Елена БЫКОВА
ЭДЕЛЬВЕЙСЫ

Какое же тут геройство? Вот тебе и легендарный цветок! Набираем их целыми охапками.

— А может быть, это совсем не эдельвейсы?.. — сомневается Лена.

— Они! Я видела их на картинке, а потом Афанасий Иванович сказал, именно здесь. Он знает, — уверяет Лера.

шепчет она.

Желтовато-серые, высотой и размером с полевую ромашку, лохматые и закрученные, они как хризантемы из войлока. Чем ниже к реке, тем цветок становится мельче и чётче, а стебель короче. На самом берегу Аравшана он похож на серебристо-плюшевую звёздочку с чёрной сердцевиной и всего с палец величиной. Какое разнообразие формы!

Лера и Лена ползают по склонам.

— Не будьте такими жадными. Зачем вам столько? — говорю я.

Остановить их невозможно.

В общем-то довольно невзрачный цветок. Но что значит репутация! Для цветов и женщин она важнее красоты.

Забираем рюкзаки с пробами и направляемся к лошадям. Бедненькие заждались, переминаются с ноги на ногу. Укрепляем рюкзаки, садимся. Теперь это получается у нас совсем легко. Лошади и стихи стали нашим бытом. Лена, та вообще уже скачет, как джигит, да и Лера чертовски смела.

— Чу, чу! — подгоняют они лошадей по-киргизски.

Горная тропа. Каменистая, узкая, обрывчатая, она вьётся всё вверх и вверх.

Удивительное доверие к лошади, ощущаю полное единство с ней, свою неотделимость от неё. Тепло её тела, входящее в меня, ещё усиливает это чувство. На её спине ты поверх всего. Снега вокруг, скалы прошнурованы ручьями, зелёный Аравшан шумит внизу, и всё это приемлешь без растраты сил на шагание, и только взмокшие бока лошади и частое её дыхание говорят о том, как крут и труден подъём. Глажу её.

— Милая моя, лошадка, унеси меня повыше от всего, что осталось позади.

Решила ни о чём не вспоминать и всё возвращаюсь к тому же… А, ничего. Природа, люди, работа — помогут, защитят от обиды, что тебя разлюбили.

Опять поскакали.

— Чу, чу! — кричит Лена.

— Чу, чу! — повторяет Лера.

Они несутся галопом, а я кричу им вслед:

— Поберегите потенциометр, сумасшедшие! Разобьёте бутылки!.. — И тоже скачу на своём Буланом. Он мой, и я уже привыкла к нему. А давно ли села в первый раз. Это было очень смешно.

…В Теплоключинку приехали вдвоём с Ириной рано, восьми ещё не было. Народу у правления колхоза собралось уже порядочно, и все подходят. О каждом спрашиваем:

— Это не председатель?

Нет, не он. Ждём.

Во Фрунзе в геологическом управлении нас напугали:

— Лошадей? Чего захотели! По перечислению платить? Да кто вам их даст? Во время-то уборки? И не надейтесь.

Надейся не надейся, а делать нечего. Подняться на три тысячи восемьсот метров с одиннадцатью вьючными ящиками без лошадей невозможно.

Одеваемся получше. Какие уж там наряды у нас в экспедициях, но всё-таки. Надо уломать председателя. У меня все надежды на Ирину, уж очень хороша собой. Думаю, никто не устоит, ни один председатель.

Действую, как режиссёр:

— Уговаривать буду я. А вы только смотрите, крутите глазами, и всё.

Глаза у Ирины необыкновенные. И вся она врубелевская. Но только откроет рот, сразу же теряется это демонско-космически-лилово-сиреневое наваждение — страшно громко говорит.

Ровно в восемь председатель появляется. Мои режиссёрские замыслы явно проваливаются. Пожилой, щупленький, бесцветный, идёт медленно, размеренной походочкой. Поздоровался со всеми, посмотрел поверх нас.

Мы в кабинет за ним. С ходу выпаливаю нашу просьбу:

— Мы из Москвы, геологи, четыре женщины… Должны исследовать термальные воды Алтын-Аравшана. С нами оборудование, реактивы… Необходимы лошади.

Слушает абсолютно бесстрастно.

— Погодите, погодите. Разберёмся. Присядьте.

Сели. Народу набрался полный кабинет, и у каждого своё дело.

