"Львиная охота" - читать интересную книгу автора (Щёголев Александр)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Терраса закончилась спуском к бульвару, и вот тут-то, перед самыми ступеньками, расположились эти чудаки. Мужчина и женщина, оба седоватые, оба дрябловатые, они стояли, подставив солнцу свои лица, и размашисто поворачивались — влево, вправо, влево, вправо. Туловище поворачивалось вместе с головой. Один глаз был прикрыт ладонью, а второй — бесстрашно открыт. Эти двое смотрели на солнце, ловили единственным открытым глазом прямые солнечные лучи (глаз часто-часто моргал), но как бы украдкой, лишь на мгновение погружаясь в море слепящего пламени. Мы молча проследовали мимо, только потом я полюбопытствовал:

— Их что, тоже из какой-нибудь больницы отпустили? Не поторопились ли?

— Это вампиры, — пояснил мой собеседник.

— Настоящие? — обрадовался я.

— Боюсь, что нет. Приклеилось к этой группе такое название, я уж и не помню, из-за чего.

— А зачем они смотрят на солнце?

— Расслабляются. Ритуал называется «соляризация».

Вивьен говорил по-русски, выказывая тем самым гостю бесконечное уважение. Было одиннадцать с чем-то утра, но пекло так, будто пробило уже все двенадцать. Мы спустились по ступенькам и вновь оказались в тени. Идти налегке, без вечного чемодана, было как-то непривычно. Я оглянулся. Мужчина-вампир остановил свое движение, чтобы сменить руку и закрыть другой глаз. Локоть его воинственно оттопыривался. Нас он, по-моему, просто не заметил.

— Черт знает что, — сказал я. — Не думал, что здесь все так переменится. Надеюсь, хотя бы море осталось прежним.

Прежним, конечно, осталось не только море, зря я ворчал. Вокруг было много цвета, много пространства и мало шума, бесчисленные пальмы и живые изгороди, и почти никаких автомобилей. Пестрые беззаботные люди ходили по праздничным улицам — в точности, как раньше. Но люди эти неуловимым образом изменились. Были они теперь спортивными, бодрыми, они именно ходили, а не бродили, смотрели на солнце живыми блестящими глазами, почти никто не носил очков, и трудно было понять, кто турист и кто местный. Они беспрерывно улыбались друг другу, потому что у них все было хорошо. Возникали и исчезали безликие фигуры бегунов, прочие физкультурники безо всякого стеснения упражнялись на газонах. На глаза постоянно попадались лозунги, установленные на домах, на щитах, висящие поперек улиц:

Столь оригинальные образцы социальной рекламы, витавшие над этим красивым миром, заставляли размышлять не только об их содержании, но и о созидательной силе печатного слова в целом. Я приехал сюда вволю потосковать, а мне предлагали начать жить иначе. Почему бы нет?

— Мне у вас нравится, — твердо сообщил я Вивьену. — Вот только пыль… Я понимаю, что вы привыкли к этой тяжести в воздухе, но я предпочитаю чистоту. Почему бы не покрыть асфальт статиком? Или у Совета денег хватает на одни плакаты?

— Состав воздуха контролируется, и довольно жестко, — возразил он. — Ты отвык от природных запахов, Максим. Правда, если системотехники под чистотой понимают абсолютный вакуум…

— Бывшие системотехники ненавидят вакуум ничуть не меньше, чем бывшие мичманы Космического Реестра, зато очень любят здравый смысл. Где смысл, мичман? Ау?

— Смысл в том, — равнодушно объяснил Вивьен Дрда, — что Естественный Кодекс — это закон. Никаких статиков, антивлагов, летучих абсорбентов или растворителей, а также ароматизаторов и красителей.

— Может у вас и смесители запрещены? — сострил я.

— Нет, кое-какие модели пока разрешены. В зависимости от состава воздушных присадок.

— Ну, не знаю… — сказал я. — Это еще вопрос, что вреднее — пыль в воздухе или статик на асфальте…

Круги рая, пройденные мною семь лет назад, явно оказались не последними, и оттого мне становилось все веселее. Вот только слегка покачивало, и пока еще слезились глаза, мешая принять старт в Круге Новом. Интересно, разрешены ли Естественным Кодексом отрицательные эмоции?

