"Девочки" - читать интересную книгу автора (Тестю Сильви)IIЯ сразу увидела Анжелу на перроне лионского вокзала Пар-Дье. Анжела, ставшая платиновой блондинкой, подобно солнышку в толпе пассажиров, которая медленно течет к выходу. Я приближаюсь к ней со скоростью ТЖВ, из которого вышла, благодаря моему псу, а пес вне себя оттого, что с самого утра не писал. Он полон решимости и не желает больше ждать ни одной секунды. Едва успев чмокнуть тетю в щечку, с вытянутой рукой пробегаю мимо: я на поводке у Тото. — Надо выйти. Это информация на случай, если она не заметила, что Тото включил пятую скорость. Мы с тетей почти бежим, пока не останавливаемся у столбика, который выбрал мой изверг, чтобы облегчиться. — Посади его в багажник. Анжела не любит шерсть в машине. Мы поднимаем полку за задним сиденьем новенького «Мерседеса», чтобы мой пес не задохнулся. Из-за спинки едва виднеется голова Тото. Он обижен на меня. За что я так с ним поступила — засунула в багажник? В моей машине эта собака привыкла располагаться на пассажирском сиденье, когда я за рулем. — Может, ты хотя бы причешешься? — Все так ужасно? Анжела поворачивает ко мне зеркальце заднего вида. Масштабы катастрофы: не голова, а воронье гнездо. — С таким красивым платьем… просто обидно… Я беру из тетиных рук щетку для волос. Конечно, на «встрече с публикой» появиться в таком виде нельзя. — Я чуть не опоздала утром на поезд… — Уж точно не потому, что слишком долго вертелась перед зеркалом. — Нет, — волей-неволей признаю я, глядя в прямоугольник над ветровым стеклом. — Твоя пресс-атташе сказала мне, что это на час. Как только кончится — едем в ресторан. — Мы успеем выпить кофе? — У нас есть сорок минут. — Купите ему намордник! Купите ему намордник! На террасе кафе какой-то мужчина разоряется из-за моего улегшегося под столом пса. Это мое вечное везение. Если оказался поблизости придурок — непременно по мою душу. — Собаки без намордника опасны! Надо же, не унимается. И ведь совсем не видно моего пса, а он его засек Мы с Анжелой пытаемся не обращать внимания на скандалиста. — Без намордника! Он тычет пальцем в моего пса. Призывает остальных клиентов в свидетели. Мы продолжаем с того места, где остановились при появлении психа. — Она глазам своим не поверит! Чего-чего, но увидеть тебя она никак не ожидает! — заранее радуется Анжела. Через десять дней бабушке исполняется восемьдесят лет. День рождения устраивают в хорошем лионском ресторане, это будет праздник в узком кругу — так она думает. Она не знает, что соберется вся родня. Ей невдомек, что я тоже буду. Меня никогда не бывает. В силу чересчур плотного графика я вынуждена манкировать собраниями нашей династии. Вот мама и воспользовалась моим приездом — на «встречу с публикой», — чтобы устроить праздник. «По крайней мере, я буду уверена, что ты появишься! Мы пойдем на твою „встречу“, а оттуда — сразу в ресторан!» — Ты нашла фотографию? — виновато спрашиваю я Анжелу. Она собирала фотографии всех. В свой восьмидесятилетний юбилей бабушка будет прародительницей-Евой нашего сообщества. Семья у бабушки с дедушкой большая — тридцать восемь человек. Своего Адама бабуля потеряла в прошлом году. Анжела решила подарить ей все ее потомство вперемешку под стеклом и в рамке. Тридцать семь членов семьи прислали свои фотографии. И только один не удосужился это сделать — я. — Я вырезала твой снимок из «Лион Маг». Не беспокойся, она будет счастлива! Сможет лишний раз рассказать о тебе аптекарше! Снимок из журнала среди фотографий родных — вот что получит бабуля в подарок на день рождения… — Знаешь, для нее это даже лучше, — пытается Анжела стереть прилипшую к моему лицу гримаску. — Намордник! Намордник! Мужчина вконец разошелся, задетый полнейшим равнодушием моего пса. — Намордник! Намордник! — не умолкает над ухом. Я понимаю: надо что-то делать, иначе нас не оставят в покое. — Да, мсье, придется купить, тогда он будет бросаться на таких зануд, а я наконец узнаю, для чего нужен намордник! Мой пес как лежал, так и лежит безвольной тряпочкой, уткнувшись мордой в мои ноги. Истерика он едва удостаивает своим усталым взглядом. — С виду-то вроде не злой! Да только ведь как бывает: пришел человек домой — а собственная собака его и загрызла! Не признала собака хозяина! Загрызла насмерть! Теперь уже вся терраса смотрит на нас. — Мне так нравится все, что вы делаете, тихонько говорит мне одна женщина, уходя. — Спасибо. — Намордники — они ведь не для собак! Совсем зарапортовался! — Да. Вы правы, они — не для собак. Они для тех, кто слишком много выступает! Терраса дружно прыскает со смеху. — Пошли? Надо уходить, нам все равно пора. — Я пойду за машиной, встретимся прямо там? — Да. Я пройдусь немного. И Тото надо погулять минут пять. Дорогу я знаю: по улице Лантерн. Наконец я могу отдышаться. На лионских улицах, которые я знаю как свои пять пальцев, многое изменилось. Иной раз мне встречается знакомое лицо, напоминающее о том, какими они были. Я иду почти не останавливаясь. Площадь Терро, Музей современного искусства. Я гуляю, а мой пес тем временем метит территорию. — Мадемуазель? Мадемуазель? Мне улыбается пожилая женщина. — Да? — Вы не дадите автограф для моей внучки? Она так вас любит. Я не уверена, что она знает, как меня зовут. Расписываюсь на протянутом клочке бумаги. — Мадемуазель? — Да? Я отдаю ей подписанный клочок. — Вы не поможете мне перейти улицу? Пожалуйста… — Только я с собакой… Это на всякий случай, вдруг она не видит пса. Договорились. Старушка просовывает руку мне под локоть. Она идет с трудом. Почти висит на мне. Свободной рукой я еле-еле удерживаю пса, он тянет поводок будто ополоумел. Так и старушка улетит, если я зазеваюсь. Да заметила ли она его, в самом деле? — Тихо, Тото, — увещеваю я, а самой так и хочется оторвать ему ухо — ишь, разошелся. Ухо я ему, конечно, не оторву, не хочу пугать старушку, она и без того ничего не видит. Так мы все скоро полетим вверх тормашками. Я почти не чувствую руки — до того натянут поводок. — Вы очень милая, деточка. Она не замечает, какая немилосердная борьба завязалась между мной и моей собакой. Говорят, собака — друг человека. Да, пока человек пребывает в добром здравии и может выдержать заданный темп. Я приду растрепанная, потная, с распухшей рукой, и все из-за дурно воспитанного пса! — Прошу прощения, друг мой. Старушка обращается к людям так, будто со всеми знакома. Мужчина улыбается ей. Но и не думает посторониться. — Прошу прощения, уважаемый, нам бы пройти, — снова просит она. Он стоит как вкопанный. — Посторонитесь, мсье, дайте пройти. Мне не до церемоний. Мужчина продолжает улыбаться. Мы со старушкой проходим, слегка пихнув его. Какой противный. — Идемте же. Я поторапливаю старушку, надо шевелить каблуками. Бросаю на мужчину испепеляющий взгляд. А он все равно улыбается. Странный какой-то. — Осторожней! Старушка хватается за мой плащ: она чуть не упала. — Простите, мадам! Вы не ушиблись? Извините меня, пожалуйста. Мне так неловко. Старая женщина чуть не разбила лицо по моей вине! В тот момент, когда она подняла ногу, сходя с тротуара, я обернулась. Из-за этого и оступилась старушка. А обернулась я, чтобы посмотреть на мужчину, который так и не двинулся с места — стоит и улыбается. — Извините, мне так жаль. Я помогаю старушке выпрямиться. Она возвращается на тротуар. Идет как слепая. Прислоняется к стене дома. Она больше не хочет, чтобы я ей помогала. И разговаривать со мной не хочет. А я из последних сил удерживаю моего изверга: он думает, что старушка хочет поиграть, и прыгает на нее. Она визжит. — Ко мне! Ко мне! Старушка заслоняет руками лицо, как будто мы с Тото на нее напали. Возле нас останавливаются прохожие, готовые прийти ей на помощь. — Собака без намордника? Да что они все, сговорились? — Посмотрите на его хвост. Я пытаюсь убедить мужчину, который кажется мне самым разумным. Хвост моего пса — что твой пропеллер. У пса просто хорошее настроение, поймите же. Он никого не собирается загрызть. — Я вам про его пасть говорю. Если б собаки кусали хвостом, другое дело. Ну все, пошло-поехало, так мы здесь до завтра проторчим… Старушке помогают перейти улицу. Я под шумок удаляюсь. Ищу взглядом улыбающегося мужчину. Его уже нет. Зато вижу Анжелу, она бежит мне навстречу. — Как ты? — Ничего… ничего. Никак не приду в себя. — Что случилось? — Да ничего… ничего… Я зазевалась… Она увидела Тото, шарахнулась… До меня вдруг доходит, что моя тетя тоже очень испугана. Аж покраснела. — Я же не нарочно! Я не заслуживаю публичной казни! — «Он» тебя узнал? Анжелу вот-вот хватит удар. Что? Кто? Кроме старушки, которая выбросит мой автограф быстрей, чем я расписалась, никто здесь меня не узнал. Что-то мне с утра одни больные на голову встречаются. — Ты о чем? — Да нет, я так. Я внимательно смотрю на тетю. В ее «я так» слышна недосказанность: кажется, я что-то упустила, и мне вдруг становится ужасно интересно что. — Что? Она молчит. — Слишком поздно! Что ты хотела сказать? — Пошли? — Нет уж! Начала — так договаривай! Анжела мнется. Она действительно проговорилась, а договаривать ей очень не хочется. — Ты никого не встретила? — Это что, загадка? Я встретила человек сто! Сплошь придурки, если хочешь знать! Я теряю терпение. «Давай же, колись, не тяни резину!» — так и хочется мне сказать. Я жду. Держу себя в руках, но мне это нелегко дается. — Ты не встретила кого-нибудь знакомого? — Нет. — Ну и хорошо. Наверное, я себя накручиваю… Ладно, там посмотрим, «встреча» начинается через десять минут. — Тото! Кончай меня тянуть! — рявкаю я на моего пса. Мало того, что он вывихнул мне руку, изгваздал плащ, растрепал волосы и чуть не подвел под монастырь, — нападение на двух человек уголовная статья! — ему еще хочется отнять пирожок у проходящей девушки. Я привязала Тото в кабинете у «ком-дир». Своего имени она мне не сказала, фамилии тоже. Должность в усеченном виде — все, что у нее для меня