"Величие и падение Рима. Том 1. Создание империи" - читать интересную книгу автора (Ферреро Гульельмо)

XII Проект завоевания Египта

Эта попытка албанцев была последней действительной опасностью, избегнутой Помпеем. Весной 65 г. он начал свое безопасное шествие через обширные монархии, свободные города, приморские республики, маленькие теократиии, разбойнические и пиратские государства, образовавшиеся в Азии на развалинах империи Александра. Он посетил сказочные страны греческой поэзии, города и поля битв, наиболее знаменитые на Востоке. Он мог наблюдать бесконечное разнообразие варварских племен, живших разбросанно по Азии от Кавказа до Аравии и различавшихся языком, обычаями, религией. Он познакомился с этим древним промышленным и эллинизированным Востоком, который жил эксплуатацией варваров, с его чудовищными религиями, ученым земледелием самых плодородных его областей, его памятниками, его искусствами, его утонченной промышленностью. Он видел знаменитые города, снабжавшие своей роскошью все страны Средиземного моря; их население из трезвых, экономных, благочестивых и непритязательных ремесленников. Он знакомился с восточными философами, профессиональными учеными, а также с роскошью, пороками, преступлениями, сокровищами, придворным церемониалом, одновременно шокировавшими и привлекавшими италийских республиканцев, еще таких простых в откровенной грубости своего разврата и своих пороков.

В начале весны Помпей вторгся в страну иверов и издали заметил снежные вершины Кавказа, к которым был прикован Прометей. Он прошел в долину Риона, древнего Фазиса, и спустился в полную воспоминаний о Медее, Язоне и аргонавтах Колхиду, где он думал захватить Митридата.[493] Но он прибыл слишком поздно. Ловушка была пуста. Неукротимый старик совершил подвиг, который все считали невозможным: ему удалось пройти в Крым с небольшой армией на расстояние 700 километров по крутым, омываемым морем склонам Кавказа, прокладывая себе с оружием в руках путь среди варваров, населявших эту страну. Достигнув Крыма, он захватил врасплох и принудил к бегству мятежного сына и завоевал снова свое царство.[494] Благоразумный Помпей не хотел вторгаться морем в Крым, а приказал блокировать его и, пройдя по долине Куры, древнего Кира, произвел нападение на страну албанцев, которую захватил, как кажется, изменой. Потом он возвратился в Малую Армению,[495] принося предприимчивым италийским купцам точные сведения о великом сухопутном пути в Индию, которого они еще не знали. Этот путь начинался от устья Фазиса, выходил в долину Куры, потом через области иверов и албанцев доходил до Каспийского моря. По ту сторону Каспийского моря он начинался у устья Окса (Амударьи), впадавшего тогда в Каспийское, а не, как теперь, в Аральское море.[496] Естественно, в течение этих экспедиций было награблено много драгоценных металлов и уведено очень большое число рабов.

По прибытии в Малую Армению Помпей занялся этот год захватом последних крепостей и наложил свою руку на огромные сокровища Митридата. В Талавре он нашел его чудные коллекции: две тысячи ониксовых чаш, инкрустированных золотом, такое огромное число сосудов, ваз, лож, тронов, вызолоченных и украшенных драгоценными камнями доспехов, что для составления им инвентаря потребовался целый месяц.[497] В другой крепости он захватил корреспонденцию Митридата, его секретные мемуары, его рецепты ядов и любовные, достаточно распущенные письма, которыми понтийский царь обменивался со своей любовницей Монимой.[498] Все сокровища последнего великого эллинистического монарха Азии были с этих пор в руках италийской демократии.