— Так вот, Анатолий, — говорит председатель конопатому парню, — надо смело браться. Мы тебя считаем лучшим. Комсомольцы — первое дело. Митька тебе не помогает? Поможет. Комбайн на ходу, новый, с измельчителем. Это же золотая машина! Ты же универсал. Трудностей будет сколько угодно. Но там, где их нет, там и работать неинтересно. Вы помните, как Сашка на том ЗИЛе? — обращается он уже к другим. — Винтил, винтил. Бензин кончился, а он вал разбирать. А потом получилось, разнюхал и уже ничего не боится. Давай, Анатолий, нельзя терять время. А вам что? — обращается он к старухе. — Вы чьи будете?

— Я ни к кому не приписана.

— Пойдите к бригадиру. Скажите, зерно вам нужно. Слышите? Он выпишет.

— Спасибо, спасибо.

— Вызовите-ка завхоза. Тебе чего, Саша? На приёмный захотел? Не забалуешь? Смотри, а то разом прогоним тебя.

Звонит телефон.

— Грузить силос? Да. Берите машину. Студентов перекинуть на свёклу. Да, да, ничего не могу сделать. Мак надо резать, — он вешает трубку.

Обращается ко всем:

— Вчера на бюро нас предупреждали, что ящур появился.

Опять телефон:

— Стрижка началась? Очень хорошо. Вот ученики учатся, подсчитайте, сколько им за стрижку, надо их заинтересовать.

В кабинет входит женщина.

— Почему, Мария, мяса нет? Как так получилось? Люди на полях должны быть сыты. Ты же завхоз, сердце колхоза. Почему студенты остались голодные? А ты, если понимаешь дело, знаешь — всё на бюро, ты один остался здесь. Быка бы раз — и зарезал. Накормил людей. Надо решать самому, хорошо надо решать.

Опять телефон:

— А что случилось? Как ты мыслишь? Вчера нам на бюро просто сказали: любыми средствами молоком и маслом положенное должны сдать.

Женщина с ребёнком на руках обращается к нему:

— Уже надоело ездить. Разберитесь, Николай Иванович.

Председатель берет у неё бумагу. Читает:

— Не так оформлен.

— Подпишите, Николай Иванович.

Он подписывает и ставит печать.

— Документ-то ведь этот серьёзный, надо бы вам его переоформить, — говорит он. — Так вот что, малый, знай. Если не пригонишь машину к трём часам, то обижайся на себя. Дорого это будет тебе стоить. А сейчас пойди, выпишут тебе, сколько нужно, за счёт июньской зарплаты.

Сидим как в театре. Это зрелище. Неожиданно перед нами раскрывается совсем другой мир. Ловлю себя на том, что забыла о главном, о нашей просьбе. Опять телефон:

— Концентрат для ягнят? Нужен так нужен. Формируете отары? Хорошо. Вы чего сидите, старушки?

— Нам сена надо.

— К бригадиру, к бригадиру.

— Бригадир не даёт, выделил сад, а там укоса нет. И люди смотрели, косить нечего.

— Со второго укоса возьмёте, так и скажите.

— Ну правильно, Николай Иванович, правильно.

— Эх ты, — обращается он к мрачному киргизу. — Сказали, Аман Гельды чёрта найдёт, а ты чёрта не нашёл, пустым вернулся.

Председатель продолжает разговор по-киргизски.

Опять телефон:

— А вот то, что он обманным путём забрал трудовую книжку, а теперь просит справку. Оформляйте его, как хотите. Справки ему не дадим. Пусть устраивается, а если нас запросят, ответим — горький пьяница. — Он кладёт трубку. — Тебе чего?

— В Рыбачье на наш колхоз пришёл контейнер с картинами.

— Посмотрим. Если картины хорошие, возьмём, если плохие — отправим обратно в Москву.

Мировой председатель! Но наше дело, видимо, швах. Народ в кабинете редеет, остаётся всего несколько человек. Председатель уже заказал себе машину, чтобы ехать на поля, даёт последние распоряжения… Полный провал. Он надевает шляпу, но тут Ирина стремительно поднимается и грудью загораживает ему дорогу.

— Нет у меня для вас лошадей, все заняты, — говорит председатель, — но… перед интересными дамами, — он разводит руками, — никогда устоять не мог. Всегда отступал. Придётся дать.

В совершенном восторге возвращаемся в Пржевальск.

А наутро с одиннадцатью вьючными ящиками, спальными мешками и рюкзаками выгружаемся у правления колхоза.

Вокруг нас собралась толпа. Опять ждём. Мы к этому привыкли. В нашей профессии приходится вечно ждать: машин, погоды, проб, результатов, денег из Москвы.

