"Дочь Афродиты" - читать интересную книгу автора (Ванденберг Филипп)

Глава третья

Вгороде еще царила прохлада осеннего утра, а тысячи афинян уже толпились на Пниксе, широкой круглой скале напротив Акрополя. Шестеро одетых в красное лексиархов проверяли каждого гражданина при входе в обнесенный каменным забором круг. Только свободные граждане Афин имели доступ в народное собрание.

Народное собрание, экклесия, пользовалось у афинских мужчин — а на него допускались только они — большим почетом. Во-первых, здесь часто в жарких дебатах решались судьбы государства. Во-вторых, по окончании собрания каждый участник получал три обола в качестве компенсации за потерю заработка. По давнему правилу лексиархи, стоявшие у входа, после того как участник называл свое имя, вручали ему табличку. Тому, кто возвращал ее по окончании собрания, давали деньги. Опоздавшие и ушедшие раньше времени никакого вознаграждения не получали.

Около восьми тысяч афинян расположились на каменных ступенях или просто на земле. Притан[30] вышел на трибуну, представлявшую собой квадр[31] высотой в человеческий рост, произнес молитву Зевсу и его дочери Афине Палладе и объявил повестку дня.

Мильтиад, седобородый шестидесятилетний мужчина, которому после смерти полемарха Каллимаха досталась слава победителя в Марафонской битве, взял слово. Подняв в приветствии руку, он сказал:

— Граждане Афин, наши отважные мужи победили варваров и обратили их в бегство. Хвала Афине Палладе!

Прозвучало несколько хвалебных возгласов, но большинство присутствующих ограничились вежливыми аплодисментами. В любом другом месте граждане подняли бы победоносного полководца на руки и пронесли бы через всю столицу, но в Афинах все было по-другому. Не то чтобы афиняне не признавали заслуг Мильтиада. Конечно, они ценили его полководческий талант, но считалось, что победу одержал не он, а весь народ. Афиняне испытывали глубокое недоверие к каждому, кто казался удачливее, влиятельнее и популярнее других. Ужас правления тиранов, который закончился двадцать лет назад кровавой баней, еще глубоко сидел в их сознании.

Мильтиад вовсе не был разочарован сдержанным приемом, поскольку иного и не ожидал. Несколько недель назад, убеждая афинских граждан в том, что следует отправиться в Марафон с войсквм гоплитов, он получил поддержку незначительного большинства. Как теперь убедить их в правильности его дальнейших намерений?

Мильтиад робко начал:

— Многие из вас, мужи Афин, видели, что в рядах варваров сражались предатели дела эллинов. Жители Пароса не только добровольно открыли городские ворота наступающим варварам, но и оснастили для персидского флота свою собственную триеру.[32] Как будто один корабль мог существенно усилить флот, состоящий из шестисот судов.

— Смерть паросцам! — выкрикнул один возмущенный афинянин.

Другой подхватил:

— Сжечь Парос!

Поднялся дикий рев. Народ требовал отомстить жителям этого Кикладского острова. Мильтиад и не рассчитывал на другую реакцию, но попытался жестами успокоить присутствующих.

— А не кажется ли вам, — продолжил он, — что мы поступили бы глупо, если бы разрушили город, предав его огню?

Желая утолить жажду мести, мы забываем о главном: остров богат, очень богат. Драгоценный мрамор сверкающих паросских гор сделал его самым процветающим среди Киклад. Поэтому нам, мужам из Афин, следовало бы осадить паросцев и потребовать с них возмещение в размере ста талантов. Я лично, с вашего согласия, буду держать остров в осаде до тех пор, пока жители не выплатят деньги.

Немногочисленные голоса одобрения были прерваны репликой дерзкого молодого человека по имени Ксантипп. Он был сыном Арифрона из демоса Холарг, что северо-западнее Афин.

— Смотри, как бы паросцы тебя не осадили! — крикнул он, и участники собрания громко рассмеялись. — Стены их города высоки и непреодолимы, и, если варвары не забрали у них запасы продовольствия, жители смогут продержаться до тех пор, пока осаждающие не уйдут.

— Дайте мне тридцать кораблей! — раздраженно крикнул Мильтиад, и его седая борода задрожала. — Если я не вернусь через четыре недели с сотней талантов, призовете меня к ответу на этом месте.

Ксантипп быстро вскочил, вышел на трибуну и, став рядом с Мильтиадом, крикнул:

— Договорились, Мильтиад! Если ты через месяц не выполнишь обещание, то все мужи, которые сегодня слышали твои слова, будут судить тебя!

После этого притан подал знак к голосованию. Афиняне табличками выразили свою поддержку плана Мильтиада, и он быстрым шагом покинул собрание.

Пышущий здоровьем коренастый молодой человек, прищурив близко посаженные глаза, молча следил за дискуссией. Это был Фемистокл. Помедлив, он встал и, опустив подбородок на грудь, взошел на трибуну. Он хорошо знал этот путь — каждую ступеньку, каждый камень, — потому что очень часто проходил по нему. Он не пропускал ни одного важного политического спора и мог увлечь народ своей речью.

