Елена БЫКОВА
БОЛЬШАЯ ОРДЫНКА

Собственнические понятия глубоко укоренились в нашем сознании. Все мы привыкли говорить: наша галактика, наша планета или в более узком смысле — наш дом, наша квартира, наша комната.

Я хочу поговорить о нашей улице.

Большая Ордынка… До чего хорошо это название… Сколько московского, замоскворецкого, стародавнего и близкого слышишь в этом сочетании звуков!

Прямая, как стрела, легла наша улица от Чугунного моста и Канавы до самой Серпуховской.

Нет другой такой! Каждый народный праздник принимает она полчища людей. Демонстранты возвращаются с Красной площади — реки цветов, флагов. Закончился парад — громыхает техника, движутся по Ордынке танки, артиллерия, ракеты…

Обсаженная стройными липами, она живёт достойно и скромно со своими не слишком новыми, но и не старыми домами.

Из неё выходит много переулков с такими разными именами: Пыжевский, Казачий, Климентовский, Большой Маратовский, Погорельский… И в каждом названии — смысл, прошлое, жизнь.

От переулков идут ещё переулки. В них много институтов — это культурный центр Замоскворечья, его Латинский квартал.

Институты расположены в солидных, внушительных зданиях, во многих окнах допоздна не гаснет овет.

Рано утром просыпается Ордынка, и жизнь закипает на ней. Идут люди на работу: маленькие — в школы, большие — на заводы и фабрики, в институты и учреждения. Идут по-разному, каждый согласно своему характеру, настроению.

Мне нравятся эти люди. Наверное, они тоже любят нашу улицу не меньше, чем я. Да и можно ли её не любить?

Она прекрасна в любой день, во все времена года. Зимой, по утрам, с празднично белыми тротуарами и белыми домами она выглядит так нарядно. Ранней весной, когда днём уже капает с крыш, но по ночам ещё морозит, все тоненькие веточки лил покрываются льдом, на каждой почке застывают капли, и вся Ордынка при свете фонарей стоит в хрустале.

Когда же весна возьмётся по-настоящему, Ордынка становится самой озорной, самой шумливой улицей во всей Москве. Потоки, мощные весёлые потоки, ручьи бегут по мостовой. Кажется, они могут снести всё на своём пути. Упаси бог переходить улицу: вы утонете выше колен. Автобусы и троллейбусы — что волнорезы, от них разлетаются мощные веера брызг. Не попадайтесь им на пути: окатит с головы до ног.

Люди идут — смеются. Весна, и потому всем весело, хорошо на душе.

Я вспоминаю Ордынку моего детства — она другая и такая же. Не было телеграфа и институтов в переулках, не было станции метро. Было много садов, а людей совсем мало. Ни автобусов, ни троллейбусов, ни верениц машин. Изредка проедет извозчик. Тихо было кругом. Но весной улица тоже начинала звенеть.

Помню, я сидела дома одна: не было калош и гулять не пускали. В валенках было сыро, к тому же они прохудились. А весна пришла неожиданно, растопила снег, и потоки, журча, бежали по Ордынке. Прижавшись лицом к окну, я с завистью смотрела, как мальчишки гоняли кораблики. Как подмывало меня вырваться на улицу! Но что было делать? Незадолго до этого мне купили бурки. Они оказались малы, голенища были настолько узки, что нога не пролезала. Бурки собирались продать, я знала, что они стоят дорого, но свобода была дороже. Я колебалась недолго, схватила бурки, ножницами отрезала голенища, зашвырнула их куда-то, напялила остатки бурок на ноги, как шлёпанцы, накинула шубёнку и выбежала на улицу. Мальчишки приветствовали меня дружным гиканьем, и я понеслась вместе с ними, вслед за ручьём, захлёбываясь от счастья. Навстречу шла мама, но у неё не хватило духу меня отругать, она лишь посмотрела печально на то, что осталось от бурок, и, улыбнувшись, покачала головой. Как это было давно? Но тот день, наполненный яростным торжеством жизни, Ордынку, залитую ликующим солнечным светом, звон весны, царящий над всем вокруг, я никогда не смогу забыть.