В Теплоключинке жарко. Она лежит в долине Терскей-Алатау, а наверху, в горах, только что стаял снег.

Сторожим наш багаж, его целая гора. На лице Ирины деловой трагизм. В шутку мы прозвали её «Оптимистическая трагедия».

— Успокойтесь, мой комиссар, — говорю я, — всё будет отлично.

— Нет, противная мадам, это только вы можете выдумать. Забираться на такую высоту со всем этим скарбом. Я не представляю…

— Запросто, — говорит Лена. Она убегает с Лерой.

А вот и Афанасий Иванович. Мы познакомились вчера. Он сторож курорта. Наверху, в Алтын-Аравшане, куда нам предстоит подняться, организован колхозный курорт.

— Афанасий Иванович, значит, вы тоже с нами едете? Вот хорошо, — заискивающе обращаюсь к нему.

— Чего? — он плохо слышит. Глазки с прищуром, и шрам во всю щёку. — Ась?

— Очень хорошо, что мы поедем вместе.

— Ничего не вместе, перебежали мне дорогу. Лошадей мне не дают. Вы всех забрали.

Приводят лошадей. Начинаем вьючить.

— Они подохнут с вашим грузом, — говорит Ирина. — А где же девчонки? Теперь их будем ждать. Зачем вы их отпустили?

Она как заправский конюх обращается с лошадьми, покрикивает на вьючников, на меня, командует, в своей стихии. Раскраснелась, полевая сумка через плечо… Ну, прямо-таки комиссар.

Появляются Лена с Лерой.

— Что это у вас? — спрашиваю их.

— Сартр. «Слова». Мы взяли четыре книжки, для каждого по одной.

Как мило, что Книготорг позаботился о нас, заслав Сартра сюда, в Теплоключинку.

Вьючники покрикивают, взваливая ящики на спины лошадей. Один совсем ещё мальчишка.

— Мне, — говорю ему, — лошадь подберите поспокойнее.

— Они у нас все спокойные. А вы что, тётенька, никогда на лошадь не садились?

— Нет. В первый раз, — признаюсь я.

— Так она вас всё равно через два метра скинет, вот увидите.

— Ну что зря мелешь. Ничего не скинет. Лошадь знает, кого везёт. Не бойтесь, — успокаивает старший.

Ирина уже в седле, а меня подсаживают всем миром. Лена и Лера присмирели, — как и я, ни разу не ездили верхом.

— Скинет он её, — волнуется паренёк, глядя, как я нескладно забираюсь. Мне подтягивают стремена.

— А, чепуха, — говорю я, — один раз живём!

Мой оптимизм подбадривает девчонок. А сама думаю: моя муза, муза странствий, она всегда со мной. Защитит.

Двинулись. И тут я вспоминаю когда-то где-то слышанное — «крепче держаться ногами» — и прижимаю колени к тёплым бокам Буланого.

Наш караван движется медленно. Только Ирина вырвалась вперёд, щеголяет перед нами. Ничего, мы ещё себя покажем. Подстёгиваю лошадь.

Удивительная вещь гены! Во мне заговорили девять веков моих предков военных. Как будто бы всю жизнь сидела вот так, верхом на коне. Чувство полной уверенности и никакого страха,

— Чу! Чу! — кричит Лена.

— Чу! Чу! — повторяет Лера.

И они несутся галопом. Им и гены не понадобились…

Крутой спуск. Натягиваем поводья, откинулись назад. Какая грация у этих животных, выверен каждый шаг. Опять поскакали.

В чём счастье? Может быть, в преодолении?

Спешились и по мостку через Аравшан осторожно переводим наших лошадок. Заходит солнце. На берегу казахи совершают намаз.

А вот и охотничий домик. Он только что отстроен лесхозом и ещё пахнет деревом и глиной. Мы «захватили» его. Теперь тут наша лаборатория.

Дымит печурка. Ирина вместе с Саблиным — егерем лесхоза — заняты готовкой, сегодня её дежурство.

— Что у нас на ужин? — кричим мы.

Ирина даже не оглядывается. Дело плохо. Подходим.

— Где вы пропадали? — набрасывается она яростно. — Я жду, места себе не нахожу. Мало ли что может случиться в ваших проклятых горах! Нельзя же думать только о себе. Нет, вы только полюбуйтесь, — обращается она к Саблину. — Опять натащили этой чепухи!

