"Тигр снегов" - читать интересную книгу автора (Норгей Тенцинг, Ульман Джеймс Рамзай)

18 МЕЧТА СТАНОВИТСЯ ЯВЬЮ

28 мая… В этот день мы с Ламбером сделали последний бросок, пробились от нашего верхнего лагеря на гребне так высоко, как только могли. Теперь мы с Хиллари находились одним дневным переходом ниже, опаздывая на один день против прошлогоднего — ровно один год спустя.

На рассвете ветер все ещё дул, но к восьми часам стих. Мы поглядели друг на друга и кивнули разом — надо попытаться.

Однако в течение ночи случилась неприятная вещь: заболел Пемба, притом настолько, что было ясно — он не сможет участвовать в штурме. Накануне вышел из строя Анг Темпа, один из троих, назначенных сопровождать нас до лагеря IX, теперь Пемба. От первоначально намеченного отряда оставался один Анг Ньима. Это означало, что остальным придется нести большую поклажу, которая замедлит наше движение, сделает его ещё труднее. Но делать было нечего. Чуть раньше девяти вышли в путь Лоу, Грегори и Анг Ньима. Каждый нёс около двадцати килограммов да ещё кислородный аппарат. Примерно час спустя начали восхождение и мы с Хиллари, неся груз более двадцати килограммов каждый. Было условлено, что вспомогательный отряд возьмёт на себя тяжёлую и длительную работу — вырубать ступени во льду, так что мы сможем потом идти за ними следом нормальной скоростью, не утомляясь. Или, точнее, не слишком утомляясь.

Мы прошли между промёрзшими скалами седла. Затем ступили на снежный склон, за которым следовал длинный кулуар, ведущий в сторону юго-восточного гребня. Удобные ступени, подготовленные другими, значительно облегчили нам подъем, и, подойдя около полудня к подножью гребня, мы догнали их. Чуть выше и в стороне виднелось несколько шестов и обрывки брезента — здесь был когда-то наш с Ламбером верхний лагерь. Воспоминания нахлынули на меня… Мы немедленно двинулись дальше и ступили на гребень. Здесь было довольно круто, однако не слишком узко, скала служила достаточно надёжной опорой, если только не забывать о покрывающем её рыхлом снеге. Примерно пятьюдесятью метрами выше старого швейцарского лагеря мы достигли высшей точки, до которой дошли за два дня до этого полковник Хант и Да Намгьял; здесь для нас лежали на снегу палатка, продукты и кислородные баллоны. Все это мы навьючили на себя в дополнение к уже имевшемуся грузу. Теперь мы несли немногим меньше тридцати килограммов.

Гребень стал круче, и мы двигались очень медленно. Потом начался глубокий снег, и пришлось снова вырубать ступени. Большую часть времени это делал Лоу, мерно взмахивая ледорубом впереди нас, следовавших за ним по пятам. Около двух часов пополудни мы все заметно устали и решили искать место для лагеря. Мне вспомнилось местечко, которое мы с Ламбером приметили год назад, собираясь разбить там свой последний лагерь, если пойдём ещё раз на вершину; однако оно было все ещё скрыто где-то наверху, а на пути к нему не было такого места, где бы устояла палатка. И мы двинулись дальше. Теперь уже впереди шёл я — сначала все также по гребню, потом налево, через крутой снежный склон к намеченной мною точке.

— Эй, куда ты ведёшь нас? — спросили Лоу и Грегори. — Нам уже вниз пора.

— Осталось совсем немного, — ответил я. — Ещё пять минут.

Мы шли дальше, а я все не мог найти своё место и только твердил:

— Ещё пять минут… только пять минут.

— Да сколько же всего будет этих пятиминуток? — воскликнул недовольно Анг Ньима.