А когда распустятся почки, маленькие листики, нежные и глянцевитые, вылезут на свет, станет совсем тепло, — Ордынка сделается ещё прекрасней.

И не только улица преобразится. Люди тоже станут другими. Появятся много светлых и ярких пальто, все расфрантятся в честь весны и сделаются сразу моложе и красивее.

Каждый день, если я не опаздываю на работу, на углу Ордынки и Пыжевского встречается мне одна пара, наверно, муж и жена. Они похожи друг на друга. Оба небольшого роста, но крепкие, ладные. Не знаю, вместе ли они работают, но в этот утренний час они всегда вместе. Всегда одеты со вкусом, а уж летом она каждый день в новом платье.

Они всегда о чём-то оживлённо разговаривают друг с другом, всегда у них довольные лица, наверное, они очень дружны. Редко идут они молча и не под руку. Тогда я встречаю их после Пыжевского. Значит, сегодня они позже вышли из дому, опаздывают и сердятся друг на друга. Мне хочется узнать их профессию. Кто они, что делают, как нашли друг друга, где учились, почему так дружны? Но как задать им все эти вопросы? Им не до меня. Каждый день они проходят мимо, а я ничего не знаю о них. Но, конечно, это очень счастливые люди.

Сегодня совсем тепло. На дворе геологического института в машины, затянутые сверху брезентом, грузят снаряжение. Вокруг много молодёжи. Наверное, очередная партия уезжает в экспедицию.

Куда направят они свой путь? На юг или на восток, а может быть, на север? Надолго ли уезжают с нашей Ордынки? Скоро уеду и я.

А липы совсем распустились. Кроны стали мощными и зелёными, но пыли пока на них нет. Значит, ещё весна.

В переулке, где выстроены два новых института, осталось несколько старых деревьев, и соловьи прилетают сюда на прежние свои места. Не обращая внимания на городской шум, на искры троллейбуса, они, как и прежде, отсвистывают в восемь колен свою вечную песню любви, и новые влюблённые приходят слушать её,

Часто навстречу мне попадается гражданин, пожилой и солидный. Вот у кого противный характер — всегда недовольный вид. Брови нахмурены, губы сжаты. Встречаю его в разное время, и всегда идёт он вот так, уставившись в землю. Кто он? Ему совсем не интересно смотреть на распустившиеся липы, на Ордынку, на прохожих. Не любит он нашу улицу, видно себя одного только любит, а может быть, не любит и себя.

Но, может быть, у него неприятности по работе? Или ушла жена? Ну что ж… наверняка она правильно сделала, противный у него характер.

А когда наступает время цветения лип, вся Ордынка благоухает. По улице льётся аромат. Люди идут и дивятся, не понимая, что происходит в мире. Ах да… это липы цветут. Почему так чудесно кругом, сладчайший дурман в голове, что случилось такое? Ах да… это липы цветут!

Никто, пожалуй, на всей Ордынке не внушал мне такого уважения, да и такой симпатии, как свеженький и полный старичок с разбухшим портфелем. Он носил его как-то странно — на вытянутой, отставленной руке. У него были седые торчащие усы, всегда был он чисто выбрит, розовые щёки его лоснились, ботинки до блеска начищены, и весь он был воплощением аккуратности и порядка. Каждый день его можно было встретить у здания почты ровно в восемь пятнадцать. Он шёл ровным шагом, никогда не спешил, и если я, опаздывая на работу, запыхавшись, бежала по улице и попадалась ему у Климентовского, неодобрительно качал головой.

Стыдно сказать, но он, этот милый и, наверное, добрый старик, был единственным, кто сумел научить меня дисциплине. Однажды, когда я, как обычно, опаздывала и в сбившемся набок берете бежала по Ордынке, он, встретившись со мной, вдруг остановил меня на ходу, взял за руку и строго, доброжелательно и немного грустно сказал:

— Ну зачем вы так зря и попусту теряете чувство собственного достоинства? Неужели не лучше выйти из дому пораньше на десять минут? Простите меня, старика!