— Но это же эдельвейсы!

— Подумаешь, эдельвейсы.

Вот так всегда она встречает нас из маршрутов. Переволнуется, а нам влетает.

— Успокойтесь, мой комиссар, скажите лучше, что вы приготовили на ужин?

— А вы его заработали? Сколько сняли проб? Почему только две?

— А потому, что опять в трёх источниках порезаны «кюветы», — отвечает Лера.

— Никакая маскировка не помогает, и бирки опять содрали, — добавляет Леночка.

— Это же хулиганство! — возмущается Ирина.

А Саблин смеётся:

— Никакого хулиганства. Просто казахам не нравится, что в их святые источники вы лезете со своими пузырями.

— Святые… При чём тут святые? У нас работа… Мадам, сходите за молоком. Меня она не любит, ваша Мария Емельяновна, а я расседлаю лошадей, — говорит Ирина.

Все здесь зовут меня — мадам. Это уже давняя традиция. Кто-то в насмешку назвал в институте, и пошло. Наши вкладывают в это слово и уважение ко мне, как к старшей, чуточку иронии и маленькую фамильярность, очень милую. Так проще называть — короче.

Иду за молоком. Афанасий Иванович уже привёл коров из леса. Мария Емельяновна уселась на скамеечке и доит, а он пристроился рядом. Занятная пара. С утра до ночи в тяжёлом труде, а сколько нежности в их отношениях. Каждый раз он приносит ей новый букет, да ещё с каким вкусом подобранный, позавидуешь.

Лето здесь короткое, луга альпийские, постоянная смена цветов. То зацветает всё розовым, потом лиловым, то всё заполыхает жёлтым… И всё меняется так быстро на лугах, как в небе или на вершине «Палатки».

Почему «Палатка»? Таинственное и мрачное величие этой вершины рождает у меня совсем иной образ. То курятся облака вокруг её снегов, то холодно заблистает она на солнце, то вдруг посинеет и станет почти чёрной, в закаты зальётся кровью, потом лиловеет. Она притягивает меня, и я не могу на неё глядеть.

Однажды спрашиваю Леночку:

— Что тебе напоминает эта вершина?

— Не знаю.

— А ты посиди на крыльце, посмотри, подумай.

Уселась. Долго сидела, смотрела.

— Ну, что мне скажешь? Что же ты молчишь?

Отвечает мрачно:

— Боюсь, не угадаю.

— Дурочка, чего боишься? Что она тебе напоминает?

— Ну что вы допытываетесь? Могилу. Только вы не расстраивайтесь. Это ерунда. Всё равно он к вам вернётся, я знаю. Вот увидите.

Откуда? Как могла она догадаться? Ведь никто не знает, что у меня произошло. Интуиция юности?.. А может, счастье в том, чтобы поверить ей?

Мария Емельяновна гордо и снисходительно смотрит на букет:

— Он мне всегда приносит с самых первых цветов, из-под снега, до самых последних. Большой любитель.

У неё много забот. На ней весь «санаторий». В летнее время сюда наезжает много народу. Старики казахи, киргизы с семьями, со своими баранами разбивают кибитки вокруг и парятся в горячих источниках, лечат ревматизм, радикулит. А Марии Емельяновне за всем следить. Устаёт и поэтому не очень-то любезна. Из нас терпит только Леру и меня, и то потому, что мы не обидчивы. А можно ли обижаться, когда за каждой мелочью бежишь к ней.

Волосы у неё седые, а лицо молодое и глаза светлые, как льдинки. Наверно, была хороша, а сейчас располнела. Ходит тяжело, задыхается. Да и немудрено, на такой высоте. Трудно ходить, не хватает воздуха.

Вначале мы тоже задыхались, пяти шагов не могли пройти, а теперь привыкли. Нас пугали, что высокогорная болезнь — бессонница, но у нас всё наоборот, спим как сурки, особенно в дождь. А погода здесь меняется беспрестанно, по десять раз в день.

— Мадам, разгоните тучи, — «на полном серьёзе» требует Ирина, — не поедем же мы в маршрут под дождём.

В Якутии меня учил шаман, как это делать. Выхожу на крыльцо, поднимаю руки, пронзаю растопыренными пальцами небо и начинаю шипеть, свистеть на облака до исступления. Смешно, сама не верю, но помогает. Дождь прекращается, и снова солнце.

А может быть, счастье в том, чтобы подчинять себе стихию?

