"Комедия книги" - читать интересную книгу автора (Рат-Вег Иштван)

13. РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ КНИГОТОРГОВЦА

Давно, в те времена, когда книготорговец объединял в одном лице и издателя и печатника, литературный воз приходилось ему тянуть вместе с писателем. Рядом с писателем он остался и тогда, когда отдельно появился печатник, а место на козлах занял издатель…

Страшнее всех армий мира маленькие оловянные солдатики, которые, выстроившись в боевые порядки, всегда готовы к истреблению живой человеческой мысли. И тот, кому случалось с ними сталкиваться, старался, если мог, не дав им выстроиться к бою, разбить их упреждающим ударом. Цензура прежних времен мало того, что требовала присылать ей все рукописи до тиражирования, но беспощадно наказывала всех, кто пытался произвести на свет сочинение, приговоренное к смерти в материнском чреве.

Однако ни предварительная цензура, ни последующая расправа должного устрашения не оказали. Нужны были дополнительные меры: держать под неусыпным надзором повивальных бабок литературы. Типографию и книжную лавку могли ставить только исключительно благонадежные лица, имеющие специальное на то разрешение. И число их строго ограничивалось.

В 1585 году, кроме Лондона, Звездная палата разрешила организовать по одной типографии и книжной лавке только в Оксфорде и Кембридже, и те — только на определенных улицах. В Париже для них было указано место лишь в непосредственной близости от университета. В Лондоне книжные лавки располагались на Патерностер-Роу, которая и поныне является традиционной книжной улицей. Название свое улица получила от молитвенников, продававшихся в лавках, но, возможно, что Патерностер — образное именование читателя-покупателя, благодаря которому книготорговец мог существовать и на которого молился. Но эти мероприятия казались недостаточными.

Английский указ возбранял ставить торговлю книгами в темных и глухих местах города. Печатать и торговать следовало только на глазах у всех, под надзором общественности, так сказать. Типографии и лавки время от времени тщательно обыскивали всевозможные контрольные комиссии. Тот, кто обыску противился или у кого находили запрещенную литературу, прямехонько отправлялся в тюрьму; а отсидевший срок права на книгопечатание и книготорговлю никогда уже более не получал, разве что мог, как исключение, служить рабочим, подмастерьем или помощником.

В эпоху Реформации лейпцигский магистрат назначил двух советников, которые каждую неделю наносили визиты во все типографии славного немецкого города. Берлинская «Vossische Zeitung» в № 27 от 1727 года сообщает, что в Париже, ввиду невозможности прекратить публикацию запрещенных книг, несмотря на самые строгие меры, правительство объявило, что те печатники, которые донесут на своих хозяев, издающих нелегальщину, получат в награду патент и типографию

Надзор велся и за переплетчиками. Известно распоряжение цюрихского магистрата от 1698 года, которое всем переплетчикам, обнаружившим среди книг, полученных ими, подозрительную литературу, строжайше предписывает немедленно известить об этом магистрат. Верности ради делались обыски и в переплетных мастерских. Все эти драконовские меры не могли, однако, заставить печатника-книготорговца стать иудой и отойти от соратничества с писателем. И вряд ли объяснишь такую верность одной только материальной выгодой. Должны были быть, были и другие узы: книгопечатник-книготорговец разделял и идейные взгляды писателя.

Расправлялись беспощадно. Лишение патента, конфискация имущества, ссылка считались наказаниями легкими. Кнут власть имущих мог стегать и больнее. Не подумайте, что кнут — метафора. В Париже провинившегося книготорговца привязывали к задку телеги и так тащили через весь город, что есть силы избивая на каждом шагу плетью. В Англии же был ему уготован позорный столб.

Надо знать, как выглядел английский позорный столб тех времен. Не просто столб, как, например, в Венгрии, а нечто вроде комбинации позорного столба и колодки. На помосте в рост человека возвышалась свая, на которой крепилась колодка из двух смыкающихся встык досок. На стыке досок имелось три отверстия: одно побольше для головы и два поменьше — для рук. Осужденный клал на нижнюю доску шею и запястья рук, которые сверху, как замком, зажимались второй доской, и в таком мучительном и унизительном положении осужденному приходилось терпеть измывательства толпы. Несчастный выносил не только оскорбления, но и жестокие побои: в голову ему метили тухлыми яйцами, комками грязи и, конечно же, камнями, — жизнь его была в опасности. Судебные протоколы свидетельствуют, что в 1731, 1756, 1763 и 1786 годах немало несчастных, приговоренных к позорному столбу, пали жертвой озверевшей толпы — были убиты камнями.