Он отпустил мою руку и медленно проследовал вперёд. А я… я побежала дальше, ощущая горькую справедливость его слов.

С тех пор я не опаздывала.

Осенью Ордынка становится совсем особенной. Нет весеннего звона. И хоть так же людно на улице, так же много машин, она как бы замирает в предчувствии зимы и стоит тихая, немного торжественная. Лёгкая грусть не оставляет меня тогда, странная грусть, которую неизменно испытываешь осенью, когда воздух чист и прозрачен и деревья стоят — не шелохнутся в золотом, роскошном своём уборе.

…Даже воздух казался тяжёлым в те дни. Они шли по Ордынке серой колонной с вещевыми мешками, не попадая в ногу, ополченцы, только что одевшие форму. И вдруг голос вырвался из строя, один, неповторимо высокий: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна, — идёт война народная, священная война».

Они шли…

Как раз осенью я познакомилась на Ордынке с одной милой женщиной. Она несла много яблок в нитяной сетке. От тяжести сетка порвалась, яблоки рассыпались, она стала их подбирать. Прохожие помогали ей, но все спешили. Я, наученная старичком, теперь уже не торопилась и помогала ей прилежней других. В награду получила душистый апорт, от которого не смогла отказаться. Я держала в руке яблоко и думала о том, как странно, что именно оно является предметам бесчисленных легенд и сказок с незапамятных времён. Яблоко с древа познания добра и зла, яблоко раздора, яблоки Гесперид, наливные яблоки, умерщвляющие и возвращающие жизнь, яблочко на золотом блюдечке, показывающее всё, что происходит на белом свете. В чём его загадка? И что откроет мне яблоко, подаренное на Ордынке? Пока я думала об этом, новая моя знакомая говорила, что яблоки прислал ей сын из Казахстана, что он лётчик и служит сейчас там, сама же она химик, работает в институте и яблоки несёт, чтобы угостить товарищей по лаборатории.

Теперь всегда, когда мы встречаемся с ней и вместе идём по улице, она рассказывает о себе. Муж её был военным, служил в Каунасе. Этот день — 22 июня — был днём трёхлетия их свадьбы. Когда её с малышом и одним чемоданом муж посадил на уходящую машину — это был последний раз, как она виделась с ним. Она рассказала о тяжких днях эвакуации. О том, как рос её сын, окончив школу, поступил в энергетический институт и вдруг с первого курса ни с того ни с сего сбежал, перешёл в лётное училище, стал лётчиком.

Как-то я спросила её:

— Почему вы не вышли замуж? Вы же остались совсем молодая, красивая.

— Красота здесь ни при чём, — сказала она. — Замуж выходят и некрасивые. А вот я — не вышла. Случается, и пожалеешь. — И улыбнулась мне.

На Ордынке зажглись фонари, падает снег. Сплошным потоком мчат автомобили. Мне захотелось пройтись по улице, подышать морозным воздухом, ощутить на щеках лёгкое прикосновение пушистого мартовского снега. Он падал крупными хлопьями, запорошил все липы, шапки и воротники прохожих. В торжественном его изобилии чувствовалась печальная расточительность уходящей зимы.

Из филиала Малого театра, что на Ордынке, выходил народ. Окончился спектакль. Меня обогнала молодая пара.

— А правда, эта Уиндермиер на нашу Тосю похожа? — спросила она и добавила: — Только далеко ей до нашей Тоси.

— Да, актриса хорошая, — ответил он. — А спектакль не понравился. Какое мне дело до английских лордов?! Вот написали бы пьесу про нашу Тоську. Это да!

Они свернули в переулок и пошли по Малой Ордынке, которая называется улицей Островского.

Мне очень захотелось узнать, кто эта Тося, и я пошла вслед за ними. Но больше о ней не говорили. До меня долетали отрывки из разговора о заводе, новых нормах, бригаде, автоклубе.