Но на этот раз, прежде чем начать свое выступление, Фемистокл обратился к одному афинянину, не играющему вообще никакой роли в общественной жизни.

— Мужи, граждане Афин! Послушайте, что я вам — да и тебе, Дифилид, — хочу сказать.

Афиняне засмеялись, потому что коневод Дифилид прославился не только своим необычайным богатством, но и такой же необычайной глупостью.

— Скажи, Дифилид, — продолжил Фемистокл. — Ты веришь, что царь варваров Дарий откажется от борьбы после поражения под Марафоном? Ты всерьез веришь, что он спокойно отнесется к сообщению своих полководцев Датиса и Артафрена о том, что десять тысяч эллинов обратили в бегство шестьсот тысяч варваров? О, мужи Афин! Неужели эта победа затмила ваш взор? Вы что, забыли, как Ахемениды прошлись по всей Ионии? Вы забыли, с какой жестокостью они подавили отчаянное восстание ионийцев? Вы уже не помните, что они за несколько дней сравняли с землей столицу Эвбеи?

Участников собрания в экклесии пробрала дрожь. В словах Фемистокла они услышали то, о чем неотступно думали, но не решались произнести вслух. Естественно, варвары не смирятся с поражением. Скорее всего, они вернутся с еще более сильным и еще более многочисленным войском. Сам собою напрашивался вопрос, который наконец озвучил Ксантипп:

— Предположим, Фемистокл, ты прав в том, что Дарий вернется с еще более сильной армией и заполонит всю Элладу варварами. Что нам тогда остается делать? Открыть ворота и молить о пощаде?

С дальних рядов послйшались возмущенные возгласы:

— Предатель! Трус!

Фемистокл поднял руку и сказал:

— Ксантипп, твоими устами говорит мудрость, потому что ты не строишь иллюзий насчет обороны нашей столицы. Если персы когда-нибудь появятся у ворот Афин, то любая стрела, выпущенная нашими гоплитами, будет использована напрасно. Варвары сильнее, их больше, они превосходят нас. Но твоими устами говорит и глупость, потому что ты заранее исходишь из того, что Дарий будет стоять перед воротами нашего города. Почему ты считаешь, что мы должны это допустить?

Оратор нашел горячую поддержку афинян. Каждый, казалось, был намерен выступить навстречу персам и устроить им второй Марафон. Аи да Фемистокл! Вот это полководец!

Прежде чем отдельные выкрики вылились в бурные овации в адрес Фемистокла, с верхнего ряда поднялся Аристид. Афиняне ждали его выступления, потому что он всегда был противником того, что предлагал Фемистокл, и наоборот.

— Ты произнес умную речь, Фемистокл, — сказал Аристид, дружелюбно улыбаясь. — Афины не такая крепость, которую можно защитить. Наши стены давно обветшали и не выдержат атак персов. До моря больше двадцати пяти стадиев, и Фалер беззащитен перед любым неприятельским флотом. Поэтому нападение для нас действительно наилучшая защита. Но я спрашиваю вас, мужи Афин, как может наше войско выступить против превосходящей его в шестьдесят раз армии варваров? Наш флот для персов не более чем игрушка. Поэтому я считаю, что речь Фемистокла недальновидна. По-моему, это просто насмешка.

— Да, просто насмешка! — закричали из толпы. — Фемистокл смеется над нашей слабостью! Долой его с трибуны, этого предателя!

Фемистокл стоял с бесстрастным лицом, спокойно воспринимая оскорбительные возгласы и ни одним движением не выдавая своего возмущения. Он дожидался, пока крики затихнут, потому что знал: пришел его звездный час. Много раз составлял он план битвы, отбрасывал его и возвращался к нему вновь. Если боги на его стороне, то он поставит Аристида на место, и тот раз и навсегда замолчит.

Фемистокл начал свою речь подчеркнуто небрежно:

— Мужи Афин! Я знаю, что вы слишком умны, чтобы поверить необдуманным словам брызжущего слюной старика. Его речь направлена только на то, чтобы унизить перед народом меня, его политического противника. Поэтому я даже не хочу отвечать на его нападки, ибо превыше всего для меня благополучие государства.

Афиняне с удовольствием слушали эти слова. Государство, полис были для них наивысшей ценностью. У некоторых на глазах выступили слезы, когда оратор продолжил:

— Я, Фемистокл из рода Ликонидов, дал священную клятву Зевсу и его совиноокой дочери Афине защитить наш город и нашу страну, и я пожертвую свою жизнь во имя этой цели.

Последовали бурные аплодисменты.

— Вы только что послали Мильтиада на Парос, как будто для нас нет ничего важнее. Поверьте мне, клянусь Зевсом, варвары вернутся. Может быть, через два года, через пять, через десять лет. Персидский царь попытается отомстить за позор битвы под Марафоном. Не думайте, что Дарий дурак. Вождь многомиллионного народа гораздо более хитер и образован, чем мы себе представляем. Он будет стремиться к тому, чтобы следующее сражение произошло не в горах нашей страны, где персам трудно развернуться во всю мощь. Дарий нападет на нас с моря. И чтобы отразить это нападение, нам нужен боеспособный флот!