нашлось. Ком-дир. — Он не будет грызть ножки? — беспокоится она. — Как вы могли заметить, он не кролик и не бобер. В худшем случае задерет лапу. Ком-дир поняла: я отъявленная грубиянка. А я просто не переношу, когда моего пса принимают за другого зверя. Элизабет, пресс-атташе, смеется. Я забавна, когда злюсь. — Извините, я перенервничала. Ком-дир знает, «каково это». Она кивает со снисходительным видом. Проехали, она на меня не в обиде за резкость. Приклеив к лицу улыбку, я вплываю в зал, следом за мной входит Элизабет. А народу-то много для утра субботы… Я ищу в публике своих. Вот мама — она теперь рыжая, и волосы прямые, — робко улыбается. Мандражит за меня. У Коринны розовеют щеки. Жоржетта, без намека на прежние округлости, смотрит, как в детстве, исподлобья. Не задаст ли мне кто-нибудь каверзный вопрос? К ним подбегает запыхавшаяся Анжела. — Добрый день. Ком-дир, она же ведущая встречи, поставила на стол два микрофона. Один тут же оказывается у меня в руке. — Я думаю, микрофон не нужен… — пытаюсь отдать его обратно. Зал не так велик, меня слышно и без микрофона. Но ком-дир настаивает. Она приготовила микрофоны, стало быть, знала, что делает. Она провела сотни встреч с людьми куда более известными, и все пользовались этим микрофоном. Она не видит абсолютно никаких причин отступать от этого правила и в отношении меня. — Добрый день, — повторяю я в микрофон: ладно уж, доставлю ей удовольствие. Дама улыбается. Все хорошо, встреча пройдет как запланировано. Она поворачивается лицом к публике, откликнувшейся на призыв ее мультимедийного магазина-гиганта. — Прежде чем вам зададут вопросы, давайте вкратце представим публике ваш творческий путь, уже очень богатый на сегодня. В дверном проеме, прямо напротив меня, за спинами двух сотен человек, слушающих вступительное слово ком-дир, стоит давешний мужчина и точно так же улыбается мне. Опять на самом проходе. Это мания какая-то! Я машинально бросаю взгляд на Анжелу, тесно прижавшуюся к моей маме. Обе внимательно слушают мой куррикулум витэ, который уж они-то знают наизусть. Начинаются вопросы. — Здравствуйте, меня зовут Софи, я учусь в лицее Люмьер… Удар! Удар кулаком в живот! Это улыбка с фотографии в книге Стендаля! Блондин! В дверном проеме стоит он! Тот самый «Он», которого я никогда не видела! Вот чего так испугалась Анжела! Вот почему она допытывалась, не встретила ли я кого-нибудь! Я его не узнала! Столько лет прошло со времен той фотографии в книге Стендаля. Я чуть не падаю со стула. Смотрю на маму — а ей и невдомек. — Вас узнают на улице? — Э… Смотрю на сестер — им тоже невдомек! Смотрю на него! «Он» здесь! Блондин, улыбавшийся в объектив, стоит передо мной! «Обернитесь! Посмотрите назад! — хочется мне крикнуть всем. — „Он“ здесь!» Ком-дир и публика запросто дадут ему уйти, а я не могу ничего ни сделать, ни сказать. — Почему вы уехали из родного города? Вы думаете, что здесь для вас не было перспектив? Я что-то отвечаю. Сама не знаю что. — Какой совет вы дали бы начинающему? — Совет… Я не могу оторваться от мужчины в дверном проеме. Кошусь на сестер. Они ничего не замечают. Мама? И подавно. Тетя? Она ведь его видела там, на улице. Я впиваюсь в нее взглядом. Она улыбается мне. «Я тоже причастна», — написано у нее на лице. Моя семья гордится мной. Голос ком-дир обнадеживает: скоро конец моей пытке. — Я думаю, пора перейти к раздаче автографов. Я опять смотрю на своих. Они машут мне. — Встретимся в ресторане, — старательно выговаривает губами мама. А мужчина исчез. Люди тянутся к выходу. Проходят друг за другом в дверной проем, где простоял всю встречу «Он». — Можно сфотографировать? — Конечно. Я улыбаюсь в объектив. — Кристиане и Франсуа. Я расписываюсь на визитной карточке. — Успех, — шепчет мне ком-дир. — Да, да… успех. Я выбегаю из магазина, как воровка. На ходу киваю пресс-атташе, которая протягивает мне поводок приплясывающего Тото. Упс! Чуть не забыла про ком-дир. Возвращаюсь. — Все было прекрасно. — Да, прекрасно. Я верчу головой во все стороны. Бутылочно-зеленый свитер… Шерстяной… Бутылочно-зеленый… У выхода припозднившиеся зрители в последний раз щелкают фотоаппаратами. Снимки наверняка получатся нечеткими, ведь я так верчусь… Нигде не видно бутылочно-зеленого свитера. Мама? Сестры? Они уже уехали на день рождения. — Ты узнала его? В голосе Анжелы паника. Лицо такое же, как в тот давний день неудачной первоапрельской шутки. Он не дождался меня. — Ресторан далеко? — спрашиваю я, как только тетя включает зажигание. Мне нельзя терять ни минуты. Я так запыхалась… — Четверть часа езды. — Могла бы мне раньше сказать… — Я боялась, ты запаникуешь… — Четверть часа? Мне кажется, это не меньше полутора часов. — На самом выезде из города. Анжела думает, что пора бы мне успокоиться. — Зачем он приходил? — Понятия не имею. — А ты его сразу узнала? — Да. Ты могла бы мне сказать… «Он» ушел… Зачем «Он» вообще приходил? Почему «Он» не дождался меня? Анжела не знает, куда деваться. Поглаживает мою нервно вздрагивающую коленку. — Пристегнись, — тихонько говорит она. И правда, я не пристегнута. А «мерседес» у нас законопослушный. Надо пристегнуться, и быстро. Он не перестанет звонить, пока я не буду накрепко прикручена к сиденью. — Ох, эти машины! Я проклинаю новые транспортные средства, которые давят на психику хуже полицейских. И так нервничаю, что мне никак не удается пристегнуть окаянный ремень и угомонить машину. Все, заткнулась наконец. Анжела газует. Я смотрю на дорогу — она будто разматывается из-под колес. Мне хочется поскорее оказаться в ресторане. Коленка все вздрагивает, я не могу с ней совладать — она живет своей жизнью. — Вон! Вон «Он»! — вдруг кричу я, когда машина наконец трогается с места, и показываю пальцем на мужчину в бутылочно-зеленом свитере. «Он» идет по площади, а наша машина сворачивает в переулок. — Черт! «Он» уходит! — Развернись, — велела я Анжеле. Анжела не сказала ни слова. Молча развернулась. — Ох! Красный свет, будь он неладен! Я вышла из себя. Требовала, чтобы Анжела ехала быстрее! «Он» уйдет, уйдет! Я хотела удостовериться. Я плохо его разглядела. Мы вернулись на площадь. «Притормози!» Анжела притормозила. Мы ездили по кругу. Обшаривали площадь взглядом. Меня трясло. Бутылочно-зеленого свитера нигде не видно… Не видно светлых волос цвета пшеницы… Анжела вконец расстроилась. Загорелся зеленый свет, она медлила. Сзади гудели, поторапливая. Машина увозила меня оттуда, где я больше всего хотела остаться. — Едем в ресторан? — решилась Анжела. — Черт… Э… да. Я вылетаю, хлопнув дверцей «мерседеса», как только он заезжает на стоянку ресторана. «С днем рождения, бабуля» — большими буквами висит на двери «Славного уголка» (приемы, свадьбы, семинары). — А собаку свою ты оставишь в багажнике? Анжела не знает, как ко мне подступиться. От меня только что током не бьет. Вся моя родня уже в сборе. Двадцать два бабушкиных внука и двенадцать правнуков — шуму-то от них, шуму! — Какой бедлам! Анжела молчит, не хочет связываться. Я окидываю взглядом квадратный зал. Мама и сестры о чем-то разговаривают в углу. Столы расставлены буквой П. — Другого ресторана для бабушки не нашлось? На меня кидается какая-то дама — слишком темная помада на губах, слишком пышная прическа. От нее разит сладкими духами. — Я вас обжа-а-а-а-аю! Она сует мне под нос «Бушерон», «Фред»[17] и длинные ногти цвета бордо. А «Он» был в бутылочно-зеленом свитере. Свитер… Бутылочно-зеленый… Шерстяной свитер… «Он» пришел на мою встречу. — Вы изум-м-м-ми-и-и-и-и-и-тельны! Дама, навесившая на себя половину Вандомской площади, оказывается, наша гостья. Весь шик только в цене ее сбруи — это я понимаю сразу. Она хохочет мне прямо в лицо, аж миндалины видны. — Ах-ха-ха-ха-хах! Не называйте меня мадам! Зовите меня просто Денизой. Дама явно успела принять; мы уже подруги. Ее перстень, часы и ногти вместе с ее запахом оказались у меня на плече. Она тащит меня куда-то «в сторонку». Лучше бы отпустила добром. Я, кажется, ей сейчас врежу. Наверно, это написано у меня на лбу; дама убирает свой арсенал с моего плеча. Анжела следует за нами на почтительном расстоянии. — Я прекрасно знаю вашу бабушку… Моя мама с ней работала… Дама объясняет мне, что всего в жизни добилась упорным трудом. Моя весьма сдержанная реакция ее не смущает, и она продолжает свои излияния: — Моя мама скончалась… О-ля-ля, повезло же вашей бабушке! Она только что говорила мне, как гордится вами. Для меня большая честь принять такую гостью! — почти поет она. — Где моя бабушка? — грубо перебиваю я ее. Она куда-то тычет длинным накрашенным ногтем. — Ваша бабушка сидит вон там. Вас проводить? Бабушка сидит во главе буквы П, у камина, отделанного пластмассовым мрамором. Дама боится, что я не доберусь до бабушки. Она провожает меня, обволакивая своим запахом. Не хватало на весь день пропитаться ее духами. «Надеюсь, они не такие стойкие, как кухонное амбре?» — чуть не ляпаю я. — С днем рождения, бабуля! Сюрприз удался. Бабушка не верит своим глазам. Из своих восьмидесяти лет она сразу скинула не меньше десяти. Мне радостно видеть ее улыбку. А где же мама? Где мои сестры? Я здороваюсь с кузенами: — А? Ты приехала? — Как видишь. С кузинами: — Я думала, ты в отъезде! — Да нет… С их детьми: — Здравствуй. — Здравствуйте. С дядями и тетями: — Ты не на работе? — Твой крестный приедет попозже с Тони, — шепчет крестная, обнимая меня. — У тебя потрясающее платье! Наверное, эксклюзив! Одну из маминых сестер впечатлил мой гардероб. Наконец подходит и мама. — «Он» был там! — выпаливаю я, не дав ей и рта открыть. Сестры чуть не боднули меня — слишком быстро ко мне наклонились. Вправду ли я сказала то, что сказала? Молчание. Нам тревожно. Наш батальон смыкает ряды. Мы стоим, прильнув друг к другу, и дрожим с головы до пят. А маме совсем худо. Она ничего больше не говорит. Даже не шевелится. Теперь стала похожа на гипсовую статую в парке. Сестры могут с ней