"Карибский сувенир" - читать интересную книгу автора (Иванов Юрий Николаевич)

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мимо судна, как растрепанные рыжие парики, плывут водоросли. Это саргассы, покрывающие многие тысячи квадратных миль водной поверхности в западной части Атлантического океана. Место, где живут плавающие водоросли, называется Саргассовым морем… С каждым днем водорослей встречается все больше и больше. Сначала в воде колыхались отдельные пучки, потом появились группки, а теперь встречаются поля саргассов. С каждым днем водорослей за бортами все больше.

Мы идем в Саргассово море. В юго-западной его части мы будем продолжать поиск тунцов.

Идем в Саргассово море вдоль островов. Их острые гористые вершины маячат с левого борта: острова, острова, острова… Острова тянутся от Южной Америки до Северной — Малые Антильские, Багамские острова, Большие Антильские острова.

Всю эту цепь островов называют Антильским ожерельем. Действительно, если посмотреть на карту, то похоже, что кто-то бросил на голубое поле океана тяжелое ожерелье. Нитка, скрепляющая то ожерелье, порвалась, и хищные любители драгоценностей из разных стран торопливо расхватали отдельные бусины.

Антильских островов очень много. Больших и маленьких. Каждый имеет свое название, и почти около каждого из них на голубом поле карты написано мелкими буквами: «Фр.», «Брит.», «США».

Но возле самого большого острова ожерелья нет мелких букв. Это дорогая всем нам Куба. С каждым днем мы приближаемся к острову Свободы.

А пока идем работать в Саргассово море и в центральную часть моря Карибского, чтобы хорошо изучить эти районы, чтобы дать соответствующие рекомендации молодой малоопытной рыбной промышленности революционного острова.

Минуем остров Барбуда. Много веков назад здесь был высокий действующий вулкан. Теперь жерло его разрушилось и больше не грозит никому ни огненной лавой, ни раскаленным пеплом. Вокруг острова бьются океанские волны в рифы, окружившие остров почти со всех сторон.

— Какой красивый остров! — говорю я капитану, рассматривая в бинокль рыжие откосы древнего кратера, зеленые леса у подножия деревушки.

— Паршивый, отвратительный остров, — отвечает капитан, — погляди-ка влево… Видишь?

Я смотрю влево — на рифах громоздится груда ржавого искореженного железа: по-видимому, обломки были когда-то быстроходными судами.

— Да, когда-то были, — усмехается капитан, — а ты говоришь «красивый»… Этот рыжий хлам на рифе мне весь пейзаж портит. Как увижу такой лом, так и представляю себе, каким толчком был остановлен бег судна… как оно лезло, карабкалось с ужасным скрежетом на риф… как врывалась с грохотом и ревом в трюмы вода… кричали гибнущие люди… А на рифах Барбуды погибло десятка полтора судов. Идя взгляни на карту — они там все изображены значком: крестик в продолговатом овале.

Время на переходах тянется обычно медленнее, чем во время поиска. Матросы начинают опять шкрябать судно — сдирать старую краску, суричить очищенные места. После работы в Карибском море судно будет покрашено заново, чтобы войти в Гавану чистым, свеженьким. С утра покрасили коридор. Старший помощник капитана предупредил всех:

— Внимание! Коридор покрашен — краску на лапах не разносить! А то некоторые идут по коридору и руками за стены хватаются…

Ну что ж, распоряжения начальства нужно выполнять. Ходим по коридору, словно по натянутой проволоке: сильно качает, и приходится балансировать корпусом и поднятыми над головой руками, чтобы удержать равновесие. Это сложно, но мы стараемся и краску на «лапах» не разносим.

Боцман помог сделать мне громадный сачок — зюзьгу, и я вылавливаю им водоросли. От них исходит малоприятный лекарственный запах.

Саргассы окрашены в рыжий цвет. На стебельках водорослей небольшие листики и множество кожистых шариков, наполненных воздухом. На этих шариках водоросли и держатся на плаву. Каждый крупный пучок саргассов — это маленький плавучий мир со своими характерными обитателями. Приглядываюсь внимательно — по стебельку ползет почти прозрачный плоский крабик-планес. Он величиной с пуговицу от рубашки, но вооружен такими же клешнями, как и самые большие океанские крабы. Эти клешни наводят ужас на других, еще более мелких обитателей плавучего мирка. А тут повис, уцепившись хвостиком за стебелек, миниатюрный морской конек — рыбка, по форме напоминающая шахматного коня. Конек не плавает, а перепрыгивает с веточки на ветку. В следующий улов мне вместе с саргассами попались рыбки, которые, будто горошины, высыпались из сачка и звонко запрыгали по палубе, — маленькие рыбки с желтыми глазами и прозрачными плавничками. Тела их покрыты твердой розовой скорлупой, поэтому они и прыгают, словно горошины. А вот рыбка покрупнее, она чуть поменьше моей ладони. Интересно, что рыба эта сама попалась в сачок. Она плавала вместе с водорослями — таилась в тени саргассов. Когда же я подцепил тугой рыжий комок, рыбка испуганно метнулась вслед за водорослями и очутилась в сачке. Рыбка эта — спинорог. Она плоская, зеленовато-синяя, с острой зазубренной колючкой на спине, о которую можно больно поцарапать руку. Губы у спинорога мясистые, розовые, и он ими все время шевелит, словно считает шепотом.