— Хорошо сказано, Фемистокл! — вставил шутник Ксантипп. — Но кто за него заплатит? У нас слишком мало богатых людей, которые в состоянии оснастить хотя бы один корабль!

Фемистокл ответил:

— Ты совершенно прав, Ксантипп. Нам нужен новый источник доходов. И я, Фемистокл, сын Неокла, говорю вам: мы уже нашли этот новый источник доходов. Да, граждане Афин, мы богаты, хотя сами не подозревали об этом. Рабы-варвары, которые работают на серебряных рудниках Лавриона, открыли месторождение огромной ценности. Сначала они молчали, но потом сообщили мне о своем открытии. Они поставили единственное условие: мы должны дать им свободу и отпустить домой, предоставив корабль.

Участники собрания, которые до этого слушали оратора, затаив дыхание, начали неистово спорить. Одни считали, что рабы есть рабы и поэтому не вправе ставить условия. Другие кричали, что, мол, невелика потеря, если сотня рабов-варваров, не владеющих языком, покинет Афины. Третьи боялись, что варвары, возвратившись в Персию, поведают царю тайны, которые они здесь узнали. И, наконец, Дифилид заявил, что можно спокойно отпустить варваров, поскольку если месторождение в Лаврионе действительно такое богатое, то на выручку от продажи серебра можно купить и сто новых рабов, владеющих греческим языком. Это нашло всеобщую поддержку.

Но тут коневод Дифилид поинтересовался:

— Скажи нам, Фемистокл, какова, собственно, приблизительная оценочная стоимость месторождения в Лаврионе?

— От пятисот до тысячи талантов, — ответил Фемистокл, и собрание потрясенно охнуло. А он, довольный произведенным эффектом, продолжил: — Я знаю, что это очень много денег и они принадлежат всем нам. Каждому из вас достанется как минимум тысяча драхм от выручки. Этого достаточно, чтобы покрыть все ваши расходы за год. Но я спрашиваю вас: вам плохо живется? Вы будете рассчитывать на эту сумму? Подумайте: если бы варвары умолчали о находке, ожидая возвращения персидского войска, то нам пришлось бы жить без этого неожиданного богатства и никто бы не жаловался. Поэтому я считаю, что каждый гражданин Афин должен отказаться от своей доли, чтобы использовать серебро для защиты нашего города, нашей страны и нашей свободы. Мы должны построить флот и укрепленный порт. И тогда пусть варвары приходят!

Раздались аплодисменты и возгласы ликования. Каждый уже воображал себя будущим победителем персов. Как легко можно было воодушевить афинян, повлиять на них и переубедить, склонив на свою сторону!

Мегара открыла дверь, и в комнату Дафны проник косой луч утреннего солнца. Дафна лежала на кровати в бреду. Она ворочалась, скрежетала зубами и произносила несвязные обрывки фраз.

Мегара прижала обе руки к ее дрожащему телу и, пытаясь успокоить девушку, осторожно позвала:

— Дафна, Дафна, проснись!

Та, не слыша ее, вдруг крикнула:

— Нет, не стрелу!

— Да успокойся же ты! — сказала Мегара, глядя на покрытое каплями пота лицо Дафны. — Приди в себя, очнись от своих кошмаров!

Но девушка начала метаться и еще сильнее дрожать.

— Только не этой ужасной стрелой! — умоляла она.

Мегара повторила более громко и настойчиво:

— Дафна, проснись!

Она похлопала девушку ладонью по щекам, но та, приподнявшись на локтях, пронзительно крикнула:

— Я не видела клада варваров, священник! Не надо стрелять в меня! — Открыв глаза, Дафна смотрела в одну точку и жадно хватала ртом воздух.

Голос Мегары подействовал на девушку успокаивающе, и она снова опустилась на мягкую кровать.

— Успокойся. Морфей, сын сна, преследовал тебя плохими сновидениями. Постарайся забыть их.

Дафна схватила Мегару за руку.

— Я еще ни разу в жизни не видела такого страшного сна. Как же мне его забыть!

— Это понятно, — сказала Мегара. — Слишком многое на тебя навалилось в последнее время: варварский плен, побег, жуткая смерть Мелиссы, а теперь еще мистерии…

— Мегара! — Дафна прижалась щекой к руке старшей подруги. — Мегара, я ношу с собой страшную тайну, но священная клятва Элевсина запрещает мне говорить о ней.

— Во сне ты упомянула священника. Тебя явно угнетает жуткое действо в Элевсине. Со мной было точно так же. Но ты должна понять, что тебе в твоей жизни еще не раз придется отдаваться мужчине, который не соответствует твоему идеалу. Таков удел гетеры: она разводит бедра, думает о рожденной из пены Афродите и улыбается…

— Священник… — неуверенно начала Дафна.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — перебила ее Мегара. — Элевсинские мистерии — сомнительная церемония в честь Деметры. Я думаю, что, скорее всего, они берут свое начало в извращенной фантазии нашего похотливого духовенства.