посоревноваться в имитации садово-парковой скульптуры. У них получается не хуже. Дрожь отпустила, и мы разжимаем объятие. — Ты его видела? — допытывается Коринна. Она все еще сомневается, что не ослышалась. — Да. — Ты уверена? — настаивает мама. — Как ты можешь быть уверена? Ты же никогда не видела его раньше. Голос у Жоржетты так и не окреп. Она бормочет еще тише: — Как ты его узнала? Подошедшая к нам Анжела подтверждает: — Точно говорю, это был он. Ей нелегко далось это признание, но солгать она не смогла. Ее слова падают, точно нож гильотины. — Ты говорила с ним? Мамин голос дрожит. — Нет. «Он» меня не дождался. Нахлынувшая волна облегчения возвращает статуям жизнь. Мои сестры снова начали дышать — как раз вовремя, а то бы удар хватил. Мама поворачивает голову, стараясь делать это незаметно. Не слушает ли нас кто-нибудь? — Да «Он» все равно бы не остался, — говорит она, задним числом преуменьшая значимость события. — Почему? Я чувствую, что сейчас ей нагрублю. Мне не нравится ее беспечное отношение. Как будто это совсем не важно. Тревога. «Он» вернулся. Спустя тридцать два года мы снова во власти прежних страхов. Запах не совсем белого хлеба долетает до маминых ноздрей. Неужели конца этому не будет?.. Противоречивые чувства обуревают каждую из нас. — «Он» пришел полюбоваться на тебя. Это его право. Ничего страшного. «Он» тебя не побеспокоит… Я уверена. — Думаешь, я боюсь, что «Он» меня побеспокоит? — фыркаю я, вдруг разозлившись на маму. — Мы поговорим об этом позже, — отдает мама приказ рассредоточиться, замечая, что к нам приближается остальная родня. На мой номер в гостинице смотреть противно. Это же надо уметь за три дня устроить такой кавардак. — Ты как кошка. Всюду, где побывала, метишь свою территорию, — сказала мне однажды мама. Лучше было бы сказать: «Ты как твой пес». Я никогда не навязываю маме моего пса — она любит, чтобы в ее квартире были чистота и порядок Когда со мной Тото, я ночую в гостинице. Неужели для нас с Тото нет другого способа пометить территорию? Мы переворачиваем все вверх дном в рекордные сроки. Тото играл с рулонами туалетной бумаги. На темно-синем ковре валяются белые комочки. Я ела шоколадки из мини-бара. Обертки так и остались на стойке. Я выпила две бутылки минералки. Вон они, пустые, на тумбочке у кровати. Я выкурила вчера два десятка сигарет. Стряхивала пепел во все, что попадалось под руку, гасила окурки где попало. Во всех стаканах бычки. Пепельница полна до краев. Мое белье разбросано по всему номеру. Пожалуй, можно подумать, что ночка у меня была бурная. А у меня и была ужасная ночь! Всю ночь я ворочалась с боку на бок. Всю ночь то зажигала, то гасила лампочку над кроватью. Всю ночь пыталась уснуть, но так и не могла. Всю ночь ходила чистить зубы после каждой выкуренной сигареты и клялась себе, что это последняя. В эту ночь я задала себе все вопросы, которые раньше не приходили мне в голову. В эту ночь я впервые подумала, что «Он» — не только фотография. В эту ночь я осознала, что ношу его фамилию не просто так: «Он» — мой отец. Итак, у меня есть отец. Я сделала это открытие в тридцать четыре года — поздновато, но тем оно важнее. Как же теперь быть? Тридцать четыре года я всем отвечаю: «У меня нет отца». Отвечаю сочувственным лицам тридцать четыре года: «У меня нет отца, но мне плевать — нет, и все тут». Делу конец и говорить не о чем. — Ты говоришь только о маме, а отец? — У меня его нет. — А твоя фамилия? — Это его фамилия, но я его не знаю. Как же меня всегда раздражал этот интерес посторонних: кто? что? Им-то какая печаль? — У тебя нет желания с ним увидеться? — Нет. — Ты знаешь, где «Он»? — Нет. — «Он» никогда не приходил тебя повидать? — Нет. — Чем «Он» занимается? — Не знаю. Я даже представить себе не могла, что «Он» может чем-то заниматься… — Где «Он» живет? — Не знаю. Я даже представить себе не могла, что «Он» может где-то жить… — Его так и зовут — «Он»? — Нет, Антуан. — «Он» жив? — Не знаю. Я даже представить себе не могла, что «Он» живет на свете… «Он» был моей серой тучей. Бесформенной тенью в дальнем уголке моего сознания, которую я отгоняла, мотнув головой. «Он» был абстракцией. Бестелесным носителем фамилии, скрытым виновником белокурых волос, тайной причиной Сибиллиной непохожести. — Позвони, там будет видно, — сказала мне по телефону Лоранс. — А как же мама? Вообще-то ее эта история больше не касается. Она растила нас, защищала, но теперь я взрослая. — А сестры? — Сестры твои как хотят. Это только ваше дело — твое и его. Вот как! Я и «Он» — у нас с ним уже есть что-то «наше». Я сижу на кровати в гостиничном номере. Вешаю трубку на рычаг. Не знаю, что и думать. Вернее, «думать» мне нечего. Чтобы «что-то думать», надо знать, о ком и о чем… Ничего я не думаю. Что со мной творится? Сама не знаю, что со мной творится, когда я снова снимаю трубку. Нажимаю на ноль: звонок в город. Набираю номер справочной. Прошу его телефон. — Вас соединить? — Нет, я запишу номер. — Спасибо. Всего доброго. Девушка-оператор отключается. Я так и держу в руке телефонную трубку, уставившись на то, что записала. Под фамилией, принадлежащей живому человеку, под моей фамилией, — десять цифр. Телефонный номер. Я писала машинально. Как нечто само собой разумеющееся, я снова набираю ноль. Гудок городской линии, десять цифр. Длинные гудки. Номер свободен. — Алло? * — Добрый день, могу я поговорить с Антуаном?.. — Это я. — Здравствуйте, меня зовут Сибилла. — Хорошо, что ты позвонила мне. — Это вас я видела вчера на встрече? — Да. — Почему вы меня не дождались? — Решил не создавать проблем. Ты хочешь повидаться? — Почему бы нет… Можно посидеть в кафе… — Лучше будет, наверно, мне приехать в Круа-Русс? — Как хотите… — У тебя ведь собака… Тото, да? — Да, мою собаку зовут Тото. — Ты знаешь какое-нибудь кафе в Круа-Русс? — Да, на бульваре, «Брасери-дез-Эколь»… — Сколько ты еще здесь пробудешь? — Три дня. — В среду? — Да, в среду, хорошо… — В два часа? — В два часа, прекрасно. — Приходи с Тото, я буду рад с ним познакомиться. — Да… — Ну, тогда до среды! — Да, до среды, в два часа. Я вешаю трубку. Я совершенно спокойна. Сижу на кровати в гостиничном номере и смотрю в записную книжку: «„Брасери-дез-Эколь“, среда, 2 часа»… Тото спит в изножье кровати. «Он» будет рад с ним познакомиться… У нас собрание. Коринна и Жоржетта сидят напротив меня в холле гостиницы. Только мои сестры из всей родни остались брюнетками. — Лучше встретиться в твоей гостинице, — сказала Коринна. Она права. Лучше не быть в стенах, пропитанных этой историей. В стенах, которые помнят наши вопросы и наши ответы. Гостиница — место нейтральное. Здешние стены нас не знают. Они ничего от нас не ждут. Здесь мы свободны. — Какой у него голос? — Обыкновенный. — «Он» говорит нормально? — Нормально. — И что «Он» тебе сказал? — «Он» предложил мне выпить с ним кофе. — Ты согласилась? — Да. — Пойдешь? — Да. — Ты не боишься? — Я назначила ему встречу в кафе. — В котором часу? — В два. — А мама? — Я ей ничего не сказала. — Скажешь? — Не знаю. — Надо ей сказать. У меня такое чувство, будто мы ее предаем. — Она этого не вынесет. — Почему? — Не знаю. Помедлив, слово берет Коринна: — Я с ней обедала… Мы говорили о «встрече»… Мама уверена, что тебе померещилось. «Он» ни за что бы не пришел, так она сказала. — Почему? — У нее это просто не укладывается в голове… Она боится, что «Он» снова объявится. Да уж, все были в состоянии боевой готовности, когда этот человек возрождался из пепла. — Вы как хотите, а я пойду в среду в два часа. — Мне что-то не очень хочется идти… — А я приду, но так, чтобы «Он» меня не увидел. — Сядь за соседний столик. Все равно «Он» не знает тебя в лицо. Сможешь слушать наш разговор, а захочешь — подсядешь. — Можно… — Только ты уж садись так, чтобы я тебя не видела! А то я расхохочусь! Мы с Жоржеттой смеемся, представив себе сцену. Это у нас осталось от детства. Когда что-то случается, мы смеемся. Когда нам не по себе — заливаемся как дурочки. — Нет, прикинь! Ты говоришь ему: «Добрый день, Антуан» — и всю дорогу покатываешься со смеху! — Нет уж. Если ты придешь, садись лицом к нему, а ко мне спиной. — Ладно, сама решу. Я еще не знаю, приду ли. — Ты иди одна, а мы, может быть, позже подойдем. — Да, я тоже думаю, что так будет лучше. Представь: «Он» придет, а мы там все трое, да у него инфаркт будет. «Он» окочурится по нашей вине. — А мама? — Надо ей сказать. — Я ей после позвоню. Собрание продолжается в атмосфере всеобщего веселья. Мы воображаем все на свете и еще черт-те что. Например, что «Он» опрокинет на нас стол. Что «Он» псих… — Если «Он» скажет хоть одно плохое слово о маме, я ему врежу. — А я вырву ему язык. — А я сделаю из него котлету и скормлю моему псу. — Ха-ха-ха! — А если «Он» полный идиот? Представляете, как нам будет противно? — Зато будем знать, чего мы избежали! — Скажем ему «Спасибо, что оставили все это при себе!» — Ха-ха-ха! — А если «Он» нас обложит последними словами? — Я очень удивлюсь, если у него их запас больше, чем у меня! — Ха-ха-ха! — Как вы думаете, «Он» женился снова? — Не знаю. — А детьми «Он» обзавелся, как ты думаешь? — Может, «Он» наделал детей по всему Лиону! — Ты будешь говорить ему «вы»? — Да… не знаю… А что, ты ему прямо так и скажешь: «Здравствуй, папа, передай мне, пожалуйста, горчицу»? — Ха-ха-ха! Мы строим самые бредовые предположения и отводим душу в безудержном хохоте. — «Он» знал, что у тебя есть собака? — «Он» не боится собак, уже неплохо. — Может, «Он» вырос на ферме. — Точно! Волк в овчарне! — Три поросенка и серый волк! — Три большие свинки! — Ха-ха-ха! — Вырос на ферме? — Да. — Мужлан! — Ха-ха-ха! Коринна разошлась. Она хохочет громче нас с Жоржеттой. — Мужлан! Деревенщ-щ-щ-щина! — Да, «Он» даже знает, как зовут мою собаку. — Значит, «Он» читал твою книгу! — Да… Наверно… — Я представить себе не могу, чтобы «Он» заходил в книжный магазин… — Я тоже. Чтобы «Он» покупал