А ведь товарищ Дрда тратит на меня свое рабочее время, неожиданно подумал я. У него дел других нет? Начальник полицейского ведомства, даже в таком маленьком государстве — это хлопотная, суетливая должность. Тем более, когда случаются подобные ЧП. Или я как раз и был его делом, только он умело это скрывал? Поганый человечек, живущий в моей голове, с готовностью высунулся наружу, анализируя обстановку. Нет, никто за мной не подглядывал, ни мексиканцы, ни старушки, и вертолеты в небе были сплошь мирные. Не сходи с ума, бодро сказал я себе. Здесь люди живут иначе, что ты в этом понимаешь? Начальник, возможно, заподозрил, что отставной агент все-таки наврал в их анкете, и теперь намерен проверить «легенду» гостя на прочность…

Мы ведь, к сожалению, не были с Вивьеном настоящими друзьями. Бывшие коллеги, бывшие соратники. Товарищи. Давным-давно, в одной из прошлых жизней мы с ним некоторое время ходили на субсветовой барже «Никита Хрущев» — после того, как я, повинуясь неожиданному приказу Матки, перестал служить Великому Аудитору и перевелся в дальний флот. «Маткой» мы называли Службу Контроля Исполнительного комитета ООН (те, кто был в штате, конечно, и только между собой). Космос маленький, там все друг друга знают, но признаваться в причастности к секретным службам как-то не принято. Иначе говоря, Вивьен не знал тогда, кто я на самом деле, считал меня нормальным системотехником. По-настоящему мы познакомились, лишь удрав из Космоса. Это случилось, как раз когда наша баржа, получив полномочия от Реестра, начала обслуживать и объект РР-5/2, расположенный на Протее-2. Объект РР-5/2 — это каторжная тюрьма. Самое первое, между прочим, исправительно-трудовое учреждение в космическом пространстве. На этом астероиде добывали алмазные капли — открытым способом, из гигантских россыпей. Так что светоход «Никита Хрущев», помимо обычных грузов, возил туда и осужденных. Осужденные были помилованными смертниками, которым высшую меру наказания заменили пожизненным сроком, и мёрли они в этом аду со стопроцентной статистикой, заплатив за грехи несколькими месяцами мучений. Вивьен Дрда, рафинированный социал-демократ, был потрясен размахом зла, творимого втайне от всего человечества, о чем он и поспешил донести по всем инстанциям. Когда же на Протее-2 организовали еще несколько подобных объектов (астероид был одной сплошной россыпью алмазов), понадобилась отдельная конвойная служба со специальным транспортом. Миссия «Никиты Хрущева» была упразднена. Возить осужденных стали другие, а товарища Дрду повысили в звании и предложили новую интересную должность, причем, уже на Земле. Однако он предпочел уйти из Реестра, решив продолжить борьбу за полное закрытие месторождения. Он полагал Протей-2 самой страшной язвой на теле Солнечной системы (и совершенно справедливо), писал разнообразные рапорта и открытые письма, в которых доказывал как дважды два, что нужно, как минимум, заменить заключенных наемными рабочими. Ему неизменно отвечали, что рабочий день заключенных ограничен не беззубым законом о труде, а внутренним распорядком зоны, да и условия их содержания обеспечивает не какая-то частная лавочка, а все мировое сообщество, так что волноваться нет причин. Дрда не сдавался, упрямая душа, этим и привлек внимание наших кадровиков. Таким он пришел к нам в отдел — бьющий копытами землю, непримиримый в своей ненависти к Объединенному Космическому Реестру. Матка стоит на фундаменте политкорректности — никакого деления, например, на коммунистов и некоммунистов, поэтому товарищу Дрде его партийность нисколько не помешала в работе. Как и мне в свое время. Однако здесь ему в конце концов объяснили, почему объекты на Протее-2 не могут быть закрыты ни при каких условиях, и только тогда, узнав всю правду, пропустив эту горечь сквозь свое сердце, социал-демократ Дрда стал истинным оперативником — холодным, циничным, веселым. Последний раз мы с ним виделись, кажется, в Ленинграде, уже после того, как меня вышибли из Службы Контроля. Меня вышибали с треском, со снопами красивых искр, и даже заступничество Инны не помогло. Дрда, наоборот, ушел из отдела сам, посчитав, как и я, что настало время в очередной раз заменить одну жизнь другой. Он собирался ехать в эту страну добровольцем, готов был служить рядовым инспектором, и вот оказалось, что мой бывший коллега сделал здесь сказочную карьеру.