В 1765 году в колодку позорного столба попал лондонский книготорговец Уильяме. Но двухчасовое позорище стало для него триумфом. Толпа заклеймила приговор как несправедливый и встала на сторону приговоренного. Какие камни?! — голову и руки его та же толпа увенчала лаврами и устроила сбор средств в его пользу. Когда же два часа истекли и осужденный был освобожден из колодки, путь его к дому превратился в триумфальное шествие, в конце коего был ему передан весьма ощутимый плод людского воодушевления — пожертвованные для него двести фунтов.

Но великодушие толпы подобно майскому ветерку. Позорный столб судьба уготовала и лондонскому книготорговцу по имени Бенджамин Хэррис. Сброд ротозеев, как водится, не разбираясь принялся швырять камни. И тут случилось необычайное. На помосте появилась жена осужденного и своим телом закрыла мужа. Героическая женщина приняла на себя несколько ударов. Толпа устыдилась и прекратила бесчинства. По английскому уголовному кодексу, приказные исполнители не имели права вмешиваться в дело. В приговоре не было сказано, что швыряние камней запрещено, равно как и то, что супруге осужденного нельзя заслонить собою мужа. После этого события супруги эмигрировали в Америку, где судьба вознаградила их: они нажили хорошее состояние; а когда времена изменились, они вернулись в Лондон и встречены были с почетом.

В 1579 году готовилось важное событие: английская королева Елизавета собиралась замуж за католика герцога Франсуа Анжуйского, младшего брата французского короля. Английскому протестантскому общественному мнению пришелся этот матримониальный план не по вкусу. А некий Джон Стабс, адвокат, выразил свое неудовольствие и в печати, но с критикой явно переборщил. Писал, например, что брак этот будет богохульством: Дщерь Господня готовит союз с Отродьем Вельзевула! возможно ли такое?! Так свободно высказываться о матримониальных планах их величеств в те времена было нельзя. Дщерь Господня поставила перед судом и автора и книготорговца. И обоих приговорили к отсечению правой руки. За памфлет наказание поистине чудовищное! Но хоть в живых остались. Потому что порою приходилось расплачиваться и жизнью.

В 1694 году неизвестно кто распространил в Париже издевательское сочинение под названием «Ombre de M. Scarron»,[241] и направлено оно было против короля. В книге имелся и рисунок: четыре женщины заковывают короля в цепи. Подпись: Лавальер, Фонтань, Монтеспан и Ментнон — т. е. четыре любовницы короля. Полиция в истерике бросилась ловить преступников. Арестовали одного помощника печатника и одного подмастерья переплетчика. Оба были подвергнуты насильственному дознанию, и так как, несмотря на пытки, имени автора они не назвали — то ли потому, что остались верны ему, то ли потому, что попросту его не знали, — обоих повесили. Двух книготорговцев приговорили к каторге. Один помощник книготорговца уже стоял на эшафоте, но высочайшим соизволением был помилован — говорят, он приходился родственником королевскому исповеднику, и тот вымолил у монарха прощение. Два подозреваемых печатника сбежали, и их заочно приговорили к вечной ссылке; третий умер в тюрьме.

Во времена короля Якова II (1430–1460) самое ужасное из всех известных наказаний за книгопечатание понес лондонский печатник по имени Троган. У несчастного обнаружили оттиски прелестных писем против короля. Его подвесили за предплечья, взрезали живот, выпустили внутренности — он еще жил, после чего отрубили голову…

В городе Браунау, что на реке Инн в Австрии, стоит бронзовый памятник нюрнбергскому книготорговцу Иоганну Филиппу Пальму. Память об этом удивительном человеке — соперница металла, имя его навеки внесено в списки патриотов и мучеников немецкой свободы. Иоганн Филипп Пальм родился 18 декабря 1766 года в Шорндорфе[242] и умер (расстрелян) в Браунау на Инне 26 августа 1806 года.

В 1806 году Наполеон вынудил часть Германии присоединиться к Рейнскому союзу. Власть императора и новые порядки большинство немцев приняли с летаргическим равнодушием. Но сложилась и славная когорта патриотов, которые печатным словом стремились вывести нацию из апатии. То тут, то там появлялись анонимные листовки, брошюры, звавшие к борьбе с французскими завоевателями, разоблачавшие Наполеона и его политику. Уколами этих неуловимых иголок император был раздражен необычайно. И он отдал приказ выследить авторов и примерно наказать их.

И вот однажды офицеру французских частей, расквартированных в Аугсбурге, попала в руки анонимная листовка под названием «Deutschland in seiner tieffsten Erniedrigung».[243] Следы вели к аугсбургскому книготорговцу. Тот сознался, что получил тираж из Нюрнберга, от книготорговли Штайна. И на допрос вызвали владельца штайновской фирмы Иоганна Филиппа Пальма. Тут следы терялись. Пальм заявил, что экземпляры листовки были даны ему на хранение, автора он не знает, а назвать имя доверителя считает низостью.