— Здорово у вас получается, мадам, — хохочет Саблин. — Я и не знал, что это так просто. Вот начнём косить, придётся вас поднанять для погоды.

Саблин здесь наш единственный рыцарь. Он охотно нам помогает во всём. Жена его и двое детей там, внизу, в Теплоключинке, а он здесь и летом и зимой.

— Люблю, — говорит, — свободу. Это сейчас сюда народ понаехал — всех зверей разогнали, а раньше козероги к самой моей землянке подходили. Один здесь жил. Хорошо!

— Не понимаю, — говорит Ирина, — что хорошего в одиночестве.

— А я понимаю — хорошо, когда знаешь, что можешь вернуться. Знаешь, что тебя ждут.

— Вы что же это, мадам, стишки кропаете? Прямо как наш председатель Николай Иванович… — говорит Саблин. — Здесь как-то на охоту к нам из Фрунзе начальство приезжало, и он с ними. Выпили, конечно. Так Николай Иванович их всю ночь стихами развлекал. Они спрашивают: «Это Пушкин?» А он говорит: «Нет, мои».

В землянке у Саблина охотничий уют — развешаны шкуры, чучела. Очень уж любит он наше общество. Девчонки все свободные вечера просиживают у него. Он натопит печурку так, что она трещит от жара. Они греются, болтают с ним, а он доволен.

Вечера здесь холодные, чуть спрячется солнце — замерзаем, кругом снега.

Саблин обещал свезти нас к горячему озеру. Но всё не выберет времени, оно высоко в горах, и его никто ещё не исследовал. А сами разыскивать озеро мы не рискуем — опасно.

Конечно, работать нам здесь нелегко. В маршруте на каждом шагу риск. Боимся не за себя, а друг за друга. Горы… один неверный шаг. — сорвёшься в пропасть. Вернёшься с пробами, устанешь — садись за анализы. Мы и коллекторы, и лаборанты, и конюхи, и повара. А хочется побольше успеть сделать, время бежит. Каждая минута дорога.

Но может быть, именно в этом счастье?

Здесь, на «курорте», исследуя горячие источники, мы получаем уникальные данные. В Москве, в институте, над нами смеялись:

— Интересно, как это вы потащитесь с тонкослойной хромотографией на Тянь-Шань?

Ничего, отлично взгромоздились и «шлёпаем» сотни анализов.

На наших пластинках мы читаем иероглифы пятен, как Шампольон читал иероглифы Древнего Египта. Пятна — это органические вещества. Их разнообразие огромно. Может быть, от них и зависит лечебное свойство наших источников? Но пока это только гипотезы. Нехотя отдаёт свои тайны природа. Нелегко их раскрывать.

А Ирина и Лера изучают микроэлементы. Наставят пробирок с цветными эталонами и сравнивают, что в воде. Афанасий Иванович зайдёт и смотрит. Часами иногда стоит, глазки хитренькие. И всё-то ему объясни. А слышит плохо:

— Ась? Не пойму я вас, чудеса. А это для чего будет?

— Нет, лучше вы скажите, Афанасий Иванович, почему у нас уже в третий раз срезают «кюветы», — перебивает Ирина.

— Какие «кюветы»? Пузыри, что ли, ваши?

— Целлофановые мешочки с трижды дистиллированной водой, мы проводим диализ.

— Чего, чего?

— Мы исследуем формы миграции микрокомпонентов, — как на заседании учёного совета чеканит Ирина.

— Ничего не разобрал.

Пытаемся популярно объяснить ему цель нашего эксперимента. Ирина горячится:

— Мы специально у каждого источника прикрепляем дощечки с предупреждением: «Опробование! Не трогать! Москва…» — Она произносит название нашего института — сокращённо оно звучит нелепо.

— Ась? Как, как?

Ирина повторяет.

Вдруг Афанасий Иванович начинает хохотать. Хохочет озорно, покатывается, головой мотает.

— Чего же вы смеётесь?

А он и слова вымолвить не может. Только остановится и снова прыскает. Наконец успокоился.

— Ну объясните же, в чём дело?

— Да в том, что по-ихнему, по-казахски, это ругательное слово будет. Понятно вам теперь? Ох уж и посмеётся над вами наш председатель, Николай Иванович. Большой шутник. Обязательно ему расскажу. Конечно, вы неправильно поступили, нужно было народу объяснить. А так что ж, разве можно? Обидели вы их, они старики, у них своя вера. Они свечки у источников жгут, святыми считают, а вы, мадама, такое срамное слово туда.