— Как тебя угораздило попасть в начальники? — спросил я его.

Он пожал плечами.

— Никто из местных семь лет назад не хотел занимать такие должности. То ли боялись, то ли из-за лени. Налоговую службу, например, тоже возглавил приезжий. Ты не представляешь, какая здесь поначалу была апатия.

— Как раз это — очень хорошо представляю, — сказал я. — Все-таки не зря я тот самый Жилов. В каком ты теперь звании?

— Штатский. Подчинен непосредственно Совету.

— Через голову правительства, — покивал я. — Мечта любого отставника. Быть главным полицейским в раю и при этом никому не подчиняться, кроме Святого Духа. Знай себе следи, чтобы яблоки кто попало не срывал.

— Что ж ты сам здесь не остался? — вспыхнул Дрда. Он приостановился и коротко взглянул на меня. — Был бы сейчас главой Совета. Тебе предлагали, я знаю, тебя даже просили.

— У меня были другие планы, — ответил я.

Не было у меня тогда никаких особенных планов. Было одно желание, одна маниакальная цель — поскорее разнести служебную тайну по всему свету, сорвать фиговый листок секретности с той беды, которая касалась всех и каждого. Жаль, что этого не поняли мои же товарищи.

— Если ты действительно тот самый Жилов, — сказал Вивьен, сжав кулаки, — то должен помнить, что здесь творилось в первые месяцы после переворота! Райские яблочки, говоришь? А самосуды над менялами помнишь? А кровавые гулянья, которые устраивали мутировавшие монархисты?

— Мы что, ссоримся? — на всякий случай уточнил я. — Прекрасно. Хоть что-то человеческое в этом цветочном царстве.

Вивьен искренне и с удовольствием рассмеялся.

— Человеческое, оно же животное… Вот ты, Макс, удивляешься, почему в нашей стране так остро реагируют на простую русскую фамилию Жилов. Но может, это и есть слава? Разве не этого ты хотел, когда писал свою книгу?

— Слава не такая, мне кто-то рассказывал.

Он возразил:

— Когда стены сортиров оклеивают голограммами с твоей рожей — это тоже слава. Я хотел вот что сказать. Ты, Макс, стал писателем…

— Именно писателем! — обрадовался я. — Спасибо, начальник. Теперь, когда мой литературный дар подтверждается изданиями и переизданиями, никто не сомневается, что я всего лишь шпион. Обидно, ей-богу.

— Не перебивай. Конечно, ты писатель, и еще какой, ведь ты создал культовую книгу. Не спорь, не спорь, спрячь скромность в кобуру. Но, видишь ли, в чем неувязка. Ты думал, что пишешь обо всем человечестве, а написал на самом деле вот о них, — Вивьен обвел широким жестом ослепительное пространство, заполненное движущимися тенями. — О них, о конкретных живых людях. Мало того, ты написал об их родине, а это понятие, как неожиданно выяснилось, для них не пустой звук. Ты был первый, кто написал об их родине с такой пронзительной достоверностью, но теперь, когда здешняя жизнь совершенно переменилась, твоим героям стало казаться, будто раньше все было не так. И сами они якобы были совсем не такими. Отсюда — реакция отторжения. А я думаю вот о чем — может, правы они, а не ты? Что, если писатель Жилов ошибся, отказав этим людям в наличии души, и мир его целиком придуманный?

— Ну, ты загнул, — восхитился я. — Литературовед в штатском. Речь обо мне, да?