Спинорогов мы часто вылавливали вместе с водорослями: прячась под ними, рыбки совершают дальние путешествия. В случае же опасности спинороги забиваются в самую середину водорослей, но это их не всегда спасает: в желудках тунцов мы иногда находили комки водорослей, а в них — спинорогов и россыпи рыбок-горошин.

Саргассово море встретило нас удивительной тишиной, прохладным ветерком и нежарким солнцем. Штиль. Не море — зеркало, в которое заглядывают толстые, белые облака и прозрачные серебристые тучки.

Море пустынно. Мы работаем в стороне от пассажирских линий и торговых путей. Сутки за сутками бороздит «Олекма» зеркальные саргассовы воды. Горизонт чист — нигде ни дымка. Мы ищем здесь рыбу, но без успеха: уловы на ярус небольшие. Попадаются совсем маленькие желтоперые тунцы, весом не больше сорока — пятидесяти килограммов, макрели да тощие белые марлины с синими поперечными полосами.

— Как в тельняшках, — говорит про них боцман, — ишь, матросы!

Мы были на самом краю моря, несколько севернее Антильских островов. Но и здесь поражались обилию плавающих водорослей. Погруженные в воду, они плыли и плыли мимо судна, и казалось, что вода не голубая, а желтая.

Море. Саргассово. Одно из немногих морей, завоевавших у моряков всего мира не менее дурную славу, нежели вечно неспокойный Бискайский залив. Про это море ходят самые невероятные легенды. «Море призраков», «обитель мертвецов», «таинственное море» — так называют эту часть Атлантики в различных приключенческих рассказах, повестях и романах. Чем же снискало Саргассово море столь необычную популярность?

Во всем виноваты водоросли — саргассы, которые покрывают всю поверхность моря. Для обитания саргассов здесь благоприятные условия, и они разрастаются в море в громадном количестве. Вокруг моря действует своеобразное круговое течение. Оно невидимым обручем удерживает водоросли — завихрения вращаемых течением вод как бы сбивают водоросли к центру моря. Там их накапливается такое количество, что в древние времена парусные корабли вязли в них и мореплаватели страдали от жажды, голода и проклинали тот день, когда решились, экономя время, идти через Саргассово море напрямик. Вот тогда-то и стали возникать легенды о кораблях-призраках, населенных мертвецами, будто те корабли, как и водоросли, сбиваются течениями в самый центр моря, и там покачиваются на чуть заметной волне десятки, сотни галер, в весла которых вцепились желтые руки скелетов; о бригантинах и корветах с капитанами на мостиках, глядящих из-под треуголок пустыми глазницами…

Вечереет. Прямо по нашему курсу опускается в море пылающий солнечный диск. Я стою на верхнем мостике. В этом таинственном море закат очень красив! Прозрачное, насыщенное голубым, зеленым, оранжевым цветом небо; алая, вспыхивающая белыми искрами вода; живописные облака, опустившиеся па линию горизонта.

Облака… Да нет же! Это не облака! Это корабли… Я напрягаю зрение и вижу их розовые, истлевшие паруса, сгнившие, болтающиеся лохмотьями ванты, поломанные мачты. Из черных бойниц какого-то брига зловеще глядят в нашу сторону чугунные пушки, и матросы, прильнув к ним, ждут команды от командиров. Призрачные корабли не стоят на месте; да, они двигаются! Они направляются в нашу сторону… Я вижу, как шевелится гнилая парусина, пытаясь уловить ветер, как высохшие люди в красных головных повязках протягивают в нашу сторону тонкие, словно плети, руки… Мертвые корабли распухают, разрастаются на глазах… Они надвигаются, молчаливые, зловещие, словно омытые, окрашенные кровью в рубиновый цвет. Окрепшие ветром паруса одного из кораблей выросли над самыми мачтами «Олекмы». Я уже слышу глухой стук. Это готовится идти на абордаж его лихая команда. Еще нмемного, еще, и… и в этот момент солнце прячется за горизонт. Солнце прячется, и немые призраки исчезают — это всего-навсего живописные облака. Вода, водоросли и живописные к вечеру облака. Вот, пожалуй, и все, что можно обнаружить в «таинственном» Саргассовом море. Ну, а если уж ко всему тому прибавить фантазии, тогда и появится какая-нибудь новая легенда.

В Саргассовом море с нами не произошло почти никаких необычных, таинственных историй, если, правда, не считать исчезновения кока. Исчезновение кока произошло через неделю после того, как у него кто-то стащил «Книгу о вкусной и здоровой пище». День-два кок грустил, даже похудел. Он бродил по судну и замогильным голосом спрашивал: «„Вкусная и здоровая пища“ потерялась… Вы не находили?» Нет, мы ее не находили. С вкусной и здоровой пищей мы распрощались, пожалуй, в тот момент, когда вступили на палубу «Олекмы»… Погрустив день-два, в течение которых мы питались консервами, чаем и черствым хлебом, кок опять появился на камбузе. Первый же его обед, приготовленный без поваренной книги, нас всех привел в восторг: были превосходнейшие щи, отличные котлеты и чудесный компот. И еще поджаристые, хрустящие булочки. Во время этого обеда в салоне царило радостное оживление, нарушаемое лишь веселыми выкриками:

— Кокша! Щей еще… лей по планшир!