— Но не только это мешает мне спать, — продолжила Дафна. — Мне приснился жрец, которому я отдалась во время мистерий. Он опять хотел меня. Только в этот раз у него был не олисбос. Он пытался выпустить в меня персидскую стрелу. И как я ни крутилась, мне не удалось сомкнуть ноги. Жрец натянул лук и прицелился, а Мелисса, бросившаяся ко мне, закрыла меня своим телом, и… стрела попала ей в спину.

Мегара была явно озадачена.

— Над этим сном стоит задуматься, — сказала она после небольшой паузы.

— Наверное. Ведь афинские философы утверждают, что наши сны содержат высшую истину. — Дафна вздохнула.

— Конечно, — согласилась с ней Мегара. — И многие толкователи снов живут за счет этого.

Дафна поднялась.

— Мне не нужен толкователь, чтобы понять истинное содержание этого сна. Я думаю, что этим и объясняется загадочная смерть Мелиссы.

— Ты считаешь, что стрела предназначалась не Мелиссе, а тебе?

— Да, — спокойно ответила Дафна. — Убить хотели меня.

Мегара улыбнулась.

— Но, дитя мое, кому во всей Аттике нужно было убивать тебя? Да еще на поле брани?

— Элевсинскому жрецу. — Дафна смотрела на Мегару твердым взглядом, надеясь, что та не рассмеется и не скажет: «Дитя мое, твое сознание помутилось. Думай о чем-нибудь хорошем. Только не говори такую несуразицу».

Мегара молчала. Она ждала объяснения.

— Я встретила этого элевсинского священника не впервые, — продолжала Дафна. — Под Марафоном, беспомощно бродя по полю битвы, я увидела в тусклом свете луны двух мужчин. Один из них был варвар. Он привел своего спутника, грека, к тайнику, где персы закопали военную добычу. Едва варвар успел пойазать греку место, как тот заколол его, подкравшись сзади. Я хотела убежать, но стояла как вкопанная, не в силах сдвинуться с места. Тут эллин и заметил меня. Он не знал, видела ли я его подлый поступок и тайник с драгоценностями. На всякий случай он пытался убить и меня. Я избежала его расправы только благодаря тому, что он споткнулся о лук. Когда он упал на землю, от факела, который был в руке грека, загорелась трава и его одежда. Так мне удалось убежать. Я думала, что священник погиб в огне, но он, по-видимому, выжил и прокрался к нашей палатке. Подслушав наш разговор с Мелиссой, он потом выстрелил, но попал не в меня, а в нее.

— И с этим человеком ты встретилась в Элевсине…

— Еще хуже. Я была его Корой.

Мегара всплеснула руками и с горечью произнесла:

— О, боги Греции! Как несправедлива судьба! — Пристально посмотрев на Дафну, она спросила: — А ты уверена, что это был именно тот человек?

— Так же, как в том, что я Дафна, дочь Артемида из Митилини. На его лице были следы от ожогов.

— А он тебя узнал?

Дафна пожала плечами.

— Когда я его увидела, то потеряла сознание.

Стараясь утешить ее, Мегара погладила девушку по волосам.

— Испытаний, выпавших на твою долю уже в юные годы, другим за всю жизнь не доведется пережить. Юный Эсхил,[33] которого ты, конечно, не раз видела здесь и который иногда находит красивые слова, сказал однажды: «Тот мудр, кто пред судьбою преломит колено…»

Дафна кивнула.

В дверь просунулась голова рабыни, которая доложила, что баня готова. Мегара сказала, что им нужно торопиться, чтобы еще до полудня успеть в ателье Главка.

Литейщик Главк слыл гением. Его скульптуры из бронзы были настолько похожи на живых людей, что ходили слухи, будто он покрывает бронзой живые модели.

До этого Главк, который был родом с острова Эгина, отливал в бронзе только фигуры мужчин. Во-первых, чувственный скульптор больше любил мужчин, чем женщин. Во-вторых, его заказчиками были в основном богатые юноши, снискавшие лавры победителей на олимпийских играх. В знак благодарности святилищу какого-либо божества, которому они дали торжественное обещание, олимпионики дарили бронзовые скульптуры, изображавшие их в позе победителей.

Теперь же Главку предстояло отлить бронзовую фигуру Афродиты, подарок для дельфийского святилища, и ему с самого начала было ясно, что богиня с острова Кипр, рожденная из пены, должна выглядеть не так, как ее статуя из паросского мрамора. Главк видел в ней скорее детское, чем материнское начало, и поэтому попросил привести в свое ателье семь девушек, принимавших участие в элевсинских мистериях, чтобы выбрать из их числа модель.

Слегка полноватый скульптор был одет в дорогой финикийский хитон с пурпурной оторочкой. Его руки украшали золотые браслеты, а волосы были коротко подстрижены, как у раба, но не ради щегольства, а для того, чтобы плешь на голове была менее заметна. Главк принимал каждую девушку отдельно. Скрестив руки и пританцовывая вокруг гетеры, он внимательно рассматривал ее с головы до ног, прикладывал указательный палец к губам и говорил все время одно и то же:

— Очень, очень красиво, дитя мое!