— Конечно, трудно согласиться, — спокойно сказал Вивьен. — Но ведь это они, парикмахеры, разносчики пиццы и лоточники кормили осажденную Академию, прятали во время погромов семьи любимых тобой уродцев, а потом, когда ситуация начала стабилизироваться, поддержали Революционный Совет в борьбе против бандитов, нанятых Канцелярией.

Я поднял вверх руки, показывая, что сдаюсь.

— Вы, ребята, в самом деле молодцы, чего уж там. Мне до сих пор непонятно, как эту чертову ситуацию вообще удалось стабилизировать, да еще так радикально.

Начальник полиции ответил не сразу. Молча шел рядом, подлаживаясь под мой шаг. Но все-таки ответил:

— Если честно, сам я тоже мало что понимаю. С определенностью могу сказать одно — ни я, ни мои подчиненные, ни даже министр не имеют к этому чуду никакого отношения. Спокойствие и порядок настали как бы сами собой, без видимого участия правоохранительных структур. Вскоре после того, как был организован Национальный Банк и проведена денежная реформа.

— Подожди, не вижу связи.

— Были выпущены банкноты нового образца, — неохотно сказал Вивьен. — Был принят закон о денежном обращении… Знаешь, Макс, это долгий разговор. Надо пожить у нас, чтобы привыкнуть, и твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Госсовета.

Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.

— Нам направо, — щурясь, сказал Дрда. — Сюда, по проспекту Ленина.

— Разве Совет находится не в бывшей Канцелярии? — спросил я, притормозив.

— В кабинетах Канцелярии осталось слишком много темных воспоминаний, мешающих людям работать.

Здание походило скорее на санаторий, чем на государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба… Пять этажей. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Сложная многоскатная крыша, и не какая-нибудь, а черепичная. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики — в тон стенам. Красиво, было просто красиво…

— Красиво, — признал я вслух. — Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.

— Ереванский туф, — сразу же откликнулся мой спутник. — Так называется материал, из которого сделаны плиты. Особенно устойчив к нашему влажному климату. Над проектом работала группа архитекторов из Ленинграда, а там, насколько мне известно, дома этим камнем облицованы. Ты ведь родом из Ленинграда?

— Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.

Здание Госсовета гармонично включало в себя ротонду с источником. Люди входили в нее, наполняли чашки и медленно пили. Людей было много. Таким образом, сходство с санаторием принимало поистине карикатурные формы. Дальнейший путь этой воды был бережно, с любовью выложен необработанными камнями: ручеек утекал в сторону моря, наискосок пересекая проспект, а для транспорта были предусмотрены специальные мостики с пылеуловителями. Идиллия…

И еще здание Совета, как и все в этом городе, украшало мудрое изречение. Неброская гранитная табличка крепилась непосредственно возле главного входа, по левую руку, и выбито на ней было: «Я — не Я, пока Я без покаяния…» Слово «покаяния» было написано так: «пока-Я-ни-Я». То ли призыв ко всем горожанам, то ли вечное напоминание сотрудникам, работающим в этом учреждении. И почему-то на русском языке.

— Цитата? — спросил я. — Этот стишок к вам русские эмигранты завезли? Признаться, я плохо разбираюсь в литературе, в отличие от вас, полицейских.

— Я — не я, пока я без покаяния, — сказал Вивьен со странной интонацией. Голос его дрогнул. — Этот «стишок», как ты выражаешься, людей с четверенек на ноги ставит… Пойдем? — толкнул он меня.

— Подожди, — сказал я, — хочу местную прессу взять. Газетку какую-нибудь… — я двинулся к торговому мини-комплексу.

За одним из столиков уличного кафе расположилась итальянская семья. Роскошная женщина кормила двух своих детей, и еще мужа, очевидно, тоже своего. Еда была явно не вегетарианская и вынималась она из большой сумки, стоящей тут же на стуле. Ага, тоже туристы, братья по несчастью. Хорошо, что я не люблю роскошных женщин, подумал я, а то мне стало бы за нее обидно. Я люблю тоненьких и стройных, чтобы доставали мне только до плеча. Как, например, вот эта… туристочка? Или местная?