— Кокочка, еще второго. Ну не жмись… Да не оскудеет рука дающего!

За несколько этих удивительных дней команда заметно окрепла, лица матросов приятно округлились, и работа шла с прибаутками и смехом. А потом… потом кок исчез. Его пропажу обнаружил камбузник Аркадий в десять часов утра, когда уже нужно было вовсю шуровать на камбузе. «Пропал кок…», «Петрович исчез…» Тревожный слушок змейкой проскользнул в каюты, в машинное отделение, на палубу. Судно остановилось, прекратили выбирать ярус. Матросы, боцман, бригадир начали шарить по судну, разыскивая злосчастного кока. Заглянули под чехлы в шлюпки — иногда кок после совсем плохого обеда любил отдыхать в них, чтобы не беспокоили. Но в шлюпках нет. Посмотрели под плотики — иногда он отдыхал и там, — тоже нет. На мостике нет, в каютах нет. Нигде нет. Вахтенный штурман, поднявшись на верхний мостик, шарит биноклем по морю — может, выпал, бедняга, и взывает сейчас о помощи, отбрыкиваясь пятками от акул? Но нет, горизонт чист… И вдруг откуда-то послышался придушенный отчаянный крик.

— В трюме!.. — сказал капитан и, облегченно вздохнув, смахнул с лица испарину. — В кормовом… Ну-ка, давайте его сюда!

Гулко лязгнула лючина трюма, и из его сырой темноты, щуря заспанные глаза, зевая и вежливо прикрывая рот ладонью, выбрался наш Иван Петрович. Оказывается, полез он в трюм за подсолнечным маслом, а лючина мешала работать, ее и закрыли. «Сейчас откроют», — решил кок, присел на мягкий тюк с сетями, потом прилег… И приснилось ему что-то очень-очень хорошее, домашнее, не то уютные стоптанные шлепанцы, в которых он любил выходить в свой сад, в зеленом городке Виноградске, не то еще что-то.

Вот и все, что произошло с нами в Саргассовом море. И теперь, вспоминая о плавании в его спокойных водах, я буду знать, что, кроме таинственных кораблей-призраков, там бывают и не менее таинственные исчезновения поваренной книги и ее владельца — судового кока.

Покинув Саргассово море, мы направились в прославленное когда-то пиратами Карибское море. И если дурная слава моря Саргассова создавалась в основном писателями, то Карибского— такими знаменитыми в свое время людьми, как пиратские адмиралы Дрейк и Морган, как полулегендарная кровавая личность капитан Флинт, и другими адмиралами, капитанами и просто владельцами корсарских судов, на мачтах которых развевался черный флаг с белым ухмыляющимся черепом. Несколько столетий свирепствовали в Карибском море отчаянные корсары, подстерегавшие на судоходных путях купеческие корабли или бригантины соперников.

О тех сражениях и схватках могли бы рассказать фиолетовые глубины Карибского моря, в которых еще и сейчас догнивают деревянные корпуса, обшитые листовой медью. А где-то на островах в укромных пещерах таятся несметные сокровища, может навсегда ускользнувшие от человеческих рук. Последним, кто пиратствовал в этом море, был знаменитый «чистый пират», адмирал Френсис Дрейк. Чистым он называл себя потому, что, в отличие от других пиратов, работавших, предположим, на Британию и грабивших французские корабли или, наоборот, работавших на Францию и грабивших английские суда — в отличие от них Дрейк работал только на себя: он грабил и топил все суда подряд, под каким бы флагом они ни встречались на его пути. Но адмирал знаменит не только пиратскими набегами, а тем, что он сделал замечательное открытие: открыл пролив, ныне носящий его имя. Изгнанный из Карибского моря, преследуемый судами англичан и французов, он решил перебраться в Тихий океан, обогнув Южную Америку. Однако в Магеллановом проливе его ждала засада; узнав об этом, Дрейк спустился еще дальше на юг и обогнул Огненную Землю, установив тем самым, что Южноамериканский материк не соединяется с Антарктидой, как до того предполагали ученые и мореплаватели.

Ранним солнечным утром «Олекма» вошла в пролив Мона, отделяющий остров Пуэрто-Рико от острова Гаити, и с хорошей скоростью, подгоняемая Гвианским течением, вливающимся в море, понеслась по мутноватой, грязной воде. В небольшой волне бултыхаются волосатые кокосовые орехи, зеленые бамбуковые стволы, переплетения сучьев и еще какой-то хлам… Над мачтами низко летают птицы. Острокрылые, черные, с белой манишкой на груди и длинными раздвоенными хвостами. Таких мы раньше и не видели. По левому борту маячит угрюмый скалистый остров Десечео. Показывается более крупный остров Мона, излюбленное корсарами местечко: в его бухточках когда-то таились стремительные, быстроходные корабли. На острове Мона жили и береговые пираты: по вечерам они зажигали, как маяки, огни. Суда, спешащие после дальнего плавания запастись свежей водой и провизией, шли на эти огни и разбивались о рифы. И все, что было в их трюмах, делили между собой море и люди, разложившие предательские огни.