Но эта победоносная демократия вовсе не умела пользоваться своими победами, потому что в течение всего 66 г. положение дел в Италии только ухудшилось. После страстного интереса, вызванного дебатами по поводу закона Манилия и азиатских событий, общество снова впало в свое угрюмое и раздраженное оцепенение. Финансовый кризис стал острым. Тяжесть долгов, раздражение от неудовлетворенных желаний и обманутых надежд смущали все классы, делали их раздражительными, непостоянными, индифферентными к партийным стычкам и проектам. Теперь, когда на Востоке был восстановлен порядок, был один только великий, действительно национальный вопрос — вопрос о долгах. Но ни одна из двух партий не осмеливалась затронуть его. За недостатком крупных вопросов, могущих заинтересовать публику, обе маленькие котерии политиканов консервативной и народной партий были принуждены вести войну интригами, злословием, оскорблениями и процессами, тем более ожесточенными, чем мельче были предлоги для этого. Обе партии раздражались от этого усилия в пустоте всеобщего равнодушия.

Такое положение, трудное само по себе, скоро было запутано новым поворотом Красса. Миллионер, со времени своего популярного консульства поддерживавший консерваторов в их борьбе с Помпеем, снова перешел на сторону народной партии и сделался ее главой вместо отсутствующего Помпея. Законы Габиния и Манилия были страшными ударами для Красса, он хотел отмщения и, чтобы добиться его, стал подражать интригам и проискам своего соперника. Разве народ не требовал завоеваний, побед, грабежей? Разве Помпей не приобрел столь широкую популярность тем, что был призван снова возвратить в Рим изобилие своей победой над пиратами? Хорошо же! Он даст народу все, чего тот требует; он предложит себя в качестве полководца для нового завоевания, которое навсегда доставит Риму дешевый хлеб. Бедный Лукулл не замедлил найти подражателей своему наступательному империализму. В то время, как Помпей продолжал применять его политику в Азии, Красс замышлял в Риме новое наступление вроде тех, которые с таким успехом выполнил Лукулл: он мечтал о завоевании Египта.

Нельзя отрицать, что богатый банкир хорошо выбрал свою добычу. Египет был не только самой богатой страной древнего мира, но и страной очень плодородной, где всякий год жатва превосходила потребность в хлебе и где могли покупать хлеб все голодавшие страны, если только царь позволял им это. Когда страна будет принадлежать Риму, этот излишек ежегодного урожая целиком будет принадлежать метрополии. Завоевание Египта значило для римлян то же, чем для нас было бы уничтожение прав на хлеб: дешевый хлеб. Без сомнения, нужен был предлог для войны, но его легко было найти в завещании Александра II, который в 81 г. передал Египет римлянам. Многие сожалели теперь, что сенат из робости отказался тогда от этого наследства, но легко было снова вернуться к этому отказу, потому что сенат по одному из своих обычных противоречий отказался также признать нового царя, Птолемея Авлета, царское происхождение которого было сомнительно и который уже давно тщетно добивался своего признания.[499]

Однако Красс слишком хорошо знал сенат, для того чтобы сомневаться, что без сильного давления извне он не откажется от своей традиционной политики, столь противной новому наступательному империализму, и не решится хладнокровно на завоевание мирной страны, ничем не вызвавшей гнев Рима. Итак, нужно было подражать примеру Помпея: разгорячить и раздражить общество, заставить комиции объявить войну Египту, обратиться прямо к толпе, не имевшей дипломатической совестливости сената и уже начавшей восхищаться всяким завоеванием. Но чтобы успеть в этой агитации, Красс должен был примириться с народной партией, приобретя для нее самых деятельных и самых ловких людей из котерии Помпея. После стольких ссор это примирение не было легким делом, и, действительно, казалось, что Красс встретит в друзьях своего соперника первое препятствие для своих проектов. В последовавшей агитации мы не находим почти никого из людей, помогавших Помпею в его борьбе; напротив, мы знаем, что Габиний, в качестве легата, готовился присоединиться тогда на Востоке к своему начальнику. Вероятно, многие друзья Помпея отклонили предложения Красса, не доверяя ему и боясь раздражить своего покровителя. Между этими популярными политиканами один только был к нему расположен, но это был самый умный из всех — Цезарь.