Возле киоска с вывеской «Твой шаркодер» стояла в одиночестве красивая девушка. Очень красивая. Безжалостно красивая, как говорил один мой опытный приятель (рано состарившийся). Струилась медленная музыка, на крыше киоска рождались объемные движущиеся картины, зазывая меломанов. Девушка делала вид, будто изучает обложки оптических шаров, на самом же деле она поглядывала на меня. Безжалостно красивая… Спокойно, Жилов, остановился я, береги себя. Психика твоя изменена нейроволновым взрывом, так что не верь глазам своим. Какая же это девушка? Такая же ведьма без возраста, как и врач в больнице. Наверное, ей показалось, что она тоже меня откуда-то знает, как и все прочие в этом городе. Терпи, Жилов, это ведь и есть слава… Красавица неожиданно подмигнула мне — едва поймала мой взгляд. Я подмигнул ей в ответ. Мальчишество, конечно…

Дитя роскошной итальянки, между тем, пыталось надеть наручные часы на свою ножку — на тонкую расцарапанную щиколотку. На каждой руке у мальчика уже было по детскому будильничку, и на левой, и на правой. Мать, внезапно обратив на это внимание, вскочила и с размаху шлепнула его по щеке. Голова ребенка мотнулась, как тряпочная.

— Никогда так не делай, никогда! — срывающимся контральто крикнула она.

Я дернулся было к ним, однако Вивьен уже догнал меня, уже взялся рукой за мое плечо.

— Не вмешивайся, — попросил он.

Мальчик беспомощно заплакал. Вопрос «п-п-почему» прыгал на его трясущихся губах.

— Потому что состаришься раньше времени! — орала женщина.

— А почему Глупый Кот так делал?

Мать уперла руки в бока и растерянно посмотрела на меня. Потом она посмотрела на мужа, который спокойно доедал свой хлеб с моцареллой.

— Мамма миа! — произнесла она в сердцах. — Этот дьявольский мультфильм…

— Не обращай внимания, — тихо посоветовал Вивьен. — Рудименты прошлого. Вон тебе пресса, расслабься.

Я сбросил с плеча его руку и направил стопы к лотку с печатной продукцией. Расслабиться после увиденного было непросто. Прилавок ломился от книг, журналов, газет, плакатов, этикеток, открыток, наклеек и тому подобное. Я выбрал солидную ежедневную газету с характерным названием: «ХРОНИКА ДОБРА» и пошел обратно.

— А вы, это… — оторопело позвал меня парень, стоящий по ту сторону прилавка. — А деньги?

— Деньги? — Я посмотрел на друга Вивьена. — Разве это не бесплатно?

Тот промолчал, тщетно пряча гадкую улыбочку.

— Вот тебе и каждому по потребностям, — сказал я, возвращаясь. — Вот тебе, бабушка, и новый круг рая. Всего лишь рудименты прошлого, товарищи… Сколько с меня?

— Два дуата или двадцать сантимов, — виновато ответил продавец. — Простите, я не хотел вас обидеть.

Я пошарил по карманам.

— Знаешь, дружок, тут такое дело… Сколько это будет в копейках? Я, признаться, не разбираюсь ни в ваших дуатах, ни, тем более, в сантимах.

— У вас нет при себе денег?

— Копейки — это не деньги? — озадачился я. — Тогда как насчет центов? Или счет идет на рубли и доллары?

Он брезгливо покрутил в руках предложенные ему монеты. Было ясно, что нормальных денег среди них так и не обнаружилось.

— Ну, ладно, — легко решил продавец, — берите так. Ерунда все это. Желаю вам здоровья.

— Космолазы помнят свои долги, — успокоил я его. — Даже став культовыми писателями.

Прежде чем покинуть это место, мне вздумалось попрощаться еще и с девушкой-меломаном, на которую моя внешность произвела столь сильное впечатление — а может, наоборот, я хотел с ней поздороваться? — но той возле музыкального киоска уже не было. Жаль.

Свернув с бульвара, мы продолжили путь. Проспект Ленина, бывший когда-то тесной, заполненной транспортом улицей, и называвшийся, если не ошибаюсь, Веселым проездом, оказался решительно преображенным. Теперь он был на удивление широк, тих и зелен. Проспект был достоин своего имени.