Военное положение в Нюрнберге было в то время уже отменено, и находившийся там французский полк полномочий на управление уже не имел. Судить Пальма мог только гражданский суд, но судить было не за что — книготорговец не совершил ничего противозаконного. Французский военачальник хорошо это понимал и потому обратился за распоряжениями в Париж. Пришел приказ: любой ценой вырвать у Пальма признание. И, попирая законы, Пальма арестовали и увезли в Браунау. Все дознания, однако, оказались напрасными. Пальм твердо стоял на своем: преступления он не совершил никакого и ни на кого показывать не будет.

И вновь, меняя лошадей, помчались в Париж курьеры, и очень скоро генерал Бертье получил секретное распоряжение. Подписано 5 августа 1806 года Наполеоном собственноручно. Что оно содержало, мы услышим вместе с Пальмом. Гражданин Пальм предстал перед военным трибуналом. Еще раз допросили и сообщили, что решение о его судьбе будет вынесено завтра. Спокойствие его не покинуло, разве что он чуть-чуть волновался, надеясь, что завтра его отпустят домой. На другое утро его вновь привели в суд и огласили приговор: смертная казнь через расстрел в тот же день пополудни. Никто не хотел верить. Никто, и менее всех обвиняемый, не мог предположить, что французский военный трибунал нарушит французский гражданский кодекс, введенный самим же Наполеоном, и будет судить Пальма как военного преступника. Однако ж секретное распоряжение было подписано Наполеоном, который требовал смертной казни.

Не дрогнув, выслушал Пальм решение своей судьбы и только негромко воскликнул: «Armes Deutschland! Mein unglUckliches Vaterland!».[244] Известие о подлом приговоре взволновало город. Знатные дамы Браунау с детьми на руках отправились в посольство к коменданту города, чтобы молить его об отсрочке приговора, все еще думая, что произошла ошибка. Тайное распоряжение коменданту было известно, как известно и другое: кто перечит Наполеону, рискует собственной жизнью. Он отклонил прошение, разрешив только приговоренному проститься с женой.

Описание этой, должно быть, душераздирающей сцены до нас не дошло. Известно лишь то, что происходило за воротами тюрьмы. В три часа пополудни Пальма вывели и посадили на телегу. На всем пути следования до места казни по обеим сторонам плотной стеной стояли французские солдаты с заряженными ружьями. Город не смел и пикнуть, лишь в гробовой тишине колыхались на окнах черные траурные занавеси. Приговоренный вел себя так же стойко, как в течение всего дела; к убийцам своим он больше не обращался, как бы подчеркивая молчанием, насколько он их презирает. Сверкающий золотом эполет, кокард и аксельбантов французский офицерский корпус, возможно, впервые почувствовал в этот час, что вся его мишура и блеск не больше чем шутовские галуны на униформе наемного лакея.

Пальму завязали глаза, и с расстояния в пятнадцать шагов раздалась команда: Пли! Надругательство над гражданским кодексом взбудоражило всю Германию. Имя Пальма произносили как имя мученика. В пользу его семьи был организован общенациональный сбор средств; в пожертвованиях приняли участие также Лондон и Санкт-Петербург. Наполеон просчитался: насилие лишь сдувает дым с огня, распаляя угли, которые тем ярче вспыхивают пламенем, пожирающим все, что способно гореть.

Французская историография, занимавшаяся судьбой нюрнбергского книготорговца, цитировала Шатобриана, который говорил о драгоценном даре ненависти, который неумные государственные мужи обычно преподносят своим противникам. Памятник Пальму воздвигнут в Браунау в 1866 году по велению баварского короля Людвига. Не вредно знать и мелкие события истории. И, может статься, читателю, растроганному душещипательной трагедией плена на Святой Елене, вспомнится по ассоциации незначительная история о ничем не примечательном, вовсе не великом нюрнбергском книготорговце, и готовая уже капнуть слеза высохнет…

Стоило ли книготорговцу хранить верность писателю? Плодотворно ли было такое обилие риска? Стоила ли овчинка выделки, попросту говоря? Никакой статистики на этот предмет не имеется. Биографические данные, которыми мы располагаем, отрывочны.

Историки литературы заглядывают обычно лишь в карман писателя, забывая о тех, кто гонорары приносит. Известно только, что Плантен нажил огромное состояние, а Шарль Этьенн умер в долговой тюрьме. Известно и то, что из четырнадцати членов семьи Эльзевиров разбогатели только Бонавентура и Абрахам, потому что держали писателей на хлебе и воде.