На острове Мона давно нет тех грубых примитивных пиратов, способных под вопли брошенных в муравейники жертв бочонками вливать в себя ром. Остров Мона, находящийся в центре одного из важнейших проливов Карибского моря, уже давно оказался в цепких американских руках. На нем сооружена американская военная база. И, может, сейчас на острове звучит команда и солдаты в костюмах цвета хаки бегут к скорострельным пушкам и, тренируясь, наводят их на небольшой рыбацкий теплоход, идущий вдоль острова…

Солнце, голубое небо, небольшой прохладный ветерок, дующий с норд-оста, черные длиннохвостые птицы над фок-мачтой, остров Мона с правого борта. И еще — песня… Судовой «радиомен» Слава приготовил ее специально для Карибского моря. Над палубой, надстройками несется к голубому небу и солнцу насыщенная романтикой и соленым ветром, гудящим в снастях, песня:

«Пьем за яростных, за непокорных… только чуточку прищурь глаза… В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса…» — песня, полная романтики и соленого ветра, гудящего в снастях. Сколько раз мы пели эту любимую студенческую песню на берегу! Пели и представляли себе и яркое солнце, и свежий ветер, и синее дальнее море.

Дальнее море, вот оно открывается нашим глазам — синее, с фиолетовыми контурами острова Пуэрто-Рико на горизонте… Здесь, в море, родная песня, которая так здорово звучит на берегу, приняла для нас неожиданный смысл: да, вот оно, то море, о котором многие из нас когда-то мечтали! Дальнее, синее и небезопасное!

Справа по корме тают неясные контуры острова Мона; расплывается в дрожащей от зноя дымке силуэт острова Пуэрто-Рико. Всего какой-то час-два погуляли наши глаза по земле, и вот уже снова кругом море… Правда, не на столь уж долгий срок — через две недели мы зайдем в Гавану… Через две, а пока — ярусы и уже осточертевшие станции, ловля планктона, промеры и взвешивания рыб. Вон уже Жаров вытащил на солнце планктонные сетки; они дырявые, и Виктор вдевает иголку в трехметровую нитку, чтобы заштопать. Вздохнув, я спускаюсь с мостика, и в этот момент над мачтами судна с оглушительным ревом проносится сине-зеленый самолет.

— Всем покинуть палубу! — раздается голос вахтенного штурмана.

Сделав разворот, самолет опять несется на нас. Он снизился почти до самой воды, по ней даже видна рябь от разогретого воздуха, выбрасываемого двигателями… С бешеной скоростью железная ревущая махина мчится прямо на судно… Вот самолет совсем рядом… Отчетливо видны белые рубашки летчиков и розовые пятнышки их лиц. Они же врежутся в нас!.. В последнее не уловимое ни для зрения, ни для слуха мгновение громадная четырехмоторная машина, пахнув едким запахом отработанных газов, подскакивает в воздух и проносится над судовыми антеннами. Это был американский патрульный самолет. Штурман «Олекмы» записывает в вахтенный журнал его бортовые знаки, осматривает небо и горизонт в бинокль: нет, больше не видно.

Я выхожу на палубу.

— Хватит рот разевать, — ворчит Жаров, пытаясь распутать нитку, обмотавшуюся вокруг ног, — бери вторую иглу и штопай. Знаешь, как это делается? Вот так иголку втыкают и тянут. А потом снова то же самое…

Подражая Жарову, я тоже отрываю нитку подлиннее, и мы делаем на нежном шелковом теле сеток грубые рубцы.

Известно, что в Карибском море, как нигде, много акул. На первом же перемете почти все тунцы, кроме трех попавшихся в последний момент, были объедены акульими зубами. И тут же около тунцов бились толстобрюхие пакостные двух-трехметровые акулы-быки. Так их называют за толстую башку и неповоротливость. Освободив из пасти хищницы крючок, мы с чувством удовлетворения вырезали акулам челюсти, мстя за испорченные тралы. А потом выпускали в океан, где их в несколько минут разрывали на клочки другие акулы.

