им от дна, то подгребал. Плыли вдоль самого берега, порой задевая головой лианы и различные растения, свешивающиеся в воду с прибрежных деревьев. Лес на берегу плотный, непроницаемый. Деревья, обвитые лианами, теснились друг к другу. Живые деревья и канатообразные лианы поддерживали засохшие, погибшие. У оснований стволов громоздились гнилые сучья, обломанные ветки, покрытые ядовито-зелеными пушистыми мхами… А лианы лезли в вышину, обвивая своими гибкими плетями стволы деревьев… На лианах тоже растения— кусты с острыми, словно кинжалы, листьями. Из зеленых и синеватых кинжалов торчали оранжевые цветки на полупрозрачных желтоватых стебельках. С лиан свешивались к самой воде седые, будто нерасчесанные, бороды лишайников, а может быть, и мхов. По ним бегали оранжевые насекомые с крупными твердыми крыльями… Тут же летали, сверкая, как драгоценные камни, зеленые и фиолетовые мухи. Они то срывались с кустика, то дружно, как по команде, садились на кинжалообразные листья. Харт показал веслом вверх, в гущу ветвей баньянового дерева. Там сидели, плотно прижавшись к стволу, две мартышки. Увидев, что мы заметили их, животные метнулись в чащу и скрылись… А вот стайка небольших желтых попугайчиков. Они перелетают с ветки на ветку и, переворачиваясь вниз головой, выискивают что-то на серой морщинистой коре.

В одном месте Харт резко повернул лодку к берегу, и мы оказались в небольшой чистой речушке, впадающей в реку Сарамакку. Здесь царил густой сумрак, воздух насыщен резким запахом гниющих растений. Пригнув головы, мы плыли в этом зеленом тоннеле. Казалось, что сверху, из хаоса ветвей, вот-вот упадет на нас какой-нибудь ядовитый паук или холодная зубастая змея. Может, где-то над нашими головами затаилась знаменитая анаконда? Нервы так напряжены, что, когда у берега речушки, под кустарниками, что-то громко всплеснуло, мы с Николаем вздрагиваем и испуганно глядим на расходящиеся по воде круги.

— Кайман? — спрашивает Николай Харта.

Тот несколько минут молчит — в это время мы объезжаем торчащее из воды дерево, — а потом говорит:

— Нет. Это не кайман. Кайману там делать нечего. Это ахиоемара… зубастая рыба… большая, в пол-лодки. Ее и кайманы боятся…

— А какие еще рыбы есть в речке? — интересуюсь я.

— Какие? Разные. Есть прари-прари. У нее голова большая, широкая. Мясо невкусное, жесткое… Есть рыба коеви… эта вкусная. И еще есть рыба кви-кви… Очень хитрая рыба. Она вся покрыта панцирем, а на голове — усы. Трудолюбивая рыба… все время в иле копается, корм ищет…

Чувствовалось, что Харт с удовольствием говорит об этой рыбе. К сожалению, недостаток английских слов не позволил поговорить нам подробнее о рыбах.

— А еще есть рыба пирен… очень плохая рыба. Я ее покажу…

Минут через десять зеленый тоннель кончился. Речка немного расширилась, слева показались чистый берег и легкое строение под травянистой крышей. Лодка ткнулась в мягкую коричневую землю, и мы выскочили из нее. Харт наполовину вытянул лодку из воды, зашел в хижину, а через минуту вышел оттуда с длинным ножом — мачете.

— Идемте, — сказал он, и мы послушно двинулись за ним по едва заметной тропинке.

Харт и мальчишка шли босиком. Мне все казалось, что какое-нибудь существо, притаившееся в траве, может укусить их. Но они шли совершенно спокойно и даже не глядели под ноги. Иногда Харт взмахивал мачете, разрубая лианы, или мальчишка указывал нам на кустики, покрытые круглыми, похожими на наш репей колючками. Уже сотни таких колючек впились нам в брюки и носки. Они немилосердно царапали кожу, но выдергивать их было некогда — Харт шел быстро, и мы едва поспевали за ним.

В джунглях всегда душно и влажно. Воздух насыщен испарениями и резкими, терпкими запахами, от которых слегка кружилась голова. По лицам и спинам струился ручейками пот. Мы дышали широко раскрытыми ртами и слизывали с губ едкие соленые капли.

А кругом ключом била жизнь: стрекотали, цвиркали цикады, в глубине леса призывно, таинственно вскрикивала птица, и ей с другой стороны леса отвечала другая. В нескольких шагах от нас села на сухой кустик черно-синяя птица с длинным хвостом и клювом, словно у попугая. Она без всякого интереса посмотрела на нас и склевала с кустика сухую ягоду.

— Кофутбой, — назвал ее мальчик.

Птица, как будто услышав свое имя, приветливо закивала нам головой, а потом, вскрикнув, улетела.