Мария Емельяновна предложила нам собрать «курортников», поговорить с ними, разъяснить.

Мы с Ириной собираем стариков. Идут неохотно. Расселись в кружок. Как будто высеченные из коричневого камня лица смотрят неприветливо.

Я начинаю с демагогической речи:

— Ля иль ля ха иль ля ля… — произношу я по-казахски: «Нет бога кроме бога, и Магомет пророк его». Улыбнулись. Объясняю, что мы совсем не против Магомета, что он был прогрессивным человеком для своего времени и, конечно, был бы на нашей стороне, на стороне науки. Убеждаю, что для них же важно знать, что целебно в этих водах.

Слушают. Молчат. Рассказываю о наших исследованиях, прошу больше не резать «кюветы». Говорю, в каких местах хотим провести новые испытания. Заинтересовались. Начинают задавать вопросы. Отказываются: не резали пузыри. Обещают следить, помочь.

Говорят: будем «доносить», кого заметим.

Уходим с собрания очень довольные. Может быть, счастье в том, чтобы найти общий язык с разными людьми?

Распеваем: «С собою пару-пару-пару пузы-рей-рей-рей…>

Афанасий Иванович догоняет нас, говорит:

— А институт-то вы свой как-нибудь по-другому назовите. Они вам ничего про это не сказали, постеснялись. Старики, они совестливые…

По вечерам, когда совсем темно, все вместе идём принимать ванны. Ирина светит фонариком. Переходим по мосткам одна за другой. Белоснежные ледяные вершины вокруг. Шумит Аравшан, шумит всегда неожиданно, то громыхает, как поезд, то шипит, как примус, то рокочет, как самолёт. Всё обманывает… Это акустика гор. Казахи уже спят, ванны свободны. Войдём в маленький домик, засветим свечу, разденемся — и бултых в бассейн.

— Ах ты гадина! — кричит Леночка и начинает лупить кедой полнотелую, здоровенную лягушку. Они постоянно забираются в бассейн погреть косточки.

— Не тронь, не тронь. Может быть, это царевна, — останавливается Лера.

Ирина хватает лягушку за лапу и вышвыривает за дверь:

— Царевна!

— А кто знает, может быть, и так.

Своеобразное существо эта Лера. Как-то заглянула в её рабочий журнал. Вижу между цифрами и расчётами что-то вроде стихов. Не утерпела, прочла:

Скрывает, что пишет. Исподволь завела с ней разговор, похвалила. Она уклонилась:

— А это и не стихи. Так, для себя.

Но однажды показывает мне:

— Про Афанасия Ивановича написала.

— Молодец, — говорю, — хорошая зарисовка. Только это не Афанасий Иванович.

— Почему?

— Нет в его глазах усталости. Напротив: жажда жизни, интерес ко всему, нерастраченность чувств. Он счастливый человек!

А Лера отвечает растерянно:

— Но я об этом и написала.

Выходит, я не поняла. Бывает.

…Плещемся в бассейне. Запеваю:

— Пожалуйста, мадам, перестаньте. Ну, что вы придумали эту дурацкую песню! — просят девчонки. Придумала… Они даже не слышали её никогда. Иное поколение, иные песни.

— Вот вы всё с ними носитесь — поколение, поколение! По-моему, они просто ничего не понимают, болтают о чём-то часами, шепчутся, — говорит Ирина.

А я думаю: вот бы их послушать…

— С Ленкой хоть работать легко, у неё в руках всё горит, — не унимается Ирина, — а уж ваша Лера — одно мучение. Уставится в одну точку и думает. О чём? По горам ползает, всё шарит, ищет. Чего? И почему это вы всё у неё на поводу? Не понимаю. Утром послала к холодному источнику смерить окислительно-восстановительный потенциал. Жду, жду, не возвращается. Пошла сама. И чем же, вы думаете, они там с Ленкой занимаются? Целуются с ручьём! Улеглись на берегу и целуются с ручьём.

— Но это же чудесно!

— Вечно вы придумываете, мадам.

Залезаем в спальный мешок, устраиваемся на своих дощатых топчанах. Читаем при свечах, все одновременно, «Слова» Сартра, — ведь у каждого по книжке.

— Чепуха какая-то, — заявляет Ирина.

— А мне нравится, — говорит Лера.

— Экзистен-циализм, — заучивает Лена.

— А ты попробуй с разбегу, так легче, — советует Лера. — Как вы его понимаете? Раскольников экзистенциалист? — обращается она ко мне.