Когда подошла очередь Дафны, у Главка уже пропал интерес. Все претендентки выглядели одинаково. Любая из них могла бы послужить более-менее подходящей моделью Афродиты, так что он не ожидал ничего нового и от последней девушки. Дафна сняла пеплум, как он ей велел, и стояла перед ним нагая. Снимая одежду, она случайно сорвала с шеи ожерелье и тут же наклонилась, чтобы поднять его с пола.

— Стоп! — возбужденно крикнул Главк. — Не двигайся, стой так, как стоишь!

Дафна, не понимая, что происходит, не решалась даже пошевелиться. Она присела на правую пятку, а левую ногу слегка согнула в колене, так что ее тело было почти параллельно ступням.

— Теперь подними руки и распусти волосы! — попросил Главк.

Дафна послушно распустила мелко завитые локоны, и Главк возликовал:

— Да, ты Афродита, рожденная из пены! Вот так она вышла из моря на Кипре и сушила свои золотые волосы. Такой я тебя отолью в бронзе. Я сделаю тебя бессмертной!

Тело Фемистокла блестело, словно статуя из полированного мрамора. Он был обнажен, как и все мужчины в гимнасионе.[34] Свой пенис, как и его противник, он обмотал шнуром и привязал к животу. Начинался поединок борцов.

Считалось, что гимнасион Киносарг, находившийся за городской стеной по дороге в Фалер, располагал тренировочным залом второго класса. Он был открыт для мужчин, которые не имели доступа в гимнасион в центре города, южнее рыночной площади, потому что не являлись полноценными гражданами. Фемистокл пользовался большим авторитетом, но его мать не была афинянкой, поэтому он тренировался в пригородном гимнасионе. Его противник Ксантипп был выше ростом, не так крепок, как Фемистокл, но натренирован словно олимпионик. Он с удовольствием приходил в этот гимнасион, потому что здесь были сильные и ловкие борцы.

Арбитр ударил мечом по металлическому щиту. Раздался звон, и борцы вышли на середину ринга, представлявшего собой четырехугольник из белого камня размером двадцать шагов на двадцать. Наклонившись и вытянув вперед руки с растопыренными пальцами, Ксантипп следил за движениями Фемистокла, глаза которого беспокойно бегали туда-сюда. Ксантипп осторожно крался вокруг противника, выискивая слабое месте, чтобы атаковать. Хотя это был товарищеский поединок, все выглядело очень серьезно. Поединки между Фемистоклом и Ксантиппой всегда вызывали большой интерес публики. Их потом обсуждали целыми днями. Сейчас за поединком наблюдали не менее сотни зрителей.

Все ожидали атаки Ксантиппа. Он считался более искусным борцом. Но стоило ему лишь на миг зазеваться, как мощный Фемистокл бросился на противника, зажал его корпус в железной хватке и, подняв, поворотным движением бросил на пол. Однако Фемистокл не успел нанести удар в плечо противника, и Ксантипп в падении быстро перевернулся на бок и захватил нижнюю часть бедра Фемистокла, так что тот тоже упал. Теперь оба боролись лежа, с искаженными от боли лицами. Зрители подзадоривали борцов громкими возгласами, хлопали в ладоши и топали ногами. Они всегда были на стороне более слабого, который мог вот-вот проиграть.

Вдруг Фемистокл вскрикнул от боли. Ксантиппу удалось схватить левую руку противника и быстро завести ее за спину. Фемистокл приподнялся, а потом беспомощно опустил плечи на твердый пол и сдался. Зрители аплодировали.

Соперники вместе подошли к небольшому святилищу Геракла на противоположной стороне гимнасиона. Перед входом, на небольшом постаменте, тлел огонь. Фемистокл и Ксантипп высыпали на угли немного зерен ладана из чаши и склонили головы. Поединок был закончен.

Сикиннос вышел с полотенцем навстречу своему хозяину и вытер пот с его тела.

— Фриних вернулся из Дельф, — тихо сообщил он, чтобы никто не слышал. — Он ждет в парилке.

Фемистокл ничего не сказал, только кивнул и пошел вместе с Сикинносом в сторону бани. Поражение в поединке с Ксантиппом удручало его.

Когда Фемистокл увидел, что раб остановился у входа, он предложил:

— Пойдем, Сикиннос. У нас рабы ходят вместе с хозяином в баню. Мы же не варвары! — Раб снял одежду, и они вошли в предбанник.

Здесь находился бассейн, по периметру которого стояли мраморные скамьи. Но сам бассейн служил в основном не для плавания: около дюжины толстых мужчин занимались там играми с красивыми мальчиками.

— Привет, Фемистокл! — поздоровался Фриних с другом.

— Ты принес хорошую весть? — осторожно спросил Фемистокл.

Фриних пожал плечами и протянул ему табличку величиной с ладонь, на которой грифелем были нацарапаны две строчки. Фемистокл, запинаясь, прочитал: «Горе элевсийскому факелу! При свете луны ты разгадаешь тайну смерти в болотах Марафона».