Цезарь дошел до критического периода своей жизни. До сих пор он поддерживал народную партию, но не слишком связывал себя с кем-нибудь и не принимал участия в какой-нибудь подлости, вроде той, на какую оказался способен его друг Клодий по отношению к армии Лукулла. Благодаря этой своей политике он мог сделаться одним из молодых лидеров народной партии, на которых благосклонно смотрели даже консерваторы. Но несмотря на все он был лишь в начале своей политической карьеры. Он только что был выбран эдилом на 65 г. и — что имело значительное влияние на его судьбу — находился в крупных денежных затруднениях. В этот момент, когда слабел народный энтузиазм, он должен был бросать золото более чем когда-нибудь, продолжая свою щедрость и свое мотовство до того дня, когда, выбранный претором, он получит в виде добычи провинцию. Но как раз тогда кризис не располагал ни одного из богатых откупщиков давать в долг. По мере того как делались более редкими деньги, откупщики все менее щедро давали их людям политики. В таких обстоятельствах честолюбие и зависть Красса могли сделаться для Цезаря настоящими золотыми рудниками. Побуждаемый нуждой в деньгах, он в первый раз согласился поступить на службу к миллионеру, несмотря на глухую враждебность почти всей народной партии и вовсе не желая порвать с Помпеем. Последний действительно не мог бы жаловаться на то, что Цезарь, помогавший ему получить командование на Востоке, теперь старался заставить дать Египет Крассу, также бывшему знаменитым гражданином. Благодаря своей гениальной беспечности он надеялся, служа проектам Красса, эксплуатировать последнего для своего честолюбия, сохранить дружбу с Помпеем, не компрометировать уже приобретенного положения, быть, одним словом, самым счастливым из всех. Сам Цезарь не мог надолго избежать деморализации, свойственной политике, особенно демократической политике торговой эпохи, и действия этого не замедлили сказаться. Знатный человек, сначала занимавшийся общественными делами с аристократическим бескорыстием, потом смешался с политиканами низшего слоя: интриганами и оппортунистами, делавшими из политики только ширмы своих низких интересов.[500]

Действительно, в 66 г., немного спустя после заключения союза с Крассом, Цезарь принужден был вступить в очень темную интригу. На консульских выборах сенат, чтобы доставить консульство Луцию Аврелию Когте и Луцию Манлию Торквату, вычеркнул из списка кандидатов прежнего сторонника Суллы, возвратившегося из Африки, где он был пропретором, Луция Сергия Каталину, под предлогом, что тот не представил вовремя своей просьбы и, кроме того, состоял под обвинением в лихоимстве. Но так как, несмотря на эту интригу, были избраны Публий Автроний и Публий Сулла, племянник диктатора, то сын Луция Манлия Торквата[501] обвинил их в подкупе и с помощью интриг добился их осуждения и назначения новых выборов.

На этот раз были избраны оба кандидата сената. Но эти происшествия взволновали умы; уже во время процесса произошли волнения.[502] Народная партия из оппозиции консерваторам взяла на себя защиту обоих осужденных консулов, а последние, также возбужденные, решили составить заговор с целью убить консулов в первый день года и произвести новые выборы.

В заговор вступили Катилина и несколько запутавшихся в долгах молодых людей знатных фамилий, как, например, Гней Пизон. А что было более важным, о проекте, по-видимому, знали Цезарь и Красс и тайно одобряли его, хотя, чтобы не слишком компрометировать себя, воздерживались от всякой активной поддержки. Это было совершенное безрассудство; и такие ловкие люди не совершили бы его, если бы затруднительность их предприятия не принудила бы их прибегнуть к опасным средствам. Котерия Помпея упорно отказывалась помогать Крассу, несмотря на самые энергичные просьбы. Цезарь и миллионер оставались в борьбе одинокими, и для них было очень трудной задачей одним возмутить народ и победить оппозицию сената и магистратов. При таком положении было весьма полезным иметь обоих консулов, расположенных к их проектам, и ради этого они не поколебались ободрить Суллу и Автрония насильственно захватить высшую магистратуру. К несчастью, заговор был открыт. Общество в Риме сильно взволновалось от этого неожиданного разоблачения деморализации высших классов. Со всех сторон требовали примерного наказания. Сенат присоединился к этому, но Красс, чтобы положить конец городским сплетням о заговоре и об участии, какое он принимал в нем, энергично вмешался и не только спас заговорщиков, но и хотел вознаградить их проигрыш. Сенат, где он имел столько должников, согласился на его требования; никого не преследовали. Гней Пизон получил чрезвычайное поручение в Испании. Сам консул Торкват принял на себя защиту Катилины в процессе о взяточничестве.[503] Дело таким образом было быстро замято, но Красс и Цезарь после этого удара должны были придумать другие интриги.