Скучный, утомительный и безрезультатный ярус: акулы, объеденные тупцы и снова акулы…

Но вот в воде мелькнуло чье-то тело не совсем обычной формы. Сильная рыбина так рванула хребтину, что она соскочила с роликов ярусоподъемника. Поднатужившись, ребята подтащили необычное существо поближе к борту, вода вскипела, и нашим глазам предстала отвратительная сплющенная башка с серпообразным ртом и вытаращенными глазами. Через несколько минут странная рыбина появилась на палубе. Это была акула-молот, названная так за форму своей головы. Оказавшись среди людей, рыбина несколько раз вяло махнула хвостом и успокоилась. Я осторожно дотронулся до глаза — он не реагировал на прикосновение. Бывало часто, что акулы, только что бешено хлеставшие по палубным доскам хвостами, внезапно успокаивались. Но стоило подойти к какой-нибудь из рыбин, как упругое тело вновь взметалось в воздух… Чтобы точно убедиться, что акула сдохла, следует потрогать, предположим, палкой ее глаз. Если рыба еще жива, то из расщелины сбоку глаза выскакивает твердое кожистое веко — «ширмочка». Если же «ширмочка» не двигается, можно смело ходить около акулы, не опасаясь, что ударом своего хвоста она переломит вам ноги…

Сфотографировав акулу-молот, я передал ее в руки боцмана. Петрович не пропускал почти ни одной акулы, чтобы не вспороть ей живот. Он преследовал две цели: удовлетворял свею ненависть к акулам и знакомился с содержимым ее желудка.

Акулы неразборчивы в пище. Известны случаи, когда в желудках хищников находили бутылки с записками, бинокли, капитанские кортики и даже драгоценности.

Петровичу не везло. Ничего, кроме железных банок из-под консервированных сосисок и какой-то прокисшей газеты, внутри акул он не обнаружил. Сначала мы немного посмеивались над боцманом, но потом и я взялся за нож. Дело в том, что со мной, вернее, с моим фотоаппаратом произошла крупная неприятность. Случилось вот что: мне очень хотелось сфотографировать акулу не с борта судна, а из-под воды. Но лезть в воду ради такого снимка было слишком рискованно, и я сделал небольшое приспособление для подводной фотосъемки. В кусок органического стекла вмонтировал стекло, прикрепил перед ним «Зоркий» и все это приспособление одел в тонкий резиновый мешок. Перед съемкой взводился автоспуск, и подводный фотобокс спускался в воду на бечевках. Акулы все время плавали рядом. Они с интересом отнеслись к моему изобретению и подплывали поближе: дескать, что это за штуковина болтается на веревках? В тот же момент срабатывал затвор, и я выдергивал аппарат из воды… Сделав так три снимка, я в четвертый раз замешкался, и крупный бык, быстро хамкнув, проглотил все мое сооружение… Я потянул веревки на себя, но не тут-то было: акула рванулась так, что от капроновых концов на моих ладонях остались две розовые болезненные полосы… И вот, вооружившись ножом, я вскрываю акульи животы в надежде обнаружить свой фотоаппарат. Но, увы, аппарата нет. Остается успокаивать себя маленькой злой надеждой, что у того проклятого хищника от моей камеры произойдет жестокое несварение желудка и он подохнет в страшных мучениях. Ну, а если я прочитаю где-нибудь, что в акульем животе обнаружен фотоаппарат, то немедленно предъявлю свои претензии: паспорт с номером…

Ах ты, мерзкий бык! Проглотил, как пилюльку…

Карибское море не баловало нас тунцами — уловы были средними, но зато щедро знакомило со всеми хищными обитателями. На один из ярусов мы выловили несколько рыб — ваху и небольшую барракуду. Одна из ваху, или, как ее еще называют, «королевская макрель», была почти двухметрового «роста». У нее узкое длинное тело, почти цилиндрического сечения, острое рыло и сильный короткий хвостовой плавник. Вся рыба покрыта различными пятнами и полосами синего и фиолетового цвета. Казалось, что над ее раскраской усердно потрудился художник-абстракционист — так неприхотливо и небрежно разбросаны пятна и полосы по сильному серебристому телу… Мясо у ваху вкусное, и поэтому рыба имеет некоторое промысловое значение.

Когда выдернули из воды барракуду, то кто-то из матросов удивленно воскликнул:

— Смотрите, ребята, щука!

Действительно, барракуда напоминает обыкновенную речную или озерную щуку: точно такое же тело, такая же лобастая, зубастая башка и злые желтоватые глаза. Только, в отличие от озерной, морская щука окрашена не в зеленоватый, а почти в голубой цвет, и во рту ее вместо тысячи мельчайших зубов торчат большие белые клыки.

Рыбакам морская щука известна не за свое сходство с речными и озерными сородичами, а тем, что, шныряя в прибрежных водах, барракуды нападают на купающихся и наносят им своими клыками страшные, порой смертельные раны. Жители тропических стран большинство несчастных случаев в море, обычно приписываемых акулам, относят на счет этих щук.

В отличие от акул, которые обычно не подплывают близко к берегу, барракуды стаями в десяток рыб постоянно держатся в накатных волнах, добывая себе здесь оглушенных прибоем мелких рыб. Рыбы шныряют у пляжей. Тут и происходят трагические встречи любителей понырять в волнах с барракудами.

Щуки набрасываются на человека и вырывают из его рук и ног мышцы. Между прочим, фотографии людей, пострадавших от барракуд, можно увидеть в небольшом музее на острове Горе, под Дакаром. Их собрал профессор Кодена, тот, что подарил советскому ученому рыб в мешочке. И право, после знакомства с фотографиями пропадает всякое желание идти на тропический пляж купаться.

