Сергей Викторович ПОКРОВСКИЙ

ПОСЕЛОК НА ОЗЕРЕ

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Пижму и Мандру

Поселок Ку-Пио-Су зажил обычной жизнью.

Всех деловитее были женщины и дети. С раннего утра они спешили к озеру и набирали воду в глиняные горшки или берестяную посуду. Другие перебирались по мосткам на лесной берег, чтобы наломать и взвалить на спину вязанки сучьев.

На всех очагах старшие матери раздували огонь, и из дымовых дыр над крышами поднимались серые струйки дыма.

Мужчины разъехались на челноках, забрав с собой сети, рыболовные крючки, гарпуны и другие снасти. Перед каждым домом можно было видеть стариков, греющихся на солнце.

Некоторые из них работали: вязали сети, мастерили разные поделки из бересты и лыка. Иные просто сидели так, задумавшись, сгибая сутулые спины. И как им было не думать!

Вернулся Уоми, тот самый, которого четыре года назад на общем совете они присудили к изгнанию из родного поселка. Вернулся в расцвете сил, крепкий, счастливый и красивый. У него за пазухой волшебное перо филина, подарок самого Дабу. У него волшебный кинжал, который делает его непобедимым.

Что, если он не забыл зло, которое ему причинили? Что, если он замышляет жестокую месть и она вдруг обрушится на седые головы стариков, виновных в его изгнании?

Мрачные мысли приходили старому Пижму. Ведь это он тогда на совете требовал смерти Уоми.

Как защитить себя от будущей мести? Как бороться с человеком, которому помогает сама Река и душа Священного Дуба?

Пижму сердито посматривал в ту сторону, откуда доносилось постукивание кремней. Там Уоми и Карась долбили дубовую колоду.

— У-у, горбатый! Погоди, покажет он тебе… — ворчал Пижму.

Ему не нравилось, что Карась сдружился с молодым Уоми. Пижму видел, как Уоми поманил кого-то рукой и к лодке подошел его брат Тэкту с тремя старшими сыновьями толстой Дамму.

Скоро вся четверка молодых людей присоединилась к работающим, и дружное постукивание кремней стало перемежаться с громкими возгласами и взрывами веселого смеха.

Пижму сердито отвернулся. Наконец он не выдержал и, кряхтя, поплелся узнать, что думает об этом Мандру.

В просторной хижине было сумрачно и тихо.

Постоянные жители ее, особенно молодежь, старались вообще поменьше попадаться на глаза старику. Его все раздражало. Он не выносил громких разговоров. Игры и возня ребят возбуждали его гнев. После встречи с Уоми старик почти не разговаривал. Утром манил старшую дочь, седую Онду, и произносил только одно слово: «Пить!..»

Есть Мандру почти перестал.

Каждую ночь старухи просыпались от глухого и жалобного крика, который раздавался в хижине. При тусклом свете тлеющих углей было видно, как старик с усилием поднимается и спускает ноги с меховой подстилки, растирает рукою шею и голую грудь и дышит тяжело и часто. Онда подавала ему воды. Старик делал глоток и шептал:

— Душит! Совсем хочет задушить…

Он показывал пальцем на голову, а старуха, зачерпнув ладонью из глиняного горшка, мочила шапку его седых волос.

Когда Пижму, покряхтывая, вошел в хижину, Мандру сидел, поджав ноги, на постели.

Пижму тихо уселся у очага и уставился глазами в пол.

Проходили минуты за минутами в полном безмолвии. Наконец старуха отошла и сказала:

— Не ест ничего! Спит плохо. Все стонет. — Потом прибавила, махнув рукой на старика: — Боится Уоми.

Пижму взглянул на сгорбившегося старика.

— Душит меня. Каждую ночь душит. Берет вот так, — Мандру показал на горло, — и душит…

— Приходит к тебе? — с тревогой спросил Пижму.

— Каждую ночь! И раньше приходил. Когда далеко был — и то приходил. Только редко. А теперь — каждую ночь.

Пижму молчал.

— Убить хочет! Зол на меня. И глаза как у волка.

— Что же делать с ним?

Мандру только махнул рукой. И долго сидели они, придавленные бременем лет и жуткой темнотой рожденных больными снами суеверий. Наконец Пижму поднялся, сел на оленью подстилку к Мандру и, загородив сбоку губы ладонью, зашептал в самое ухо:

— Убить надо…

Мандру сморщился, как от зубной боли:

— Нельзя убить: нож у него заговоренный.

Пижму опять хрипло зашептал на ухо:

— Сонного! Сонный не услышит.

— А перо? Услышит… Дабу все слышит…

Старики опять замолчали. Тихо потрескивали дрова в очаге. Догорали на нем последние сучья. Серым пеплом покрывались угасшие угли.

— Погубит он нас! — тяжело вздохнул Мандру.

Пижму вздрогнул, и лицо его стало багровым.

— Сжечь его! — глухо заворчал он. — Живым сжечь! Чтобы и тени не осталось!..

Мандру опять махнул рукой и вдруг неожиданно громко закричал своим надтреснутым голосом:

— Стариков всех погубит! Половину народа изведет в Ку-Пио-Су!

Это были последние слова, которые сказал Мандру. На другое утро его нашли мертвым, лежащим у самого очага с прижатыми к сердцу руками.

* * *

Смерть Мандру была страшным потрясением для всего племени Ку-Пио-Су.

Это была смерть старого вождя всех охотников.

В поселке Ку-Пио-Су мужчины имели своего старшину, которого они смолоду привыкали слушаться. Привычка эта сплачивала и поддерживала дисциплину. А дисциплина была им необходима, чтобы отстаивать жизнь среди тысячи опасностей от всяких врагов, и четвероногих и двуногих.

Смерть старейшины колебала привычный порядок, и место прежнего вождя скорее должен был заступить новый старейшина. Нужно было только, чтобы старшинство его было признано всеми стариками поселка.

Дело, однако, не было таким простым, как кажется с первого взгляда. Большинство стариков плохо считали свои года или попросту их не знали. У них была слабость преувеличивать свой возраст. Ведь почет и уважение к человеку росли вместе с годами.

Дело решала иногда степень седины, и люди, которые долго сохраняли большое число темных кудрей, считались как бы более молодыми в сравнении с совершенно седыми, белыми как лунь стариками. Много значило также умение держать себя важно, по-стариковски.

Иной глубокий старик по слабости, болезни или прирожденной робости сам добровольно отмахивался от старшинства, принадлежащего ему по праву. Поэтому в действительности решительный и властный характер часто имел большее значение для признания старшинства, чем число лет.