Между тем вернулся в Италию Лукулл со своим жалким кортежем в 1600 солдат, привезя из Понта много золота и серебра в монете и слитках[504] и подарок, более скромный, но и более драгоценный: неизвестное до тех пор вишневое дерево, которое начали после него культивировать в Италии.[505] Когда весной мы видим посреди поля вишневое дерево, все осыпанное снегом своих цветов, вспомним, что это последний след от гигантских завоеваний Лукулла, спасшийся от бурь двадцати столетий! Но если потомство забывает благодеяния, современники часто их не знают, и Лукулл, несмотря на свои победы, свои сокровища и свои трофеи, нашел ворота Рима запертыми для своей скромной триумфальной процессии. Ссоры между двумя политическими котериями возгорались; все становилось в руках партии предлогом или средством для мучения своей соперницы. Лукулл по возвращении увидал себя с бешенством атакованным народной партией, как будто бы он стал преступник и разбойник. Чтобы возбудить народ против высших классов, сурово упрекали этого друга Суллы за то, что хвалили и переносили в Помпее: за приобретенные богатства, за войны, веденные без разрешения сената, за грабежи и ошибки, совершенные его генералами. Народные трибуны не только налагали свое veto всякий раз, как сенат желал обсуждать вопрос о триумфе Лукулла, но нападали даже на его генералов и офицеров, особенно на Котту, разрушителя Гераклеи.

Сенат, в свою очередь, назначил Когте необычные почести; он получил прозвище Понтийского. Но когда он начал показывать богатства, приобретенные во время войны, вмешались трибуны, угрожали предъявить к нему обвинение и потребовали освобождения гераклейских пленников. Котта, видя, что сбираются грозовые тучи, счел благоразумным бросить в море часть своей добычи и внес крупную сумму в государственное казначейство. Но народная партия продолжала свое нападение: это, говорили, была только комедия; большую часть Котта сохранил для себя. Закон, освобождавший пленников, был внесен в комиции. Вожди народной партии приготовили для этого собрания политическую обстановку. Они разыскали в домах, на перекрестках, в лавках работорговцев всех гераклейских пленных, каких только могли, одели их в траур, дали им в руки оливковые ветви и привели пред собрание. Тогда один из гераклейцев, Фразимед, поднялся и стал держать речь; он напоминал о древней дружбе Гераклеи и Рима; потом он описал осаду, взятие города, резню и пожар, и все рабы начали рыдать, стонать, протягивать с мольбой руки. Публика была так возмущена, что Котта едва мог раскрыть рот и должен был считать себя счастливым, что избежал изгнания.[506]

Консервативная партия ответила на этот вызов обвинением своих врагов в подготовке революции. Когда Помпей возвратится с Востока со своей победоносной армией, он заставит провозгласить себя монархом, и республика будет разрушена! Однако, несмотря на этот страх, консерваторы нашли средство мало-помалу поссориться с Крассом и Цезарем. Оба друга были принуждены, после неудачи заговора, вернуться к проекту возбудить большую народную агитацию в пользу завоевания Египта и, чтобы подготовить почву, задумали разными средствами приобрести расположение народа. Красс, бывший цензором, предложил вписать в списки граждан жителей транспаданской Галлии. Это был очень либеральный проект, увенчание великой демократической реформы, которая эмансипировала Италию. Цезарь, бывший эдилом, постарался ослепить народ, конечно, за счет Красса, неслыханной расточительностью. Он украшал картинами и статуями Капитолий, форум, базилики. Он с необычайной роскошью справил Ludi Megalenses и Ludi Romani. Он дал в память своего отца великолепные сражения гладиаторов, в которых в первый раз в их руках увидали серебряные стрелы и копья. Он устроил под временными портиками, построенными на форуме, и в базиликах выставку всех предметов, предназначенных для игр и для украшения общественных зданий.[507]