Поставят вопрос, так сразу и не ответишь.

— В какой-то мере да, если бы не самоугрызения, — отвечаю ей.

— При чём тут Раскольников? Это же Достоевский. И нечего его путать с современной западнобуржуазной философией. Мы проходили на семинаре, —- говорит Ирина. — Не понимают, а лезут в рассуждения.

Они понимают всё лучше нас, думаю я.

Мы помогаем Саблину, ворошим сено. Ах как он косит. Один взмах — целая копна. Смотрим на него, как зачарованные. Высокий, лёгкий, весь слажен для гор, один шаг — километр.

— Кончится покос — возьму вас на охоту.

Пообещал нам, но взял одну Лену. Пришёл до рассвета, разбудил её, и я проснулась.

— Куда вы потащитесь, мадам, вам ведь за нами не угнаться.

Думаю — что же им мешать… Ушли.

Утром Ирина страшно возмутилась и тут же скомандовала Лере собираться в маршрут. Я осталась одна.

Уборка в нашем домике несложная. Но украшение его постоянно рождает в нас дух соревнования.

Кроме дощатого стола и топчанов, у нас ничего нет. Как-то Лера протянула между стен верёвку, вытащила из рюкзаков все наши тряпки, развесила их, начала раздумывать: то отойдёт в одну сторону, то в другую, смотрит, перевешивает. Потом позвала нас.

— Смотрите, — говорит, — красиво?!

И правда. Платья, брюки, тельняшки, косынки в определённом сочетании цветов и формы вдруг заиграли. Наше жильё сразу преобразилось, Ирина сперва поворчала, а потом сама вошла во вкус и ревностней других теперь участвует в создании новых вариантов. Каждый день наша «наскальная живопись» обновляется.

Саблин оценивает наше творчество, и все мы очень дорожим его похвалой, но ни одна из нас в этом не признаётся. Как важно женщинам внимание мужчины — вечный источник вдохновения.

…Мой Буланый подошёл к ограде, трётся мордой. Приношу ему сахар, лижет руку, всё понимает. Если долго не еду в маршрут, приходит из лесу, напоминает о себе. Удивительные у него глаза, чем-то похожи на Лерины, особенно когда я рассматриваю её глаз в лупу.

Я люблю пользоваться лупой, рассматриваю пятна органических веществ на пластинках, самое маленькое увидишь. И вообще можно что-то приблизить и лучше разглядеть. Лерин глаз, например, увеличенный лупой, — целый мир, вселенная, ресницы пульсируют, как галактики.

Девчонки тоже научились у меня. Раз подзывают:

— Смотрите, смотрите! Червяк, дождевой, противный, как голый человек. А в лупу?.. Какой орнамент на нём цветной, как радуга. Сразу другое отношение к нему. Смотрите, весь просвечивает. И работает, как лабораторный супернасос из розового стекла.

Может быть, счастье в уменье увидеть?

Нажарила рыжиков. Потеплело, и они высыпали в неправдоподобном количестве. Дойдёшь до саблинской землянки — уже полведра. Жду наших — никого. Прилегла. Вдруг слышу шаги, тихие-тихие. Вышла на крыльцо. Лена стоит. Смотрю и не решаюсь окликнуть… Наваждение. Диана-охотница! Плащ через плечо, в руках голова козули, маленькая, с рожками…

— Что это, неужели убили?

— Да, — шепчет она. — Если бы вы знали, как чудесно!..

Головка козули прекрасна, глаза открыты, как живые.

— Получайте, мадам. Вы, кажется, сегодня за повара… — Саблин вываливает из рюкзака куски мяса. Древний запах крови и дичи.

— Лена — это человек, — говорит он, — настоящий охотник. С этим рождаются.

Лена уселась тут же прямо на земле, устала.

— Саблин, сказал, что сделает мне чучело. Если бы вы знали, как всё было! Мы ходили долго, измучились. Решили — ничего. Одни сурки пищат. Саблин говорит — мясо у них сладкое, но принести их как-то неудобно, не та дичь. Идём такие грустные. И вдруг… Он вылетел, вы бы только посмотрели. Козёл с такими рогами, — Лена раскидывает руки. — На задние ноги встал, как заревёт: бум-ах, бум-ах… Саблин выстрелил, а его уже нет. И вдруг козочка остановилась и ни с места. Саблин — раз! — и наповал…

— Придётся вам обмывать охоту, мадам, — вид у него сияющий, и он уходит, шагая, как всегда, легко, будто не прикасаясь к земле.