книги… — И я тоже. — Я вообще не могу представить, что «Он» ходит по магазинам. — И я тоже. — Я всегда думала: не может быть, чтобы «Он» зашел в овощную лавку и купил килограмм помидоров! — Ия. — Что же «Он» тогда ест? «Он» носит бутылочно-зеленый свитер, «Он» имеет телефон, «Он» читает, «Он» ест. — Я знаю, сегодня у тебя день «X». Желаю удачи, — сказала мне по телефону Лоранс. Мама пыталась дозвониться мне каждые пять минут. Я не брала трубку. Боялась передумать. Мне необходимо выйти. Пойду что-нибудь куплю. Что? Да какая разница. Мне хочется хотеть что-нибудь купить. Я просто не могу сидеть в четырех стенах гостиничного номера и ждать назначенного часа. Я уже отгрызла себе один ноготь. Еще, чего доброго, руку откушу. — Добрый день, мадемуазель! — приветствует меня девушка на ресепшене. — Дбрдень, — отвечаю я мертвым голосом. — У-у-у, что-то вы сегодня не в духе! Или, не дай Бог, заболели? — Нет-нет-нет-нет-нет. Со мной все ясно, и одного «нет» хватило бы… Нет-нет-нет-нет-нет… Да, уж если девушка заметила, что я не в духе… Надо быть спокойной. Невозмутимой. Сделать нейтральное лицо. Это здорово получается у Стефана, когда он идет по улице. Стефан владеет своим лицом, и голосом, и глазами — я это замечала, когда шла с ним рядом. И пробовала ему подражать. Не получалось. У Стефана, когда он идет по улице, совсем другое лицо, не то, которое видят близкие ему люди. Ватное какое-то лицо. Если с ним заговорят, голос у него ровный-ровный, никакой, а уж глаза! И не глаза вовсе — просто органы зрения. Среди толпы Стефан ходит так будто он один. — Это моя броня, защита от посторонних. Иначе ты слишком уязвим. — И ты никогда ни за что не зацепляешься взглядом? Не слепой же ты! — Я держу дистанцию. — Зачем? — Да чтобы не ткнугься носом в дерьмо! Так есть время на размышление. Что ж, хотя бы понятно… — В твоих глазах ничего нельзя прочесть! — Это я нарочно. Пусть другой откроет карты первым. Как в покере. — А я не умею играть, в карты… Только в батай. — Ну вот… — Что — вот? Он не ответил мне. Его «ну вот» было словно решением вопроса, ключом ко всем моим терзаниям. «Ну вот…» Но мне-то от этого не легче. Рядом со Стефаном я была похожа на курицу. Почему они, курицы, на ходу постоянно вертят головой? — Все так ходят! Стефан сказал мне, что надо лучше смотреть, а я-то думала, что вижу лучше, чем он. — Ты идешь по улице, как по ярмарке! Вообще-то Стефан только притворялся, будто ничего не видит, а сам все видел. Притворялся, будто ничего не слышит, а сам все слышал. Казалось, будто он ничего не думает, а он думал, все время думал. Он делал вид, будто его здесь нет, а сам был, еще как был здесь, за своей броней. Могло показаться, что он и не понимает ничего, а он все-все понимал! Полная противоположность мне. — Хорошо, что я не играю в покер, меня бы в две секунды без штанов оставили! — Хоть играть бы научилась… «В любой ситуации надо знать, как себя вести. Владей игрой. Умей выложить нужную карту в нужный момент. И главное — вникни в игру партнера, твоего противника», — учил меня Стефан. В тридцать четыре года до меня дошло: я веду себя черт-те как. Смеюсь, когда не до смеха. Не умею ходить по прямой. Слушаю, но ничего не слышу. — Ты не владеешь ситуацией… Да. Не владею… И собой я не владею, и игрой не владею, ничему-то я не хозяйка, кроме моего пса… Я вышла без Тото. Понадеялась совладать с партнерами, с противниками, с собственными чувствами. Вышла королевой. Не прошла я и пяти шагов по улице, как мое внимание привлекла витрина магазина. «А не нужны ли мне вот эти кольца для салфеток? Нет. В самом деле? Нет, нужны. У меня нет колец для салфеток. И никогда не было. Это никуда не годится!» И меня понесло в магазин подарков. — Сколько вам штук? Продавщицы чуют лохов. Эта ходила за мной хвостом и улыбалась. — Мне, пожалуйста… Мне, пожалуйста… — Двенадцать? Как-то вдруг, мгновенно, я поняла, что сама не знаю, чего хочу. Она могла всучить мне что угодно. — Двенадцать? — Да, хорошо, двенадцать. — Если возьмете двадцать четыре, я смогу сделать вам десятипроцентную скидку. Вот как? Десятипроцентная скидка… — Давайте… Лохом от меня прямо-таки разило. Она скрылась в подсобке, прежде чем до меня дошло, что я никогда не устраиваю обедов на двадцать четыре персоны. Больше пятнадцати человек я зову на вечеринку. — Вы можете сделать на них гравировку… — Да? Гравировку ведь, по-моему, делают на серебре? Все-таки немного здравого смысла у меня осталось. — Они посеребренные! — с удовольствием сообщила мне продавщица. — Вот как.. Очень скоро я была разорена, но счастлива. Я ведь купила не что-нибудь, а вещь. Столовое серебро. Продавщица завернула каждое кольцо в шелковую бумагу. Сложила их в фирменный пакет магазина. — Заодно и рекламу нам сделаете, — подмигнула она мне. Название магазина было написано такими буквами, что и слепой бы заметил. Который час? Смотрю на дисплей мобильника. Шесть непринятых звонков. Номера появляются в порядке поступления: Жоржетта, Коринна. Остальные от мамы… И от Анжелы — один. Слушать сообщения не буду. Боюсь передумать. Час пятнадцать. У меня есть еще сорок пять минут. Какой пакет тяжелый… Не надо было покупать столько… Ладно, двенадцать я подарю младшей сестре. А мой неугомонный ум уже носится с новой идеей: куплю-ка я к ним салфетки, а то у меня только бумажные. Ай да я! Ломала голову, что же мне нужно, а оказывается, стоит только начать. — Который час? — спрашиваю я у новой продавщицы, которая готова, кажется, расцеловать меня от радости: еще бы, полмагазина перекочевало в мои пакеты. Я купила все, что мне не нужно. Двенадцать бокалов на ножках. Двенадцать ножей с посеребренными ручками. Двенадцать вилок к ним. А эти салфетки — просто прелесть, не тряпье какое-нибудь. — Час пятьдесят пять. О Боже! Пора! Уже! Я пулей вылетаю из магазина. С разбегу стукаюсь о стеклянную дверь — так спешу. — Осторожно, бокалы! Я хорошо их упаковала, но все-таки! Я так плохо владею собой, что даже продавщица делает мне замечание. Я ушла довольно далеко от места встречи. До кафе идти еще минут пятнадцать! Я опоздаю! Нет! Нет! Ну почему я все делаю не так? Бегу по улице сломя голову. Хоть с собакой, хоть без нее, я все равно не могу ходить как все люди. Верчу головой во все стороны в поисках такси. — Эй! Такси! Такси! И голос мой далек от нейтрального. Возле меня тормозит машина. — Уф… Спасена! — Куда ехать? — спрашивает водитель, опуская стекло. — По бульвару. «Брасери-дез-Эколь». Он даже не отвечает мне. Дает газу перед моим носом! Удаляется, качая головой: подумать только, его посмели побеспокоить из-за пятисот метров… — Не на лоха нарвались! — рявкает он, скрываясь за углом. Да уж, понятно, кто из нас лох. Делать ему, что ли, больше нечего? Вот ведь люди, наглости не занимать… Как же! Была бы я наглой, не тащилась бы пешком с тяжеленными пакетами, да еще на такой скорости! — Козел! — ругаюсь я сквозь зубы. Я ищу. Добрую душу. Свободное такси. Я заплачу! Два счетчика, если нужно! Так и скажу следующему таксисту, чтобы согласился ехать. «Я больше не могу, мсье, моя ноша чересчур тяжела». Никого. Ни одного такси на горизонте. Я прибавляю шагу. Мои покупки весят целую тонну — двадцать четыре кольца для салфеток, двенадцать бокалов, вилки и ножи. Хорошо еще, что я тарелки не купила. Еле живая, я добираюсь до кафе и чувствую, что давление у меня подскочило до небес. Утираю мокрый лоб. Как же мне жарко! Моего жара сейчас хватило бы для запуска космической ракеты. Надо успокоиться. Опять я не подумала, прежде чем действовать. Только теперь я понимаю, до чего не готова к событию. Как же мне быть? Что я скажу ему? А может, вообще туда не ходить? Я смотрю на женщину, которая спокойно идет к себе домой. Мадам! Мне так и хочется ее окликнуть. Мадам! Мне хреново! Вас не затруднит меня проводить? Вы, кажется, чувствуете себя лучше, чем я. Женщина удаляется, даже не взглянув на меня. Надо поставить на минутку неподъемные пакеты. Подышать. Насытить мозг кислородом. Сосредоточиться на событии. «Будь спокойной. Каменной. Не тычься носом в дерьмо. Дай себе время на размышление». Я знаю, почему времени на размышление я себе не дала. Если стану размышлять — вернусь в гостиницу. Только улицу перейти — и я окажусь перед дверью «Брасери-дез-Эколь». Не увижу ли я его отсюда? Нет. Я роюсь в сумочке. Стефан одолжил мне свой диктофон. — Запиши ваш разговор — ты будешь в таком состоянии, что потом ничего не вспомнишь. — Ладно. — Сначала слушай, потом говори. — Ладно. — В крайнем случае выйди в туалет, успокойся. Но записывай все. Да. Да. Он прав. Я все запишу. Дрожащими руками извлекаю диктофон из сумочки. Прячу его в карман плаща. — Еще лучше было бы снять на видео. — Снимать незаметно труднее. Да. Да. Диктофон — то, что надо. Голос. Голос — это очень важно. Мне повезло. Не нашлось ни одной машины, желающей меня задавить. На всех парах я пересекла улицу. Вхожу в кафе, нагруженная, как ослик, и глазами сразу натыкаюсь на блондина. Я не знаю, так ли чувствует себя спелеолог, проваливаясь в каменный мешок, но у меня жуткое ощущение, что пути назад нет. Хочется позвонить Стефану. Блондин сидит лицом к двери. «Он» один, перед ним стакан лимонада. Столик маловат. — Уж умудрись как-нибудь сесть за столик, где можно сидеть друг против друга. Если я приду, не хочу садиться с ним рядом. — Я тоже. Это голоса сестер звучат у меня в голове. Ну вот, с самого начала все не так. Почему «Он» выбрал именно этот малюсенький столик? За ним едва умещаются двое. Я мчусь на него, как торпеда. Начинаю говорить — очень громко. «Только не подавай виду, что ты взволнована. Ничего особенного не происходит. Самая обыкновенная встреча. Ты ведь привыкла встречаться с незнакомыми людьми. Это то же самое. Перед тобой незнакомый человек, вот и все». Голос мне не повинуется. Руки ходят ходуном, живут отдельно от меня, своей жизнью. Я двигаюсь слишком стремительно. С грохотом падает