Фемистокл бросил на Фриниха вопросительный взгляд. Но тот смотрел сквозь него, пытаясь подобрать рифму к стихам. Причем здесь факел и Элевсин?

— Поистине неплохо высказался оракул, — сказал он наконец. — Только трудно истолковать. Фриних, друг, ты ведь раньше начал думать над этим. Подскажи ответ.

Когда Фриних разделся и отдал свою одежду рабу, они сели на каменный полок парилки.

— Я тоже считаю, что слова пифии весьма занятны, — заметил Фриних. — Но для меня ясно одно: она дала понять, что оракулу известно больше. Мне кажется, он точно знает, кто убийца Мелиссы.

— Удивительно, — рассуждал Фемистокл, — мы, кого это касается непосредственно, знаем меньше, чем далекая дева на крутых склонах Парнаса. Я всегда скептически относился к дельфийским предсказаниям, но эти слова заставляют меня задуматься. Так и хочется спросить, откуда пифия берет свои знания. Действительно ли ее устами говорит Аполлон? Или ей нашептывают жрецы, у которых везде есть соглядатаи?

— Одно другого не исключает! — заметил Фриних. — Должен признаться, что я раньше тоже не особенно доверял оракулу. Но потом я увидел груды драгоценностей из разных государств, подарки, которые ему везут со всего света. С тех пор я стараюсь проникнуться к нему доверием.

Фемистокл еще раз прочитал строки на табличке.

— В ночь после битвы была полная луна, — произнес он отсутствующим голосом и осведомился у подошедшего к ним Сикинноса, в какой стадии находится луна сейчас.

Сикиннос, образованный, умный и хорошо разбирающийся в астрономии, ответил не задумываясь:

— Сегодня полнолуние, господин.

— Тогда не будем терять времени, — твердо сказал Фемистокл. — Мы поедем в Марафон и проверим, правдивы ли слова пифии. Надеюсь, вы не откажетесь сопровождать меня?

Герольд был облачен в длинные красные одежды. В руке он держал золотой посох высотой в человеческий рост. Сопровождаемый четырьмя гоплитами в блестящих кожаных доспехах, под звуки барабанов, он горделивой походкой прошел к высокому алтарю Зевса Агорея, где архонты принимали присягу. Взойдя на верхнюю ступень, глашатай трижды ударил посохом по полированному камню. Из дворцов, храмов и служебных зданий, окружавших рыночную площадь, стали выходить люди: горожане, философы с учениками, торговцы, оставившие свои прилавки, нищие на костылях, дети — и все старались продвинуться как можно дальше вперед, чтобы лучше видеть церемонию. Двое служащих прокладывали путь к алтарю одетому в белое архонту, который во время правления не имел права прикасаться к металлу.

Как только герольд громко произнес первую фразу, шум мгновенно затих.

— Свободные граждане Афин и Аттики! Слушайте меня! Согласно святому повелению олимпийца Зевса, который в борьбе победил своего отца Кроноса, все свободные граждане Греции, не обвиненные в преступных или богохульных деяниях, приглашаются на празднование игр 73-й Олимпиады в священной роще Олимпии. Не допускаются рабы, варвары и замужние женщины.

Соревнования на стадионе Олимпии включают следующие виды спорта: бег на один стадий, бег на два стадия, бег на длинную дистанцию, пятиборье, борьбу, гонки на повозках, многоборье и конные игры. Тот, кто хочет принять участие, должен представить доказательства, что он свободный гражданин Греции, публично объявить свое имя и придерживаться правил соревнований.

Начиная с сегодняшнего дня и до конца Олимпиады, вступает в силу священный мир Зевса. Воюющие стороны обязаны немедленно заключить перемирие. И никто не смеет помышлять о том, чтобы начать новую войну.

Во имя олимпийца Зевса, да будет так!

— Да будет так! — воодушевленно откликнулись тысячи людей.

Дафна и Мегара, тоже присутствующие на церемонии объявления начала игр, стояли на ступенях гимнасиона. Влиятельные афиняне приветствовали гетер молча, но, как и всегда, кланялись и приветливо улыбались. Гетеры выделялись из толпы не только своей красотой и пурпурной каймой по низу длинных развевающихся платьев. Они были исключительным явлением уже потому, что ходили по агоре без сопровождения мужчин.

— Нам нужно как можно быстрее исчезнуть, — прошептала Мегара подруге. — Иначе народ подумает, что мы портовые проститутки, дешевые труженицы любвеобильной Афродиты, которые частенько поджидают здесь, возле гимнасиона, свою клиентуру.

Не обращая внимания на благожелательные взгляды со всех сторон, женщины выбрались из толпы на обрамленную кипарисами Панафинейскую дорогу, ведущую от Акрополя за город.