Но есть и англичанин Марри, который набивал золотом дырявые карманы авторов,[245] но несмотря на это — а, может быть, благодаря этому — разбогател.

Размеры состояния веймутского книготорговца Джона Лова нам неизвестны, остались сведения лишь о размерах его тела. В молодости он учился гравированию у лондонского мастера Райленда, который прославился тем, что подделывал документы, почему и был повешен. Судьбу хозяина Лов принял настолько близко к сердцу, что в трауре исхудал до костей. Но жизнь продолжалась, и Лов уехал из Лондона в провинцию, где открыл книжную лавку. В утешительном мире книг к нему вернулся аппетит, духовная пища тянула за собой плотскую. Лов, восстановив прежний вес, продолжал полнеть и вскоре достиг 364 фунтов, в пересчете на килограммы что-то около 170.

Бедный Лов: когда в возрасте 40 лет он приказал долго жить, тело его не могли вынести через дверь. Эта махина проходила только в широкое окно, откуда ее и спустили на землю с помощью лебедки и блоков на увеселение скорбящей публики.

Более точны сведения о всем известном огромном состоянии венгерского книготорговца из Вены по имени Янош Тамаш Траттнер. Траттнер родился в 1717 году неподалеку от Кесега в деревне Ярманнсдорф. Типографскому делу учился в Вене, до 30 лет работал подручным, потом, набравшись духу, приобрел в кредит старую типографию.

И началась головокружительная карьера Траттнера. Причина, как ни странно, была проста: типография его выпускала книги только наивысшего качества. Продукция Траттнера понравилась Марии-Терезии, и она подарила ему монопольное право на издание учебной литературы. Траттнер богател и расширял дело. В 1752 году у него уже было тридцать типографий в Вене и по одной в Пеште, Загребе, Вараждине, Триесте и Линце (пештскую типографию он подарил позднее своему крестному сыну Матяшу). Потом одну за другой построил книжные лавки в Пеште, Пожони, Шопроне, Лейпциге, Франкфурте.

В 1773 году книжный Крез взялся за постройку собственной резиденции в самом сердце Вены, в Грабене, где приобрел огромный старый дом, снес его и возвел крупнейщий в Европе книжный дворец.[246] Trattnerhof был «городом в городе», писали хронисты старой Вены. Как видно из немецкого названия, торговля книгами велась не в простых лавках, а в пассаже. На мраморных колоннах покоился огромный свод, галереи были разделены решетчатыми дверями, шедеврами литья и ковки. Такого приюта для книг в частных руках с тех пор не бывало.

Траттнер скончался в возрасте 81 года, будучи венгерским дворянином, немецким имперским рыцарем и сказочно богатым человеком. Богатство его вошло в поговорку. Характеризуя чье-то необыкновенно большое состояние, венцы и поныне говорят: «Er hat's trattnerisch».[247]

Немногие из книготорговцев, конечно, могут достичь траттнеровского благополучия. Рачения здесь не достаточно, нужна удача. Девиз Траттнера так и звучал: «Labore et favore».[248] А если удача от книготорговца упрямо ускользает, то в утешение он может взять себе афоризм старого английского писателя Томаса Фуллера:

Подходит время, когда жизненный ассортимент книготорговца истощается и Смерть отказывается выдавать товар под вексель. Говорят, что Бенджамин Франклин об эпитафии на своем надгробии позаботился заранее. Вот этот столь часто цитируемый текст:

На надгробие Франклина этот текст не попал. На его могиле в Филадельфии, где он покоится вместе с женой, лежит простая каменная плита, и на ней всего лишь:

Шутка Франклина не оригинальна. Множество вариаций такого сравнения ходило по миру задолго до Франклина. Бостонский издатель Джон Фостер в 1661 году так увековечил память о себе на собственном надгробии:

Отрывок из эпитафии лондонского книготорговца Джейкоба Тонсона (умер в 1736):

А на могиле лондонского книгопечатника Джона Хьюма в 1829 году высекли такую надпись:

Чтобы не кончать за упокой, вспомним Джона Дантона, который прославился тем, что написал историю своей жизни. У него был счастливый, очень счастливый, но очень короткий брак: молодая жена его рано скончалась. Дантон недолго ходил в трауре и через полгода женился вновь. И чтобы обосновать столь скорое утешение, он пишет в своей книге: «Я поменял только лицо, женские добродетели в моем домашнем круге те же. Моя вторая жена — не что иное, как первая, но лишь в новом издании, исправленном и расширенном, и я бы сказал: заново переплетенном». Редко услышишь более откровенное мужское признание. Любитель книги ценит именно первое издание, в каком бы состоянии оно ни находилось. Но библиофильский подход в других областях его жизни, видимо, не действует.