стул. Я рывком ставлю его на место. Это я опрокинула стул? Не знаю, не помню, я уже поднимаю пепельницу, которую смахнула, задев пакетом. Все происходит чересчур быстро, только мой мозг тормозит — или он выпал где-то, от того, как я вошла? Нет, это не то же самое. В жизни я ни на одной встрече не орала. Даже при самом зверском мандраже тело меня всегда слушалось. — Извините! Я извиняюсь так громко, что вздрагивает сидящая рядом дама. Мне наконец удалось остановить себя перед мужчиной, который сегодня улыбается иначе. «Он» розовее лицом, чем в тот день, в магазине. Волосы у него растут точно так же, как у меня. Ну, что делать-то? Выйти в туалет? Я смотрю в его глаза. Удастся ли мне в них что-нибудь прочесть? Ни черта. — Надо пересесть! — ору я ему в лицо. Не дожидаясь ответа, хватаю его стакан. Несу лимонад через весь зал. Высматриваю два сдвинутых вместе столика. Четыре стула. Вот и отлично. Сажусь первой, не дав ему возможности выбрать место. Протиснувшись, «Он» вынужден умоститься спиной к окну. Теперь «Он» не видит улицы. А я сижу лицом к бульвару. Мне видна дверь кафе. Если войдет одна из сестер, я ее сразу замечу и смогу предупредить его. Не хочу, чтобы «Он» оказался застигнутым врасплох. Вы оставили трех девочек. Из них выросли три хорошие женщины. Никаких обид. Никаких мстительных чувств. Вы полюбите их, я уверена. Когда «Он» усаживается, я расставляю пакеты вокруг себя. Пусть теперь попробует напасть — пока будет перебираться через кольца для салфеток, только меня и видели. — Ты ходила по магазинам? — спрашивает «Он». — Да! — отвечаю я, будто с противоположного конца «Стад де Франс», и на минуту скрываюсь под столом. При этом одним глазом я поглядываю на него. Никогда не думала, что будет так трудно достать диктофон из кармана — меня аж в пот бросило. Незаметно нажимаю кнопку. Загорается красная лампочка: запись пошла. Быстро кладу диктофон в один из открытых пакетов. Я как на иголках, но все-таки заставляю себя сидеть. Полметра отделяет меня от блондина. Какие светлые у него волосы. Мои с годами потемнели. Не посещай я парикмахерскую, у меня бы не было этого нордического оттенка. «Он» опять в бутылочно-зеленом свитере. Вот уже несколько минут мы играем в гляделки и молчим. «Он», кажется, ждет, когда заговорю я. «Он» может ждать долго. «Сначала слушай, потом говори», — посоветовал мне Стефан. Я так и делаю. Светловолосый мужчина понял: перед ним сидит двойник Сфинкса. — Ты не взяла с собой Тото? — Нет, он сегодня занят. И не умеет вести себя на улице. «Он» улыбается. — Это боксер? — Да, боксер, и он очень высоко прыгает, когда радуется. Что я такое несу? «Он» ничего не понимает. — Мне надо выйти в сортир, — вдруг выпаливаю я. Упс! Лучше было бы сказать «в туалет». «Он» немного удивлен: надо же, какая я грубая. — Да, иди. «Он» любезно дает мне разрешение. Ой-ой-ой, если я выйду, вдруг «Он» посмотрит вниз? На мои пакеты? «Он» же увидит диктофон! Мои руки ныряют под стол. Я хватаю пакеты. Вскакиваю. — Тебе все это понадобится? «Он» смотрит круглыми глазами, как я уношу свои покупки в туалет. — Сейчас вернусь! Я опять ору: пусть знает — что хочу, то и делаю. Туалет совсем крошечный. Я пересчитала все стены кольцами для салфеток. Мой плащ и сумочка остались на стуле. Черт! Я бы сейчас позвонила Стефану! Сказала бы ему, как все плохо! А мой телефон сиротливо лежит то ли в сумочке, то ли в кармане плаща! Ладно. Несколько минут я просто стою в туалете. Даже пакеты не кладу на пол — слишком тесно. Смотрю на свое отражение в желтоватом зеркале. О-ля-ля! Ну и глаза у меня! Они сейчас выскочат из орбит. Надо подышать. Я глубоко вдыхаю и сильно выдыхаю — раз, другой, третий. Закрываю глаза на каждом вдохе, открываю на выдохе. Через некоторое время чувствую, что пора кончать: все вокруг расплывается. У меня перенасыщение кислородом, так недолго и в обморок хлопнуться в туалете — прямо на свои покупки. Ладно, пойду обратно. Выбраться из микротуалета оказывается не так-то просто. Мои пакеты застряли в узкой двери. Блондин внимательно смотрит на меня. Я как могу стараюсь держать лицо. Дергаю несколько раз и наконец высвобождаю свой скарб. Иду, изо всех сил заставляя себя не припустить бегом, к светловолосому мужчине, который так и сидит над своим лимонадом. Я сажусь, уже более непринужденная. Опять расставляю вокруг себя пакеты — создаю броню, защищаюсь на свой лад. Снова кладу сверху диктофон. Я еще ерзаю, но с меньшей амплитудой. Хорошо, что вышла в туалет, помогло. — Ты очень талантливая, — заявляет «Он» напрямик. — Спасибо. — А тебя не напрягает, что твоя жизнь — достояние публики? — Я по натуре эксгибиционистка. «Он» смеется. Я очень смешная, так «Он», наверное, думает. — Мне очень понравилась фотография, где у тебя длинные волосы, до пола. — Спасибо. Мои ответы лаконичны. — Ты любишь, когда волосы растрепаны? Я не знаю, что «Он» имеет в виду — фотографию или то, что творится сейчас у меня на голове. — Я, по-моему, еще в детстве не любила заплетать косы. — Я очень рад, что у тебя такая прекрасная жизнь. — Да, жизнь у меня прекрасная, да. — Твой дед умер. — Да, дедушки не стало в прошлом году. — А как бабушка? — Хорошо, ей исполнилось восемьдесят лет, в субботу отпраздновали. — Наверное, трудно было всего этого добиться? — Бывает хуже. — Твои интервью иной раз просто уморительны. — Да. — А вот то, что ты могла бы сигануть из окна, — это уже не смешно. — Не сиганула же. — Не слишком трудно бывает вживаться в такие ситуации? — Не знаю, было ли мне вообще когда-нибудь легко. — Я радовался, когда видел тебя в передачах, с виду ты была в порядке… а то ведь в какой-то момент я задумался. — О чем? — Все ли у нее в порядке… ну, с психикой… ты в такое вживаешься… так… В общем, задумался я… Если всмотреться, твой персонаж точно с левой резьбой…[18] — А... Как бы мне хотелось, чтобы он не слишком усложнял, все-таки для первой встречи… — Нет, я же вижу, ты в полном порядке. В форме… Куришь много… — Да. Простые вопросы, простые ответы. — А танцами ты еще занимаешься? — Когда есть время… — Ты объездила весь мир. — Нет. Я много где побывала, но весь мир не объездила. — У тебя все хорошо… В тридцать четыре года, поверь, не у всех так складывается… — Да. — А я? Как ты меня находишь? — То есть? — Внешне. — Ну… Не знаю… Я нахожу вас таким, какой вы есть. Я ведь вас никогда не видела… До меня вдруг доходит, что я ляпнула. Ну да… Я так и знала, что не надо усложнять вопросы! Можно ли было выразиться иначе? Трудно сказать. Я услышала собственные слова, как будто их произнес кто-то другой, честное слово. После этой неуместной фразы мы оба сидим, словно проглотив языки. Действительно. Разве я ожидала чего-то другого? Ожидала. В том-то и дело. Я думала, что «Он» больше похож на меня. Если не считать цвета глаз, линии роста волос, формы носа, рта, подбородка и ушей, у меня не так уж много общего с этим человеком… — Как поживают твои сестры? — Хорошо. Я сказала им о нашей встрече. Может быть, они тоже придут. Но я в этом не уверена. — Было бы хорошо. А тетя Иоланда еще жива. — Тетя Иоланда? — Моя сестра. Ах да, я что-то такое слышала… Стало быть, сестра этого человека приходится мне родной тетей. — Она бы тоже с удовольствием пришла… — Ох, нет! Целая семья в один присест, не уверена, что сумею столько переварить! Я снова ору и ничего не могу с собой поделать. Вдруг мелькает мысль: а ведь в меню могут быть еще сестры и братья. — Вы женились снова? — Нет. — И у вас… у вас не… — У меня нет других детей. Только вы. «Он» сказал, что у него есть только мы. Мы беседуем уже с полчаса; я поднимаю глаза и вижу бульвар, который просматривается за спиной светловолосого мужчины. По бульвару идет дружок моей старшей сестры. Я едва удерживаюсь, чтобы не протереть глаза. Если язык у меня мелет помимо моей воли, почему бы глазам не видеть то, что им хочется? Но это, кажется, все-таки он. Да, по ту сторону витрины кафе идет дружок моей старшей сестры. Даже не идет, а крадется, как секретный агент. И с быстротой молнии проскальзывает в «Брасери-дез-Эколь». Не здороваясь со мной, садится за столик в другом конце зала. Прячется за газетой, которую на ходу выхватил из деревянной стойки, перед тем как сесть. Так, значит, моя старшая сестра придет… Где же она, чего ждет? А Жоржетта? Дружок моей старшей сестры, ясное дело, явился изображать из себя телохранителя, мало ли что… Я ведь и сама просила Стефана… «Может, ты придешь, посидишь в уголке… На всякий случай…» «Если хочешь, но, знаешь, в среду, днем, там будет полно народу. И потом, боюсь, тебе это только помешает…» — Мне очень понравилась передача… в квартире… Я снова смотрю на него. А? Вы здесь? Надо же, почти забыла, что «Он» собственной персоной сидит со мной в кафе. — Ты так здорово отвечала журналистке. «Он» имеет в виду телепередачу «Откровения». Я в ней целый час говорила о себе. — Да. Не стоит утруждать себя подробностями, раз «Он» ее видел. «Он» знает все. Я не скажу ему ничего нового. Того, чего «Он» не знает, я не говорила в передачах. О том, чего «Он» не знает, «Он» меня никогда не спросит. Застенчивый. — У вас есть друзья? — Да, соседи по дому. Я играю с ними в шары. Не очень-то и люблю это дело, но за игрой можно поболтать немного. — А ваша сестра близко живет? — Нет, в Дроме.