— Запомни. — Мегара подняла палец. — Гетера не должна позволять, чтобы с ней заговаривали на улице. Это ниже нашего достоинства. Ты можешь накрасить лицо свинцовыми белилами, обвести глаза черным сланцем, как египтянка, вплести в волосы длинный конский хвост, зашнуровать талию, высоко подвязать грудь, как это делают женщины на Крите, и с бесстыдной улыбкой показаться на агоре, но никогда не отвечай, если с тобой попытаются заговорить. Тому, кто хочет завоевать твое расположение, нужно, чтобы за него похлопотал друг. Он будет описывать тебе достоинства своего протеже, передавать от него щедрые подарки, посылать гонцов и писать письма. Если твой поклонник не устанет это делать, ты назначишь цену, которая будет выше его возможностей.

Дафна рассмеялась.

— Дома и в школе на Лесбосе меня учили: «Протяни палец любому богатому человеку, но отдерни его, если увидишь, что он хочет схватить всю руку».

— Твоими устами говорит божественная Сапфо. Это правда: если грек получил власть над женщиной, то в его глазах она утратила всякую ценность и больше ничего не стоит. Как хранительница домашнего очага, она годится только для того, чтобы присматривать за рабынями. Как мать, она обеспечивает появление потомства. Вступая в брак, женщина делает первый шаг к могиле. Мужчина же, в отличие от нее, имеет право выходить из дома и за свои тайные желания платить проститутке. Если у него есть ранг и имя, то он содержит гетеру и приносит жертвы на алтарь Приапу,[35] чтобы она была благосклонна к нему.

Направляясь к дому гетер, Мегара и Дафна не заметили, что за ними следят. Неизвестный прятался в тени домов, когда они останавливались, и все время держался на расстоянии, достаточном для того, чтобы быть неузнанным. Когда Мегара и Дафна скрылись в доме, он занял пост на другой стороне улицы.

Казалось, Зевс использовал все молнии, которые он придерживал в течение теплой, тихой весны. Темные облака висели над холмами и изливали скопившуюся за многие недели влагу на троих всадников, скакавших в направлении Марафона.

— Может быть, нам лучше остановиться? — Фриних попытался перекричать бесконечные раскаты грома.

Фемистокл, который ехал впереди, обернулся и, не разобрав слов, крикнул:

— Вперед, вперед!

Мокрые лошади недовольно фыркали и каждый раз, когда огненные зигзаги молний разрывали унылые сумерки, пугливо вздрагивали, прижимая уши, и опасно взбрыкивали задними ногами.

Фемистокл держал коня на жестком поводу и гнал его по раскисшей ложбине так, что тот в любое мгновенье мог поскользнуться. Наконец на поросшей деревьями возвышенности он остановил коня. Фриних и Сикиннос, едва поспевавшие за ним, подъехали чуть позже. Полководец, изучивший каждую ложбинку и бугорок в этих местах, знал, что отсюда открывается хороший вид на Марафонскую равнину и болота. Но низкие облака, нависшие над землей, нарушали видимость.

— Может, все-таки лучше повернуть назад? — сказал Фриних, переводя дыхание и вытирая мокрое лицо.

Но Фемистокл указал в направлении равнины:

— Уже недалеко. Мы должны добраться до болот, иначе наша поездка будет напрасной.

— Но когда мы туда доберемся, наступит непроглядная ночь, — заметил Фриних.

Фемистокл не слушал его. Он пришпорил коня и погнал его вниз по холму. Ветки оливковых деревьев хлестали его по лицу, а в голове звучали слова прорицательницы: «Горе элевсинскому факелу! При свете луны ты разгадаешь тайну смерти в болотах Марафона».

Мысленно обращаясь к олимпийцу Зевсу, он не уставал спрашивать, как ему найти при такой непогоде убийцу Мелиссы. Где его вообще искать? Равнина простиралась на много стадиев! Неужели таинственный лучник вдруг предстанет перед ним и сознается в совершенном преступлении? В полной растерянности подъехал Фемистокл к кургану, под которым было захоронено около двухсот афинян, павших в битве под Марафоном. Имена воинов были распределены по кланам и высечены на десяти мраморных колоннах.

Грозовое небо осветилось вспышкой молнии, и они разглядели могильный холм, напоминавший покинутую крепость. На его вершине Фемистокл увидел колонны, и в какое-то мгновение ему показалось, что между ними в дикой пляске мечется чья-то фигура. Но он тут же выбросил из головы подобные мысли. При такой грозе могло показаться что угодно. Камни и деревья принимали очертания людей, которые тут же исчезали, как только молния угасала.

С востока доносился шум прибоя, заглушавший шелест дождя, но самого моря не было видно. Оставив курган по левую сторону от себя, Фемистокл медленно продвигался вперед, стараясь найти ручей, который делил Марафонскую равнину пополам. Вспышки молний обеспечивали видимость на расстоянии полета камня. Фриних и Сикиннос следовали за ним шаг в шаг. Оба понимали, что Фемистокл одержим идеей во что бы то ни стало разгадать слова оракула и скорее отдаст свою жизнь, чем повернет назад, не достигнув цели. Фриних, который подружился с Фемистоклом еще в юные годы, молчал. Он знал, что в этой ситуации его бесполезно переубеждать. Сикиннос вообще не отваживался раскрывать рот. Как раб, он обязан был беспрекословно повиноваться своему господину.