Вслед за небольшой барракудой на палубе оказалась крупная светло-синяя рыбина, одно название которой сразу же заставляло обходить ее: на горячих палубных досках лежала акула-людоед… Вернее, она не лежала. Она извивалась массивным мускулистым телом, хлестала хвостом и грызла, то раскрывая, то закрывая от бешенства совершенно черные глаза, палубу, от которой летели мелкие щепки… Отвратительней рыбы даже среди акул нам еще не приходилось видеть. Узкая морда «маки» — под таким именем этот морской людоед известен в определителях — своей формой и, пожалуй, гнусным выражением напоминает крысиную… Так же, как у крысы, из пасти маки торчат длинные, изогнутые внутрь острейшие белые зубы. Их так много в пасти, что дрожь пробегает по коже. Зубы растут на челюстях и нёбе; зубы лезут из пасти и колючей щеткой лежат под языком: как только какой из зубов сломается, на смену ему тотчас поднимается новый, запасной… От мерзкой рыбины исходил отвратительный запах, и, разбив ей голову кувалдой, мы поторопились спровадить маку в воду.

Станции, ярусы… Прохладная, насыщенная свежим ветерком погода осталась где-то в Саргассовом море, за проливом Мона. Штиль. Ни движения в воздухе. Духота какая-то тревожная, стискивающая грудь. Кажется, что все время не хватает кислорода и легкие торопливо заглатывают горячие порции воздуха.

— К урагану, наверное, — обеспокоенно осматривает капитан чистое, лишь кое-где подернутое прозрачной пленкой перистых облаков небо.

Карибское море славится своими ураганами. Они здесь часты. Неожиданно налетает ветер сокрушительной силы, сопровождающийся настоящими ливневыми потопами. Зародившись в центре моря, обычно где-то на семидесятой параллели, ураган, промчавшись над морем, набрасывается на притихший в ужасе берег и несется по суше, оставляя за собой смерть и разрушение. Наиболее сильный ураган в Карибском море был в 1933 году, когда, затопив несколько крупных судов, он, ворвавшись в Венесуэлу, разрушил поселки и мелкие города на ее северо-восточном побережье…

Вместе с Валентином Николаевичем мы листаем лоцию Карибского моря, просматриваем таблицы. Ага, апрель, май… повторяемость ураганов… Ну-ка, вот в этой графе… Вот: один-два раза в месяц. А в июне уже в несколько раз больше.

— Проскочим, — говорит с надеждой капитан, — а в июне мы уже дома будем… Кстати, заметил? Как будто дохнуло воздухом с кормы? По-видимому, северо-восточный пассат начинается. Как только он задует, сразу посвежеет.

Работаем у острова Гаити. В бинокль хорошо видны его возвышенности, зеленые долины, пальмовые рощи, плантации.

Здесь, на траверсе Гаити, мы отпраздновали первомайский праздник.

Было шумно и весело. За длиннющим, от борта к борту, столом собралась почти вся команда. Только вахтенные выглядывали из рубки, завистливыми глазами пробегая по всевозможным закускам, изготовленным взбодрившимся Иваном Петровичем и Аркадием, да по блестящим бутылочным бокам… Пили за мир, за счастье, за тех, кто остался дома, кто сегодня, может, грустит в чужой компании или, оставшись дома, лежит на кровати, уткнувшись в сырую подушку солеными глазами. Потом хором пели песни: про смелого барабанщика, с улыбкой упавшего на сырую землю, про девушку с голубыми глазами из горящей Каховки, про молодую гвардию, проложившую штыками и картечью дорогу к светлому будущему, и пели про бригантину, поднимающую паруса.

В разгар веселья, когда солнце уже клонилось к горизонту, кок принес блюдо с поджаристыми пирожками и, попросив тишины, сообщил:

— Эй вы, пираты! Слушайте сюда! В одном из пирогов есть сюрприз! Кто его найдет, тот будет на вечер… э-э… принцессой!..

Все засмеялись и принялись за пирожки: ах, кок, ну и придумал, в такой мужской бравой компании и вдруг — принцесса! Интересно, кто же будет принцессой? Может, дядя Витя? Или Санька? Или… В этот момент рядом с собой я услышал звонкий хруст и вскрик: Жаров подставил ладонь и вместе с поломанным зубом извлек изо рта… медную пуговицу.

— Ура! — взорвался весь стол. — Жаров — принцесса! Бородатая!

Некоторые из парней пожелали станцевать с бородатой и немного шепелявой от сломанного зуба принцессой, и Виктор выкидывал невероятнейшие па.

Солнце село, но алый закат еще долго полыхал на небе, над мачтами «Олекмы», над горами и долинами Гаити. Праздник закончился; матросы расходились по каютам — ведь завтра рано вставать на ярус… А я еще долго смотрел на быстро темнеющее море — там серыми молчаливыми тенями скользили американские эсминцы.

Тихая прохладная ночь опускалась над океаном. На небе оранжевыми сполохами догорала вечерняя заря. Я вглядывался в быстро темнеющий берег и с удивлением думал, что давно, еще мальчишкой читал о Гаити и мечтал побывать в Карибском море, увидеть остров своими глазами. Мечтал и смеялся сам над собой — слишком смелыми были мечты! И вот теперь я глядел на тот далекий экзотический остров. Его вершины растворялись в вечернем сумраке. Быстро темнело. С острова подмигивал нам одинокий огонь маяка.