Но если сенат закрывал глаза на заговор благодаря страху, который ему внушал Красс, то самая непримиримая часть консерваторов негодовала на эти происки, сохраняя особенную злобу против Цезаря, бывшего менее могущественным, чем миллионер.

Начинало пробуждаться старое недоверие, смешанное с ненавистью, страхом и презрением, которое внушал племянник Мария. Катулл, наиболее достойный между старыми консерваторами, имел, наконец, смелость начать сопротивление и, так как был цензором, с такой твердостью воспротивился проекту Красса внести в число граждан жителей транспаданской Галлии, что Красс вынужден был отказаться от своей идеи.[508] Вдруг однажды утром удивительная новость распространилась по городу: трофеи Мария, опрокинутые Суллой, были ночью опять поставлены в Капитолий. Этот сюрприз приготовил Цезарь.[509] Успех его был громаден. В течение многих дней толпа сбегалась в Капитолий, чтобы видеть эти великие воспоминания войн с Югуртой и кимврами, почтенный образ героя, которого знать преследовала неумолимой ненавистью! Старые солдаты даже плакали. Сенат, чувствуя себя слабым перед этим народным энтузиазмом, не осмелился снова приказать снять трофеи. Но Катулл открыто при всех сенаторах напал на Цезаря, вскричав, что последний хочет разрушить государство уже не тайными происками и заговором, но открыто.

Этим выпадом Катулла началась новая борьба между Цезарем и консерваторами, которой суждено было продолжаться так долго и иметь такие важные последствия. Дело примирения между двумя партиями, в успех которого верил Цезарь, скоро рушилось. Консерваторы, возбужденные этими первыми столкновениями, удвоили старание. Они напали также на Габиния, стараясь воспрепятствовать его отъезду на Восток в качестве легата Помпея. В этом они не имели успеха.[510] Но когда Цезарь, считая, что уже достаточно подготовил народ, поставил, наконец, с помощью трубунов вопрос о завоевании Египта, они воспротивились этому с необычайной для них энергией.[511] Так как Цезарь все время ссылался на завещание царя Александра, они возбудили сомнение в подлинности завещания. Они утверждали, что даже в случае его подлинности Рим не должен желать овладеть всеми странами и начать войну со всем миром.[512]

Эта оппозиция маленькой консервативной котерии проектам Красса и Цезаря является фактом, важным не столько по своим непосредственным следствиям, сколько по своим отдаленным результатам. До сих пор эта партия еще не заняла вполне определенного-положения по отношению к новому завоевательному империализму, созданному одним из ее членов. Она предоставила Лукуллу свободу действия; она противилась честолюбивым домогательствам Помпея, утверждая, что они противны духу республиканской конституции, но она еще не высказала окончательного суждения о самой политике.

Начиная с этого момента консервативная партия объявила себя против политики расширения и связала свою судьбу с мирной политикой, необходимость которой Италия почувствовала бы рано или поздно. И прежде всего консерваторы могли только поздравить себя с выбором, сделанным между двумя политиками, потому что им удалось нанести удар Крассу и Цезарю. Проект завоевания Египта, как бы он ни был остроумен сам по себе, не мог взволновать общества. Было много причин этой неудачи. Значительная часть котерии Помпея, не доверяя Крассу, не хотела его поддерживать. Красс не имел никакого шанса, что на помощь ему явятся какие-нибудь поразительные события, подобные последней угрозе Митридата в Азии, оказавшей такую помощь Помпею. Наконец, самый момент не был благоприятен. Богатые классы, особенно финансисты, до тех пор благоприятствовавшие и ободрявшие демократическую партию, начали страшиться демагогической наглости народного движения и предложений законов, выходивших от нее. Они мало-помалу перешли на сторону консерваторов, вожди которых льстили им ловкими маневрами, восстановив, например, уничтоженную Суллой привилегию всадников сидеть в театре на сенаторских скамьях. Что касается до среднего класса, то предшествовавшие победы демократии ничего не принесли ему, кроме недовольства тяжелыми долгами, в которые он попал: этот класс был лишен иллюзий, сделался нервным и испуганным. Цезарь и Красс заметили, что агитация не удалась, и скоро бросили свой проект.[513]