Наконец мы дошли. На снегу пониже оголённого гребня, под прикрытием большой скалы, имелась небольшая сравнительно ровная площадка, на которой мы и сбросили свои грузы. Последовало быстрое прощанье: «До свидания — счастливо», — Лоу, Грегори и Анг Ньима повернули обратно к седлу, а мы с Хиллари остались одни. Близился вечер, мы находились на высоте примерно 8500 метров. Вершина Лхотсе, четвёртая в мире, на которую мы до сих пор ежедневно смотрели вверх, была теперь ниже нас. На юго-востоке под нами торчал Макалу. Все на сотни километров вокруг было ниже нас, кроме вершины Канченджунги далеко на востоке и белого гребня, устремлявшегося к небу над нашей головой.

Мы принялись разбивать самый высокий лагерь, который когда-либо существовал, и закончили работу уже в сумерки. Сначала срубили ледяные горбики, выровняли площадку. Затем начался поединок с замёрзшими верёвками и брезентом. Оттяжки мы обвязали вокруг кислородных баллонов. На любое дело уходило в пять раз больше времени, чем понадобилось бы на равнине. В конце концов палатка была поставлена, мы забрались в неё и нашли, что внутри не так уж плохо. Дул лёгкий ветерок, мороз был не слишком большой, и мы смогли даже снять рукавицы. Хиллари стал проверять кислородную аппаратуру, а я разжёг примус и подогрел кофе и лимонад. Нас мучила страшная жажда, мы пили, словно верблюды. Затем съели немного супа, сардин, печенья и консервированных фруктов, причём последние до того замёрзли, что их пришлось оттаивать над примусом.

Как мы ни старались выровнять пол под палаткой, это не удалось вполне — одна половина была сантиметров на тридцать выше другой. Хиллари расстелил свой спальный мешок на верхней «полке», я на нижней. Забравшись в мешки, мы подкатились вплотную к стенкам палатки, чтобы прижимать её полы своим весом. Правда, ветер держался умеренный, но иногда налетали мощные порывы, грозя снести нашу палаточку. Лёжа таким образом, мы обсудили план восхождения на следующий день. Потом наладили «ночной кислород» и попытались уснуть. В пуховых мешках мы лежали во всей одежде, я даже не снял свои швейцарские меховые сапоги. На ночь альпинисты обычно разуваются, считают, что это улучшает кровообращение в ногах; однако на больших высотах я предпочитаю оставаться обутым. Хиллари же разулся и поставил свои ботинки рядом.

Шли часы. Я дремал, просыпался, дремал, просыпался. Просыпаясь, каждый раз прислушивался. В полночь ветер стих совершенно. «Бог милостив к нам, — подумал я. — Чомолунгма милостива к нам». Единственным звуком было теперь наше собственное дыхание…

29 мая… В этот день мы с Ламбером отступали от седла к цирку. Вниз, вниз, вниз…

Примерно с полчетвёртого утра мы начали понемногу шевелиться. Я разжёг примус и растопил снегу для лимонада и кофе, затем мы доели остатки вчерашнего ужина. По-прежнему было безветренно. Открыв немного спустя полог палатки, мы увидели ясное небо и спокойный ландшафт в утреннем свете. Я указал Хиллари вниз на маленькую точечку — монастырь Тьянгбоче, пять тысяч метров под нами.

«Бог моего отца и моей матери, — произнёс я про себя, — будь милостив ко мне сегодня».

Однако с самого начала нас ожидала неприятность: ботинки Хиллари замёрзли за ночь и превратились прямо-таки в чугунные слитки. Целый час пришлось отогревать их над примусом, разминать и изгибать. В конце концов вся палатка наполнилась запахом палёной кожи, а мы оба дышали так тяжело, словно уже шли на штурм. Хиллари был очень озабочен задержкой и беспокоился за свои ноги.

— Боюсь, как бы мне не обморозиться вроде Ламбера, — сказал он.