— Ах, если бы вы знали, как всё было чудесно! Саблин нёс меня на руках через Аравшан. Меня ещё никто не носил.

— Всё у тебя впереди.

— Правда?

— Да, да, правда. Он уже в пути, твой суженый. Он шатает легко и мужественно…

— Как Саблин? — Ленка улыбается, такая счастливая в неповторимом своём девичьем ожидании.

Неповторимость, она ведь в каждом чувстве. Но вот как удержать, сохранить? Не сама ли я во всём виновата, защищая свою независимость?

Ночью они будят меня — Лера и Лена.

— Мадам, мадам, идёмте с нами. Будем ночевать на сене. Нет, нет, сегодня не холодно, чудная ночь. Саблин зовёт. Мы ни разу не спали на улице, ведь скоро уезжать.

Забираем спальные мешки и тащимся к стогам. Тепло, гремит Аравшан. Небо хрустально. Снеговые вершины мерцают белым светом. Длинные стальные ели Тянь-Шаня, как ракеты, устремились ввысь, готовые к бомбардировке звёзд.

Саблин задремал, посапывает. Вглядываюсь в небо, в снега, слушаю Аравшан, вкушаю ароматы ночи и сена.

Они думают, что я сплю, шепчутся между собой. А я не могу уснуть.

Начались сборы. Уезжаем. Уже никого не привлекает красота окружающего, восторги поистрачены. Все только и стонут:

— Домой, домой!

Ждут писем. Около двух месяцев мы не спускались с гор. А я ничего не жду. Но может быть, счастье в том, чтобы ничего не ждать?

Подытоживаем результаты работ. Составляем сводные таблицы, упаковываемся. Все злые, раздражённые, устали, спешат:

— Домой, домой!

А я никуда не спешу.

Саблин помогает нам в сборах. Шутит, а сам погрустнел.

— Ну, кто же вам из всех нас больше нравится? Признайтесь хоть на прощанье!

— Все вы хорошие.

— Нет, это меня не устраивает. Персонально? Ирина?

— Красивая. Ничего не скажешь. Но мало мне её красоты, чего-то не хватает. А вот Леночка и некрасива, а всё в ней есть. Только надо ей подрасти, очень, очень уж молода…

Храня своё достоинство, Мария Емельяновна говорит мне:

— Своему я водки заказала из Теплоключинки привезти. Девчат, говорю, будем провожать как надо.

— Он у вас хороший, вы счастливая.

— Ну и вам я желаю, чтобы всё у вас было хорошо. Чтобы дождались счастья.

— Поздно. Чего хочу, не дождусь.

— Не зарекайтесь. Никогда не знаешь, когда оно придёт. Вот я Афанасия ждала без вести пропавшего. Всю войну прождала. Свекровь меня из дома выгнала, а я всё жду. Контуженый вернулся, весь штопаный, но дождалась. Поздно, говоришь? Никогда не поздно. Пока жив человек, надо ждать.

Надо ждать. Она права. Я-то знаю, счастье впереди. Все наши цифры, собранные результаты, казалось бы ещё не значащие и бессвязные, в логическом порядке распределятся по таблицам, найдут графическое воплощение и заговорят на своём языке. И оставшись с ними наедине, вдруг начнёшь понимать их язык, заговоришь на нём, и состоится сокровеннейшая беседа. Вот тут-то и придёт счастье, то ни с чем не сравнимое, творческое счастье, и приоткроется закономерность природы, которую почти слепо ищешь и только мечтаешь найти.

Для эдельвейсов мы освободили целый вьючный ящик. Везём их во всех видах — заложенные между страницами в книгах стихов и наших полевых журналах, высушенные пучками на солнце и в горячем песке, совсем свежие, только что сорванные, в мокрой марле.

Мы забросаем всю Москву эдельвейсами.

Из Теплоключинки нам пригнали лошадей к отъезду, сейчас их вьючат. И наши друзья пришли из леса, тихие, печальные. Наверно, понимают, что расстаёмся. Глажу своего Буланого.

— Что же вы размечтались, мадам, седлайте. Неужели не научились за два месяца? — командует Ирина. Её оперативность особенно проявляется при переездах.

Грустно… Грустно, что всё проходит.

В Теплоключинке на почте все получают ворохи писем. А я одну-единственную телеграмму:

«Милая совершенно пропал в твоих ритмах жду тебя тихую и обескрылевшую».