У маленького двухэтажного домика, в котором жил Островский, они остановились и продолжали разговор. Как не похож он был на ту беседу, которую бы мог послушать великий драматург, гуляя здесь.

Молодые люди рассмеялись, он обнял её. Я поспешила пройти мимо. Нельзя подслушивать влюблённых.

Ночь. Погасли окна институтов, только в огромном доме несколько этажей ещё освещено. Этот дом, самый высокий и самый новый на нашей улице, выстроен недавно, на месте сквера, где никак не приживалась сирень да и другие деревья. Здесь когда-то стояли дома, жили люди, но в первые дни войны крупная фугаска уничтожила всё. Как хорошо, что именно здесь построен дом, такой высокий, такой нужный!

Аптека тоже не спит. Нет ничего уютнее по вечерам, чем освещённый телеграф и дежурная аптека. Они бессонно трудятся каждый на своём посту. Телеграф выстукивает новости, приветы, поздравления во все концы большой земли. Аптека — страж здоровья. Она готова всем помочь. Столько лекарств хранится на вращающихся полочках, столько порошков и микстур, что, кажется, можно вылечить от всех болезней всех жителей Ордынки.

В странствиях по свету, в своей ли стране или в чужих, я часто возвращалась мысленно к Ордынке, к моей улице, соизмеряя её с другими улицами больших и малых городов. Ведь где бы ты ни был, нет-нет да и вспомнишь о доме, вспомнишь о малой своей Родине. А что это — малая Родина? Твоя ли родная деревня, полустанок, где ты родился и рос в домике дорожного мастера, твоя ли улица в городе, мал ли он или велик — всё равно. А о большой нашей Родине вспоминаешь… Да нет, просто о ней не забываешь никогда, нигде потому, что она и есть мы — наша большая Родина.

Но вот ещё освещённые окна. Там тоже бодрствуют всю ночь — это молочная кухня. Женщины в белых халатах наливают в особенные бутылочки пищу для самых юных граждан. Материнские добрые руки трудятся всю ночь, чтобы сотни крохотных малышей получили наутро свой завтрак.

Как интересно устроен мир! Появляется на свет маленькое существо и сразу предъявляет свои права обществу, повелевает, диктует, а само весит каких-то три килограмма. Только что родился и требует довольствия. Ну что же, приветствую тебя! Расти счастливым, маленький гражданин, на нашей Большой Ордынке! Но может быть, ты гражданка?..

Погас свет в окнах домов. Снег больше не падает, Изредка проезжают машины. Улица стала пустынной. Пора домой. До свидания, Ордынка, спокойно спи, наша улица.

Завтра ранним утром я снова увижу тебя. Встречу твоих пешеходов, загляну в их лица — счастливые или озабоченные, серьёзные или нахмуренные, печальные или весёлые, — идут, спешат, всё многолюдней, всё звончей наша улица, всё шире, всё гуще людской поток, метро заглатывает его, эту пёструю ленту лиц, возрастов и судеб.

А в последнее время я стала встречать на Ордынке девушку, высокую, стройную. Гордо несёт она свою красивую голову, лёгкой, быстрой походкой проходит мимо. Встречаю её ежедневно. Что я ей?! Но не было случая, чтобы она не улыбнулась мне: добрый вам день! Пусть вы не знаете меня, но мы не чужие. Нас многое объединяет. Мы живём на одной планете, в одной стране, в одном городе, живём или работаем на одной улице. Мы каждый день встречаемся с вами на Ордынке, на нашей Большой Ордынке, а это что-нибудь да значит.

Есть и в душе у каждого своя улица, главная улица твоей совести, которой идёшь ты всю жизнь и встречи на ней оставляют след.

Думаю и я — озари добром, кого встретишь, каждый, кто пройдёт и ответит тебе, понесёт добро другому встречному, и будет множиться доброта, самое подлинное твоё богатство, самая драгоценная и единственная твоя собственность.