Наконец он обулся, и мы стали готовить остальное снаряжение. В этот решающий день на мне была одежда из самых различных мест. Сапоги, как я уже говорил, были швейцарские, куртку и некоторые другие предметы выдали мне англичане. Носки связала Анг Ламу, свитер подарила миссис Гендерсон из Гималайского клуба. Шерстяной шлем остался мне на память от Эрла Денмана. И, наконец, самое главное, мой красный шарф я получил от Раймона Ламбера. Он вручил его мне в конце осенней экспедиции и сказал с улыбкой: «Держи, может быть, пригодится». И с тех самых пор я твёрдо знал, для чего именно мне должен пригодиться шарф Ламбера.

В 6.30 мы выбрались из палатки наружу. Погода стояла по-прежнему тихая и безветренная. На руках у нас было по три пары рукавиц: шёлковые, затем шерстяные и сверху ветронепроницаемые. Мы нацепили на обувь кошки и взвалили на спины четырнадцатикилограммовые кислородные аппараты — вся наша ноша на последнем отрезке восхождения. Древко моего ледоруба было плотно обернуто четырьмя флажками, а в кармане куртки лежал огрызок красно-синего карандаша.

— Готов?

— А ча. Готов.

И мы пошли.

Ботинки Хиллари все ещё не размялись как следует, у него мёрзли ноги, и он попросил меня идти впереди. Так мы и двигались некоторое время, соединённые верёвкой, — от лагерной площадки вверх, к юго-восточному гребню, затем по гребню к Южной вершине. Местами нам попадались следы Бурдиллона и Эванса, по ним даже можно было идти, но большинство следов уже замело ветром, и мне приходилось вытаптывать или вырубать новые ступени. Спустя некоторое время мы добрались до места, которое я узнал: здесь мы с Ламбером остановились и повернули обратно. Я указал Хиллари на это место и попытался объяснить ему через кислородную маску, в чем дело, а сам думал о том, как отличается этот штурм от прошлого: тогда ветер и мороз, теперь яркое солнце; думал о том, что в этот день нашего решающего броска нам сопутствует удача. Хиллари уже разошёлся, и мы поменялись местами; мы так и продолжали затем сменяться — то один, то другой шёл впереди, делая ступеньки. Ближе к Южной вершине нам удалось отыскать два кислородных баллона, оставленные для нас Бурдиллоном и Эвансом. Мы соскребли лёд с манометров и обнаружили, к своей радости, что баллоны полны. Это означало, что у нас есть в запасе кислород на обратный спуск к седлу и что мы можем позволить себе расходовать больше на последнем отрезке подъёма. Мы оставили находку лежать на месте и пошли дальше. До сих пор все, за исключением погоды, шло так же, как в прошлом году: крутой зубчатый гребень, налево скалистый обрыв, направо снежные карнизы скрывают второй обрыв. Но дальше, как раз под Южной вершиной, гребень расширялся, образуя снежный откос, и главная крутизна находилась уже не по сторонам, а впереди нас — мы поднимались почти отвесно вверх по белой стене. Хуже всего было то, что снег оказался рыхлым и все время скользил вниз — и мы вместе с ним; один раз я даже подумал: «Теперь он уже не остановится, и мы проскользни с ним до самого подножья». Для меня это было единственное по-настоящему трудное место на всем подъеме — тут дело зависело не только от твоих собственных действий, но и от поведения снега под тобой, которое невозможно было предугадать. Редко мне приходилось бывать в таком опасном месте. Даже теперь, вспоминая его, я ощущаю то же, что ощущал тогда, и у меня пробегают мурашки по телу.

В конце концов мы все же преодолели стену и в девять часов ступили на Южную вершину, высшую точку, достигнутую Бурдиллоном и Эвансом. Здесь мы отдыхали минут десять, глядя на то, что ещё предстояло. Идти оставалось немного, каких-нибудь сто метров, однако эта часть гребня была ещё круче и уже, чем предыдущая, и хотя не казалась непреодолимой, но было очевидно, что нам придётся нелегко. Слева, как и прежде, зияла пропасть до самого Западного цирка в двух с половиной тысячах метров под нами. Палатки лагеря IV в цирке казались крохотными точками. Справа по-прежнему тянулись снежные карнизы, нависая над бездной, от края которой до ледника Каншунг внизу было свыше трех тысяч метров. Путь к вершине пролегал по узкой извилистой полоске между двумя пропастями. Стоило чуть уклониться влево или вправо — и тогда конец.