Наконец Фемистокл остановился и прислушался. Впереди раздавался какой-то шум. Если он не ошибся, то это был ручей. Обычно он преодолевал его одним прыжком. Теперь, если он хотел добраться до болот, о которых сказала пифия, ему нужно было сделать то же самое. Молния в очередной раз осветила равнину, и Фемистокл увидел, что ручей находится в нескольких шагах от него. Но теперь он превратился в широкий, мощный поток, и противоположный берег вообще не был виден.

В следующее мгновение прогремел гром. Он донесся со стороны моря, ударил в цепь холмов на западе и, отразившись, раскатился по равнине так, что задрожала земля. Лошадь раба вздрогнула, коротко взбрыкнула задними ногами и помчалась, неся беспомощного всадника к бурному потоку.

— Сикиннос! — проревел Фемистокл, вглядываясь в громыхающую и бурлящую темноту. Он спрыгнул с лошади и, чутко прислушиваясь, осторожно вошел в ручей, по колено увязая в иле.

— Сюда! — послышался голос со стороны ручья.

Фемистокл прошел несколько шагов вниз по течению.

— Сюда!

Нисколько не колеблясь, Фемистокл все глубже входил в бурный поток.

«О олимпиец Зевс! — пронеслось в его голове. — Пошли сейчас молнию, чтобы я мог что-нибудь увидеть!»

Громовержец будто услышал его. Тут же из облаков вырвался ломаный луч и на долю секунды осветил грозно бурлящий водоворот. Фемистокл успел заметить отчаянно барахтавшегося Сикинноса, окликнул его и пошел к рабу, выставив вперед руки.

— Сикиннос! Сикиннос!

— Я здесь! — снова послышался беспомощный крик, который теперь был явно громче.

Фемистокл чувствовал, что Сикиннос совсем близко. Он протянул руку и схватил его за одежду.

— Сикиннос!

Раб вцепился в Фемистокла, и тот потащил его за собой. Потом он окликнул Фриниха и, услышав ответ, пошел на голос друга. Когда вода стала им всего лишь по колено, Фемистокл понял, что они спасены.

— Лошадь, лошадь! — повторял Сикиннос как помешанный.

— Что значит лошадь по сравнению с человеческой жизнью! — крикнул Фемистокл, подталкивая обессиленного в борьбе со стихией Сикинноса. Навстречу им вышел Фриних, и они с Фемистоклом, поддерживая раба, подвели его к лошадям.

— Держи Сикинноса и лошадей! — Фемистокл указал на группу пиний, стоявших возле кургана. — Остановимся вон там.

Он привязал лошадей. Густая крона деревьев немного защищала от все еще низвергавшихся с неба потоков воды. Они присели возле стволов и, прислонясь друг к другу, с напряжением всматривались в темноту. Молнии то и дело освещали могильный холм, и памятные стелы вспыхивали, словно факелы.

И тут, когда небо на миг озарилось особенно яркой молнией, Фемистокл увидел мужчину, в страхе обхватившего одну из стел. Он задумался, не решаясь сказать об этом своим спутникам. Ему хотелось закрыть глаза, опустить голову между согнутых колен, ничего не видеть и не слышать, пока не кончится гроза. Но он не мог. Ему было стыдно перед другом и рабом. Ему, удачливому полководцу, не пристало бояться ни при каких обстоятельствах. И поэтому он всматривался во враждебную темноту, широко раскрыв глаза, и ждал… Увы, напрасно.

Гроза стихала, гром перебросился через цепь холмов. Лошади беспокойно топтались на месте, пофыркивая и кося глазами в сторону кургана. Никто не решался заговорить. Но тут вновь сверкнула молния и, словно огненный меч, ударила в одну из стел. Прежде чем гром отозвался эхом в далеких холмах, раздался душераздирающий, захлебывающийся вопль.

Фемистокл вскочил.

— Вы слышали?!

Фриних и Сикиннос кивнули в ответ.

— Пойдемте! — крикнул Фемистокл и побежал к могильному холму. Земля была мягкая, скользкая, и им пришлось лезть на курган на четвереньках. Взобравшись на вершину, они остановились как вкопанные: перед ними лежало сраженное молнией, растерзанное тело мужчины, одетого в черное.

Что могло привести сюда человека в такую страшную ночь? Возможно, здесь был похоронен его погибший сын? Или отец? Фемистокл взял неизвестного, который лежал лицом вниз, за плечо и перевернул его на спину. Руки и голова мужчины безжизненно болтались. Без сомнения, он был мертв.

— Странно, — только и произнес Фриних, а Сикиннос задрожал всем телом. Фемистокл огляделся вокруг, будто пытаясь найти в темноте какую-то подсказку. В этот момент тучи над ними рассеялись, и луна на короткое время осветила мертвеца. Его лицо было искажено от боли, на лбу виднелся след ожога…

— Каллий! — потрясенно воскликнул Фемистокл. — О боги Греции! Почему именно ты?