[19] — А… По бульвару, с другой стороны, идет дружок Жоржетты! И тоже входит в «Брасери-дез-Эколь» с видом агента ФБР! Ничего себе! Это уже точно не глюки! Он напряжен. Событие-то серьезное, он тоже понимает, чем это чревато. Садится у барной стойки. Однако дружки моих сестер друг дружку не увидели. Дружки обложили кафе. Это начинает походить на западню. Светловолосый мужчина взят в клещи. Скоро над нами пойдет на снижение вертолет. С борта в мегафон отдадут приказ выходить с поднятыми руками. И без фокусов. Попробуйте только ухом повести, и боевой отряд вас обезвредит быстрее, чем я это успею описать… Значит, придет и Жоржетта. — Я думаю, девочки скоро придут. «Он» не спрашивает, почему я вдруг так решила. — Я был бы очень рад… Я был бы счастлив с ними познакомиться. «Он» вот-вот познакомится со своими дочерьми. — А кем вы работаете? — Никем. Я на пенсии. «Он» не старый. «Он» на пенсии. — Ну, то есть не совсем на пенсии… Я… я был художником в молодости… Артистом, как ты… А потом… в общем, не вышло из меня артиста, жизнь не позволила. — Или вы не очень хотели? Нет, пора кончать с бестактными вопросами, что-то они сами срываются с языка, прежде чем я успею их обдумать. — Забавно, когда я была маленькой, я очень любила рисовать. Запусти я тортом в лицо светловолосому мужчине, ему не было бы так больно. «Он» молчит. Ничего забавного. Этот человек просто сердце мне разрывает. Да, это «Он» нагнал на меня печаль. «Он»… Сколько же ему было лет? Наконец-то я это узнаю. Лет двадцать… наверно… А «Она»? Ей было девятнадцать, «Она» приехала издалека… «Она» выкарабкалась. «Она» вытащила всех нас. Видно, была сильнее. Хрупкая, беззащитная женщина оказалась сильнее — вот и все. Не всегда тот, кому больше дано… Была у меня такая тема на выпускном экзамене по философии… Я получила плохую отметку. Пересдать бы экзамен теперь. Я написала бы лучше. Я начинаю понимать. «Он» сидит и все так же улыбается, а у меня такое чувство, будто передо мной — обреченный человек. Чем-то «Он» растрогал меня. Я вижу, что, когда «Он» берет свой стакан с лимонадом, его рука слегка дрожит. Его броня не очень-то крепка, понимаю я. Интересно, а в покер он умеет играть? Я замечаю среди прохожих Коринну. О Боже мой! Мне отсюда видно, что лицо моей старшей сестры пылает кровавым румянцем. Ее волосы, обычно тщательно причесанные, стоят дыбом. Глаза лихорадочно блестят, движения судорожны. Можно подумать, у нее начальная стадия полиомиелита. Хреново же моей старшей сестре. Должна ли я предупредить блондина? Коринна, в свой черед, толкает стеклянную дверь. Она не здоровается со своим дружком. Он в засаде. Мимоходом косится на дружка Жоржетты. С ним тоже не здоровается. Он в засаде. Коринна поворачивает голову в сторону нашего стола. Я улыбаюсь ей. «Все в порядке. „Он“ нормальный мужик» — это я посылаю старшей сестре мысленный сигнал. Боюсь, как бы она не вспылила, не обозвала его мужланом, не вздумала полезть в драку или плюнуть ему в лицо. На собрании было решено мы придем не для того, чтобы сводить счеты. И не для того, чтобы разом получить ответы на все наболевшие вопросы — их слишком много. Мы не станем вываливать скопом тридцатидвухлетние обиды на столик кафе. Мы придем познакомиться с ним — «вот и все». Улыбаясь улыбкой стюардессы, я пытаюсь напомнить ей об этом. Как, спрашивается, ее умиротворить? Коринна приближается так же стремительно, как только что я. Она все делает в ускоренном темпе, и это бросается мне в глаза — теперь, когда я успокоилась. Вот она уже стоит перед блондином. «Он» дрожит, это тоже стало заметнее. — Кто это? «Он» ее не узнает. «Он» не знает, которая из его дочерей стоит перед ним. «Он» бросает отчаянный взгляд на меня. «Он» хочет, чтобы я его просветила. «Он» никогда ее не видел. Лицо Коринны ведь не набило оскомину в приемных врачей и парикмахерских, его не встретишь в глянцевых журналах. И у экранных персонажей никогда не было ее черт. — Это Коринна. «Он» неловко встает. Кориннин полиомиелит обостряется. Она расплющивает лицо блондина, слишком бесцеремонно целуя его. Какой же чудной жест… Эти два приветственных поцелуя в щеки — сколько в них ярости… Ее связь с этим человеком была иной. От этого жеста у меня возникает ощущение встречи двоих после долгой разлуки. — Я старшая. Коринна тем не менее информирует его о том, кто она есть, какое место занимает в семейной иерархии. Ко мне она головы не поворачивает. В горле у нее уже запущена словесная мельница: — Я преподаватель, мне тридцать шесть лет, у меня двое детей, я живу в Лионе… Она что, на собеседовании у начальника отдела кадров? — Здравствуй! — говорю я ей: пусть глотнет воздуху, не то захлебнется этим потоком слов. Коринна хохочет мне в лицо. На меня обрушивается та же кара, что и на него. Она с такой же яростью тычется в мои щеки. Я потираю правую скулу, останется синяк, точно. Когда Коринна снимает пальто, я вижу, что дела совсем плохи. Это разве Коринна, всегда такая ухоженная? Взмокла, как футболист на поле. «Он» познакомится не с Мисс Фуфырой. «Он» познакомится с Мисс Неряхой. «Надень пальто», — хочется мне шепнуть ей на ухо. — Хорошо, что пришла… «Он» и не заметил, что его старшая дочь — неряха. — Да. Когда Сибилла сказала мне, я сразу решила, что приду. «А душ принять не подумала?» — хочется мне спросить. — Это хорошо. — Вы живете в Лионе? — Да. — Один? — Да. — Вы больше не женились? — Нет… То есть, когда вышел такой облом… после… Мне больше этого не хотелось… «А мы? Нас повидать вам тоже не хотелось?» Я не задаю вопроса, мы не для этого пришли. — Вы… У вас есть друзья? — Да. Соседи по дому… Я уже рассказывал Сибилле, мы играем в шары… — А… Ну… Вы занимаетесь спортом? — Да… рыбачу… То есть… Это не совсем спорт, но я люблю рыбалку… Еще на велосипеде езжу… Правда, редко… Обычно когда гощу в Дроме у тети Иоланды. — Она живет в Дроме? Так, откуда Коринна знает тетю Иоланду? Бывшие Ушки-на-макушке утаили информацию или забыли поделиться? Беседа продолжается. Коринна задает те же вопросы, что и я, разве что в другом порядке. Мы не спросим: «Где вас, черт возьми, носило тридцать два года?» Не спросим: «Как вы ухитрились держать в страхе целую семью, ни разу носа не показав?» Не скажем ему, что даже его имя у нас никогда не произносили, такой ужас он вызывал. Облом обломом, а вам не хотелось повидать трех девочек, трех маленьких дочек? Мы и не заметили, как подоспела младшая. Жоржетта здоровается с ним совсем иначе. Руку ему протягивает. А молодец блондин, с каждым из трех характеров считается. Я его в щеки не расцеловала и руки не подала. Я ему проорала, что, мол, место не годится, и «Он» пошел за мной. Коринна его дважды боднула, «Он» и бровью не повел. Жоржетта здоровается с ним, будто с торговым представителем. «Он» пожимает ей руку. Жоржетта тащит стул, усаживается рядом с Коринной. Мы сидим не по порядку, но все трое напротив светловолосого мужчины. Вот теперь «Он» по-настоящему потрясен. Его глаза бегают туда-сюда: «Он» смотрит на нас. Его руки дрожат сильнее прежнего. Мы этого не хотели, но так вышло само собой. Мы и вправду выглядим как три поросенка перед большим злым волком. Жоржетта тоже говорит ему «вы». Она задает по новой те же вопросы, что и Коринна, те же, что и я. А мужчина нас рассматривает. «Да, вот так-то… Это мы». Над нами словно реет невидимый транспарант. Мы — три маленькие девочки. Три дочки Анны. Беседа продолжается. Никаких обид — ни по одну сторону стола, ни по другую. Мы заказываем ему еще лимонад. Я себе — еще кофе. Воду с мятным сиропом, воду с клубничным сиропом. Пришел черед Жоржетты рассказывать о себе. — Я учительница в школе. Работаю в Во-ан-Велен.[20] — Ух ты… Это не опасно? — Да нет, ничего… Детей у меня нет. «Он» не реагирует. Почему «Он» не запрыгал от радости, когда Коринна сообщила ему, что «Он» давно дедушка? Я слушаю их. Слушаю, как они обмениваются информацией. Я больше не открываю карт, жду, пусть сыграет мой визави. — Я горжусь, — говорит он. «Он» гордится той, что «живет с размахом». Этот человек — полная противоположность тому, чего мы опасались. Это тишайший человек Смиренник «Он» гордится той, за которой наблюдает издалека вот уже десять лет. — А в Париж вы ездите иногда? — Да! Я обожаю Париж, а вы? — Я там был только один раз, лет двадцать назад, кажется. — Съездите непременно, изумительный город! Жоржетта все-таки туповата, заключаю я, услышав этот совершенно неуместный совет. — Сибилла замечательно пишет и говорит. Я не все журналы смог купить. Всего прочесть не удалось. «Он» извиняется, что потратил недостаточно денег. — Вот как? Почему же? Да, Коринна, кажется, еще тупее. «Он» меняет тему: — Да уж, умеет она баламутить народ, Сибилла! «Он» констатировал сей факт, когда мы уже с полчаса сидим вместе. — Сибилла у нас всегда была заводилой. В голосе Коринны бесконечная нежность — не ко мне, а к той маленькой девочке, которой я была. — Сибилла — наш неудавшийся мальчик, — вставляет «Он». Коринна смотрит на меня повлажневшими глазами. «Вот видишь, „Он“ тебя помнит». Что «Он» такое говорит? Почему «Он» это сказал? Откуда «Он» знает? В какой газете это написано? Да нет. Нигде это не написано. Этого «Он» не мог прочесть. Это «Он» знает. Это было в жизни светловолосого мужчины. «Он» жил со мной до моих двух лет и месяца, какой-никакой срок, чтобы узнать человека! Неудавшийся мальчик Того и гляди, «Он» назовет меня «номером вторым». О Ди Баджо «Он» не говорит ничего плохого. «Он» знает всех. — Как поживает Анжела? «Он» знал Анжелу. — А вы? Вы купили дом? — Я купила квартиру. — Вот и хорошо… Ты не на мели? За старшую «Он» спокоен: эта дочь прочно стоит на ногах. «Он» поворачивает голову к Жоржетте. — А я снимаю квартиру в Круа-Русс. — Концы с концами сводишь? Теперь он тревожится за младшенькую. — Да, да… — Согласись, на государственной службе лучше всего. У тебя есть… уверенность в завтрашнем дне… — Да, социальные гарантии. — Зато Сибилла — та живет с размахом… Это надо кончать, как «Он» не понимает? Я чувствую, что Коринна с минуты на минуту разрыдается. У этого человека нет денег. «Он», сам того не зная, поделился с нами своими финансовыми трудностями. Этот человек страдает от одиночества, все в нем выдает его боль. Этому человеку не повезло — «Он» не состоялся, такого не скроешь. Этого человека жизнь подмяла, без очков видно. Этому человеку оказался не по силам лежавший перед ним путь. «Он» так и остался на обочине. Весь его вид и повадки прямо-таки кричат об этом. «Он» в двух словах рассказывает нам, что встретил свою будущую жену в