На Южной вершине случилось долгожданное событие: кончился кислород в первом из двух баллонов, которые каждый из нас нёс с собой, и мы смогли сбросить по баллону, сразу уменьшив груз до девяти килограммов. Ещё одно приятное открытие ждало нас, когда мы пошли дальше, — снег под ногами оказался твёрдым и надёжным. Это имело решающее значение для успешного преодоления последнего отрезка.

— Все в порядке?

— А ча. Все в порядке.

Сразу после Южной вершины начинался небольшой спуск, но затем мы опять принялись карабкаться вверх. Все время приходилось опасаться, что снег под ногами поедет или же мы зайдём слишком далеко на снежный карниз и он не выдержит нашего веса; поэтому мы двигались поочерёдно — один шёл вперед, а другой в это время обвязывал верёвку вокруг ледоруба и втыкал его в снег в качестве своего рода якоря. Погода по-прежнему держалась хорошая, мы не ощущали особой усталости. Все же то и дело, как. и на всем протяжении восхождения, становилось трудно дышать. Приходилось останавливаться и очищать ото льда патрубки кислородных аппаратов. В этой связи должен сказать по чести, что Хиллари не совсем справедлив, когда утверждает, будто я чаще сбивался с дыхания и без его помощи мог бы совсем задохнуться[18]. Мне кажется, что наши затруднения были одинаковыми и, к счастью, не слишком большими. Каждый помогал другому и принимал от него такую же помощь.

Отдохнув немного, мы возобновили восхождение, пробираясь все выше между пропастью и карнизами. И вот мы оказались перед последним серьёзным препятствием на пути к вершине: отвесной скальной стенкой, которая возвышается как раз на гребне, мешая дальнейшему продвижению. Мы уже знали эту скалу, видели её на аэрофотографиях и разглядывали снизу в бинокли из Тьянгбоче. Теперь вставал вопрос: как перебраться через скалу или обойти её? Оказалось, что имеется только один возможный проход — крутая узкая расщелина между самой скалой и прилегающим карнизом. Хиллари пошёл первым; медленно и осторожно он выбрался на широкий уступ. При этом ему приходилось подниматься спиной вперёд, упираясь ногами в карниз, и я напрягал все силы, страхуя его, так как очень боялся, что карниз не выдержит. К счастью, все обошлось. Хиллари благополучно выбрался на вершину скалы; затем поднялся и я с помощью верёвки, которую он держал.

Здесь я снова должен сказать по чести, что не считаю его рассказ, приведённый в книге «Восхождение на Эверест», совершенно точным. Во-первых, Хиллари определяет высоту скальной стенки примерно в двенадцать метров, я же думаю, что она не превышала пяти. Далее, из рассказа Хиллари следует, будто по-настоящему лез, собственно, только он, а меня он буквально втащил наверх, причём я свалился, «задыхаясь, обессиленный, подобно огромной рыбе, вытащенной из моря после ожесточённой борьбы». С тех пор мне не раз приходилось глотать эту «рыбу», и должен сказать, что мне это ничуть не нравится. Истина заключается в том, что никто не тащил и не волочил меня. Как и Хиллари, я лез по расщелине сам; а если он страховал меня в это время, так ведь и я сделал то же для него. Говоря обо всем этом, я должен объяснить одну вещь. Хиллари мой друг. Он превосходный альпинист и прекрасный человек, и я горжусь тем, что взошёл вместе с ним на вершину Эвереста. Однако мне кажется, что в своём рассказе о нашем завершающем восхождении Хиллари не совсем справедлив ко мне. Все время он даёт понять, что когда дело шло хорошо, то исключительно благодаря ему, если же были затруднения, то только из-за меня. Между тем это просто неправда. Никогда я не стану утверждать, будто мог бы взять Эверест в одиночку. Мне думается, что и Хиллари не следовало намекать, будто он мог совершить штурм один и я не дошёл бы до вершины без его помощи. Всю дорогу туда и обратно мы взаимно помогали друг другу — так оно и должно быть. Но мы не были ведомым и ведущим. Мы были равноправными партнёрами.