— Как устроишься, зайди в отделение Национального Банка, — сказал мне Дрда. — Не откладывай в долгий ящик. Никто здесь не возьмет у тебя денег, если они не местные, имей это в виду.

— Ох, куда только мне не надо зайти! — простонал я.

— Что, большие планы?

— Прежде всего — к Подножью. Ради этого, собственно, я и приехал. Как там Дим Димыч, что слышно?

— Говорят, плох. Я, к сожалению, с ним лично не знаком.

— Что плох — и без того известно. — Я вздохнул.

— Много вас, писателей, понаехало, — пихнул меня Виви в бок. — И все — к Русскому Фудзияме. Вы что, сговорились?

— Разумеется. Операция под кодовым названием «Свистать всех наверх!». Послушай, я не хочу это обсуждать. Тебе случайно не знаком человек по фамилии Скребутан?

— Кто?

— Стас по прозвищу Бляха. Бывший расстегай. Неужели ты не слышал, как он тут в свое время куролесил, ставил на рога всю полицию? В заварушку был в группе ректора. Я пытался с ним связаться из Ленинграда, но… Даже не знаю, жив ли он. Семь лет не виделись.

— Станислав Скребутан? — мой провожатый чуть не поперхнулся удивлением. — Ого!

— Что-то не так?

— Это нынешний председатель совета директоров Национального Банка. Один из тех, кто оказался не против, чтобы революция вынесла его на самый гребень волны. Вот пусть он и объясняет тебе про денежную реформу. Я пришлю ведомственный справочник с телефонами, сможешь связываться со своим Бляхой, сколько душе угодно.

— Спасибо, мичман, — сказал я, не испытывая почему-то благодарности. Наверное, потому, что в разговоре не было больше искренности. Я чувствую такие вещи, как замужняя баба — ценное качество для профессионального шпиона. Вивьен Дрда давно и прочно думал о чем-то, о чем не решался или не желал заговорить вслух, он смотрел на меня и видел вместо бывшего соратника всего лишь источник информации. Теперь я в этом не сомневался.

— Долго нам идти? — непринужденно поинтересовался я.

— Вон, отель уже виден.

— Так ты ведешь меня в гостиницу?

— А куда же еще?

Я смерил взглядом оставшееся расстояние и засомневался:

— А ты успеешь?

— Что?

— Рассказать, о чем вы с лейтенантом Шиллингом шептались в коридоре, пока девчонка проверяла мои рефлексы?

Он не сбился с ноги, не изменился лицом, не задышал прерывисто. Прекрасная выдержка у человека. А может, просто реакция замедленная. Он улыбнулся краешками губ:

— Нашел девчонку! По моим сведениям, Рафе тридцать семь. Хотя, кое-кто уверен, что ей только тридцать пять, я имею в виду, конечно, ее мужа.

— Рудольфа Шиллинга?

— Ага, догадался! Да, это несчастный Руди. У них с Рафой довольно сложные отношения, я стараюсь в эти дела не вмешиваться… — Вивьен потер щеку. Ту самую, которая, возможно, до сих пор побаливала. — Ты прав, тебя мои проблемы тоже касаются. В конце концов, человека похитили на твоих глазах.

— Похитили? — удивился я. — В парня стреляли из вакуум-арбалета. И попали, между прочим.

А еще он получил точно такую же порцию нейроизлучения, как и его ни в чем не повинный собеседник, подумал я. Как и шестеро других свидетелей. Все свидетели дружно упали, но ему хоть бы что. Черепная коробка, надо полагать, у него свинцовая. Или под черепной коробкой нет ничего, что можно было бы возбуждать и тормозить.

— Есть основания надеяться, что похищенный жив, — веско произнес Дрда. — Это было похищение, Макс, а не убийство. Поэтому постарайся понять мой вопрос правильно: все ли ты рассказал лейтенанту Шиллингу?

Я прикрыл глаза. Я мысленно застонал. Спокойно, сказал я себе, есть люди, которые не лгут, и есть люди, которые следят, чтобы другие не лгали. Я открыл глаза и постарался быть очень терпеливым.