пятнадцать лет. «Она» была чуть помладше — четырнадцать; «Он» ждал ее четыре года. Еще через год они поженились. У них родилась дочка, и счастью их не было границ. Я видела их втроем на фотографиях. С рождением второй все усложнилось. Денежные проблемы тоже сыграли свою роль. Они развелись, когда она была беременна третьей. Почему вы никогда не приходили? Это я веду параллельный допрос. «Он» приходил. Я сама отвечаю на свои безмолвные вопросы. Вот они, его карты, открываются мне одна за другой. Это он, тот самый человек, что стучался в нашу дверь. Злой волк который ест маленьких детишек — это он. От него, и муху не способного обидеть, нас «защищали» все эти годы. Его застращал мой крестный и отбил-таки охоту соваться к нам. А если бы никто его не пугал — явился бы «Он»? Грозила ли нам опасность в нашей квартирке? Вправду ли у него заостренные уши? Я смотрю на светловолосого мужчину. «Он» улыбается. «Он» отвечает на вопросы своих дочерей. Его кроткий взгляд смущает меня. — У вас не было больше детей? Пришел черед Жоржетты осведомиться о возможных братьях и сестрах. — Нет. После долгой, очень долгой паузы он снова смотрит на трех своих девочек — на нас. Не наши ли вытаращенные глаза заставляют его продолжить? — Этот разрыв мне нелегко дался. Развод… в то время… Сейчас-то разводятся сплошь и рядом… А тогда, если женились, то думали, это на всю жизнь… Нет… Больше я не хотел… Кто-то из нас троих должен откликнуться, но мы молчим. Это признание уводит на скользкую дорожку. Снова пауза, идут секунды… — Я был… как бы это сказать… Я вырос в деревне… Я почти слышу, как Коринна подтверждает про себя свою догадку: она же говорила, что «Он» — мужлан! — В пятнадцать лет я приехал в Лион… И… я снял комнату… над квартирой ваших дедушки с бабушкой… «Он» опускает голову. Это похоже на проклятие. «Он» будто кается нам в своей самой большой ошибке. Стало быть, самой большой ошибкой была комната, снятая в доме, где жили наши дедушка с бабушкой и где «Он» встретил ее. А «Она» — это Анна, наша мама. — Это был совсем другой уклад… Итальянцы тогда… как бы это сказать… «Он» словно по тонкому льду идет. — Они… жили кланом… А я… там, где я вырос… мы… как бы это сказать… меньше зависели друг от друга… Вот и… ничего не вышло… Я окидываю взглядом нашу группу за столом. Вдруг ловлю себя на мысли: а что было бы, войди сейчас Анна? Вовсе не в нашей троице проблема этого человека, думается мне. Войди сейчас Анна — это было бы землетрясение. Хаос. Коль скоро это «Он», его проблема — «Она». А мы сидим перед этим мужчиной — мы, превратно истолковавшие ситуацию. Мы не упоминаем маму. «Он» тоже. «Он» говорил о дедушке, о бабушке, о маминых братьях и сестрах, даже о моем крестном, которого «Он» до сих пор боится как огня. Но не о ней. Ни разу. Ни словечка. Не для того, чтобы поиграть с нами, «Он» стучался в дверь! И не из-за крестного «Он» перестал приходить! Я встаю так резко, будто краб вцепился клешней мне в зад. Эта последняя выложенная карта все во мне перевернула. — Мне пора! — И мне. — И мне. «Он» расстроен. Ну вот, ломает пальцы… «Может, посидите еще? Недолго? Два часа — это так мало», — почти слышу я его мольбу. «Он» ничего не говорит. Что помешало ему высказать эту просьбу, так ясно читавшуюся в его вдруг ставшем потерянным взгляде? «Он» не посмел. Светловолосый мужчина с фотографии надел свое кожаное пальто. От него повеяло холодом. Мы вчетвером вышли на бульвар. — Вы хоть весточки мне посылайте… Я буду рад… Мы ничего не говорим. Нам всем неловко. — От меня весточки не ждите. Я постоянно в разъездах. Пока найду открытку, ручку, марку и адрес, глядь — улетела… Я нарушила молчание, надо сказать, грубо. Коринна готова ударить меня, так возмутил ее мой ответ. — Я, конечно, напишу вам, но только… но только… только у меня нет вашего адреса. Услышав это, «Он» сразу посмотрел на меня. Я самая защищенная. Я самая сильная, что бы там ни говорили. Я высказала свое предположение: скорее всего, я не напишу ему и не приеду больше. А хотела ли я получать письма от него? — Я опаздываю, давайте быстрее. Я тороплю сестер. Ситуация непростая, деликатная. Не надо усугублять, все и так печально! Вот теперь мне хочется завыть. «Он» понял. Я прошу его уйти. В последний раз «Он» смотрит на нашу троицу. Фотографирует нас глазами. Запечатлевает наши лица. Почему он не уходит? Черт… — Все-таки посылайте мне весточки иногда… — снова просит «Он», уже удаляясь. Мои сестры не знают, в какую сторону идти. И когда светловолосый мужчина оборачивается, я подаю сестрам знак за мной. Они не подвели. Остались рядом со мной. Мы делаем вид, будто уходим. А сами, остановившись, смотрим, как силуэт светловолосого мужчины скрывается в метро. Черт-те что! Я черт-те что несла в ответ на все вопросы по телефону! Журналистка, верно, подумала, что берет интервью у дебилки. Я вообще не понимала, о чем она спрашивает. Меня одолел смех, когда девушка с ресепшена предупредила, что я закуриваю сигарету не с того конца. Мне хотелось одного — чтобы это кончилось. Я сидела, уставившись на чемодан. Грызла ногти. Аж до мяса на правой руке, говорила же — откушу. Отвечала невпопад. Я хотела домой. Подальше отсюда. Мой дом — за пятьсот километров. Скорей бы сесть в ТЖВ. Мой дом — моя крепость. Я стану другим человеком, как только ступлю на парижский асфальт. Мой поезд в восемь. — Позвони маме, — сказала мне Жоржетта. Я набираю мамин номер. — Это Сибилла. — Да? — Я сегодня уезжаю… Если хочешь, можем выпить кофе где-нибудь возле твоей работы. — Да. — Ты в котором часу заканчиваешь? — В полшестого. — Договорились, я за тобой зайду. Обошлось без скандала. И без излияний. Самое трудное позади. Светловолосый мужчина сел в метро. «Он» поехал домой. Куда? Мы не знали. Не успел «Он» скрыться, мы, Коринна, Жоржетта и я, ринулись обратно в «Брасери-дез-Эколь». Четыре стула были пусты. Никто не занял наши места. На столе остался стакан от лимонада — как свидетель. Коринна плакала не переставая. — До чего же грустно, — без конца повторяла она. Я иду в направлении маминой конторы. Меня снова гложет сомнение. Правильно ли я поступаю, собираясь рассказать ей об этом? Не оставляет мерзкое чувство, что меня положили на лопатки. Я проиграла свою партию — станет ли это и маминым проигрышем? Играли мы в одной команде или нет? — Ну что, вы довольны? Один из двух телохранителей не знал, что моя старшая сестра плачет, когда она не очень довольна. Если она говорит: «Как грустно», значит, ей не хочется пуститься в пляс. — А «Он» симпатичный, — добавил он. Это была попытка вернуть краски нашим бледным лицам. Коринна была зла на меня ужасно. Я отказала этому человеку в просьбе писать ему. Я отказала этому человеку в праве внедриться в нашу жизнь. А «Он»-то ждал от нас своего воскресения. — «Он» ведь славный с виду, правда? Второй телохранитель был не так уверен в успехе нашей встречи. — «Он» хотел, чтобы мы писали ему время от времени. Знаете, что ответила Сибилла? «На меня можете не рассчитывать, я вам никогда не напишу!» Оба парня были шокированы. «Да почему же, черт возьми, ты так ответила?» — из двух открытых ртов не вырвались эти слова, но я почти услышала их. — Как чувствовала, так и ответила. Мой ответ был им прекрасно известен, и вся ситуация тоже. У меня не было желания обучать их покеру. Я хотела избавиться от проблемы, которую сама же и усложнила. Надо было мне довольствоваться фотографией. Я доставала ее время от времени из кармана. Потом убирала, и она спокойненько себе лежала. Она была такой, как я хотела. Меня это устраивало… А «Он»… Им было сложнее управлять. — Что тебе мешает встретиться с ним еще… Я готова была избавиться от этой обузы. «Он» ваш, забирайте, а я оставлю себе фотографию. Невозможно. Если одна из нас отвергла этого человека, две другие к ней присоединятся. — Давай возьми с собой детей, с которыми он не изъявил желания познакомиться! Я засмеялась. Не знаю почему, но засмеялась. — Привет, дедуля, пойдем на карусели? Ха-ха-ха! Старшая сестра была раздавлена моими насмешками. Я топтала цветы нежных чувств, которые могли бы распуститься в кафе. — Неужели трудно протянуть руку? Моя старшая сестра тупела на глазах. — Да могу я, могу протянуть ему руку! С четырьмя пальцами! Мы как четыре пальца одной руки! Ха-ха-ха! — Знаешь, всегда лучше простить. Да она в святые метит, ей-богу! Простить — что? Простить — кому? Кто кого любил? Кто кого любит? Кого надо любить теперь? С кем «Он» хотел помириться? С нами? Ему захотелось на старости лет кормить голубей в сквере с внучатами? Вдруг потянуло на домашние пироги с йогуртом, которые мы станем печь ему по воскресеньям? Ему было бы в радость ждать у ограды, пока малыши будут кружиться на карусели? Он был бы наверняка счастлив, после его-то одинокой жизни, тащить за руку карапузов, ревущих от обиды, что не удалось поймать за хвост Микки-Мауса! Все эти вещи, из которых состоит жизнь, ему чужды. Этот человек не живет. «Он» выживает. Чего «Он» хотел за этой дверью, которую раз пятьдесят едва не вышиб? Я поняла это вдруг. «Он» не говорил о маме. «Он» не смог. Даже не упомянул ее ни разу. У него язык не поворачивался! Каждую секунду я боялась, что «Он» выплеснет свою ненависть. «Он» не способен произнести ее имя! «Он» забыл о ее существовании — так ему лучше. «Он» не позволял себе думать о ней даже тридцать два года спустя. И о нашем существовании «Он» предпочел забыть, чтобы не помнить о нашей маме. — Вся эта ярость — это может быть только любовь! — вырвалось у меня в «Брасери-дез-Эколь». Внезапно до меня дошло: и эта грусть тоже была от любви! Они блефовали в своей партии в покер! Наши родители были влюблены! Нам такое никогда и в голову не приходило! Мы воображали себе все что угодно, только не это! Я хохотала, как безумная. — Твои антенны улавливали все, но на эту информацию срабатывала глушилка! — издевалась я над сестрой. Да уж, вот тебе и Ушки-на-макушке! — И