Одолев скалу, мы снова отдохнули. Естественно, мы дышим тяжело, поднявшись по расщелине, однако, вдохнув несколько раз кислород, я чувствую себя превосходно. Смотрю наверх — вершина совсем рядом; сердце бьётся в радостном волнении. Восхождение продолжается. Все те же карнизы справа и пропасть слева, но гребень уже не так крут. Теперь он представляет собой ряд покрытых снегом выступов, один за другим, один выше другого. Мы по-прежнему опасаемся карнизов и, вместо того чтобы следовать по самому гребню, уклоняемся чуть влево — здесь вдоль края пропасти тянется снежный откос. Метрах в тридцати от вершины нам попадается последний участок голой скалы. Видим ровную площадку, достаточную для разбивки двух палаток, и я спрашиваю себя: может быть, здесь, совсем рядом с наивысшей точкой земного шара, когда-нибудь будет разбит лагерь? Подбираю два камешка и кладу в карман; они спустятся со мной в тот мир, внизу. Но вот скала позади, мы снова окружены белыми выступами. Они уклоняются вправо; пройдя очередной выступ, я каждый раз спрашиваю себя: может быть, следующий выступ будет последним? Когда же последний? Наконец мы выбираемся на такое место, откуда видно то, что находится за выступами — голубой небесный простор и бурые равнины. Вдали раскинулся Тибет. А впереди — всего один выступ, последний. Гора не увенчана острым пиком. Нас отделяет от последнего выступа лёгкий для восхождения снежный откос, достаточно широкий, чтобы два человека могли идти рядом. Пройдя по нему метров десять, мы на миг останавливаемся, чтобы взглянуть наверх. Затем шагаем дальше…

Я много думал о том, что собираюсь рассказать сейчас: как мы с Хиллари достигли вершины Эвереста. Позднее, когда мы вернулись с горы, было много глупых разговоров о том, кто же ступил на вершину первым. Одни говорили — я, другие — Хиллари. Говорили, что дошёл только один из нас или даже никто. Говорили, что один из нас дотащил другого до вершины. Все это чепуха. Чтобы прекратить эту болтовню, мы с Хиллари подписали в Катманду заявление, в котором говорится, что мы «достигли вершины почти одновременно». Мы надеялись, что наше заявление положит конец всем толкам. Но нет, на этом не кончилось. Люди продолжали допытываться и сочинять истории. Они указывали на слово «почти» и спрашивали: «Как это понимать?» Восходители понимают всю бессмысленность такого вопроса, они знают, что связка представляет собой одно целое, и все тут. Но другие люди этого не понимают. Должен с сожалением признать, что в Индии и в Непале меня всячески побуждали заявить, будто я достиг вершины раньше Хиллари. По всему свету меня спрашивают: «Кто ступил на вершину первым? Кто был первым?»

Повторяю ещё раз: это глупый вопрос, отвечать на него нет никакого смысла. И вместе с тем вопрос этот задают так часто, он вызвал столько кривотолков, пересудов и недоразумений, что я теперь, после долгих раздумий, считаю себя вынужденным дать ответ. Отвечаю не ради себя и не ради Хиллари, а ради Эвереста и ради будущих поколений. «Почему, — спросят они, — вокруг этого вопроса устроили тайну? Разве тут есть чего стыдиться? Есть что скрывать? Почему мы не должны знать истину?..» Итак, пусть знают истину. Слишком велик Эверест, чтобы в отношении него можно было допустить неправду.