Ставим последние ярусы. Настроение приподнятое: за последними ярусами будет переход в Гавану — и домой. И немного грустно: скоро нам предстоит расстаться с океаном, с этой синей солнечной далью, с вольным морским ветром, который так здорово прополаскивает легкие.

Стучит, содрогаясь своим металлическим туловищем, ярусоподъемник: грохот от него не тугой, маслянистый, с каким обычно работают двигатели, а какой-то булькающий. Может, оттого, что он ломался и стармех несколько раз ковырялся в его чреве, извлекая «лишние» детали. Теперь в машине осталась лишь цепь, передающая вращение от динамо-машины на ролики, да пара здоровенных зубчаток. Бригадир с сомнением поглядывает на свой агрегат: только бы не развалился… лишь бы выдержал. Осталось-то всего два яруса.

Мы с Виктором стоим, облокотившись на планшир, и дожидаемся, когда бригадир крикнет: «Тунец!»

В прозрачной воде мелькают серые акульи тела. Впереди них, как дозор, шмыгают голубоватые, в черных поперечных полосах рыбы-лоцманы, плавающие обычно с акулами и питающиеся остатками их жертв, да головастые рыбы-прилипалы. Прилипалы накрепко присасываются к акулам широкими овальными присосками, расположенными на голове, и болтаются на акулах, свесив вниз тонкие хвосты.

Между прочим, принцип прилипальой присоски используется в некоторых странах при спасении подводных лодок, опустившихся на большую глубину. Принцип тот же — из-под присоски выкачивается воздух, и ее уже ничем не отдерешь от корпуса поднимаемого со дна судна.

Жаров сегодня не в настроении. Стоит рядом, курит и сердито хмурится — акулы опять объедают тунцов до костей. Но вот один за другим бьются на крючках несколько крупных целых тунцов.

— Отличные экземпляры! — оживляется Шаров и кивает мне головой. — Доставай блокнот. Мерить будем.

Всех тунцов мы тщательно промеряем по специально разработанной схеме. Эти промеры, которых у нас накопилось уже много, там, на берегу, в лаборатории, будут тщательно изучены и дадут дополнительные, очень важные сведения о биологии тунцов Атлантического океана, Саргассова и Карибского морей.

— Акула! Акула… Слышишь, Николаевич? — зовет меня Петрович.

Я отмахиваюсь рукой — черт бы побрал всех этих акул.

— Да это не такая! — поворачивает ко мне свое подсушенное солнцем лицо боцман. — Глазастая и длиннющая!..

Отложив блокнот, я бегу к борту: в воде бултыхается гигантская рыбина с вытаращенными глазами. Собрав всех, кто был на палубе, мы вытаскиваем акулу на судно и несколько минут стоим вокруг тяжелого неподвижного тела, рассматривая странную рыбину. У акулы небольшая голова, с «детским», как выразился Петрович, ртом, толстое тело, крупные грудные плавники и громадный, словно лопасть галерного весла, хвостовой плавник. Рыбу измерили: при общей длине в пять метров на хвост приходилось ровно половина — 2,5 метра! Вот так хвостик! Просто трудно найти объяснение — ну, а для чего ей такой? Что имела природа в виду, наделяя акулу маленьким ртом и громадным хвостовым плавником? И глаза… Они тоже очень интересны: очень большие и находятся в глубоких глазницах, чуть ли не сходящихся своими краями на затылке. Ну, с таким строением глазниц разобраться проще: глаза могут в них закатываться зрачками вверх, и акула, не поворачивая головы, видит, что делается у нее над головой.

Акулу, которую называют «лисица», мы с боцманом и старшим механиком ободрали, а шкуру заморозили: на берегу из нее получится превосходное чучело; правда, для него нужно где-то место подыскать. Ну да ничего! Что-нибудь придумаем.

Революционная Куба. Столица республики — город Гавана. Открываются живописные городские пейзажи. Малекон — набережная города. С одной стороны ее плещется море, с другой вздымаются в голубое небо изящные, легкие на вид дома-небоскребы.

Совсем недавно в них жили миллионеры, а теперь простые рабочие и служащие Гаваны.

А это что за странное сооружение из ржавого железа? Это памятник. Памятник трагически погибшему теплоходу «Ла Кувр».

Гавана. Вдалеке виднеется купол одного из красивейших зданий городе — Капитолия. На переднем плане—президентский дворец. Рабочий с винтовкой в руках охраняет свободу республики.

Он охраняет покой и этих двух гаванских девочек — Кариды и Кармен. Народ крепко держит в руках оружие, чтобы девчонки и мальчишки Кубы могли спокойно учиться и играть.

Склонившись над картами Атлантического океана, сотрудники научной группы «Олекмы» рассказывают кубинским ученым о проделанной работе во время рейса, рекомендуют им новые районы лова.