ты сообщала нам сводку новостей! Ты видела, а глаза его не заметила! Ха-ха-ха! До чего же смешно быть такой слепой. Обе мои сестры смотрели на меня, как на преступницу. — Думай так, если тебе нравится. Это не твое дело, а только мамино. Коринна не желала взглянуть правде в глаза. Вот именно. Это больше не мое дело. Я думала, что мое. Оказалось — нет. Вот так. Этот человек бился не за нас. «Он» бился за нашу маму. Между прочим, когда возник Пьер, «Он» больше ни разу не стучался в дверь. — А-а-а-ах! Какие самонадеянные крошки! Какие дуры… возомнили себя глазом циклопа! Моя старшая сестра готова была вцепиться мне в физиономию. — Этот человек приходил и стучался в дверь, потому что за дверью была женщина его жизни. Этот человек был влюблен в нашу маму. Он любит ее и сейчас. Трагедия, в которой главные роли играем не мы. Трагедия для него. Трагедия для нас. И для нее, разлюбившей его. — Они блефовали, не зная правил покера! Я, кажется, усвоила уроки Стефана. — Ты сошла с ума? Коринна была потрясена, увидев, до какого состояния я себя довела. Это казалось так глупо. Так просто. Так банально! Наша жизнь рухнула из-за любовной истории с плохим концом. Не было никакого злого волка. Никакого общественно опасного элемента. И нечего было делать из мухи слона. — «Он» — просто брошенный мужик, и все! Коринна встала. Мы уже большие, а то бы она обозвала меня дурой. — Мне пора. Ее дружок тоже поднялся. Они ушли. Я посмотрела на Жоржетту. Она как будто приросла к стулу «Брасери-дез-Эколь». И смеяться ей совсем не хотелось. — Я сглупила, да? Жоржетта не решилась меня корить: хватит с меня. — Ты опоздаешь, — только и сказала она. Мне и вправду было пора. — Да, я тут купила по дороге кольца для салфеток. Двенадцать себе, двенадцать тебе, в подарок. Они посеребренные. Ты можешь сделать на них гравировку. — Тяжелые какие! Зачем они мне? У меня и салфеток нет. — Я купила двенадцать штук тебе, двенадцать себе. Мне не хотелось тащить назад эту тяжесть. — Теперь тебе надо позвонить маме. Да, теперь, когда я зашла слишком далеко, деваться некуда, надо было звонить маме. Я пришла к зданию раньше времени. Мамин голос по телефону был сухим. Я разбередила рану. От нечего делать я рассматривала прохожих. Кто кого терял в эту минуту? Кто кого любил и кому не отвечали взаимностью? Кто сходил с ума оттого, что больше не был любим? Чья броня была так крепка, что не достать до сердца? Вот и она. Мама ушла с работы пораньше. Она выходит из подъезда, и я сразу вижу, как осунулось ее лицо. Мама насвистывает. Она недовольна. Идет мне навстречу и насвистывает. — Вон там есть маленькое кафе… Она ведет меня в это кафе, темное и тесное. Не лучшее место для разговора. — Ну? — спрашивает она, едва успев сесть, и смотрит мрачно. — Ну… ничего… «Он» в общем… А мама-то готова влепить мне затрещину, допусти я малейшую промашку. — …«Он» довольно-таки… блеклый. Никакой. Не знаю, с той ли карты я пошла. Я замарываю образ этого человека, которого наконец увидела. — «Он» нудный, как осенний дождь. И я не так уж на него похожа. На мамино лицо возвращается улыбка. — А твои сестры? — Да они тоже так думают. Мы поговорили о погоде. Когда тема дождей и ветра иссякла, разошлись. «Он» попросил нас писать ему… — Ну и нахал! Мама сама не понимает, что открывает одну за другой свои карты. — Мы отказались. — «Он» вас расспрашивал? — Да, о дедушке, бабушке, Анжеле… — Вы сказали ему, что я живу не одна? — Да. Я освоила покер и научилась блефовать. — И какое «Он» состроил лицо? — «Он» был рад. — Понятное дело, «Он» был рад — как же ему не радоваться. Когда я рассталась с Пьером, «Он» опять объявился. Я вам не говорила, не хотела тревожить. Но теперь… — Да, теперь… Мама выкладывает карты на стол — все разом: — А как у него? «Он»… завел новую семью? Она боится спросить прямо, живет ли «Он» с другой женщиной. Разлетелись мамины карты. Возьми назад! Возьми назад этот вопрос! До сих пор еще куда ни шло! До сих пор я могла понять! — «Он»… у него кто-то есть? Она задала вопрос иначе. — Ну конечно! Мы не спрашивали, но ведь тридцать два года… если «Он» до сих пор один, значит, с ним что-то неладно! Мама смеется. — О чем вы еще говорили? — Да ни о чем, только время потеряли. Я опоздала на встречу, а так… Мама почти довольна. Я успокоила ее. Она была права. Решение, принятое ею тридцать два года назад, оказалось верным. — Ну и как ты его нашла? Внешне? — Ничего особенного… — Мне говорили, что «Он» очень растолстел. И что лицо у него красное, как свекла. — А… Да, теперь, когда ты сказала… Я блефую. Блефую. Блефую. Если бы мама увидела этого мужчину, она нашла бы его красивым, точно. — «Он» был красавцем в молодости. — Да? Надеюсь, «Он» сохранил свое фото на память! Мама прыскает. — Нет, «Он» не красавец. Далеко не красавец! Мордоворот! Мама покатывается со смеху. — Так я правильно сделала, что ушла от него? У нее еще осталось сомнение. Спасите! Мне нечем дышать! Это трагедия для него, трагедия для нас, трагедия для нее! Возьми назад и этот вопрос! Возьми его назад, умоляю! Я сейчас расплачусь, я это чувствую. Не уверена, что смогу долго сдерживаться! — О, это да! Ты очень правильно сделала. Я его не знаю, но судя по тому, что я видела, — да лучше застрелиться! Мама хохочет еще громче. — Ты все-таки пошла до конца. Маме хочется, чтобы все было правильно. — О, что да, то да! Я пошла до конца и даже еще дальше! Знаешь, я, конечно, дура, но тут, честное слово, убедилась, что не последняя! Это спектакль для мамы. Она хохочет, как на шоу одного актера. Я сижу напротив, лихорадочно ищу, что бы еще сказать. Я говорю чудовищные вещи — это по определению не может быть правдой. Но ей так хочется. И я стараюсь. Я боюсь пауз. Боюсь следующего вопроса. Вопроса, на который вынуждена буду наконец ответить правду. Я играю. Из кожи вон лезу, чтобы она ничего не заподозрила. Я вижу глаз циклона. Ну и заварили же они кашу. Я достаю сигареты. — Хочешь? Мама кивает. Мы придвигаемся друг к другу. Мы близки как никогда: я развеселила ее. Я ее успокоила. Она довольна. — Я все-таки немного боялась, — признается она, выдыхая дым. — Ну и зря боялась! Я уверена, что, даже окажись вы на необитаемом острове, ты предпочла бы общаться с деревом! — Ха-ха-ха! Маме сейчас пятнадцать лет, вот так, вдруг. Я смеюсь вместе с ней. А сердце щемит. Я всматриваюсь в это лицо, которое знаю столько лет. Это лицо менялось на моих глазах, с годами, с чередой событий. Маме было пятнадцать. Мама мечтала. Я вижу, как лучились счастьем ее глаза. Моя мама, готовившая на обед бифштексы с горчицей, была когда-то молодой. Она влюбилась в того, кого у нас не называли по имени. «Она» плохо сыграла свою партию. «Он» плохо сыграл свою партию. Никто не хотел открывать карты. — Нет-нет, ты не ошиблась. Ну нисколечко! Моей маме досталось черного хлеба, серого хлеба, всякого хлеба ей досталось. Она имеет право на белый хлеб. Я объявляю ее победительницей. Мама поднимает руку: — Мсье, будьте добры! Воды с мятным сиропом! А ты хочешь чего-нибудь? Если я пропущу хоть что-нибудь в горло, из него, чего доброго, хлынут слова. Лучше держать его на замке. — Нет, спасибо. Мама пьет мелкими глоточками воду с мятным сиропом. Маленькое кафе, выглядевшее таким мрачным, когда мы вошли, кажется теперь залитым солнцем. Мама сияет. Неизгладимая улыбка играет на ее губах. Она так и не произнесла его имени. — Твои сестры тебе ничего не сказали? О Боже… Нет… Она говорила с сестрами по телефону? Она знает, что я вру напропалую? — Нет? Меня бросает в дрожь. Мамина улыбка становится шире. — Они не сказали тебе про лето? Жак сделал мне сюрприз! Есть, есть еще хорошее в моей жизни! И мне улыбнулась судьба! — Да? У мамы все-таки был про запас козырь — Жак. — Когда твоя сестра огорошила меня новостью… про вашу встречу… Мне было скверно, не стану скрывать это от тебя сегодня… — Да, сегодня… — Ну вот, верно говорят, что нам выпадают счастливые дни. Я пришла домой совершенно разбитая, и тут Жак мне говорит, что снял домик на Лазурном Берегу! Он подумал о вас: там целых пять комнат! Мы решили, будет хорошо, если соберется вся семья. — Да, вся семья. — А то ведь и правда, всегда кого-то не хватает. Он так и сказал: если все устроить заранее, может, наконец, увидим вас всех вместе. Достань свой блокнот, запиши сразу. Ты всегда так занята. — Да, правда. Я запишу сразу. Мама удостоверилась, что я записала семейный сбор на нужной странице. Под нужной датой. — Он снял домик в Кап-д'Агд, — говорит она и опять смеется. Я тоже смеюсь. — О-ля-ля! Я опаздываю на поезд, мама! — Да! Беги! Беги! Мы с мамой расстаемся в лучезарном настроении. — Ты скоро приедешь еще? — Не знаю… У меня столько работы… — Во всяком случае, Жак обожает детей, вот увидишь! — Я в этом не сомневаюсь. Ну все, пока, побегу! Целуй Жака! Мама смеялась. Сегодня мама хотела, чтобы я увидела ее смеющейся. А я и не разглядела, что это было напускное. Маме совсем не хотелось смеяться. Я украдкой оглянулась: она вытащила из рукава носовой платочек. Я хотела было вернуться. И пошла дальше, прямиком к вокзалу. Контролер в ТЖВ хотел спросить у меня билет, да так и не решился. Я не пошла на свое место. Осталась на откидном сиденье напротив двери в туалет. Кто бы увидел — ни дать ни взять подвявший стебель порея. Свесив голову, уронив руки, я оседала с каждым километром. Смахивала слезы. Они падали прямо на рельсы. Что-то покидало меня. Трудно. А ведь я была бойцом. Почему же не могу подраться теперь? Один раз? Но с кем? За что? — Эта история тебя не касается, — сказала мне по телефону Лоранс. Она была права. То, что не было моим, отрывалось от меня с болью. Я возвращала не принадлежащее мне. Антуан и Анна очень любили друг друга. Как они смогли это пережить? «Он» и «Она». Это была их история. Я включила диктофон. И ничего. Шумы кафе, шумы жизни заглушили голос, и я не слышала, что говорил «Он». Я возвращалась домой. |
||
|