Немного не доходя вершины, мы с Хиллари остановились. Мы глянули вверх, пошли дальше. Нас соединяла верёвка длиной около десяти метров, однако я держал большую часть её смотанной в руке, так что нас разделяло не более двух метров. Я не думал о «первом» и «втором». Я не говорил себе: «Там лежит золотое яблоко. Сейчас оттолкну Хиллари в сторону и схвачу яблоко первый». Мы шли медленно, но верно. И вот мы достигли вершины. Хиллари ступил на неё первый, я за ним.

Итак, вот он, ответ на «великую загадку». И если после всех разнотолков и споров ответ покажется мирным и простым, то могу только сказать, что иначе и быть не могло. Знаю, многие мои соотечественники будут разочарованы. Они ошибочно придавали большое значение тому, чтобы я был «первым». Они относятся ко мне хорошо, даже замечательно, и я им многим обязан. Но ещё большим я обязан Эвересту и истине. Если это позор для меня, что я оказался на шаг позади Хиллари, — что ж, буду жить с этим позором. Однако сам я этого позором не считаю. И я не думаю, чтобы в конечном счёте на меня навлекло позор то обстоятельство, что я рассказываю все, как было. Снова и снова я спрашиваю себя: «Что будут думать о нас грядущие поколения, если мы оставим обстоятельства нашего подвига скрытыми в таинственной мгле? Не будут ли они стыдиться за нас, двух товарищей на жизнь и на смерть, которые скрывают что-то от людей?» И всякий раз ответ был один и тот же: «Будущее требует только истины. Эверест требует только истины».

И вот истина сказана, судите меня, исходя из неё.

Мы поднялись. Мы ступили на вершину. Мечта стала явью.

Первым делом мы сделали то, что делают все альпинисты, взойдя на вершину горы: пожали друг другу руку. Но разве можно было ограничиться этим на Эвересте! Я принялся размахивать руками, потом обхватил Хиллари, и мы стали колотить друг друга по спине, пока не задохнулись, несмотря на кислород. Потом мы стали смотреть кругом. Было полдвенадцатого дня, сияло солнце, а небо — во всю жизнь я не видел неба синее! Со стороны Тибета дул легчайший ветерок, и снежное облачко, всегда окутывающее вершину Эвереста, было совсем маленьким. Я глядел вниз и узнавал места, памятные по прошлым экспедициям: монастырь Ронгбук, деревню Шекар Дзонг, долину Кхарта, Ронгбукский ледник, Северное седло, площадку возле северо-восточного предвершинного гребня, на котором мы разбили лагерь VI в 1938 году. Потом я обернулся и окинул взором долгий путь, пройденный нами: Южная вершина, длинный гребень, Южное седло, Западный цирк, ледопад, ледник Кхумбу, дорога до Тьянгбоче и дальше по долинам и взгорьям моей родной страны.

А ещё дальше и со всех сторон вокруг нас высились великие Гималаи, занимающие большую часть Непала и Тибета. Чтобы видеть вершины ближних гор, таких гигантов, как Лхотсе, Нуптсе и Макалу, надо было теперь смотреть прямо вниз. Выстроившиеся за ними величайшие вершины мира, даже сама Канченджунга, казались маленькими холмиками. Никогда ещё я не видел такого зрелища и никогда не увижу больше — дикое, прекрасное и ужасное. Однако я не испытывал ужаса. Слишком сильно люблю я горы, люблю Эверест. В великий момент, которого я ждал всю жизнь, моя гора казалась мне не безжизненной каменной массой, покрытой льдом, а чем-то тёплым, живым, дружественным. Она была словно наседка, а остальные вершины — цыплята, укрывшиеся под её крыльями. Мне казалось, что я сам могу раскинуть крылья и прикрыть ими мои любимые горы.