— Мой контакт с этим парнем, конечно, мог кому-то показаться продолжительнее, чем он был на самом деле. Какому-нибудь мороженщику, у которого от скуки жизненные процессы замедлены сверх меры и без парализатора. Или у тебя есть основания подозревать, что меня действительно забросило сюда волей психически нездорового человека?

— Боже упаси, — ответил Вивьен. Кажется, искренне. — Ну, так как? Тебе удалось вспомнить, где и когда ты его ударил?

Я напрягся. Поганый червяк в моей голове опять заворочался, выдавливая наружу всякую мерзость. Сейчас меня спросят про номер в гостинице, где, по мнению сумасшедшего незнакомца, я провел однажды вечер, а потом меня снова и снова будут спрашивать про название клуба, где мы с ним якобы подрались, и таким незамысловатым способом определится номер и пароль ячейки в некой камере хранения…

— Когда же вы все поверите, — рассердился я, — что Жилов только литератор, дорогие вы мои современники?

— Похищенный подошел именно к тебе. Это не может быть случайностью.

— В нашем мире все может быть случайностью, — возразил я. — Общались мы с ним, помнится, без переводчика. Один русский обнаружил на привокзальной площади чужой страны другого русского — вот тебе и причина для начала разговора. Кстати, каким образом вообще была установлена личность похищенного?

— Ты дал очень хорошее описание, — сказал Дрда задумчиво. — А другие очевидцы добавили штрихов к портрету, так что сомнений у нас вроде бы нет. Хотя я попрошу тебя зайти в наш офис для составления голопортрета. Что касается личности этого человека… Личность его, Макс, за прошедшие годы так и не установлена. Тайна, покрытая мраком.

Я осведомился:

— Это шутка?

— Если бы. Никто не знает ни имени его, ни фамилии, только кличку, которую дали ему еще уродцы… Omlovaut se,[2] я имею в виду, конечно, преподавателей Академии. Мы рассчитывали, что ты поможешь с этим делом разобраться, но…

— И какая кличка?

— Покойник.

— Ага, — сказал я, — понимаю. Теперь понимаю…

Проспект закончился, плавно трансформировавшись в площадь, и вместе с проспектом подошла к концу наша прогулка. Наконец я хоть что-то понимал. Воспоминания вспухали в моей голове и лопались, как мыльные пузыри, покрывая Будущее скользкой пленкой, потому что все меньше оставалось надежд, что чужие сюжеты меня не коснутся.

Площадь перед отелем была такая же просторная, как и прежде, но теперь она вовсе не напоминала аэродром. Та ее половина, которая примыкала к отелю, превратилась в «партЕрный парк», то есть в систему газонов, изрезанных пешеходными дорожками. В центре пешеходной зоны размещался бассейн, в котором купались. На бортиках бассейна сидели в обнимку влюбленные парочки и болтали в воде ногами, а над всем этим возвышалась двадцатиэтажная громада «Виты» — красное с голубым. Ленточная галерея спиралью закручивалась вокруг здания, позволяя всем желающим подняться с земли до самой крыши, не заходя внутрь. Над входом сверкала надпись: «С ДОБРЫМ УТРОМ!»

«Вита» — бывшая «Плаза». Так когда-то именовался этот отель. Хорошо известно, что самый простой способ построить новое — взять старое и переименовать…

Что-то на площади было не так. Нет, вовсе не то, что на привычном месте, возле Приморского спуска, отсутствовало мозаичное панно в память Василия Кузмина, Великого Аудитора. Мраморное изображение монархисты взорвали еще при мне, пользуясь неразберихой и безвластием. Так и не смогли простить Василию Николаевичу, что именно он (еще до того, как стал Великим Аудитором и прочно обосновался на Луне), возглавлял международную ревизионную комиссию, которая позволила этой последней в Европе колонии превратиться в полноценную карликовую республику. «НАШ ДОБРЫЙ ГЕНИЙ» — было начертано когда-то под гигантским профилем. Чуть позже монархистами занялись студенты исторического факультета, вычислили и выловили их идеологов, а боевиков перестреляли… Я оглядел площадь, пытаясь понять, что же зацепило мой взгляд. И вдруг увидел.