Жестокость борьбы возрастала; однако это была борьба за призраки, и число борцов уменьшалось по мере того, как умы разгорячались. Высшие классы уже не обладали более, как во времена Гракхов, политическими и экономическими привилегиями, которые могли бы явиться препятствием развитию средних классов. Если традиции аристократической эпохи сохраняли еще в этой демократии кое-какие преимущества для последних остатков славной аристократии; если важные должности еще поручались крупным уцелевшим фамилиям, то вся Италия с этих пор образовывала не более как один класс властителей, старавшихся захватить в свои руки все богатства империи. Конечно, пропорции при дележе добычи были весьма различны: но никто не был исключен из него. Сын мелкого бедного собственника, имевшего много детей, мог, поступив на военную службу, приобрести себе капитал, необходимый для покупки прекрасного имения и нескольких рабов или для занятия торговлей. В легионах звания центурионов, а иногда и звание praefectus fabrum, т. е. начальника инженеров, предоставлялись италикам низкого или среднего происхождения, которые, поступив в солдаты, выдавались своей понятливостью и своим мужеством. Лица, располагавшие известным капиталом, могли заняться общественными работами или военными поставками, эмигрировать в Грецию или Азию, сделаться в Риме трибунами, эдилами, квесторами. Они могли участвовать в предприятиях, в прибыли от войн, служить в Риме могущественному политическому деятелю или следовать за ним в провинции; умный молодой человек, даже имевший очень скромное состояние, занятиями, поступлением на службу к вождям партий, делаясь адвокатом или юрисконсультом, мог разбогатеть, приобрести многочисленные наследства и составить себе имя. Сыновья богатых финансистов при желании делали очень быструю политическую карьеру. Даже бродяги и праздные люди могли иметь в Риме средства к жизни в клубах выборщиков, продавая свой голос или служа клиентами и сыщиками вожакам партий. В империи было место для всякого. Офицеры всех партий были на службе у аристократических или популярных генералов. Вожди обеих партий имели своими друзьями одних и тех же капиталистов, пользовались одинаковыми средствами, чтобы сделаться полезными среднему классу, и искали популярности одинаковым подкупом и раздачей милостыни толпе.

В народной партии много декларировали против злоупотреблений должностных лиц. Но это делалось только по привычке и по расчету, а не серьезно, потому что все превосходно знали, что эти злоупотребления были необходимой формой эксплуатации мира, обогащавшей Италию. Популярные магистраты совершали не менее злоупотреблений, чем магистраты-консерваторы. Много велось прений и интриг, но вне соперничества лиц и кружков долги были единственной опасностью и единственным страданием. В нетерпеливом стремлении к наслаждениям и к обладанию масса людей запутывалась в долгах, которых она не имела средств уплатить. И демократия, владычица мира, от носивших громкое имя сенаторов до незнатных земледельцев, от Юлия Цезаря до мелкого римского торговца, была во власти небольшого числа ростовщиков, крупных, средних или мелких, многие из которых были не equites illustres, как Аттик, а гнусные и темные вольноотпущенники или сыновья вольноотпущенников, неизвестных плебеев,[514] люди грубые и скупые, жившие в бедности, без роскоши и без убыточного честолюбия. Буря должна была разразиться, когда появился бы человек, осмелившийся возбудить этот жгучий вопрос между кредиторами и должниками, которого одинаково страшились обе партии.