Мы выключили кислород. Даже здесь, на высочайшей точке земли, можно было обходиться без него, если только не напрягать свои силы. Мы соскребли лёд, образовавшийся на масках, я сунул в рот леденец. Потом мы снова надели маски; но кислород не включали, пока не приготовились уходить обратно вниз. Хиллари достал фотоаппарат, спрятанный у него под одеждой для защиты от холода, а я развернул флаги, обмотанные вокруг ледоруба. Они были надеты на шнур, привязанный к концу ледоруба; я поднял его вверх, и Хиллари сфотографировал меня. Он заснял три кадра, и я считаю большой удачей, что один из кадров вышел так хорошо в таких трудных условиях. Флаги следовали сверху вниз в такой последовательности: Объединённых Наций, Великобритании, Непала и Индии. Те самые люди, которые так старались извратить ход нашей экспедиции, пытались и этому придать какой-то политический смысл. По этому поводу могу только сказать, что я совершенно не думал о политике. В противном случае я, вероятно, поместил бы индийский или непальский флаг выше, хотя и тут передо мной возникла бы нелёгкая проблема — кому отдать предпочтение. А так я рад тому, что выше всех был флаг ООН: ведь наша победа была не только нашей, не только победой наших наций, но победой всех людей.

Я предложил Хиллари сфотографировать его, однако он почему-то отрицательно мотнул головой — не захотел. Вместо этого он продолжал снимать сам все, что простиралось вокруг, а я тем временем был занят важным делом. Я вытащил из кармана взятые с собой сладости и огрызок красно-синего карандаша, полученный от Нимы, вырыл ямочку в снегу и положил все в неё. Увидев, что я делаю, Хиллари протянул маленькую тряпичную кошку, чёрную с белыми глазами — талисман, полученный им от Ханта; я положил кошечку туда же. В своём рассказе о восхождении Хиллари говорит, что получил от Ханта и оставил на вершине распятие; если это и было так, то я ничего не заметил. Я получил от него только тряпичную кошечку и положил в снег рядом с карандашом и сладостями. «Дома, — подумал я, — мы угощаем сластями тех, кто нам близок и дорог. Эверест всегда был мне дорог, теперь он ещё и близок мне». Прикрывая дары снегом, я произнёс про себя молитву и благодарность. Семь раз ходил я на гору своей мечты, и вот на седьмой раз, с божьей помощью, мечта стала явью.

«Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя…» Мы пробыли на вершине уже около пятнадцати минут. Пора было уходить. Ледоруб требовался для спуска, и я не мог оставить его с флагами, поэтому я отвязал шнур, расстелил флажки на снегу, а концы шнура засунул возможно глубже в снег. Несколько дней спустя индийские самолёты пролетели вокруг вершины, чтобы сфотографировать её, однако пилоты сообщили, что не обнаружили никаких оставленных нами предметов. Возможно, самолёты летели чересчур высоко, или ветер унёс флажки — не знаю.

Перед тем как уходить, мы ещё раз внимательно осмотрели все кругом. Удалось ли Меллори и Ирвину побывать на вершине перед своей гибелью? Не осталось ли здесь чего-нибудь после них? Мы смотрели очень внимательно, но не смогли ничего обнаружить. И все же они были здесь — в моих мыслях, и, я уверен, в мыслях Хиллари тоже. И не только они — все те, кто ходил на Эверест раньше, белые и шерпы; англичане и швейцарцы, замечательные восходители, отважные люди; тридцать три года они мечтали и шли на штурм, боролись и терпели поражения на этой горе, и наша победа оказалась возможной только благодаря их усилиям, опыту и открытиям. Я думал о наших товарищах внизу — без них, без их помощи и самопожертвования мы никогда не были бы здесь. Но всего ярче мне представлялся образ друга, образ Ламбера. Я видел его так близко, так отчётливо, что казалось, это не воображение, а он действительно стоит рядом со мной. Стоит мне обернуться, и я увижу широкую улыбающуюся физиономию, услышу его голос: «Са va bien, Тенцинг! Са va bien!»