На одной из парковых скамеек, на краешке, этак скромно сидел мускулистый здоровяк, положив ногу на ногу. Совершенно голый. Обнаженный, как принято выражаться.

— Вот это мне и хотелось показать, — сказал сбоку Вивьен. — А ты думал, чего ради я провожал тебя, как любимую девушку?

Я пошел, стараясь не сорваться на бег, прямо через площадь и возле скамейки остановился. Меня больше не качало, потому что настоящее искусство с людьми чудеса делает. Разумеется, голый атлет был всего лишь изваянием — цветным, телесного цвета. Не сразу сообразишь, что перед тобой мертвый пластик, а не живой придурок-эксгибиционист. Подобные озорные сюрпризы обычны для скандинавских городов, но чтобы здесь, на задворках европейской культуры… Да и скамейка оказалась не простой. Роскошная, с массивной спинкой, была она изготовлена из черного камня с необычными радужными переливами, напоминающими павлинье перо — вот такой постамент для скульптуры. Неотъемлемой частью композиции являлась красная рубаха (пластиковая, как и фигура человека), небрежно висящая на отставленном в сторону локте героя. Скульптура была прикована стальной цепью к подлокотнику — чтобы туристы в порыве чувств не стащили… Короче говоря, на каменной скамейке восседал, демонстрируя миру величие собственного торса, не кто-нибудь, а я, Максим Жилов.

Причем, персонаж имел поразительное со мною сходство, не только портретное, но и анатомическое, вплоть до некоторых интимных мелочей. Вплоть до особых примет вроде шрамов и родинок. Привинченная табличка сообщала название работы: «ИДЕАЛ. Отец и мать — С. Бриг». Бывают в жизни моменты, когда смеяться над шутками не хочется, и это был именно такой момент, именно такая шутка.

— Что за С. Бриг? — спросил я подошедшего Дрду. — Он что, в бане со мной мылся? Хоть бы портупею мне оставил, подлец, хоть бы листик березовый.

— Подожди, тебе что, не нравится? Гляди, какой красавец!

— Нет, название хорошо смотрится. Просто хотелось бы понять, каким макаром все это здесь воздвиглось.

Товарищ Дрда на секунду потерял уверенность.

— Врать не буду… — многообещающе начал он, но дальше дело не пошло. — Точно знаю, что автор — дама. О, еще какая дама! Стихия! Подробности, я уверен, ты и без меня выведаешь.

И тогда я повернулся, твердо намереваясь поставить точку в разговоре. Даже шаг успел сделать, однако сюрпризы, оказывается, еще не закончились.

Товарищ Дрда ровным голосом произнес мне в спину:

— Сегодня утром на взморье был сбит вертолет. Штурмовик класса «Альбатрос» без опознавательных знаков, если не считать литеры «L» на брюхе. Тебе это интересно?

Он обошел меня кругом и посмотрел снизу вверх. Человечек.

— Продолжай, — сказал я. — Долго же ты рожал эту новость, мичман.

— Вертолет был атакован из плазменного сгущателя «Шаровая молния», какие уже лет двадцать не производятся. Оружие, запрещенное Цугской конвенцией. Кем атакован — неизвестно. Летательный аппарат упал в море. Все, кто находились на борту, вероятно, погибли.

— Почему «вероятно»? Есть сомнения?

— Когда ныряльщики обследовали вертолет, то выяснилось, что корпус уже кем-то вскрыт. При помощи молекулярного резака. Кто-то успел поработать до нас. Внутри, само собой, было месиво трупов, но нашего… хм, Покойника среди них не обнаружилось. Присядем, поговорим?

— Не уверен, что все это меня касается, — осторожно возразил я.

— Почему он подошел на вокзале именно к тебе? — спросил Вивьен Дрда. — Думай. Вот главный вопрос, который касается тебя и прежде всего тебя (он усмехнулся), как литератора.

Мы вошли в тень, отбрасываемую зданием, и на душе сразу посвежело. Пожелание доброго утра над входом в гостиницу неуловимым образом сменилось новой красочной надписью «УДАЧНОГО ДНЯ!», что соответствовало, по-видимому, двенадцати часам.

Полдень.