Вокруг пылающего фиолетовыми цветами куста суетятся несколько длинноклювых маленьких колибри. Головы их и шеи отлиты словно из золота: ослепительные искорки вспыхивают в оперении, да так ярко, что невольно зажмуриваешь глаза. Подлетев к цветку, колибри всовывает в него длинный клюв и, трепеща крыльями, как бы повисает на одном месте. Выпив нектар, колибри перелетает к другому цветку, к третьему…

И снова над головой сомкнулся зеленый, непроницаемый для солнечных лучей свод. Ноги наши давно уже мокрые. С тоской поглядываю я на усыпанные колючками, изжеванные брюки.

Харт предостерегающе поднял руку над головой, а потом поманил нас к себе. Он осторожно раздвинул ветки, и мы увидели медленно текущую, почти черную воду, а на берегу — небольшого, в метр, крокодила. Крокодил, как видно, услышал шаги, приподнялся на лапах н настороженно смотрел в нашу сторону желтыми, с узкими зрачками глазами. Харт крикнул, крокодил бросился к воде и вдруг остановился, упал, задергался и начал колотить но земле и воде своим хвостом. Харт подбежал к нему, и, когда подошли мы, животное уже судорожно подергивало лапами. На одной из них была туго затянута упругая петля; несколько таких же петель я заметил в траве. Они были накрепко привязаны к вбитым в землю кольям, а около петель валялись зловонные куски мяса.

Не теряя времени, Харт перевернул каймана на спину и быстрым, ловким движением распорол ему брюхо. Пока мы с Николаем выдергивали из носков колючки, индеец снял с крокодила шкуру, как одежду, и, взяв ее за хвост, начал полоскать в воде. У берега было очень мелко; шкура плохо полоскалась, и я показал ему рукой: дескать, зайди поглубже. Харт усмехнулся и покачал головой:

— Но… нельзя…

Бросив шкуру, он срубил ветку, достал из кармана бечевку и привязал к ее концу кусок мяса. А потом, словно удочкой, забросил мясо в воду. Через несколько минут в том месте, где лежало в воде мясо, вода закипела. Харт приподнял его над водой, а мы увидели вцепившихся зубастыми ртами двух плоских широких рыбин, покрытых переливающейся зеленой и синей чешуей. Рыбы упали в воду, а потом сначала одна, а затем сразу три выскочили из воды и вценились опять в мясо, пытаясь оторвать от него хоть кусочек. Харт резко дернул палку, и две рыбины вместе с мясом шлепнулись в траву. Я поспешил к ним, протянул руку, но, услышав предостерегающий крик Харта, отдернул ее. И вовремя: одна из рыб, звонко щелкнув зубами, чуть не схватила меня за ладонь. Одним взмахом мачете индеец отсек рыбе голову и осторожно взял ее за жаберные крышки. Зубастая пасть рыбы судорожно разевалась.

— Пирен, — сказал Харт и бросил рыбью голову в черную, с едва заметным течением воду, — плохая рыба. Корову, человека съест. В такую реку входить нельзя: пирен съест…

Пирен. Я уже понял, с кем имею дело, — страшная рыба Америки — пиранья. Реки, в которых обитают эти рыбы, опасны для всех: для коней, быков, людей. Рыбы стаей набрасываются на оказавшееся в воде животное и буквально дочиста, до скелета, пожирают его. Даже кайманы и те побаиваются больших косяков пираний — слабый, больной или израненный крокодил тоже становится добычей этих беспощадных рыб.

Через час мы вернулись к нашей лодке и отправились в Сантигрон.

Уже темнело, когда мы поднялись на борт «Олекмы», где около горы продуктов, отмечая что-то в блокноте, бродил Валентин.

Парамарибо покидаем поздно вечером. Кок, боцман и кто-то из матросов стоят на палубе, облокотившись на планшир, и переговариваются, делятся впечатлениями.

С берега, как прощальный привет, несется пронзительный звон цикад. Мимо проплывают, таинственно подмигивая красными глазами, бакены.

— Неплохой городишко, — слышится задумчивый голос кока, — тропический… Только и здесь настоящих волосатых пальм я не видел.

— Каких это — волосатых? — удивляется боцмаи.

— Да как у нас в ресторане были. С мохнатыми такими стволами. В кадках стояли. А у здешних стволы лысые, словно побритые.

Огни Парамарибо тускнеют, быстро отстают. Вот и окончилась встреча с этой далекой страной. В бинокль еще видны опустевшие улицы Парамарибо, освещенные синими, желтыми и белыми лампами реклам. Река делает поворот, и за кормой судна становится темно. Прощай, Парамарибо… Креолы, негры, индейцы, индонезийцы… прощайте все. И ты, Харт, приоткрывший нам тайны твоих родных джунглей, и вы, мальчишки из школы имени какого-то графа Цинзендорфа. Прощайте, забавный чудак Шеппард. Скучаете небось в своей комнате-рубке? Прощайте, суринамцы. И ты, безвестный настойчивый парикмахер. Жаль, что лишил я тебя небольшого заработка. Но ведь борода мне пока нужна: я иду на Кубу, а там все мужчины бородатые. Мне же хоть чем-нибудь хочется походить на людей острова Свободы…