Но ведь шарф Ламбера был и в самом деле со мной. Я обернул его потуже вокруг шеи. «Когда вернусь, — сказал я себе, — пошлю шарф хозяину». Так я и сделал.

После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только политические. Вопросы восточных людей часто касались дел религиозных и сверхъестественных. «Увидел ли ты бога Будду на вершине?» — спрашивали меня. Или: «Видел ли ты бога Шиву?» Многие верующие всячески пытались заставить меня объявить, будто на вершине мне явилось видение или на меня снизошло откровение. Но и тут, хотя это может разочаровать людей, я должен говорить только правду, а правда заключается в том, что на Эвересте я не увидел ничего сверхъестественного и не ощутил ничего сверхчеловеческого. Я ощущал большую близость к богу, и этого было мне достаточно. В глубине сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной и деловой просьбой — чтобы он, даровав нам победу, помог нам также спуститься живыми вниз.

Мы включили кислородные аппараты и снова двинулись в путь. Как ни хотелось нам спуститься побыстрее, мы шли медленно и осторожно — ведь мы все-таки утомились и реагировали не так чётко, а большинство несчастий в горах случается именно из-за того, что уставший человек пренебрегает осторожностью при спуске. Шаг за шагом спускались мы по крутому снежному склону, чаще всего пользуясь ступеньками, которые сделали на пути вверх. Скалу с расщелиной преодолели без особых затруднений; я так даже просто сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег и скользя. Час спустя мы добрались до Южной вершины. Всю эту часть спуска Хиллари шёл впереди, а я сзади, страхуя его в опасных местах. Несмотря на утомление, мы сохраняли ещё силы. Больше всего нас беспокоила жажда, потому что вода во флягах замёрзла, а есть снег означало только подвергать рот и горло опасности воспаления.

На Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный откос: он был теперь даже ещё опаснее, чем во время подъёма. Хиллари напрягал все силы, чтобы не сорваться на спуске; он так сильно сгибал колени, что то и дело садился на снег. А я крепко сжимал в руках верёвку и натягивал её, на случай если он поскользнётся — ведь дальше внизу не было ничего до самого ледника Каншунг, тремя тысячами метрами ниже. Но и этот участок мы преодолели благополучно. Теперь самое худшее было позади. Немного спустя мы подобрали кислородные баллоны, оставленные Бурдиллоном и Эвансом, — подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули; я подогрел на примусе немного лимонада. Мы пили впервые за много часов, и казалось, новая жизнь вливается в наши тела.

Но вот и лагерь IX остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков швейцарской палатки, вниз по большому кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где сохранились наши старые следы, но кое-где ветер стёр их, а спуск был настолько крут, что приходилось вырубать новые ступени, потому что даже кошки не могли предохранить нас от скольжения.

Мы поменялись местами — теперь я шёл впереди, выдалбливая ступеньки то каблуком, то ледорубом. Часы тянулись бесконечно долго. Но вот показались палатки на седле и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и точки становились все крупнее. Наконец мы ступили на более удобный откос над самым седлом. К нам навстречу спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а затем довёл, с помощью остальных, до самого лагеря.

Грегори ушёл несколько раньше в этот же день вниз. Зато снизу поднялся Нойс с шерпой Пасангом Пхутаром[19], и теперь они с Лоу приняли все меры к тому, чтобы согреть нас и устроить поудобнее. Лоу уже напоил нас кофе, теперь Нойс принёс чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда кипятил воду, потому что чай был с сильным привкусом керосина, но это не имело никакого значения. Глотая этот чай, я думал, что он для меня вкуснее самых свежих сливок, потому что приготовлен от души. Конечно, нас засыпали вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в отдыхе. Становилось темно и холодно, мы забрались в свои спальные мешки, Хиллари в одной палатке с Лоу и Нойсом, я в другой палатке с Пасангом. Я лежал тихо, дыша «ночным кислородом», и старался уснуть. Я чувствовал себя а ча — хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.

«Настоящая радость, — подумал я, — придёт позже».