Набережная города Гаваны — Малекон. Самое красивое место города. По вечерам здесь многолюдно: гаванцы гуляют, любуются океанскими судами, пришедшими в их порт, наблюдают за любителями рыбной ловли, провожают взглядами сверкающие мотоциклы, на которых с бешеной скоростью проносятся веселые парни из отрядов милисианос…

Рядом с нами стоит рефрижераторное судно «Казис Гедрис». Литовские моряки доставили в Гавану мороженую рыбу, выловленную советскими рыбаками на банке Джорджес. «Казис Гедрис» разгружается, а мы, получив воду, продукты и топливо, уже подняли якорь — мы идем домой. До свиданья, Куба! Желаем тебе счастья! До свиданья!

…После яруса в свободное между вахтами время матросы и механики мастерят «тропические сувениры». В прошлом году мы сушили десятками акульи челюсти, «носики» от парусников и голубых марлинов. В этом рейсе все делают себе ножи с ручками из тунцовых костей и трости из акульих позвонков. И трости получаются белые, бугристые, в живописных трещинках. Память о тропиках и мерзостных созданиях — акулах.

Ну вот и последний ярус. Он был обычным, как и все предыдущие, которые мы ставили в Карибском море: все те же акулы-быки, целые и объеденные желтоперые тунцы. Этот ярус отличался от других только тем, что он был последним.

— Вот и все… — сказал бригадир и похлопал своей жесткой, мозолистой ладонью по теплой станине ярусоподъемника.

Вот и все. Конец работе. Теперь остался длиннющий, чуть не в полземного шара, переход домой. Там «Олекму» поставят в док, счистят с ее днища водоросли и белые раковинки усоногих рачков, наросших во время рейса; промоют, прочистят клапаны стального сердца судна — двигателя, а судовые механики, чертыхаясь, впихнут в нутро ярусоподъемника все те «лишние» детали, которые были извлечены из него дружной машинной командой другого траулера.

Идем в Гавану. В корму по правому борту дует ровный северо-восточный пассат. В корпус «Олекму» подталкивает, торопит к Гаване Карибское течение. И мчится наш тунцеловный клиппер со скоростью почти двенадцать узлов в час! Мчится, несется в прекраснейший город на земле, о котором мы столько слышали, читали, а теперь скоро сами вступим на теплый асфальт его красивых улиц и площадей.

Справа показались пологие холмы. Они быстро вырастают, тянутся горбатыми, щетинистыми от лесов вершинами к знойному небу. Крутые утесы обрываются прямо в воду. Около их подножий кипит, взрывается прибойная волна; по рыжим скалам сбегают в море белые пенные водопады. А вот там изумрудная долинка, золотой песок пляжа, кокосовые пальмы вдоль него. И снова холмы, холмы… Ближние окрашены в зеленые тона лесов, с рыжими скальными проплешинами, далее холмы становятся сиреневыми, а на самом горизонте громоздятся густо-фиолетовые горы.

Ямайка. Сюда приезжают загорать на знаменитых пляжах и пить знаменитый ямайский ром. Были еще знаменитые ямайские корсары. Теперь их нет. Потомки грозных карибских разбойников выращивают сахарный тростник, кофе, какао или торгуют на улицах Кингстона, столицы Ямайки, кораллами и раковинами.

Ямайка. Когда мы проходили мимо острова, над палубой «Олекмы» гремел дивный голос Робертино Лоретти, певшего об удивительном, красивейшем острове земли, об острове Джамайка, как он произносит его название в своей песне…

На судне идет покраска. Остро пахнет суриком и белилами. Наши тела измазюканы красной, белой, зеленой и серой красками. Куда ни сунешься — всюду краска. Даже в борще и то вместе с жиром плавают островки белил: Иван Петрович и Аркадий освежают кисточками свой камбуз.

Исчез за кормой остров Ямайка. Снова кругом одна вода. Она здесь имеет почти фиолетовый цвет. Может, оттого, что под нами семикилометровая глубина — впадина Бартлет. Становится немножко жутко, когда представляешь себе семь километров черной безмолвной пропасти!

Но вот впадина позади. Проходим между островами Малый и Большой Кайман. Малого не видно, а вот Большой Кайман совсем недалеко. Своей ребристой спиной и лагуной, разинутой в виде пасти, остров действительно чем-то напоминает гигантского крокодила, приготовившегося броситься на жертву. Из воды, словно зубы, торчат его белые коралловые рифы. И на них ржавеют несколько пароходов, брошенных в пасть кайману во время сильных ураганов, которые бывают здесь.

Куба все ближе. С каждым оборотом винта мы приближаемся к острову Свободы. Штурманы с точностью до мили подсчитывают оставшийся путь до Гаваны. Мы тоже бродим циркулями по карте, вышагиваем металлическими ножками по Карибскому морю, Юкатанскому проливу, Мексиканскому заливу и перемножаем мили на часы; мы торопим время, которое течет в эти дни так медленно!..

Каждое утро, прежде чем умыться, я взбегаю на верхний мостик — не видна ли уже Куба? В то утро на северо-востоке вместо синей полоски горизонта показалась над водой зеленая цепь пологих холмов.

Это была Куба — свободная территория Америки.